Онлайн чтение книги Гранит не плавится
Дело с картинами

— Что ж ты молчал до сих пор? — с этими словами Яблочко вошёл в мой кабинет.

— О чём вы, Иван Мефодьевич?

— Посмотрите на него, будто ничего не знает! — Яблочко сел в кресло, развернул газету. — Газету читал?

— Не успел ещё.

— Напрасно! Скажи-ка, как тебя зовут?

— Вы же знаете!

— Нет, ты повтори.

— Иван Егорович Силин.

— Во втором горнострелковом полку воевал?

— Воевал.

— Политруком роты был?

— Ну, был.

— Значит, ты! Послушай.

Иван Мефодьевич торжественно начал читать:

— «Постановление Президиума ВЦИК.

За храбрость и отвагу, проявленные в борьбе с врагами революции, наградить боевым орденом Красного Знамени командиров и красноармейцев Рабоче-Крестьянской Красной Армии.

…Силина Ивана Егоровича — бывшего политрука роты второго горнострелкового полка…» А теперь признавайся, ты это или не ты?

— Похоже, я. — От волнения у меня пересохло во рту и пропал голос.

— Ну, брат, с тебя причитается!

— С удовольствием, Иван Мефодьевич!

— Шучу, брат, шучу!.. Поздравляю от всей души и горжусь тобой. Знай наших! Помощником у Ивана Яблочко не кто-нибудь, а боевой политработник. Молодец! На, почитай, — он протянул мне газету.

Строчки прыгали и сливались, я с трудом отыскивал в большом списке знакомые фамилии. Вот они:

…Акимова Акима Нестеровича — командира отделения,

Власова Петра Савельевича — комиссара полка,

Кузьменко Михаила Ивановича — командира роты.

И наконец — Силина Ивана Егоровича — бывшего политрука роты.

Ошибки не было!

Сидел, вспоминал дорогих мне людей. Где они теперь? Всегда подтянутый, обходительный комиссар с красивым волевым лицом; коренастый, неуклюжий, в короткой шинели Акимов, мой наставник и учитель. И, наконец, бесстрашный командир Кузьменко, положивший у моего изголовья яблоки, когда я, раненый, лежал в палатке у Шурочки…

Прочитав газету, и они вспомнят обо мне. Как обрадуется Шурочка! Образ Маро как-то поблек за последнее время в моей памяти, а вот Шурочка не выходила из головы. Как она устроилась у Челнокова, не забыла ли меня?

— Ванюша, радость радостью, а дело делом. Сегодня вечером нам нужно сходить с тобой в клуб моряков! — Голос Яблочко вернул меня к действительности.

— Хорошо, Иван Мефодьевич!

Меня поздравляли все сотрудники комендатуры — жали руку, говорили хорошие слова. Особенно радовался Гугуша. Он произнёс целую речь:

— Посмотри, пожалуйста, как хорошо написано — за храбрость и отвагу! Молодец, кацо, — такой молодой и уже герой. Воевать успел, беляков бил, орден получил. Сам Калинин подписал. А мы сидим здесь, барахло проверяем, контрабандистов ловим!..

Порывистый, не в меру горячий, Гугуша оказался отзывчивым товарищем, готовым отдать другу последнюю рубашку. Он любил пофорсить, следил за своей внешностью и одевался по тем временам прекрасно. Тёмно-синие галифе и гимнастёрка из тонкой шерсти, до блеска начищенные мягкие сапоги и кожанка составляли его обычный костюм. С особым шиком Гугуша носил каракулевую кубанку с белым верхом. Сотрудники комендатуры порта, за исключением Ивана Мефодьевича, не расстающегося с маузером, как правило, прятали оружие в заднем кармане брюк. Гугуша же носил свой пистолет так, словно хотел выставить его напоказ. Наган в изящной мягкой кобуре, прикреплённый к плетённому из кожи шнурку, всегда висел у него на боку.

Яблочко иногда ворчал на него: «Гугуша, ты бы спрятал как-нибудь свою пушку». В ответ Гугуша только пожимал плечами.

Сотрудники разошлись по своим делам, один Гугуша задержался у меня.

— Ваня, ты обязательно должен прийти к нам. Знаешь, какая моя мама — мировая женщина! Такой мамы во всей Грузии не найдёшь. Что в Грузии, — в России, даже во всём мире не найдёшь! Она будет рада видеть такого героя, как ты. А ещё… — Гугуша улыбнулся. — А ещё познакомлю тебя с моей девушкой. Очень красивая, очень!

— Спасибо, Гугуша, как-нибудь обязательно приду к вам! И с твоей девушкой познакомлюсь с удовольствием, — сказал я.

— Зачем — как-нибудь? Завтра приходи! Вино будем пить, чехомбили кушать, танцевать будем.

— Хорошо, если не помешают дела.

Я сказал так не ради красного словца. Никто из нас не мог свободно располагать собой, особенно по вечерам. Работников комендатуры часто использовали для оперативной работы. Город кишмя кишел подозрительными личностями — кроме импортёров и спекулянтов, в него нахлынули шпионы, перебежчики и любители лёгкой наживы. Да и местных меньшевиков, дашнаков, эсеров тоже хватало.

День прошёл незаметно. К вечеру погода снова испортилась. Дождь лил не переставая. О здешнем дожде ходили анекдоты. Капитан английского парохода через десять лет встретил другого капитана, только что возвратившегося из нашего города, и спросил его: «Скажите, там дождь перестал?» На что тот ответил: «Нет ещё, сэр! За весь месяц нашей стоянки не было ни одного ясного дня…»

К семи часам Яблочко зашёл за мной, и мы отправились в клуб.

В бильярдной Марио, проходя мимо, негромко сказал мне:

— Нужно поговорить. Буду ждать на улице…

Минут пять я повертелся в бильярдной и, предупредив Ивана Мефодьевича, пошёл за итальянцем.

Поджидая меня, он медленно шёл по освещённой улице. Разговаривать с ним здесь было рискованно — могли заметить; поэтому, поравнявшись с ним, я свернул в тёмный переулок. Он последовал за мной.

— Если встретится кто-нибудь из ваших, скажете, что шли к девушкам. Понятно? — сказал я. — А теперь говорите, только тихо.

— У меня для вас интересные новости, — начал Марио. — Синьор Эрнесто закупил большую партию картин известных русских художников — Саврасова, Перова, редкую икону какого-то Рублёва. По его словам, ей цены нет. Завтра он собирается переправить их на корабль.

— Каким путём?

— Точно не знаю. Но синьор Эрнесто едва ли будет прибегать к особым хитростям. Проще всего свернуть холст в трубочку и спрятать под плащом. Членов команды ведь не обыскивают!

— Может быть, вы слышали, у кого он купил эти картины?

— Нет, не слышал.

— Жаль!..

— Погодите, это не всё. Второй помощник собирается тайком увезти какого-то человека. Делает ли он это, чтобы получить большой куш, или по другим соображениям, не знаю.

Это было уже посерьёзнее контрабанды!

— Как же он проведёт чужого человека на корабль? — спросил я.

— Очень просто. Этот человек, оказывается, очень похож на нашего белобрысого кочегара. Есть у нас такой редкий экземпляр — Сандрино его зовут. Завтра синьор Эрнесто переоденет незнакомца матросом, снабдит его пропуском Сандрино и вечером проведёт на корабль. Сандрино в курсе этого плана, он сам мне рассказал.

— Спасибо, Марио! — В темноте я крепко пожал ему руку.

— Ерунда!.. Пусть будет мне вознаграждением сознание, что и я был чем-то полезен вам!.. Противно думать, что этому заносчивому субъекту удастся вас перехитрить…

Мы расстались. Марио повернул обратно, к освещённой улице, а я тёмными переулками добрался до клуба и сообщил обо всём Ивану Мефодьевичу.

— Дело серьёзное, нужно хорошенько обмозговать! — сказал он. — Выпьем по кружке пива и айда отсюда!..

В комнате Ивана Мефодьевича мы до поздней ночи обсуждали разные варианты предстоящей операции.

— Зная имя кочегара, перебежчика мы застукаем, это факт! — говорил Яблочко, затягиваясь табачным дымом. — При проверке документов задержим — и конец. Поручи Гугуше, пусть займётся. Он парень расторопный, не прозевает. Хуже обстоит дело с картинами. Этот сукин сын, Эрнесто, сам не будет таскать их, а поручит другим, и не одному. Не станешь же подвергать обыску всю команду корабля? Нет, так не годится! Нужно придумать что-то другое… А что, если затеять пьяную драку с матросами, когда они будут возвращаться на корабль?

— Драку можно затеять с двумя, ну с тремя. А остальные тем временем проскочат, — возразил я.

— И то правда!.. Лучше всего узнать продавца картин и накрыть его на месте. Но как узнать — вот в чём задача! Постой! — Яблочко хлопнул себя по лбу. — Знаешь, кто может помочь? Граф!

— Не понимаю, чего ради этот жулик станет помогать нам?

— Мы малость нажмём на него, ему и не захочется портить с нами отношения. Расскажет, если только сам не замешан в эту афёру с картинами! Граф ведь ничем не брезгует… Придётся рискнуть. Сейчас я пошлю за ним. Лучше всего поговорить с Графом здесь.

Яблочко позвал одного из наших сотрудников, живших тут же, на первом этаже, велел ему найти Яшку Графа и привести его к нам.

— Вежливенько попроси, скажи, товарищ Яблочко, мол, желает побеседовать с вами по одному неотложному делу.

— Где же его, чёрта, найдёшь в такой поздний час? — сотрудник недовольно пожал плечами.

— Где хочешь, но найди! Поищи в ресторане «Италия», в духанах. Сходи к нему домой. Ищи хоть до утра, а сюда доставь.

Сотрудник ушёл. Иван Мефодьевич, дымя папироской, ходил из угла в угол, о чём-то думал. Лицо у него было усталое, хмурое.

Я часто сравнивал его с Челноковым. Модест Иванович был прирождённый разведчик и, обладая гибким умом, работал тоньше. У Яблочко, при всей его честности и преданности делу, приёмы часто были грубыми и примитивными, да и работа у него была более сложной.

— Иди отдохни малость! А то мы набегались сегодня, — сказал мне Яблочко.

От усталости у меня гудели ноги, но спать не хотелось. Взял книгу о восстании Спартака и лёг на кровать. За последнее время я натаскал из библиотеки к себе в комнату много хороших книг, главным образом исторических. Времени у меня было мало, но всё же перед сном урывал часок-другой для чтения. Особенно понравилась мне «Саламбо» Флобера. С не меньшим удовольствием прочитал историю древнего Рима, четыре похода Юлия Цезаря, биографию Наполеона.

Была уже полночь, когда Яблочко постучал в стену.

— Садись, — сказал он, когда я вошёл. — Графа нашли, сейчас явится.

Не прошло и десяти минут, как постучали в дверь. Пришёл Граф. Он был немного навеселе, но держался уверенно.

— Наше вам, Иван Мефодьевич! — весело приветствовал он Яблочко. — А-а, ваш юный помощник тоже здесь? Здравствуйте, товарищ Силин.

— Вы уже успели узнать его фамилию, — усмехнулся Яблочко.

— Как говорят французы, положение обязывает! Граф должен всё знать.

— Садитесь. — Иван Мефодьевич показал на табуретку. — К сожалению, угощать нечем, мы здесь на холостом положении.

— Спасибо, я, кажется, наугощался сегодня! — Граф достал коробку «интеллигентных», закурил. — Интересно знать, чему я обязан таким вниманием с вашей стороны?

— Есть разговор!.. Граф, по делу с шёлковыми чулками мы вас не трогали, хотя могли. Закупая их у капитана моторной лодки Гасана-эфенди, вы отлично знали, что чулки контрабандные. А теперь, говорят, занялись картинами…

— Какими картинами? — всполошился наш гость.

— Самыми обыкновенными — живописью, предметами искусства.

— Клевета! Правда, в молодости я любил собирать картинки с голыми бабами, но потом это прошло. Живые лучше!

— Кто же у вас этим промышляет?

— Иван Мефодьевич! Зачем берёте меня на пушку? Не лучше ли говорить начистоту, мы ведь не дети…

— Пожалуйста, давайте начистоту.

— Тогда ответьте на один нескромный вопрос: для чего вам нужно знать, кто продаёт картины?

— Если я скажу, что мы с Силиным думаем собирать коллекцию картин выдающихся художников, вы же не поверите! — ответил Иван Мефодьевич в тон Графу, чем привёл того в восторг.

— Золотые слова! — расхохотался он. — Лучшего ответа не мог бы дать сам одесский раввин. А теперь насколько я понимаю в медицине, вам что-то от меня нужно.

— Угадали. Нам известно, что какие-то бессовестные люди помогают иностранцам растаскивать народное добро, продают им за бесценок картины выдающихся мастеров. Сами понимаете, этого допускать нельзя!..

— Вот подлецы! Никакого патриотизма у людей!.. — воскликнул Граф с наигранным возмущением. — Так я вам скажу, кто занимается этим, — Федотов и Шехман. Не знаете их? Владельцы комиссионного магазина на углу Михайловской и Лермонтова. Я вас спрашиваю: мало им иметь хороший профит на законной торговле? Нет, нужно ещё путаться с какими-то картинами, продавать их — и кому? — иностранцам! Тёмные люди, лозунгов не знают: «Искусство — народу». Так, кажется, Иван Мефодьевич?

— Так, — машинально ответил Яблочко. Он думал о чём-то своём.

— Вот видите, Граф не только умеет делать деньги, но и в политике разбирается! — самодовольно сказал аферист и встал. — Вообще-то, если разобраться, деньги тоже ерунда. Величайшее зло нашей жизни! Недаром поётся: «Люди гибнут за металл». Ещё как гибнут! А вот как обойтись без них, тоже никто не знает. Однако хватит болтать! Не смею вас больше задерживать, джентльмены. Желаю приятных сновидений, — добавил он и, тихонько напевая: «Люди гибнут за металл», ушёл.

— Фигура!.. Герой в своём роде, — бросил ему вслед Яблочко.

Граф действительно был фигурой, но фигурой особого рода. Иногда он казался мне типичным уголовником своими развязными манерами, своим разговором, приправленным жаргонными, блатными словечками. А то вдруг превращался в мыслящего человека. Порою в нём появлялись какие-то намёки на искренность, но они исчезали так же быстро, как появлялись.

Иван Мефодьевич встал, сладко зевнул.

— Поспать бы часика два, — сказал он.

— Ложитесь! — Я собрался уходить.

— Нет, брат, сегодня нам спать не придётся. — Он надел куртку. — Сходим в Чека. Нужно взять ордер на обыск комиссионного магазина и нагрянуть туда к открытию. И договориться нужно, чтобы не упускали из виду Федотова и Шехмана. Чего доброго, они успеют припрятать картины и оставят нас с носом.

— Думаете, этот тип может предупредить их?

— Всякое бывает!.. В нашем деле предусмотрительность не мешает. — Яблочко застегнул куртку.

На улице было тепло, хотя небо хмурилось по-прежнему и капли редкого дождя падали на мокрые камни мостовой.

Ответственный дежурный по Чека выслушал сообщение Яблочко и без лишних разговоров дал указание наблюдать за комиссионным магазином и оформить ордер на обыск. Яблочко почему-то не уходил.

— Ну, чего тебе ещё, гроза морей? — спросил дежурный.

— Видишь ли ты, есть одна загвоздка…

— Какая ещё загвоздка?

— В той лавке может быть много картин. Откуда, к чёрту, мы с Силиным поймём, какие из них ценные, какие нет? Ещё икона! По мне, все иконы одинаковы…

— Да-а… — Дежурный задумался. — Специалиста бы найти и взять с собой… Есть тут старичок, учитель рисования. Бывший эсер, на каторге был. Может, его?

— Пойдёт с нами?

— Пойти-то пойдёт, но разберётся ли, вот в чём вопрос.

— Если учитель рисования, непременно разберётся! — вставил я.

— Ладно, добуду сейчас его адрес, а вы сходите к нему.

Иван Мефодьевич посмотрел на свои огромные часы с крышкой.

— Магазины открываются в восемь, старик нам нужен в семь, ну, скажем, в полвосьмого. Удобно к нему в такую рань?

— Удобно или нет, а надо! — Дежурный вышел и скоро вернулся с адресом учителя. — Возьмите извозчика и поезжайте.

Открыл нам старичок с длинными, как у дьячка, седыми волосами. Увидев нас, он испуганно спросил:

— Вы именно ко мне, не ошибаетесь?

— Извините, пожалуйста, за беспокойство, — начал я до приторности вежливо, — нам нужна ваша помощь. Необходимо опознать картины, принадлежащие кисти известных русских мастеров — Саврасова, Перова и Рублёва. Надеюсь, вы разбираетесь в картинах?

— Разбираюсь ли я в картинах? — Старик гордо вскинул седую голову и с негодованием посмотрел на меня. — Милый мой, в Петербургской академии художеств, где я имел честь учиться, во мне видели будущего крупного мастера! К несчастью, я был оттуда изгнан за свои политические убеждения… Впрочем, это к делу не относится. Где эти картины?

— В комиссионном магазине. Если их теперь же не изъять, они могут стать добычей иностранцев и навсегда будут потеряны для нашей страны, — объяснил я.

— Нельзя, ни в коем случае нельзя этого допускать! — Старичок заторопился. — Пойдёмте.

— Вы бы хоть голову накрыли, на улице дождик, — сказал Яблочко.

Учитель надел широкополую шляпу и поехал с нами.

Успели как раз к открытию магазина. Яблочко предъявил ордер. Я запер двери чёрного хода на замок и ключи положил в карман.

— Нас интересуют картины русских художников и икона одного богомаза, по фамилии Рублёв. Покажите-ка, да поживей! — сказал Иван Мефодьевич пузатому, благообразного вида пожилому человеку, одному из владельцев магазина.

Я заметил, что при слове «богомаз» учитель страдальчески поморщился.

— Вот они, картины! — пузатый широким жестом показал на картины, висящие на стенах.

Старик мельком взглянул на них и отрицательно покачал головой.

— Ерунда! Это копии картин классиков, сделанные к тому же руками бездарных ремесленников! — возмущённо произнёс он.

Иван Мефодьевич рассвирепел.

— Издеваться вздумали над нами? — закричал он. — Давайте настоящие картины!

— Зачем сердитесь, гражданин начальник? Мы же не художники. Откуда нам понимать в картинах? Продаём, что приносят, — вмешался другой компаньон, по-видимому, Шехман.

— Не валяйте дурака, понимали же, что продаёте иностранцам! — Яблочко стукнул кулаком по стойке.

— Торговать с иностранцами не запрещается, — сказал Федотов. Компаньоны переглянулись.

— Ладно, потом разберёмся, что запрещается, что нет. Тащите сюда картины!

Шехман обратился к приказчику:

— Посмотри в кладовой, нет ли там чего…

— Товарищ Силин, идите с ним и следите, чтобы принесли всё! — приказал Яблочко, обращаясь ко мне на «вы».

В полутёмной кладовой из-под груды всякого барахла приказчик извлёк четыре полотна без рам.

— Это всё? — спросил я.

— Кажется, всё…

— Точнее!

— Есть ли у них дома что ещё — не знаю…

Наш старичок осторожно поднимал картину за картиной, ставил на прилавок и дрожащими руками стирал пыль.

— Безбожники, варвары! Смотрите, как они обращаются с драгоценными творениями человеческого духа! — бормотал он себе под нос.

Иконы Рублёва среди картин не оказалось.

— Где она? — спросил Яблочко.

— Мы икон на комиссию не принимаем, — ответил Федотов. — Можете искать сколько угодно, икон здесь нет!

Я подошёл к Ивану Мефодьевичу и передал ему слова приказчика.

— Похоже, что так! — согласился он. — Шабаш! Собирайтесь, пойдёте с нами, — обратился он к хозяевам.

Двери магазина опечатали. Иван Мефодьевич взял с собой учителя рисования и поехал с ним на квартиру к Федотову. Мне же велел идти к Шехману и подождать его там. Шехман жил недалеко, в квартире из трёх комнат. Дома у него оказались жена, дочь лет пятнадцати и прислуга.

— Что, обыск будете делать? — поинтересовался Шехман, когда мы вошли в столовую.

— Пока нет, — успокоил я его. — Прошу всех собраться здесь и никуда не выходить. — С этими словами я сел за стол.

Жена Шехмана, ещё не старая, со следами былой красоты женщина, очень волновалась. Она вставала, снова садилась и то и дело поправляла скатерть. Перед моими глазами всё время мелькали её толстые, короткие пальцы, унизанные дорогими кольцами.

— Это же кошмар! — говорила она. — Живём как на вулкане… Разве это жизнь?

Я молчал. У меня слипались глаза. Безумно хотелось спать.

Минут через сорок приехали Яблочко и Федотов. Учителя с ними не было.

— Всё в порядке! — весело сказал Иван Мефодьевич. — Нашлась и драгоценная икона, — она в фаэтоне!.. Я не подозревал, что гражданин Федотов такой богомольный. Он повесил эту икону, зажёг перед ней лампаду — всё как полагается.

— Молиться богу законом не запрещено! — спокойно проговорил Федотов.

— Что и говорить, чем дороже икона, тем быстрее молитва дойдёт до бога!.. Скажите-ка, купцы дорогие, откуда у вас эти картины?

— Люди принесли на комиссию, — ответил Шехман.

— Вы, конечно, назовёте их.

— Пожалуйста, фамилии всех клиентов записаны в книге.

— И адреса есть?

— Мы адресами не интересуемся…

— Понятно! — Яблочко усмехнулся. — Адресов владельцев картин вы не знаете, а эту икону гражданин Федотов купил для собственной надобности. Не так ли?

Ответа не последовало.

— Не хотите разговаривать — не надо! Одевайтесь. — Иван Мефодьевич направился к дверям.

Произошла тяжёлая сцена. Жена Шехмана вцепилась в мужа, закричала:

— Не пущу… Не пущу… Вы не имеете права!

Она поносила нас последними словами, сыпала на наши головы страшные проклятия.

В Чека дежурный комендант не хотел принимать Федотова и Шехмана.

— Вы объясните мне, какое обвинение собираетесь им предъявить? Торговали картинами? Ну и что же, на то они и хозяева магазина, чтобы торговать. Патент у них есть? Есть. Налог платят? Платят. Так в чём дело?

— Пойми ты, дурья голова, картины эти редкостные! Их нельзя увозить за границу, а они проданы иностранцу. Нам нужно выяснить: откуда эти картины появились здесь, кто промышляет ими? — убеждал Яблочко.

— Где у вас факты? Если Федотов и Шехман начнут отрицать, чем вы докажете? — упорствовал комендант.

Ивану Мефодьевичу пришлось подняться к заместителю председателя и просить у него санкцию на временный арест Федотова и Шехмана.

Дожидаясь Ивана Мефодьевича, я прохаживался по коридору. Навстречу мне попался секретарь партийной ячейки Нестеров, тоже, как и Яблочко, бывший матрос.

— Здорово, Силин! Хорошо, что ты здесь. Зайди, пожалуйста, на минутку ко мне.

— У тебя золото есть? — спросил он минутой позже, садясь за свой стол.

— Золото? Какое золото? — Я ничего не понимал. После бессонной ночи трещала голова, а тут такой нелепый вопрос.

— Ну, колечко там золотое, брошь и тому подобное барахло. Понимаешь, есть решение ЦК партии: всем коммунистам сдать золотые вещи в пользу голодающих, — разъяснил Нестеров.

— Так бы и сказал. А то — золото!.. Откуда у меня золото?

Вдруг я вспомнил про мамины золотые часики, которые я взял на память в день бегства из дома.

— Виноват, товарищ Нестеров!.. Есть у меня золотые часики без механизма. Память матери. Вот они! — Я достал часики из кармана и протянул на ладони Нестерову.

— Видишь, нашлось-таки! Сейчас напишу расписку…

— Может, оставите?.. Единственная память о матери. К тому же они стоят гроши…

— Сказано, есть решение ЦК! — Нестеров открыл ящик стола и бросил в него часики.

— Может, я стоимость внесу? — сделал я последнюю попытку, хотя денег у меня не было ни копейки.

— Не болтай глупости и сантименты не разводи! — сурово оборвал меня Нестеров. — Лучше скажи, в каком кружке политграмоты занимаешься?

— Ни в каком.

— Вот тебе и раз! Что ты, Устав не знаешь? Давай запишу. — Он достал тетрадь. — Запишу тебя в свой кружок. Занятия по пятницам, в шесть вечера. Смотри не запаздывай!

— Ладно…

— Постой! Возьми квитанцию.

Я молча сунул бумажку в карман и вышел. Яблочко дожидался меня у выхода.

— Где ты запропастился? — рассердился он. — Уже полдень, а мы с тобой ещё не были в порту!..

Я рассказал ему про мамины часы.

— Память о матери нужно держать в сердце, а не таскать в кармане, — сказал Иван Мефодьевич. Его слова показались мне убедительными. Но ведь сердце не всегда подчиняется разуму — оно ноет и болит само по себе…

Разве я не носил память о маме в сердце? После того как я побывал дома и узнал о её смерти, я всегда думал о ней. Во сне она часто приходила ко мне, садилась рядом и гладила по голове, как когда-то в детстве. Слёзы медленно катились по её бледным щекам… Я просыпался и долго не мог уснуть. Мысль о том, что я повинен в маминой смерти, никогда не выходила у меня из головы…

Понурив голову, я молча шагал рядом с Яблочко. Он искоса посматривал на меня, но ничего не говорил. Несмотря на кажущуюся грубость, Иван Мефодьевич был чутким человеком и понимал, что сейчас лучше не утешать меня…

В порту меня ждала куча телеграмм. Поздравляли все друзья: Власов, Кузьменко, Амирджанов, Левон, Бархударян и даже Костя из Москвы. Шурочка писала: «Миленького поздравляю, желаю большого счастья, целую» — и, видимо, считая последние слова нескромными, добавила: «как сестра». От одного Акимова не было ни слова.

Я написал всем ответы. Комиссара и командира поздравил с высокой наградой, просил сообщить об Акимове, остальных поблагодарил и с пачкой ответных телеграмм в руке пошёл к Яблочко.

— Иван Мефодьевич, одолжите денег или разрешите отправить эти телеграммы за счёт порта, — попросил я и положил их перед ним.

Он пробежал глазами написанное мною и протянул мне сто тысяч рублей.

— Почему у тебя нет денег, разве ты не получил? — спросил он.

— Откуда?

— Вот скряга, без скандала никогда ни копейки не даст!

Иван Мефодьевич долго крутил ручку телефонного аппарата, пока дозвонился.

— Сидор Яковлевич, дорогой! Есть у тебя хоть капелька совести? — кричал он в трубку. — «Что, что»! Будто сам не знаешь! У парня большая радость, его орденом наградили, а ты ему денег не даёшь… Ай-ай-ай, не понимаешь, о ком речь? Так я тебе напомню: об Иване Силине, моём помощнике… Сам мог догадаться… Ладно, я пришлю его, только смотри не обижай… Ну, будь здоров. — Он повернулся ко мне и сказал: — Отправь свои телеграммы и зайди к Сидору Яковлевичу, он обещал выдать тебе всё, что полагается.

— За что?

— За бриллианты, — забыл?

— Устал очень, Иван Мефодьевич, разрешите взять дежурного извозчика, — попросил я. Идти в третий раз в Чека пешком после бессонной ночи было невмоготу.

— Валяй!

По дороге заехал на почту, отправил телеграммы и получил ворох сдачи: целых сорок семь тысяч рублей мелкими деньгами.

Главный бухгалтер, дымя папиросой, долго щёлкал косточками счётов.

— Нет, столько не дам! — сказал он наконец. — Этак можно совратить самых стойких работников!.. Получай два миллиона и уходи. Полагается больше, гораздо больше, но ты их не получишь. Между прочим, речь идёт только о контрабанде, о бриллиантах ничего не сказано…

Сидор Яковлевич извлёк из железного ящика гору дензнаков, дважды пересчитал их и разложил передо мной пачками. Я не знал, куда их деть. Видя моё затруднительное положение, он одолжил мне мешочек.

— Бери, — сказал он. — Потом принесёшь.

На обратном пути ещё раз зашёл на почту — послал Шурочке вторую телеграмму: «Приезжай гости, очень хочу видеть. Закажу номер гостинице».

Со вчерашнего вечера мы с Яблочко ничего не ели. От голода у меня сосало под ложечкой, но идти в столовую было некогда. Сбегал на соседний базар, купил помидоров, овечьего сыра, свежих кукурузных лепёшек, вскипятил чайник, и мы с Иваном Мефодьевичем поели на славу.

— Когда желудок полный, то и голова вроде лучше работает, — сказал Яблочко, закуривая. — Самое время обмозговать положение. Тот синьор наверняка осведомлён о сегодняшних событиях. Интересно, как он поступит теперь? Должен бы отступиться… С другой стороны, картины уплыли, барыша нет, — вернуться же домой с пустыми руками для него хуже смерти. Стало быть, рискнёт переправить человека за деньги. Как думаешь, Ваня, рискнёт или нет?

— Зачем гадать, Иван Мефодьевич? Давайте примем меры предосторожности…

— Это само собой! Но интересно ведь разгадать планы противника. Сам знаешь, в нашей работе часто бывает так, что не за что ухватиться — никаких тебе материалов, никаких зацепок, — а довести дело до конца надо. Вот и приходится залезать в шкуру противника и думать за него.

— По-моему, рискнёт. Подумает, что мы охотились только за картинами, а об остальном ничего не знаем.

— Правильно! — Яблочко встал. — А теперь за дело. Темнеет уже. Пусть Гугуша возьмёт фонарь и заменит дежурного у проходной. Скажи ему, чтобы был осторожен, — иначе недолго и дров наломать…

Гугуша, как всегда, был в хорошем настроении, в чёрных глазах лукавая улыбка. Выслушав мой приказ, он откозырял по-военному:

— Есть быть очень осторожным и дров не ломать! — Немного подумав, добавил — Зачем дрова ломать? Жарко, печку топить не надо!..

После его ухода я сел у открытого окна и ещё раз перелистал дела пассажиров, уезжающих утром на итальянском пароходе.

Нас смущал один из них, по фамилии Григорян, белолицый человек, с маленькими усиками, лет тридцати пяти. В анкете на вопрос о профессии ответил коротко: «Пекарь». Однако его холёный вид и складная русская речь не укладывались в этот ответ. Он меньше всего походил на рабочего человека. Никаких дополнительных материалов о нём у нас не было.

Вдруг за окном послышался крик и вслед за ним выстрел.

Я сунул бумаги в сейф, выскочил в открытое окно и побежал к пристани. Кажется, успел вовремя. У проходной, вцепившись друг в друга, катались по мокрому асфальту двое: Гугуша и человек в одежде итальянского матроса.

— Отставить! — крикнул я, и это подействовало. Матрос и Гугуша одновременно вскочили на ноги.

— Сволочь! Я его вежливо спрашиваю, откуда у него такой пропуск? А он бьёт меня по лицу! — задыхаясь, объяснял Гугуша. — Понимаешь, кацо, пьяного изображал — свистит и нарочно качается! Удара не ждал, на землю упал, но успел за ноги удержать. Он тоже упал, тогда я выстрел дал!

Подошёл Яблочко. Я коротко доложил ему о происшедшем.

— Ведите к нам, разберёмся! — приказал он.

В ответ на предложение последовать за мной (я отлично знал, что никакой он не итальянец, но говорил с ним всё-таки по-французски) матрос, продолжая играть роль пьяного, пролепетал какие-то невнятные слова — смесь итальянского с французским — и показал рукой на выход.

— Не кривляйтесь! — оборвал я его, и он молча пошёл за мной.

Придя к себе, я приказал дежурному по комендатуре сменить Гугушу. Потом занялся задержанным. Спросил, есть ли у него оружие. Он отрицательно покачал головой. Я проверил и извлёк из заднего кармана его брюк маленький никелированный браунинг.

— На каком языке предпочитаете разговаривать — на русском или на французском? — спросил я его.

— Я русского языка не знаю! — Он говорил на хорошем французском языке.

— Скажите, зачем вам понадобилось рядиться в матросскую одежду?

— Я и есть матрос… Кочегар, понимаете?

— Как не понимать! У вас на лице написано, что вы всю жизнь топили котлы, а в часы отдыха изучали французский язык!.. Будете продолжать играть комедию или ответите по существу?

Он пропустил мои слова мимо ушей и, сладко зевнув, сказал:

— Спать хочется!.. Сегодня мы с друзьями изрядно выпили, и голова соображает плохо. Пойду к себе, высплюсь, а утром — к вашим услугам! Отвечу на все вопросы…

— Нет уж, спать вам придётся у нас.

Матрос пожал плечами.

Иван Мефодьевич сидел на диване, покуривал и внимательно слушал наш разговор, хотя ни слова не понимал.

— Ничего, заговорите… — Не успел я закончить фразу, как дверь распахнулась и в кабинет влетел второй помощник капитана, синьор Эрнесто.

— На каком основании вы задерживаете итальянских матросов? — закричал он.

— Прежде всего не кричите! И, если можно, говорите со мной по-французски, — предложил я. — И потом, мы итальянского матроса не задерживали.

— А этот?

— Он не итальянский матрос.

— Это мне лучше знать! Отпустите его.

Я перевёл слова помощника капитана Ивану Мефодьевичу.

— Передай этому господину, что он находится не где-нибудь в колонии, а в Советской России! Мы никому не позволим так разговаривать с нами. Пусть господин помощник капитана командует у себя на пароходе и не вмешивается в наши дела!

Выслушав ответ коменданта порта, синьор Эрнесто так и вскипел от злости. Он грозил пожаловаться итальянскому консулу. Если мы, говорил он, сейчас же не отпустим матроса, то завтра он не возьмёт ни одного пассажира. Он подымет скандал во всём мире, все итальянские пароходы перестанут заходить в русские порты.

— Прежде чем упорствовать, подумайте о последствиях! — пригрозил итальянец.

Я не стал переводить его слова Ивану Мефодьевичу, а ответил сам:

— Вы говорите очень горячо, синьор капитан, но при этом упускаете из виду одно пустяковое обстоятельство. Человек, которого вы хотите выдать за кочегара вашего парохода, не итальянец и никогда не был ни матросом, ни кочегаром. Он — русский. Нужно полагать, что подлинный кочегар находится сейчас у себя в кубрике и пьёт вино на те деньги, что получил от вас. Если вы будете настаивать, мы легко докажем всё это в присутствии господина итальянского консула. И, кстати, попросим господина консула выяснить, по какой причине была сделана попытка незаконно увезти этого гражданина.

— Вы заблуждаетесь! — сказал синьор Эрнесто. И хотя на этот раз голос его звучал не так уверенно, сдаваться он не хотел. — Я это дело так не оставлю! — выкрикнул он напоследок и выбежал из кабинета.

— Ты объяснил ему? — спросил Яблочко, улыбаясь.

Я нагнулся и тихо рассказал план, который только что пришёл мне в голову.

Иван Мефодьевич кивнул в знак согласия, вышел и скоро вернулся.

Мы, все трое, сидели молча. Иван Мефодьевич продолжал курить, задержанный делал вид, что дремлет, а я подготавливал протокол допроса.

Минут через десять вошёл Вася и положил на стол гражданскую одежду: брюки, пиджак.

— Переодевайтесь, — сказал я по-русски.

Мнимый матрос на миг растерялся.

— Переодеваться? — по-русски спросил он.

Мы с Иваном Мефодьевичем расхохотались.

— Оказывается, по-русски вы разговариваете так же свободно, как по-французски! Не стесняйтесь, надевайте гражданскую одежду.

Руки его дрожали. Куда только девалась его бравая осанка! Сейчас, с открытой грудью, в поношенном пиджаке, он имел довольно жалкий вид.

Я не сомневался, что документы, если только они у него были, зашиты под подкладкой, — к этому нехитрому приёму прибегали в то время многие. Я распорол подкладку матросской куртки и — о радость! — извлёк оттуда два лоскута, исписанные химическим карандашом. Первый документ был рекомендательным письмом, по-видимому, адресованным кому-то из руководителей эмигрантского центра за границей, — ещё одно свидетельство того, что у нас продолжает действовать хорошо организованное контрреволюционное подполье.

Документ гласил:

Второе письмо было адресовано некоему господину Альфреду во Флоренции с просьбой выдать двадцать фунтов стерлингов синьору Эрнесто Сенини и тридцать фунтов Потаржинскому Е. Б. В конце вместо подписи стояли какие-то условные знаки.

— Да!.. Дело поставлено широко! — воскликнул Яблочко, прочитав оба письма. — Теперь, когда ваши карты биты, — обратился он к Потаржинскому, — надеюсь, вы не будете отпираться? Скажите, кто дал вам письмо и через кого вы связались с синьором Эрнесто здесь?

— Я вам ничего не скажу, — нервно зашипел он. — Хоть расстреляйте, всё равно не скажу!

— Что вы, как это можно — расстреливать человека, имеющего такие большие заслуги перед отечеством! — съехидничал Иван Мефодьевич. — Будьте благоразумны, выкладывайте всё!..

Молчал он с удивительным упрямством. Мы с Иваном Мефодьевичем бились целых два часа, но не сумели вытянуть из него ничего путного. Пришлось отправить его в камеру.

— Поезжай-ка, Ваня, в Чека, сдай эти документы и через шифровальный отдел передай в центр подробную информацию, — приказал Яблочко и добавил: — Мешкать нельзя, тут, брат, дело нешуточное!..

Наутро получили директиву: немедленно доставить арестованного Потаржинского в Москву…

Посадка на итальянский пароход заканчивалась. Подняли трапы, пароход дал третий гудок. Наши сотрудники пропустили на пристань толпу провожающих, разносчиков и праздношатающуюся публику.

Я без особой цели прохаживался по пристани. Около парохода шла бойкая торговля. Мальчишки-разносчики предлагали пассажирам фрукты, папиросы. Подсчитав брошенные им деньги, они привязывали к верёвкам маленькие плетёные корзиночки с покупками, а пассажиры преспокойно поднимали их на пароход. И снова, как в первый день, я подумал о том, что при таких порядках все наши усилия и старания не пропускать контрабанду сводились на нет. Через несколько минут эти мои предположения подтвердились. Я увидел, как «пекарь» Григорян, о котором я уже упоминал, бросил на асфальт причала деньги и громко попросил у мальчика с лотком пачку папирос «Сальве». Корзиночка с папиросами только было поднялась в воздух, как я схватил её, взял коробку и сунул в карман.

— Дай этому господину другую пачку! — сказал я растерявшемуся мальчику. Он бросился бежать и мгновенно исчез в толпе.

— Что вы делаете? — неистово завопил Григорян. — Отдайте мои папиросы!

Я поднял голову, наши взгляды встретились.

— Что, господин Григорян, номер не прошёл? — спросил я.

— Какой номер?.. Вы не имеете права! Отдайте мои папиросы! — бледный как полотно, он протягивал ко мне руки…

Я вскрыл пачку, высыпал папиросы на ладонь. Некоторые мундштуки были заполнены чем-то завёрнутым в папиросную бумагу.

В папиросных мундштуках оказалось двенадцать бриллиантов, — правда, большинство были мелкие, но всё же, по определению нашего главного бухгалтера, и эти камешки стоили большие деньги.

Много лет спустя мне пригодилась хитрость Григоряна при совершенно других обстоятельствах, о чём расскажу в своё время…