Онлайн чтение книги Большие надежды Great Expectations
IV

Я вполнѣ былъ увѣренъ, что въ кухнѣ найду полицейскаго, пришедшаго за мною; но не только тамъ не оказалось никакого полицейскаго, но даже не открыли еще моего воровства. Мистрисъ Джо суетилась, убирая все въ домѣ къ праздничному банкету, а Джо сидѣлъ на ступенькѣ у кухонной двери; его туда выпроводили, чтобъ онъ не попалъ въ сорную корзину, что всегда съ нимъ случалось, когда сестра моя принималась чистить наши полы.

— А гдѣ ты чертёнокъ шатался? сказала мнѣ сестра, вмѣсто рождественскаго привѣтствія, когда я, съ своей нечистой совѣстью, предсталъ предъ нею.

Я отвѣчалъ: «что ходилъ слушать, какъ Христа славятъ».

— А, хорошо! сказала мистрисъ Джо. — Ты бы, пожалуй, могъ дѣлать что и похуже.

Я вполнѣ былъ съ этимъ согласенъ.

— Еслибъ я не была женою кузнеца и, что то же самое, работницею, никогда неснимающею съ себя передника, то и я бы пошла послушать, какъ Христа славятъ. Смерть люблю, вѣрно потому никогда и не удастся послушать.

Джо, между-тѣмъ, увидѣвъ, что сорная корзинка удалилась, взошелъ въ кухню. Когда, по-временамъ, мистрисъ Джо взглядывала на него, онъ проводилъ по носу рукою самымъ примирительнымъ образомъ; когда же она отвертывалась, онъ таинственно скрещивалъ указательные пальцы: это былъ условный зпакъ между нами, что мистрисъ Джо не въ духѣ. Подобное состояніе было столь ей свойственно, что мы по цѣлымъ недѣлямъ напоминали собою, то-есть своими скрещенными пальцами, статуи крестоносцевъ, съ скрещенными ногами. У насъ готовился важный банкетъ: маринованный окорокъ, блюдо зелени и пара жареныхъ куръ. Вчера уже спекли приличный минсь-пай [1]Пироги, которые ѣдятъ въ Англіи на Рождество (поэтому и начинки до-сихъ-поръ не хватились), а пудингъ уже исправно варился. Всѣ эти многостороннія заботы моей сестры были причиною того, что мы остались почти безъ завтрака. «Ибо я вовсе не намѣрена (говорила мистрисъ Джо) вамъ позволить теперь нажратѣся, а потомъ прибирать за вами: у меня и то слишкомъ-много дѣла».

Вслѣдствіе этого намъ подали наши ломти хлѣба такъ, какъ-будто мы были цѣлый полкъ на походѣ, а не два человѣка, и то у себя дома. Запивали мы молокомъ, пополамъ съ водою, изъ кружки, стоявшей на кухонномъ столѣ. Между-тѣмъ, мистрисъ Джо повѣсила чистыя, бѣлыя занавѣски, и на огромномъ каминѣ замѣнила старую оборку новою, разноцвѣтною. Потомъ она сняла всѣ чехлы съ мёбели въ гостиной, черезъ корридоръ. Это дѣлалось только разъ въ годъ, а въ остальное время все въ этой комнатѣ было покрыто прозрачной мглой серебристой бумаги, покрывавшей почти всѣ предметы въ комнатѣ, даже до фаянсовыхъ пуделей на каминѣ, съ черными носами о корзинками цвѣтовъ въ зубахъ. Миссъ Джо была очень-опрятная хозяйка, но она имѣла какое-то искусство дѣлать свою опрятность гораздо-непріятнѣе самой грязи. Опрятность въ этомъ случаѣ можно сравнить съ набожностью нѣкоторыхъ людей, одаренныхъ искусствомъ дѣлать свою религію столь же непріятною.

Сестра моя въ этотъ день, по причинѣ огромныхъ занятій, должна была присутствовать въ церкви только въ лицѣ своихъ представителей, то-есть мы съ Джо отправились вмѣсто нея. Джо въ своемъ обыкновенномъ рабочемъ платьѣ походилъ на настоящаго плечистаго кузнеца; въ праздничномъ же одѣяніи, онъ болѣе всего походилъ на разряженное огородное пугало. Все было ему не въ пору и, казалось, сшито для другаго; все висѣло на немъ неуклюжими складками. Теперь, когда онъ явился изъ своей комнаты, въ полномъ праздничномъ нарядѣ, его можно было принять за олицетвореніе злосчастнаго мученика. Что же касается меня, то, вѣрно, сестра считала меня юнымъ преступникомъ, котораго полицейскій акушеръ въ день моего рожденія передалъ ей, для поступленія со мной по всей строгости закона. Со-мною всегда обходились такъ, какъ-будто я настоялъ на томъ, чтобъ явиться на свѣтъ, вопреки всѣмъ законамъ разума, религіи, нравственности, и наперекоръ всѣмъ друзьямъ дома. Даже, когда мнѣ заказывалось новое платье, то портному приказывалось дѣлать его въ родѣ исправительной рубашки, чтобъ отнять у меня всякую возможность свободно дѣйствовать руками и ногами.

На основаніи всего этого, наше шествіе съ Джо въ церковь было, вѣрно, очень-трогательнымъ зрѣлищемъ для чувствительныхъ сердецъ. Однако, мои внѣшнія страданія были ничто въ сравненіи съ внутренними. Страхъ, овладѣвавшій мною каждый разъ, когда мистрисъ Джо выходила изъ комнаты и приближалась къ кладовой, могъ только сравниться съ угрызеніями моей совѣсти. Подъ тяжестью преступной тайны, я теперь размышлялъ: «не будетъ ли церковь въ состояніи укрыть меня отъ мщенія ужаснаго молодчика, еслибъ я покаялся ей въ своей тайнѣ». Мнѣ вошла въ голову мысль встать, когда начнутъ окликать и пасторъ скажетъ: «Объявите теперь, что знаете», и попросить пастора на пару словъ въ ризницу. Я, пожалуй, въ-самомъ-дѣлѣ удивилъ бы подобной выходкой нашихъ скромныхъ прихожанъ; но къ-несчастью, нельзя было прибѣгнуть къ столь рѣшительной мѣрѣ, ибо было Рождество и никого не окликали.

У насъ должны были обѣдать мистеръ Уопсель, дьячокъ нашей церкви, мистеръ Гибль, колесный мастеръ, съ женою, и дядя Пёмбельчукъ (онъ былъ собственно дядею Джо, но мистрисъ Джо совершенно присвоила его себѣ), довольно-зажиточный торговецъ зерномъ въ ближнемъ городѣ, ѣздившій въ своей собственной одноколкѣ.

Обѣдали мы въ половинѣ втораго. Когда мы съ Джо воротились домой, столъ уже былъ накрытъ, мистрисъ Джо одѣта и кушанье почти готово. Парадная дверь была отперта, чего въ обыкновенное время не случалось; вообще, все было чрезвычайно-парадно. О воровствѣ не было и слуху. Время шло, но мнѣ отъ этого легче не было. Наконецъ собрались и гости. Мистеръ Уопсель имѣлъ огромный римскій носъ и большой, высокій, гладкій лобъ; онъ особенно гордился своимъ густымъ басомъ, и дѣйствительно, его знакомые знали, что дай только ему случай, онъ зачитаетъ до смерти и самого пастора. Онъ самъ сознавался, что будь только духовное попроще открыто для всѣхъ, то онъ, конечно бы, отличился на немъ; но такъ-какъ духовное поприще не было для всѣхъ открыто, то онъ былъ, какъ сказано, только дьячкомъ въ нашей церкви. Мистеръ Уопсель за то провозглашалъ «аминь» страшнымъ голосомъ и, называя псаломъ, всегда произносилъ весь первый стихъ и обводилъ взглядомъ всѣхъ прихожанъ, какъ-бы говоря: «вы слышали моего друга, что надо мною, а теперь скажите, какое ваше мнѣніе о моемъ голосѣ?»

Я отворялъ дверь гостямъ, показывая видъ, что она у насъ всегда открыта. Сперва я впустилъ мистера Уопселя, потомъ мистера и мистрисъ Гиблъ и наконецъ дядю Пёмбельчука.

NB. Мнѣ, подъ страхомъ наказанія, запрещено было называть его дядей.

Дядя Пёмбельчукъ былъ человѣкъ дородный, страдалъ одышкой, имѣлъ огромный ротъ, какъ у рыбы, и волосы песочнаго цвѣта, стоявшіе торчмя; вообще, онъ, казалось, только-что подавился и не успѣлъ еще придти въ себя.

— Мистрисъ Джо, сказалъ онъ, входя:- я вамъ принесъ, сударыня, бутылочку хересу и принесъ бутылочку портвейна, сударыня.

Каждое Рождество онъ являлся подобнымъ образомъ, съ тѣми же словами и тѣми же бутылками. Каждое Рождество мистрисъ Джо отвѣчала.

— О, дя-дя Пём-бель-чукъ, какъ это мило! И каждое Рождество онъ отвѣчалъ: — «Вы вполнѣ заслуживаете это своими прекрасными качествами. Какъ вы поживаете? Ты какъ, мѣдный грошъ? (подъ этими словами онъ разумѣлъ меня). Въ подобные торжественные случаи мы всегда обѣдали въ кухнѣ, а десертъ, то-есть орѣхи, апельсины и яблоки доѣдали въ гостиной. Эта перемѣна одной комнаты на другую очень походила на перемѣну будничнаго платья Джо на праздничное. Сестра моя была что-то особенно-весела; впрочемъ, она вообще была весела и любезна въ обществѣ мистрисъ Гиблъ. Мистрисъ Гиблъ, сколько я помню, была молоденькая фигурка, съ вострыми чертами и въ лазуревомъ платьѣ; она держала себя какъ-то очень-скромно и по-дѣтски; причиной тому, говорятъ, было ея очень-раннее замужство, хотя съ-тѣхъ-поръ и прошло не малое число лѣтъ. Мистеръ Гиблъ былъ плечистый, полный мужчина; отъ него несло всегда запахомъ свѣжихъ опилокъ и, шагая, онъ такъ широко разставлялъ ноги, что я, ребенкомъ, всегда видѣлъ окрестности на нѣсколько миль въ промежуткѣ между его ногами.

Въ подобномъ обществѣ мнѣ было бы неловко, даже и въ нормальномъ моемъ положеніи, даже еслибъ я не обокралъ кладовой. Мнѣ было непріятно не то, что меня посадили на самый кончикъ стола, гдѣ уголъ его постоянно давилъ меня въ грудь, а локоть Пёмбельчука грозилъ ежеминутно выколоть мнѣ глазъ; меня терзало не то, что мнѣ не позволяли говорить — я этого и самъ-то не желалъ — и не то, что угощали меня голыми куриными костями и самыми сомнительными кусочками ветчины, которыми свинья, при ея жизни, вѣроятно, менѣе всего гордилась — нѣтъ, я бы на все это и не обратилъ вниманія, еслибъ только меня оставили въ покоѣ. Но этого-то я и не могъ добиться. Они не упускали ни одного случая заговорить обо мнѣ и колоть меня своими замѣчаніями. Я почти походилъ на несчастнаго быка на испанской аренѣ — такъ метко они меня поражали своими нравственными стрекалами. Мое мученье началось съ самаго начала обѣда. Мистеръ Уопсель прочелъ молитву съ театральною торжественностью, напоминавшею и привидѣніе въ Гамлетѣ, и Ричарда III. Онъ кончилъ словами, что всѣ мы должны быть безконечно-благодарны. При этихъ словахъ сестра моя посмотрѣла на меня пристально и сказала съ-упрекомъ: „Слышишь? будь благодаренъ!“ „Особливо (подхватилъ Пёмбельчукъ) будь благодаренъ, мальчикъ, тѣмъ, кто вскормилъ тебя отъ руки“. Мистрисъ Гиблъ покачала головой и, смотря на меня съ какимъ-то печальнымъ предрувствіемъ, что изъ меня не будетъ пути, спросила:. „Отчего это молодёжь всегда неблагодарна?“ Разгадать нравственную загадку, казалось, было бы не по силамъ всей нашей компаніи. Наконецъ мистеръ Гиблъ разрѣшилъ ее, сказавъ коротко: „Молодёжь безнравственна по природѣ“. Тогда всѣ пробормотали: „правда“ и начали смотрѣть на меня какимъ-то очень-непріятнымъ и обиднымъ образомъ.

Положеніе и вліяніе Джо въ домѣ еще болѣе уменьшалось, когда у насъ бывали гости; но онъ всегда, когда могъ, приходилъ ко мнѣ на помощь и утѣшалъ меня такъ или иначе. Теперь онъ подлилъ мнѣ соуса полную тарелку.

Нѣсколько спустя, мистеръ Уопсель принялся строго критиковать утреннюю проповѣдь и сообщилъ имъ, каккую проповѣдь онъ бы сказалъ, будь только духовное поприще открыто для всѣхъ. Приведя нѣсколько текстовъ изъ проповѣди, произнесенной за обѣднею, онъ прибавилъ, „что вообще не оправдываетъ выбора предмета для проповѣди, тѣмъ-болѣе теперь, добавилъ онъ, когда есть столько животрепещущихъ вопросовъ на очереди“.

— Правда, правда, сказалъ дядя Пёмбельчукъ. — Вы метко выразились, сэръ. Именно много предметовъ для проповѣди теперь за очереди для тѣхъ, кто умѣетъ посыпать имъ на хвостъ соли — вотъ что необходимо. Человѣку не придется далеко бѣгать за своимъ предметомъ, была бы только у него на-готовѣ щепотка соли. Потомъ Пёмбельчукъ, немного подумавъ, прибавилъ:- посмотрите, хоть, вотъ на окорокъ — вотъ вамъ и предметъ; хотите предметъ для проповѣди — вотъ вамъ окорокъ.

— Правда, сэръ. Славную мораль можно вывести для молодёжи, выбравъ такой предметъ для своей проповѣди, отвѣчалъ мистеръ Уопсель.

Я понялъ, что онъ намекалъ на меня.

— А ты слушай-ка, что говорятъ, замѣтила сестра, обращаясь ко мнѣ.

Джо подлилъ мнѣ на тарелку соуса.

— Свинья, продолжалъ Уопсель своимъ густымъ басомъ, указывая вилкою на мое раскраснѣвшееся лицо, точно онъ называлъ меня по имени: — свинья была товарищемъ блудному сыну. Прожорливость свиней представляется намъ, какъ назидательный примѣръ для молодёжи (я думалъ, что это хорошо относилось и къ тому, кто такъ распространялся о томъ, какъ соченъ и жиренъ окорокъ). Что отвратительно въ свиньѣ — еще отвратительнѣе встрѣтить въ мальчикѣ…

— Или дѣвочкѣ, прибавилъ мистеръ Гибль.

— Ну, конечно, и въ дѣвочкѣ, сказалъ мистеръ Уопсель, нѣсколько-нетерпѣливо:- да таковой здѣсь не находится.

— Кромѣ того, началъ Пёмбельчукъ, обращаясь ко мнѣ: — подумай за сколько вещей ты долженъ быть благодаренъ; еслибъ ты родился поросёнкомъ…

— Ну ужь, онъ былъ такой поросёнокъ, что и ненадо хуже! воскликнула моя сестра.

Джо прибавилъ мнѣ еще соуса.

— Можетъ-быть; сказалъ Пёмбельчукъ: — но я говорю о четвероногомъ поросёнкѣ. Еслибъ ты родился таковымъ, былъ ли бы ты здѣсь въ эту минуту — а?.. Никогда.

— Иначе, какъ въ такомъ видѣ… замѣтилъ мистеръ Уопсель, кивая головой на блюдо.

— Но я не это хотѣлъ сказать, сэръ, возразилъ Пёмбельчукъ, сильно-нелюбившій, чтобъ его перебивали. — Я хочу сказать, что онъ не наслаждался бы-теперь обществомъ людей старше и умнѣе его, учась уму-разуму изъ ихъ разговоровъ, и не былъ бы окруженъ, можно сказать, роскошью. Могъ ли бы онъ этимъ всѣмъ наслаждаться? Нѣтъ, тысяча разъ нѣтъ. А какова бы была твоя судьба? вдругъ воскликнулъ онъ, обращаясь ко мнѣ: — тебя бы продали, по рыночной цѣнѣ, за нѣсколько шилинговъ и мясникъ Дунстабль подошелъ бы къ тебѣ, покуда ты валялся на соломѣ, схватилъ бы тебя лѣвою рукой, а правою досталъ бы ножикъ изъ кармана и пролилъ бы онъ твою кровь и умертвилъ тебя. Тогда бы тебя не стали вскармливать отъ руки. Нѣтъ, шутишь!

Джо предложилъ мнѣ еще соусу, но я боялся взять.

— Онъ вамъ, вѣдь, стоилъ страхъ сколько заботъ, сударыня? сказалъ мистеръ Гиблъ, смотря съ сожалѣніемъ на мою сестру.

— Заботъ? повторила сестра:- заботъ?…

Тутъ она представила длинный перечень всѣхъ болѣзней и безсонницъ, въ которыхъ я былъ виновенъ, всѣхъ высокихъ предметовъ, съ которыхъ я падалъ, и низенькихъ, о которыя я стукался. Она припомнила всѣ мои ушибы и увѣчья и, наконецъ, замѣтила, сколько разъ желала меня видѣть въ могилѣ, во я всегда упрямо сопротивлялся ей желанію. Я думаю, римляне порядкомъ досаждали другъ другу своими знаменитыми носами. Быть-можетъ, въ этомъ кроется причина ихъ безпокойнаго, буйнаго характера; какъ бы то ни было, но римскій носъ мистера Уопселя такъ надоѣлъ мнѣ во время разсказа моей сестры, что я охотно впился бы въ него, наслаждаясь воплями и криками мистера Уопселя. Но все, что я терпѣлъ до-сихъ-поръ, было ничто въ сравненіи съ страшнымъ чувствомъ, овладѣвшимъ мною, когда, по окончаніи разсказа сестры, всѣ обратили свои взоры на меня съ выраженіемъ отвращенія.

— Однако, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ, опять возвращаясь къ прежней тэмѣ: — окорокъ вареный также богатый предметъ — не правда ли?

— Не хотите ли водочки, дядюшка? предложила моя сестра.

Боже мой, пришлось же къ тому! Пёмбельчукъ найдетъ, что водка слаба, скажетъ объ этомъ сестрѣ и я пропалъ! Я крѣпко прижался къ ножкѣ стола и обвилъ ее руками. Мистрисъ Джо пошла за каменною бутылью, и пришедъ назадъ, налила водки одному Пёмбельчуку. А онъ, окаянный, еще сталъ играть стаканомъ, прежде чѣмъ выпить, онъ бралъ его со стола, смотрѣлъ на свѣтъ и снова ставилъ на столъ, какъ бы нарочно, чтобъ продлить мои муки. Въ это время мистрисъ Джо съ мужемъ поспѣшно сметали крошки со стола, для достойнаго пріема пудинга и пирога. Я пристально слѣдилъ за Пёмбельчукомъ. Я увидѣлъ, какъ эта низкая тварь весело взяла рюмку, закинула голову и залпомъ выпила. Почти въ ту же минуту все общество обомлѣло отъ удивленія: Пёмбельчукъ вскочилъ изъ-за стола, заметался по комнатѣ и, отчаянно кашляя и задыхаясь, выбѣжалъ вонъ. Сквозь окно было видно, какъ онъ харкалъ и плевалъ на дворѣ, строя страшныя гримасы, словно помѣшаный. Я крѣпко прильнулъ въ ножкѣ стола. Мистрисъ Джо и Джо побѣжали за нимъ. Я былъ увѣренъ, что отравилъ Пёмбельчука, но какъ — я не могъ себѣ объяснить. Въ моемъ отчаянномъ положеніи, мнѣ стало уже легче, когда его привели назадъ и онъ, обозрѣвъ всѣхъ присутствовавшихъ съ кислымъ выраженіемъ, кинулся въ свое кресло, восклицая: „деготь!“ Я понялъ, что бутылку съ водкой я утромъ долилъ дегтярной водой. Я былъ увѣренъ, что ему будетъ все хуже-и-хуже и двигалъ столъ, какъ какой-нибудь медіумъ нашего времени, силою моего невидимаго прикосновенія.

— Деготь! кричала моя сестра съ изумленіемъ. — Какъ могъ попасть туда деготь?

Но дядя Пёмбельчукъ, неограниченно-властвовавшій въ нашей кухнѣ, ничего не хотѣлъ слышать и, величественно махая рукою, чтобъ больше объ этомъ не говорили, потребовалъ пуншу. Сестра моя, начинавшая было задумываться, теперь суетилась, побѣжала и принесла все нужное для пунша: кипятку, сахару, лимонной корки и джину. Я былъ спасенъ, хотя на время, но все же не выпускалъ изъ рукъ столовой ножки и еще болѣе къ ней прижался съ чувствомъ благодарности.

Понемногу я успокоился, разстался съ своей ножкой и началъ ѣсть пудингъ. Мистеръ Пёмбельчукъ также ѣлъ пудингъ и всѣ ѣли пудингъ. Обѣдъ нашъ кончился и мистеръ Пёмбельчукъ развеселялся отъ дѣйствія пунша; я ужь думалъ, что этотъ день для меня пройдетъ удачно. Но вдругъ моя сестра крикнула: „Джо! чистыя тарелки — холодныя“. Я въ ту же минуту судорожно ухватился за ножку стола и прижалъ ее къ своему сердцу, словно то былъ мой лучшій другъ и товарищъ. Я предвидѣлъ, что будетъ; я былъ увѣренъ, что теперь я не отдѣлаюсь.,

— Вы должны отвѣдать, обратилась любезно сестра моя ко всѣмъ гостямъ:- вы должны отвѣдать, на закуску, великолѣпнаго, безподобнаго подарка мистера Пёмбельчука.

— Должны! Нѣтъ, шутите!

— Вы должны знать, прибавила сестра, вставая:- это пирогъ отличный, со свининой.

Все общество разсыпалось въ комплиментахъ, а мистеръ Пёмбельчукъ, увѣренный, въ томъ, что заслуживаетъ похвалы отъ своихъ согражданъ, сказалъ съ оживленіемъ:

— Ну, мистрисъ Джо, мы постараемся сдѣлать честь пирогу, и не откажемся взять по кусочку.

Сестра моя пошла за пирогомъ. Я слышалъ, какъ шаги ея приближались въ кладовой. Я видѣлъ, какъ мистеръ Пёмбельчукъ нетерпѣливо ворочалъ своимъ ножомъ, а у мистера Уопселя римскія ноздри какъ-то особенно раздувались, выражая непомѣрную жадность. Я слышалъ замѣчаніе мистера Гибля, что „кусокъ вкуснаго пирога со свининой хорошо ляжетъ поверхъ какого угодно обѣда“; наконецъ Джо мнѣ говорилъ: „и ты получишь кусочекъ, Пипъ“. Я до-сихъ-поръ достовѣрно не знаю, дѣйствительно ли я завопилъ отъ ужаса, или мнѣ это только показалось. Я чувствовалъ, что уже не въ силахъ болѣе терпѣть и долженъ бѣжать. Я выпустилъ изъ своихъ объятій ножку стола и побѣжалъ со всѣхъ ногъ; но не пробѣжалъ далѣе нашей двери, ибо тамъ наткнулся на цѣлый отрядъ солдатъ съ ружьями. Одинъ изъ нихъ, показывая мнѣ кандалы, кричалъ: „Ну, пришли! Смотри въ оба! Заходи!“