Онлайн чтение книги Большие надежды Great Expectations
VIII

Жилище мистера Пёмбельчука, на большой улицѣ рыночнаго города, имѣло видъ не то лабаза, не то мелочной лавочки, чего и слѣдовало ожидать отъ заведенія торговца зерномъ и сѣменами. Я былъ увѣренъ, что, имѣя столько ящичковъ въ своей лавкѣ, мистеръ Пёмбельчукъ долженъ былъ чувствовать себя очень-счастливымъ. Я вытянулъ нѣкоторые изъ этихъ ящиковъ, бывшіе мнѣ подъ ростъ, чтобъ посмотрѣть, что въ нихъ находится; при видѣ сѣмянъ и луковицъ, завернутыхъ въ сѣрую бумагу, мнѣ невольно пришло на мысль, съ какимъ нетерпѣніемъ онѣ должны дожидаться, бѣдняжки, того свѣтлаго дня, когда, вырвавшись изъ заточенія, онѣ выростутъ и зацвѣтутъ.

Я предавался подобнымъ размышленіямъ на слѣдующее утро, послѣ моего прибытія въ городъ. Наканунѣ меня сейчасъ же отправили спать въ мезонинъ, подъ откосомъ крыши; постель моя приходилась подъ самою крышею въ углу, такъ-что, по моему разсчету, между черепицею кровли и моимъ лбомъ было, не болѣе фута разстоянія. Въ то же утро я замѣтилъ необыкновенную связь между сѣменами и плисомъ. Мистеръ Пёмбельчукъ былъ одѣтъ въ дорощатый плисъ и сидѣлецъ его носилъ платье изъ той же матеріи; вообще, сѣмена какъ-то отдавали плисомъ, а плисъ сѣменами, такъ-что, въ-сущности трудно было рѣшить, что чѣмъ пахло. При этомъ случаѣ я замѣтилъ также, что мистеръ Пёмбельчукъ, повидимому, справлялъ дѣла свои, стоя у окна и глазѣя черезъ улицу на шорника; шорникъ, въ свою очередь, велъ торговлю, не спуская глазъ съ каретника, который подвигался въ дѣлахъ, засунувъ руки въ карманы и поглядывая на булочника, а тотъ, сложа руки, слѣдилъ за часовщикомъ. Часовщикъ, со стеклышкомъ въ глазу, пристально смотрѣлъ на свой столикъ, покрытый колесиками разобранныхъ часовъ и, казалось, одинъ на большой улицѣ дѣйствительно былъ занятъ своимъ дѣломъ, потому-то, вѣроятно, праздные мальчишки толпились у окна его.

Мистеръ Пёмбельчукъ и я позавтракали въ комнатѣ за лавочкой, а сидѣлецъ осушилъ свою кружку чаю и уничтожилъ огромный ломоть хлѣба съ масломъ, сидя на мѣшкѣ съ горохомъ въ передней комнатѣ. Общество мистера Пёмбельчуна показалось мнѣ самымъ скучнѣйшимъ въ мірѣ. Уже не говоря о томъ, что онъ раздѣлялъ вполнѣ мнѣніе моей сестры касательно приличной для меня пищи, которая, по ихнему, должна была имѣть повозможности постный характеръ, вѣроятно, для укрощенія моего характера; уже не говоря о томъ, что, вслѣдствіе подобнаго убѣжденія, онъ давалъ мнѣ какъ-можно-болѣе корокъ съ соразмѣрно-малымъ процентомъ масла, а молоко разбавлялъ такимъ количествомъ горячей воды, что гораздо-честнѣе было бы обойтись вовсе безъ него; оставя все это въ сторонѣ, всего обиднѣе было то, что весь разговоръ его ограничивался ариѳметикой. Когда я вошелъ въ комнату и пожелалъ ему добраго утра, онъ преважно произнесъ: «Семью-семь — мальчикъ?» Мнѣ было не до отвѣта, послѣ подобной встрѣчи въ чужомъ мѣстѣ, да еще на голодный желудокъ; не успѣлъ я проглотить куска, какъ любезный Пёмбельчукъ началъ безконечное сложеніе, которое продолжалось но все время завтрака: «Семь и четыре, и восемь, и шесть, и два, и десять» и такъ далѣе.

Отвѣтивъ на вопросъ, я едва успѣвалъ проглотить кусокъ или хлебнуть глотокъ, какъ уже являлся новый вопросъ; а онъ, междуттѣмъ, сидѣлъ-себѣ спокойно, не ломая головы и уплетая самымъ ненрилично-обжорливымъ образомъ жирную ветчину съ теплымъ хлѣбомъ.

Потому не удивительно, что я обрадовался, когда пробило десять часовъ и мы отправились къ миссъ Гавишамъ, хотя я далеко не былъ увѣренъ въ томъ, что буду вести себя приличнымъ образомъ подъ ея кровомъ. Чрезъ четверь часа мы уже были передъ домомъ миссъ Гавишамъ, старымъ, грустнымъ строеніемъ, съ желѣзными рѣшетками въ окнахъ. Нѣкоторыя окна были заложены кирпичомъ, остальныя тщательно ограждены рѣшетками. Передъ домомъ былъ дворъ, тоже загороженный желѣзною рѣшеткой, такъ-что намъ пришлось дожидаться, позвонивъ у калитки. Мистеръ Пёмбельчукъ и тутъ, пока мы ждали, съумѣлъ вклеить «и четырнадцать?», но я притворился, что не слышу и продолжалъ заглядывать на дворъ. Рядомъ съ домомъ я замѣтилъ большую пивоварню, но въ ней не варилось пиво, повидимому, уже давно.

Открылось окно и чистый голосъ спросилъ:

— Кто тамъ?

На что мой спутникъ отвѣтилъ:

— Пёмбельчукъ.

Голосокъ произнесъ:

— Хорошо.

Окно затворилось и молодая барышня прошла по двору съ ключами въ рукахъ.

— Это Пипъ, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ.

— А! это Пипъ? возразила барышня, очень-хорошенькая и столь же гордая на взгляду — Войди, Пипъ.

Мистеръ Пёмбельчукъ сунулся-было тоже, но она удержали его калиткой.

— Развѣ вы желаете видѣть миссъ Гавишамъ? сказала она.

— Разумѣется, если миссъ Гавишамъ желаетъ меня видѣть, сказалъ мистеръ Пёмбельчукъ, нѣсколько смутившись.

— А вы видите, что нѣтъ, сказала молодая дѣвушка.

Она произнесла это такъ рѣшительно, что мистеръ Пёмбельчукъ не рѣшился возражать, хотя чувствовалъ себя крайне-обиженнымъ. Онъ строго взглянулъ на меня, словно я былъ причиною этого обиднаго случая, и удаляясь, сказалъ съ очевидною укоризною:

— Мальчикъ! веди себя здѣсь такъ, чтобъ поведеніе твое послужило къ чести вскормившихъ тебя отъ руки.

Я былъ увѣренъ, что онъ воротится и крикнетъ сквозь калитку, «и шестнадцать?» но, по счастью, онъ не возвращался.

Молодая дѣвушка заперла калитку и перешла дворъ. Дворъ былъ чистъ и вымощенъ, но въ промежуткахъ между камней пробивалась травка. Деревянныя ворота пивоварни выходили на дворъ; они были открыты настежь, и всѣ остальныя окна и двери въ ней были растворены. Все было пусто и заброшено, насколько можно было видѣть, вплоть до бѣлой ограды. Холодный вѣтеръ, казалось, дулъ здѣсь сильнѣе, чѣмъ снаружи; онъ съ какимъ-то завываньемъ входилъ и выходилъ въ окна и двери винокурни, какъ гудитъ онъ на морѣ между снастями корабля.

Молодая дѣвушка замѣтила, куда я смотрѣлъ, и сказала:

— Ты бы могъ, мальчикъ, безъ вреда выпить все крѣпкое пиво, что тутъ варится.

— Я думаю, что такъ, миссъ, сказалъ я застѣнчиво.

— Лучше бы и не пробовать варить тутъ пива, мальчикъ, кисло выйдетъ — не такъ ли?

— Похоже на то, миссъ.

— Не то, чтобъ кто-нибудь въ-самомъ-дѣлѣ затѣвалъ варить пиво на этой пивоварнѣ, прибавила она: — дѣло порѣшеное, она простоитъ пустою, пока не завалится. Что касается до крѣпкаго пива, то его и безъ того въ подвалахъ довольно, чтобъ затопить Манор-Гоусъ.

— Такъ зовутъ этотъ домъ, миссъ?

— Да, это одно изъ его названій, мальчикъ.

— Такъ у него нѣсколько названій, миссъ?

— Всего два. Другое названіе было Сатисъ, слово греческое, латинское или еврейское — по-мнѣ все одно — значитъ: довольно.

— Довольно, это странное названіе для дома, миссъ.

— Да, отвѣчала она: — но оно имѣло свой смыслъ; оно значило, что тотъ, кто владѣетъ этимъ домомъ, болѣе ни въ чемъ не нуждается. Видно, они не очень-то были требовательны въ тѣ времена. Но, полно валандать, мальчикъ.

Хотя она часто называла меня мальчикомъ, и то съ какимъ-то пренебреженіемъ, довольно-обиднымъ для моего самолюбія, однако была мнѣ ровесницею, или немного старше меня. Но на взглядъ, какъ дѣвушка, она казалась гораздо-старше меня; хорошенькая собой и самоувѣренная, она обращалась со мною съ величайшимъ пренебреженіемъ: иной бы сказалъ, ей двадцать-два года и притомъ она королева.

Мы вошли въ домъ боковою дверью; главный подъѣздъ былъ загороженъ снаружи двумя цѣпями. При входѣ, первая вещь, поразившая меня, была темнота, царствовавшая въ корридорахъ. Молодая дѣвушка, выходя къ намъ, оставила тамъ свѣчу; теперь она подняла ее съ пола и мы прошли еще нѣсколько корридоровъ, поднялись но лѣстницѣ, и все это въ темнотѣ, при единственномъ свѣтѣ нашей свѣчи.

Наконецъ, мы подошли въ двери, и молодая дѣвушка сказала:

— Войди.

Я отвѣчалъ болѣе изъ застѣнчивости, чѣмъ изъ вѣжливости:

— За вами, миссъ?

На что она отвѣтила:

— Какъ ты смѣшонъ, мальчикъ! я не войду.

При этомъ она съ презрѣніемъ отвернулась и ушла и, что хуже всего, унесла съ собою свѣчу.

Это было очень-непріятное обстоятельство, и я почти-что испугался. Впрочемъ, ничего не оставалось дѣлать, какъ постучаться въ дверь. Постучавъ, я получилъ приглашеніе войти. Я вошелъ и очутился въ довольно-большой комнатѣ, хорошо освѣщенной восковыми свѣчами. Ни одна щелка не пропускала дневнаго свѣта. То была уборная, какъ мнѣ казалось, судя по мебели, хотя я не зналъ въ точности, на что могла служить большая часть ея. Самая выдающаяся мёбель былъ обвѣшенный столъ съ позолоченнымъ зеркаломъ. Я тотчасъ догадался, что это долженъ быть уборный столикъ важной барыни.

Не съумѣю сказать, такъ ли бы я скоро дошелъ до такого умозаключенія, еслибъ передъ столикомъ въ то время не сидѣла барыня. Опершись локтемъ на столъ и поддерживая голову рукою, сидѣла передо мною на креслѣ самая странная барыня, какую я когда-либо видѣлъ или увижу.

На ней было роскошное платье — шелкъ, атласъ, кружева и все бѣлое. Даже башмаки были бѣлые. На головѣ у нея была длинная бѣлая фата, а въ волосахъ подвѣнечные цвѣты, но и самые волоса были бѣлые. Нѣсколько драгоцѣнныхъ камней блестѣли у нея на шеѣ и на рукахъ, а еще болѣе лежало на столѣ. Платья, менѣе богатыя, чѣмъ надѣтое на ней, и полууложенные ящики валялись по сторонамъ. Она, какъ видно, не совсѣмъ еще одѣлась, у нея былъ надѣтъ только одинъ башмакъ, другой лежалъ вблизи; фата была не совсѣмъ приколота, часы съ цѣпочкой лежали на столѣ, вмѣстѣ съ кружевами, носовымъ платкомъ, перчатками, цвѣтами и молитвенникомъ, все въ одной кучѣ, близь зеркала.

Я не сразу разглядѣлъ всѣ эти подробности, хотя съ перваго взгляда увидѣлъ болѣе, чѣмъ можно было ожидать. Я замѣтилъ, что все нѣкогда бѣлое уже давно потеряло свой блескъ, поблекло и пожелтѣло. Я увидѣлъ, что и сама невѣста поблекла, какъ подвѣнечное платье и цвѣты, и не имѣла уже другаго блеска, кромѣ блеска впалыхъ глазъ. Я понялъ, что платье, теперь висѣвшее какъ тряпка и прикрывавшее кости и кожу бывшей красавицы, было кроено по округленнымъ формамъ молодой женщины. Однажды мнѣ показывали на ярмаркѣ какую-то страшную восковую фигуру, изображавшую неизвѣстно чью отчаянную личность. Другой разъ меня водили въ одну изъ церквей на нашихъ болотахъ, чтобъ посмотрѣть на найденный подъ сводами церкви скелетъ, покрытый богатою, разсыпавшеюся въ прахъ, одеждою. Теперь мнѣ показалось, что у восковой фигуры и у скелета были темные глаза, которые двигались и смотрѣли на меня. Я бы вскрикнулъ, еслибъ могъ.

— Кто тамъ? сказала барыня, сидѣвшая у стола.

— Пипъ, сударыня.

— Пипъ?

— Мальчикъ отъ мистера Пёмбельчука, сударыня. Пришелъ забавлять васъ.

— Подойди, дай взглянуть на тебя; стань поближе.

Только стоя подлѣ нея и стараясь избѣгать ея взоровъ, я успѣлъ разсмотрѣть въ подробности окружавшіе ее предметы. Я замѣтилъ, что часы ея остановились на девяти безъ двадцати минутъ, и стѣнные часы также стояли на девяти безъ двадцати минутъ.

— Взгляни на меня, сказала миссъ Гавишамъ. — Ты не боишься женщины, невидавшей солнца съ-тѣхъ-поръ, какъ ты на свѣтѣ?

Къ-сожалѣнію, я долженъ признаться, что не побоялся соврать самымъ наглымъ образомъ, отвѣтивъ: «нѣтъ».

— Знаешь ли, что у меня тутъ? сказала она, складывая обѣ руки на лѣвой сторонѣ груди.

— Знаю, сударыня.

При этомъ я вспомнилъ молодчика, которымъ пугалъ меня каторжникъ.

— Что тутъ?

— Ваше сердце.

— Разбитое!

Миссъ Гавишамъ произнесла это слово съ какимъ-то странигімѣ выраженіемъ и роковою улыбкой, будто хвастаясь этимъ. Она нѣсколько времени держала руки въ томъ же положеніи, потомъ медленно опустила ихъ, точно ей было тяжело ихъ поддерживать.

— Я устала, сказала миссъ Гавишамъ. — Мнѣ нужно развлеченіе; я покончила и съ мужчинами, и съ женщинами. Ну, представляй!

Я увѣренъ, что каждый изъ моихъ читателей, будь онъ самый отчаянный спорщикъ, согласится со мною, что страшная барыня не могла ничего придумать менѣе удобоисполнимаго при подобной обстановкѣ.

— На меня находятъ иногда болѣзненныя фантазіи, продолжала она:- теперь у меня болѣзненное желаніе видѣть представленіе. Ну, ну! и она стала судорожно ворочать пальцами: — представляй, представляй!

На минуту мнѣ пришла въ голову отчаянная мысль прокатиться кубаремъ вокругъ комнаты, подражая одноколкѣ мистера Пёмбельчука. Но тотчасъ же, несмотря на грозный призракъ сестры (постоянно-живой въ моемъ воображеніи), я долженъ былъ внутренно сознаться, что не подготовленъ нравственно для столь-труднаго представленія. Лицо мое имѣло, какъ видно, неочень-пріятное выраженіе, пока мы смотрѣли другъ на друга, потому-что, вдоволь наглядѣвшись на меня, миссъ Гавишамъ сказала:

— Что ты дуешься или упрямишься?

— Нѣтъ, сударыня, мнѣ очень-жалко васъ, и жалко, что я не могу представлять въ эту минуту. Если вы пожалуетесь на меня, то мнѣ достанется отъ сестры; потому я бы представлялъ, еслибъ могъ; но тутъ мнѣ все такъ ново, такъ странно, такъ незнакомо и грустно.

Я остановился, боясь, что скажу, или, уже сказалъ лишнее; мы опять стали смотрѣть другъ на друга.

Прежде чѣмъ заговорить снова, миссъ Гавишамъ взглянула на свое платье, на уборный столикъ и, наконецъ, на себя въ зеркало.

— Такъ ново для него, пробормотала она: — и такъ старо для меня; такъ странно для него и такъ обыкновенно для меня; такъ грустно для насъ обоихъ! Позови Эстеллу.

Она все еще смотрѣла на свое изображеніе; я полагалъ, что она продолжаетъ говорить сама съ собой, и не трогался съ мѣста.

— Позови Эстеллу, повторила она, быстро взглянувъ на меня; или ты и того сдѣлать не можешь? Позови Эстеллу. У двери.

Стоять въ темномъ, таинственномъ корридорѣ незнакомаго дома и кликать по имени гордую, молодую барышню, которой не было ни видно, ни слышно, стоило, въ своемъ родѣ, представленія на заказъ, тѣмъ болѣе, что я очень-ясно сознавалъ, что кричать такимъ образомъ: «Эстелла!» на весь домъ, было крайне-непозволительною вольностью. Наконецъ она отозвалась и свѣча ея показалась, какъ звѣздочка, въ концѣ темнаго корридора.

Миссъ Гавишамъ позвала ее къ себѣ и надѣла ей ожерелье изъ драгоцѣнныхъ камней сперва на-бѣлую ея шейку, потомъ на каштановую головку.

— Это твоя собственность, моя милая, оно хорошо тебѣ пригодится. Сдѣлай мнѣ удовольствіе, поиграй въ карты съ этимъ мальчикомъ.

— Съ этимъ мальчикомъ? Да, вѣдь, это просто мужицкій мальчишка!

Мнѣ показалось — но это было бы слишкомъ странно — что миссъ Гавишамъ сказала, «ну, ты сокрушишь ему сердце».

— Во что ты играешь, мальчикъ? спросила у меня Эстелла съ величайшимъ презрѣніемъ.

— Только въ дурачки, миссъ.

— Оставь его въ дуракахъ, сказала миссъ Гавишамъ.

Мы усѣлись играть въ карты.

Тогда только я замѣтилъ, что все въ комнатѣ давнымъ-давно остановилось вмѣстѣ съ часами. Я замѣтилъ, что миссъ Гавишамъ положила ожерелье на столикъ на то же мѣсто, откуда взяла его. Пока Эстелла сдавала, я опять взглянулъ на столикъ и примѣтилъ, что нѣкогда бѣлый, теперь пожелтевшій башмакъ былъ не надѣванъ. Я опустилъ глаза и увидѣлъ, что на необутой ногѣ былъ чулокъ, нѣкогда бѣлый, теперь пожелтѣвшій, истоптанный въ лохмотья, и поблекшее подвѣнечное платье не напоминало бы такъ саванъ, а фата смертную пелену, еслибы не этотъ застой и неподвижность кругомъ.

Миссъ Гавишамъ, пока мы играли, сидѣла, какъ трупъ, въ своемъ бѣломъ платьѣ съ отдѣлкою будто изъ бумажнаго пепла. Я въ то время не слыхалъ еще о давно-похороненныхъ тѣлахъ, которыя разсыпаются въ прахъ въ ту минуту, когда до нихъ коснутся; съ-тѣхъ-поръ мнѣ часто приходила въ голову мысль, что отъ прикосновенія солнечнаго луча и она разсыпалась бы въ прахъ.

— Онъ валета зоветъ хлапомъ, этотъ мальчишка! презрительно сказала Эстелла прежде, чѣмъ мы кончили первую игру. «И что у него за грубыя руки! И что за толстые сапоги!»

Мнѣ прежде никогда не приходило въ голову стыдиться своихъ рукъ, но теперь я началъ считать ихъ самою неприличною парою. Ея презрѣніе было такъ сильно, что заразило и меня.

Она выиграла, и я сталъ сдавать, но засдался, какъ и легко было ожидать, когда она высматривала, не ошибусь ли я: она тотчасъ объявила, что я неловкій, мужицкій мальчишка.

— Ты ничего о ней не говоришь, замѣтила мнѣ миссъ Гавишамъ, слѣдя за нами. Она столько неиріятностей наговорила тебѣ, а ты о ней ничего не говоришь. Что ты о ней думаешь?

— Я бы не хотѣлъ сказать, запинаясь, промолвилъ я.

— Скажи мнѣ на-ухо, произнесла миссъ Гавишамъ, нагнувшись.

— Я думаю, что она очень горда, сказалъ я шопотомъ.

— А еще что?

— И что она очень-хорошенькая.

— А еще что.

— И очень-дерзка. (Эстелла въ ту минуту смотрѣла на меня съ величайшимъ отвращеніемъ).

— А еще что?

— Я бы желалъ идти домой…

— И болѣе никогда не видать ея, не смотря на то, что она такая хорошенькая?

— Я этого не говорю; а только желалъ бы идти домой теперь.

— Ты скоро уйдешь, сказала миссъ Гавишамъ. Кончай игру.

Еслибъ не роковая улыбка вначалѣ, я былъ бы увѣренъ, что она не въ состояніи улыбнуться. Голова ея опустилась и лицо получило унылое, сонное выраженіе; вѣроятно, съ того дня, когда все вокругъ остановилось, казалось, ничто не въ силахъ было оживить его. Грудь ея опустилась, ввалилась, такъ-что она сидѣла сгорбившись; голосъ ея опустился такъ низко, она говорила тихо, съ какимъ-то предсмертнымъ хрипѣньемъ; вообще вся она, казалось, опустилась душой и тѣломъ, будто подавленная какимъ-то тяжкимъ ударомъ.

Мы доиграли игру и Эстелла опять оставила меня дуракомъ. Но, несмотря на то, что она выиграла всѣ игры, она съ неудовольствіемъ бросила карты на столъ, будто гнушаясь тѣмъ, что выиграла ихъ у меня.

— Когда бы тебѣ снова придти? сказала Миссъ Гавишамъ: — дай я подумаю.

Я хотѣлъ-было ей напомнить, что былъ четверкъ, но она остановила меня тѣмъ же нетерпѣливымъ движеніемъ пальцевъ правой руки.

— Ну, ну! Я ничего не знаю о дняхъ недѣли, ничего не знаю о мѣсяцахъ въ году. Приходи чрезъ шесть дней — слышишь ли?

— Слушаю, сударыня.

— Эстелла, проводи его внизъ. Дай-ему чего-нибудь поѣсть и пускай-себѣ погуляетъ и ознакомится съ мѣстомъ, пока ѣстъ. Иди, Пипъ,

Я, какъ взошелъ, такъ и сошелъ внизъ вслѣдъ за свѣчкою Эстеллы. Она поставила ее на то же мѣсто, гдѣ мы нашли ее при входѣ. Прежде чѣмъ она отворила боковую дверь, я какъ-то безсознательно былъ убѣжденъ, что уже ночь на дворѣ. Внезапный потокъ дневнаго свѣта совершенно смутилъ меня, мнѣ показалось, что я нѣсколько часовъ пробылъ въ темнотѣ.

— Дожидайся меня тутъ, мальчикъ, сказала Эстелла и, закрывъ за собою дверь, исчезла.

Я воспользовался тѣмъ, что остался наединѣ, чтобъ осмотрѣть свои грубыя руки и толстые сапоги. Я рѣшился непремѣнно спросить Джо, зачѣмъ онъ научилъ меня звать хлапомъ карту, которой настоящее имя валетъ, и очень жалѣлъ, что Джо былъ такъ плохо воспитанъ, иначе и я получилъ бы лучшее воспитаніе.

Эстелла возвратилась съ хлѣбомъ и мясомъ и небольшою кружкою пива. Она поставила кружку на камень на дворѣ и сунула мнѣ хлѣбъ и мясо, не глядя на меня, словно собакѣ въ опалѣ. Я былъ такъ обиженъ, оскорбленъ, разсерженъ, уничтоженъ… не пріищу настоящаго названія моему жалкому состоянію; одному Богу извѣстна вся горечь, наполнявшая мою душу. Слезы брызнули у меня изъ глазъ. Замѣтивъ мои слезы, она бросила на меня довольный взглядъ, будто радуясь тому, что причинила ихъ. Это дало мнѣ силу удержать слезы и взглянуть на нее: она презрительно кивнула головой съ выраженіемъ, какъ мнѣ показалось, что ее не надуешь, что она слишкомъ-хорошо знаетъ, кто виновникъ моего горя, отвернулась и ушла.

Но какъ скоро она удалилась, я зашелъ за дверь у входа въ пивоварню и, прислонясь къ ней, заплакалъ, закрывъ лицо руками. Горько плача, я лягалъ ногою стѣну и даже сильно рванулъ себя за волосы; чувства, которымъ нѣтъ имени, Переполняли такою горечью мое сердце, что имъ необходимо было излиться наружу, хотя бы и на бездушные предметы.

Сестрино воспитаніе сдѣлало меня чувствительнымъ. Въ маленькомъ, дѣтскомъ мірѣ несправедливость, отъ кого бы она ни проистекала, сознается и чувствуется сильнѣе, чѣмъ въ позднѣйшіе годы. Ребенокъ можетъ испытывать только маленькія несправедливости: и самъ ребенокъ малъ, малъ и доступный ему міръ; но въ его маленькой лошади-качалкѣ столько же вершковъ, по его дѣтскому масштабу, какъ въ любомъ кирасирскомъ конѣ, по-нашему. Съ самаго младенчества я внутренно боролся съ несправедливостью. Начиная лепетать, я уже сознавалъ, что сестра моя неправа въ своихъ причудливыхъ, насильственныхъ требованіяхъ. Я всегда глубоко сознавалъ, что, выкормивъ меня рукою, она не имѣла никакого права воспитывать меня пинками. Убѣжденіе это не оставляло меня во время всѣхъ наказаній, — постовъ и лишеній, которымъ я подвергался. Постоянному, одинокому общенію съ этою мыслью я, вѣроятно, обязанъ застѣнчивостью и раздражительною чувствительностью своего характера.

Я немного облегчилъ настоящее свое горе, налягавшнсь въ стѣну пивоварни и подравъ себѣ волосы; послѣ чего я утеръ лицо рукавомъ и вышелъ изъ-за двери. Хлѣбъ и мясо подкрѣпили меня, а пиво даже нѣсколько развеселило, такъ-что я вскорѣ былъ въ-состояніи ближе познакомиться съ мѣстностью.

Мѣсто было въ-самомъ-дѣлѣ пустынное, заброшенное, отъ самаго дома и до покосившейся голубятни на дворѣ пивоварни; еслибъ въ ней еще водились голуби, они непремѣнно получили бы морскую болѣзнь — такъ качало вѣтромъ ихъ жилище. Но не было ни голубей въ голубятнѣ, ни лошадей въ конюшнѣ, ни свиней въ свинушникѣ, ни солоду въ кладовой; не было даже духа зерна или браги въ заторномъ и бродильномъ чанахъ; запахъ пива будто улетѣлъ съ послѣднимъ заторомъ. На сосѣднемъ дворѣ валялись цѣлыя груды пустыхъ разсыпавшихся бочекъ, сохранявшихъ какое-то кислое воспоминаніе о прежнихъ, лучшихъ дняхъ, но отъ нихъ несло слишкомъ-кисло, чтобъ напомнить утраченную жизненную влагу, что, впрочемъ, составляетъ участь и не однѣхъ бочекъ, отказавшихся отъ жизненной дѣятельности.

За дальнимъ угломъ пивоварни виднѣлся садъ изъ-за старой, каменной ограды, не очень-высокой, такъ-что я могъ взобраться на нее и разглядѣть, что тамъ дѣлалось. Я убѣдился, что садъ этотъ принадлежитъ къ дому и весь заросъ бурьяномъ; впрочемъ, виднѣлось нѣсколько тропинокъ, какъ-будто тамъ кто-то гулялъ по-временамъ. Дѣйствительно, я вскорѣ замѣтилъ въ саду Эстеллу, удалявшуюся отъ ограды. Она была, просто, вездѣсуща. Когда на дворѣ пивоварни, за нѣсколько минутъ предъ тѣмъ, я поддался соблазну и сталъ ходить по бочкамъ, то ясно видѣлъ, что и она на другомъ концѣ двора ходила по нимъ, поддерживая рукою свои чудные каштановые волосы, но тотчасъ же скрылась изъ моихъ глазъ. Я также видѣлъ ее въ пивоварнѣ, то-есть въ высокомъ, просторномъ зданіи, гдѣ когда-то варилось пиво и еще не прибрана была посуда. Когда я только-что вошелъ въ него и стоялъ у дверей, пораженный его унылымъ видомъ, я видѣлъ, какъ она прошла между давно-погасшими топками и взошла по чугунной лѣстницѣ на хоры, какъ-будто взбираясь подъ небеса.

Въ ту минуту воображенію моему представилась странная вещь. Явленіе это показалось мнѣ непостижимымъ и тогда, и долгое время спустя. Уставъ смотрѣть на безжизненно-освѣщенную половину пивоварни, я взглянулъ на толстое бревно, торчавшее изъ темнаго угла, направо отъ меня: на немъ висѣла повѣшенная женщина, одѣтая въ пожелтѣвшее бѣлое платье, отдѣланное бумажнымъ пепломъ, съ однимъ башмакомъ на ногѣ. Она висѣла такъ, что я могъ разглядѣть лицо ея: то было лицо миссъ Гавишамъ и его судорожно подергивало, будто она хотѣла что-то сказать мнѣ. Припомнввъ, что, за минуту предъ тѣмъ, въ углу ничего не било, я, въ страхѣ, было бросился бѣжать, но потомъ оглянулся — къ великому моему ужасу, видѣніе исчезло.

Только при видѣ яснаго неба и народа на улицѣ за рѣшеткой, я пришелъ въ себя, при подкрѣпительномъ содѣйствіи мяса и пива. Но и тутъ я очнулся бы не такъ скоро, еслибъ не Эстелла, которая подошла съ ключами, чтобъ выпустить меня. Она могла бы презрительно посмотрѣть на меня, замѣтивъ мой испугъ; а поводы къ тому я дать ей не хотѣлъ.

Эстелла мимоходомъ торжественно взглянула на меня, будто радуясь тому, что у меня грубыя руки и толстые сапоги. Она отперла калитку и стала подлѣ нея. Я намѣревался пройти, не взглянувъ на нее, но она дернула меня за рукавъ.

— Зачѣмъ-же ты не ревешь?

— Потому-что не хочу.

— Врешь, хочешь, сказала она:- ты наплакался до того, что глаза припухли, и теперь бы не прочь приняться за то же.

Она презрительно засмѣялась, выпихнула меня за калитку и заперла ее. Я прямо пошелъ въ мистеру Пёмбельчуку и былъ очень-доволенъ, не заставъ его дома. Я попросилъ сообщить ему о днѣ, когда мнѣ приказано было возвратиться къ миссъ Гавишамъ, и пустился въ обратный путь домой, въ кузницу. Идучи, я размышлялъ обо всемъ видѣнномъ и горько сожалѣлъ о томъ, что у меня руки, грубыя, сапоги толстые, да еще, вдобавокъ, привычка называть валета хлапомъ; вообще, я дошелъ до убѣжденія, что я гораздо-болѣе невѣжда, чѣмъ воображалъ себѣ наканунѣ, и нахожусь, вообще, въ самомъ скверномъ, безотрадномъ положеніи въ свѣтѣ.