Онлайн чтение книги Грендель
11

Я безумно рад. По крайней мере, я думаю, что рад. Прибыли чужестранцы, а это совсем другая игра. Я целую лед на замерзших ручьях, прижимаюсь к нему ухом, благословляю воду, что журчит подо льдом, ибо прибыли они по воде: айсберги расступились, как будто чьи-то огромные руки легко раздвинули их, и между ними проплыл пеногрудый корабль, неутомимый мореход, с белыми парусами, летящий, как птица, дорогой лебедей! О счастливчик Грендель! Пятнадцать прославленных героев, надменно горделивых в своих ратных доспехах и упитанных, как коровы!

Лежа во мраке пещеры, я чувствовал, что они приближаются. Сбитый с толку этим странным ощущением, я беспокойно ворочался и всматривался в темные углы, пытаясь разгадать его причину. Оно овладело мной, как когда-то разум дракона. Что-то надвигается! — сказал я. Как никогда отчетливо я услышал глухие шаги на куполе мира, и даже осознав, что шаги эти были всего лить стуком моего собственного сердца, я, как никогда раньше, был твердо уверен, что надвигается нечто. Поднявшись, я пошел мимо каменных сосулек к озеру, к подводной двери. Мать даже не шелохнулась, чтобы остановить меня. В озере огненные змеи, рассерженно шипя, кинулись от меня врассыпную, странно возбужденные. Они тоже чувствовали это. Этот ритм — монотонный, нечеловечески монотонный и неотвратимый. И вот, за час до рассвета, я, прячась в тени, выбрался на каменную дамбу, основание постройки великанов. Был низкий прилив. Свин-цово-серые волны неутомимо-размеренно лизали обледенелые серые валуны. Серый ветер терзал оголенные деревья. Ни, звука, только ледяной плеск прибоя да крик' олуши , невидимой в серой мгле. Проплыл кит, длинная тень в двух милях от берега. У меня за спиной посветлело небо. И я увидел парус.

Но не только я видел их прибытие. Одинокий береговой дозорный Данов, закутанный в меха, стоял возле своего коня и, прикрывая ладонью глаза от блеска айсбергов позади паруса, наблюдал, как чужеземцы быстро приближаются к берегу. Деревянный киль врезался в песок и пробороздил его — на сорок футов, полкорпуса корабля, — почти до самых валунов на берегу; затем, быстрые, как волки, — неумолимые и ужасные, как лавина, — чужеземцы спрыгнули на землю и негнущимися, обледенелыми канатами, серыми, как море, как небо, как камни, пришвартовали судно. Звеня кольчугами, они делали свое дело — безмолвно, точно ходячие мертвецы: закрепили руль, спустили парус, выгрузили ясеневые копья и боевые топоры. Дозорный вскочил на коня, подхватил копье и с гиканьем поскакал им навстречу. Из-под копыт коня вылетали искры. Я рассмеялся. Если они пришли сюда с войной, дозорному конец.

— Кто вы, с оружием ратным, в кольчугах кованых, и зачем морским путем, океаном ледовым, на высокой ладье пришли в земли Датские? — Так молвил дозорный. Ветер подхватил его слова и швырнул чужеземцам.

Я согнулся пополам, давясь от беззвучного хохота, и мне показалось, что я вот-вот лопну. Они были как дубы, эти чужестранцы. Их предводитель, возвышаясь как гора среди леса, двинулся к дозорному. Ничтоже сумняшеся, Дан потряс копьем, как это обычно делают воины, когда говорят противнику, что они собираются сделать с его яйцами. «Молодчина! — шепчу я и сам изображаю бой с тенью. — Если они полезут на тебя, куси их за ноги!»

Он разразился бранью, вскипел от злости и потребовал, чтобы они назвали своих предков; чужеземцы невозмутимо слушали. Ветер стал холоднее. В конце концов дозорный охрип; он склонился к луке седла, кашляя в кулак, — и тогда их предводитель ответил. Голос его, хотя и мощный, звучал мягко. Безжизненный и равнодушный, как сухие ветви или лед, обдуваемые ветром. У него было странное лицо, вселявшее в меня беспокойство, — лицо (как мне показалось на секунду) из сновидения, которое я почти забыл. Его холодные, немигающие, как у змеи, глаза были опущены. На лице — ни волоска, как у рыбы. Он говорил, улыбаясь, но так, словно его негромкий голос, детская, хотя и чуть ироничная, улыбка скрывали нечто, какую-то колдовскую силу, способную мгновенно испепелить каменные утесы, как молния испепеляет деревья.

Мы — Геаты, — сказал он, — приближенные короля Хигелака. Ты, верно, слышал про моего отца. Он стар и знаменит, имя его — Эитеов. — Когда он говорил, его мысли, казалось, витали где-то далеко, как будто он, хотя и был вежлив, оставался совершенно равнодушным ко всему происходящему — чужак не только среди Данов, но и повсюду. Он сказал:

Как друзья пришли мы к твоему повелителю, королю Хродгару, защитнику народов. — Подняв голоду, он замолчал. Можно было подумать, что в его распоряжении целая вечность. Наконец, едва заметно пожав плечами, он сказал:

— Будь так добр, помоги нам советом, дружище. По весьма важному делу пришли мы сюда.. — Ирония, скрытая в его улыбке, стала чуть мрачнее, и он смотрел теперь не на самого дозорного, а на его коня. — Я думаю, это трудно сохранить в тайне. И ты о том вскоре узнаешь, если правда (как мы прослышали), что некий враг неведомый набеги совершает по ночам на ваш чертог, губит людей и насмехается над воинами. Ежели это так… — Он смолк, нахмурив брови, потом взглянул на дозорного и улыбнулся. — Я пришел дать Хродгару совет.

Нетрудно догадаться, какого рода совет он даст. Грудь у него была широкой, как очаг. Руки — как бревна. «Давай-давай, — прошептал я. — Играй свою роль. Тебе же будет хуже». Но я был далеко не так уверен в себе, как притворялся. Рассматривая его непомерно мускулистый торс — обнаженный, несмотря на холод, гладкий, как брюхо акулы, и подрагивающий от мощи, как грудь коня, — я вдруг осознал, что не могу сосредоточиться. Если расслабиться, то можно впасть в оцепенение, просто глядя на эти плечи. Он опасен. Однако я пришел в возбуждение, внезапно оживился. Он продолжал что-то говорить. Я понял, что не слушаю, а только смотрю на его губы, которые двигались — как мне казалось — независимо от слов, будто плоть чужеземца была приманкой, хитрой уловкой, скрывавшей нечто безмерно ужасное. Затем дозорный повернул коня и вывел чужеземцев к месту, где начиналась мощенная камнем дорога; серая, как море, она темнела между заснеженными обочинами.

— Я пришлю людей охранять ваш корабль, — сказал он. Потом показал им Медовую Палату на высоком холме, а сам вернулся. Белесые, как морская пена, глаза чужеземца смотрели в никуда. Бряцая оружием, звеня кольчугами, он и его дружинники зашагали по дороге, торжественные и зловещие, как барабанный бой. Они двигались словно одно существо, словно чудовищная, грозная махина. Солнце ослепительно сияло на их шлемах и сверкало на наконечниках копий. Я не пошел за ними. Остался среди развалин и бродил там, где некогда бродили давно умершие великаны; сердце мое замирало от желания узнать, что делают сейчас чужеземцы в чертоге на вершине холма. Но при свете дня было бы глупо появляться там.

Вернувшись в пещеру, я никак не мог решить, боюсь я их или нет. От долгого пребывания на солнце у меня болела голова, а в руках не чувствовалось силы.

Они словно заснули. Не знаю отчего, но я был необычайно восприимчив к звукам в пещере: рокоту подземной реки в сотнях футов подо мной, которая буравила камень, устремляясь все глубже и глубже; вековечному кап-кап сталагмитов, растущих на дюйм за сотню лет; весенней капели в трех залах отсюда (зал с рисунками был завален камнями), там, где весна прорывается сквозь своды пещеры. Полубодрствующий,. полуспящий, л ощущал себя пещерой: мои мысли устремлялись вниз через странные пустоты во мне… или это был какой-то порыв, более древний и смутный, чем мысль, столь же древний, как инстинкт медведя, как сумеречная тоска волка, дерева...

Кто знает, что все это значит? Вне сна и вне бодрствования, полный возбуждения, похожего на радость, я пытался думать о том, боюсь ли я этих чужеземцев, но мысль ускользала. Она была нереальной — тонкой, как нить паутины, покачивающейся на окне, за которым видны деревья. Я иногда наблюдал, как люди совершают загадочные поступки. Один мужчина, имевший жену и семерых детей, — он был плотником и справедливо считался рассудительным, не подверженным безумным страстям и не склонным к безрассудству степенным человеком строгих правил, искусным мастером (ни одной неровной кромки, ни одного кривого гвоздя, ни выемки, ни трещины) — как-то раз, когда его домочадцы спали, тихо вышел из дома на окраине селения и по заметенным снегом тропам направился через лес к хижине охотника, который в то время выслеживал зверя. Жена охотника впустила его, ji он спал с нею, а когда пропел второй петух, вернулся домой. Кто знает, почему? Скука — самое страшное мучение. Разум раскладывает мир по полочкам, а подавленные страсти ждут момента для мести. Я пришел к выводу, что всякий порядок призрачен, он существует только в теории, — это безвредная, улыбающаяся маска здравомыслия, которую люди надевают, чтобы одну необъятную, темную реальность отделить от другой: свое собственное «я» и мир —, два змеиных гнезда. Бдительный рассудок, изворотливый и быстрый, лжет о темном зове крови, лжет и лжет, и лжет до тех пор, пока, устав от болтовни, этот страж не засыпает. Затем — внезапно и молниеносно — его враг, пещерное сердце, невесть откуда наносит удар. Насилие — вот правда, как говорил Хродульфу полоумный старик-крестьянин. Но старый болван только наполовину понимал то, что говорил. Он никогда не беседовал с драконом. А этот чужеземец?

Боюсь я того или нет, но в чертог я пойду, это точно. Конечно, я так и сяк вертел в голове смехотворную мысль, что поступлю как благоразумный зверь и останусь в безопасности. «Разве я не свободен? Не свободен, как птица?» — в умопомрачении шептал я, хитря с самим собой. Я же помню — и несу в себе — видение дракона: абсолютное, окончательное запустение. Когда-то давным-давно я видел всю вселенную как не-маму и краем глаза уловил свое место в ней — дыру. Тем не менее я существую, — понял я. — Значит, только я существую. Это я или вселенная. Какой восторг, какое восхитительное открытие! (Пещера, моя пещера — это ревностно оберегающая меня пещера.) Поскольку даже мать любит меня не за то, каков я есть, но за мое «сыновство», за мою принадлежность ей, за тот объем воздуха, что я вытесняю, как наглядное подтверждение ее власти. Я отстранил ее — легко, как ребенка, приподняв за подмышки, — и тем самым доказал, что у нее нет никакой власти надо мной, кроме той малости, что я из сиюминутной прихоти уделяю ей. Точно так же я мог бы убрать с дороги все королевство Хродгара и всю его дружину, если бы не установил пределов желанию ради сладостного желания. Если я прикончу последнего Скильдинга, то ради чего я буду жить после этого? Придется уйти в другое место.

И вот теперь, на миг усомнившись в победе, я, пожалуй, мог бы установить пределы желанию: лечь спать, отложить свои набеги до той поры, когда Геаты вернутся домой. Ибо, как учит опыт, мир делится на две части: тех, кого убивают, и тех, кто препятствует убийству первых; а Геатов, несомненно, можно отнести и к тем, и к другим. Так я шептал и, по пояс увязая в сугробах, неумолимо приближался к Хродгарову чертогу. Мрак лежал над миром, как крышка гроба. Я торопился. Было бы досадно пропустить их похвальбу. Я подошел к Медовой Палате, приник к щели и заглянул внутрь. Пронзительный ветер был полон отголосков смысла.

От такого зрелища у кого угодно потеплело бы на сердце. Даны были недовольны (если не сказать больше) тем, что Геаты пришли спасать их. Честь для них была превыше всего; они бы скорее предпочли быть съеденными заживо, чем позволили чужеземцам вызволить себя из беды. Жрецы тоже не были рады. Годами они твердили, что незримый Разрушитель обо всем позаботится в должное время. И вот теперь эти заморские выскочки срывают с религии покров тайны! Мой старый приятель Орк в отчаянии качал головой, сосредоточенно размышляя, вне всякого сомнения, о темных метафизических проблемах. Все угасает, альтернативы исключают друг друга. Не суть важно, кто из нас исключит другого, когда придет время для моей встречи с чужеземцем, ведь люди, взоры которых будут прикованы к происходящему, вряд ли сумеют возвыситься до священной идеи процесса. Теология не цветет пышным цветом в мире действия и противодействия, в мире изменения: она произрастает в покое, как ряска на стоячей воде. А расцветает и благоденствует она во времена упадка. Только в мире, где все неизбежно исчезает, может жрец тронуть сердца людей, как трогает их поэт, когда утверждает, что ничто не свершается зря. Во имя старых времен, во имя чести старого жреца я должен убить иноземца. А также во имя чести Хродгаровых воинов.

Даны угрюмо смотрели, как едят чужеземцы, и втайне желали, чтобы кто-нибудь дал им повод схватиться за кинжалы. Я прикрыл ладонью рот, чтобы не захихикать. Король возглавлял трапезу, торжественный и невозмутимый. Он знал, что его воины не справится со мной в одиночку; и был он слишком стар и изможден, чтобы проникнуться — как бы полезно это ни было для его королевства — их бредовыми понятиями о чести. Закончишь пир, вот что важно, - думал он, — Не дать им растратить свою хваленую силу друг на друга. Королева отсутствовала. Ситуация весьма взрывоопасная.

Затем заговорил Унферт, сын Эгглафа, первый человек после Хродгара в зале. Нос у него был как гнилая, Помятая картофелина, глаза — как пара клыков. Он наклонился вперед над столом и ножом, с помощью которого ел, указал на безбородого предводителя Геатов.

— Послушай, приятель, — сказал он, — не тот ли ты человек, который однажды соревновался с молодым Брекой в умении плавать, — жизнью вы оба рискнули средь зимы ни за что ни про что, удалью пьяной кичась, как безумцы?

Чужестранец перестал жевать, улыбнулся.

— Об этом мы слышали, — сказал Унферт. — Никто вам не мог помешать: ни короли, ни жрецы, ни совет ники — никто. Бултых! Уф, уф, уф!

— Унферт изобра зил плавательные движения, закатив глаза, хватая ртом воздух. Воины вокруг засмеялись. — Море бурлило волнами, лютая стужа вздыбила воды. Семеро суток вы плыли, как говорят. — Он придал своему лицу выражение простодушной доверчивости, и Даны снова захохотали. — И в конце концов Брека тебя пересилил, оказавшись покрепче, чем ты. Не знаю, чем он там хвастал, но, как видно, не зря.

Датские воины смеялись. Даже Хродгар улыбнулся. Унферт же стал серьезным, и теперь лишь чужеземец продолжал улыбаться, только он да здоровенный Геат рядом с ним, оба — невозмутимые, как лесные волки. Унферт снова выставил нож и дружески предупредил:

— Предчувствую, что нынче вечером все будет для тебя намного хуже. Ты, может быть, и впрямь одержи вал победы — не знаю, не слыхал. Но коли ты до ждешься Гренделя сегодня ночью, твои победы слав ные на том закончатся.

Даны захлопали в ладоши. Чужеземец по-прежнему улыбался, направленные вниз глаза — точно пустые ямы. Я видел, что его мозг, холодный, как камень, заработал — тяжело, словно мельничный жернов. Когда зал смолк, он заговорил — тихим голосом, вперив странный взгляд в никуда.

— Эх, друг мой Унферт, брагой упившись, про Бреку ты малость приврал. На самом же деле я его пересилил. Среди живущих ныне я всех сильней на воде.

Как глупцы-малолетки, мы с Брекой поспорили, силой своей похваляясь; да… оба мы были совсем как мальчишки… поклялись жизнью на море рискнуть и риск нули. Взяли мечи от китов отбиваться и поплыли, левой рукой загребая.

Унферт рассмеялся, остальные последовали его примеру, как по команде. Получилось по-идиотски. Чужестранец сказал:

— Брека не мог далеко от меня оторваться при всей своей силе — руки его не слабее твоих, друг мой Унферт; что до меня, я решил не бросать его одного.Так мы и плыли пятеро суток, но затем шторм налетел, северный ветер студеный, черные тучи, высокие вол ны — и нас разлучили они. Буря подняла тварей морских из пучины. И одна из них, меня зацепив, на дно потащила, в глубины, где тяжесть воды раздавила б и смяла любого другого. Но небом мне даровано было гада морского мечом поразить, так я и сделал. Потом напали другие. И теснили все глубже. Я убил их, девять чудищ подводных, лишил их долгожданного пира на дне океана. Наутро, мечом пропоротые, вверх брюхом всплыли их мертвые туши в прибрежных водах. И впредь не пугали они в тех местах мореходов. Светило дневное взошло на востоке, и вот я увидел берег скалистый и выплыл к нему. Судьба нередко того бережет, кто сам бесстрашен.

Теперь Даны не смеялись. Рассказ чужеземца прозвучал так спокойно, так негромко, что смех был неуместен. Он верил каждому произносимому им слову. Я наконец-то понял выражение его глаз. Он был безумен.

Но все равно я не был готов к тому, что произошло в следующее мгновение. Никто не был. Мрачно-серьезный, несмотря на чуть ироничную улыбку, он вдруг рубанул с плеча:

— Ни Брека, ни ты никогда не дрались в подобных битвах. Мне самому хвалиться особенно нечем. Однако я не припомню, чтобы когда-либо слышал о подвигах славных, тобою свершенных, зато известно, что ты убийца собственных братьев. Среди сталагмитов ада ты будешь ползать за преступление это, дружище Унферт, как ни хитер ты. — И это с той же мягкостью, с тем же равнодушием, почти нечеловеческим, если бы не бледный отсвет пламени в его глазах.

Все в зале онемели. Чужеземец пришел не в игрушки играть.

И все же, надо признать, он был злоязычен. Поверили таны в его дикую повесть о сверхчеловеческой силе или нет, но никто из них не осмелился еще раз задеть его, рискуя получить хлесткую отповедь, высказанную так спокойно и убийственно хладнокровно.

Только старый король Хродгар был доволен. Такая прямолинейность сумасшедшего будет полезна в схватке с чудовищем. Он заговорил:

— Где королева? Мы все здесь друзья! Пусть выйдет к нам и обнесет всех медом!

Должно быть, она слушала за дверью. Сияя красотой, она появилась в зале и прошла к огромной золотой чаше, стоявшей на столе возле очага. Королева словно внесла с собой свет и тепло, и мужчины тотчас начали говорить, шутить, смеяться — все разом, и Даны и Геаты. Обойдя с чашей всех Данов и дружину Геатов, она остановилась перед предводителем чужеземцев; ее рыжие волосы развевались, на шее и руках блестели золотые украшения.

— Благодарю Бога, — сказала она, — что исполнилось желание мое, и я вижу мужчину, чья храбрость достойна доверия.

Чужеземец улыбнулся, бросил взгляд на Унферта. Приближенный Хродгара почти пришел в себя, хотя шея у него все еще багровела.

— Там будет видно, — сказал чужеземец.

И снова я поймал себя на том, что что-то непонятное творится с моей головой. Его губы, казалось, двигались отдельно от слов, и чем пристальнее я смотрел на его блестящие плечи, тем менее отчетливо видел их очертания. Зал наполнился тяжелым, неприятным запахом, который я никак не мог определить. Я силился вспомнить нечто: сплетенные корни, бездну… Тщетно. Этот странный приступ ужаса вскоре прошел. За исключением необычной безбородости, в чужеземце не было ничего пугающего. Я проламывал хребты быкам не слабее его.

Хродгар говорил речи, не выпуская руку королевы из своей. Унферт сидел совершенно неподвижно и больше не краснел. Он изо всех сил пытался заставить себя поверить в удачу чужеземца, не иначе. Героизм — нечто большее, чем просто благородные слова. Внутренний героизм —  вот в чем дело! Сияющий карбункул, души! Только в жизни героя мир перестает быть бессмысленным. Он постарается стать лучше, да. Он глубоко вздохнул. Выдавил улыбку, но губы его непроизвольно искривились. Слезы! Он резко поднялся и, не говоря ни слова, вышел из зала.

Хродгар объявил всем, что для него чужеземец как сын родной. Королева холодно улыбнулась, а ее племянник Хродульф поскреб грязным ногтем стол.

— У тебя уже сыновей больше, чем надо, — со смехом сказала королева. Хродгар тоже засмеялся, хотя смысла сказанного, похоже, не уловил. Он немного захмелел. Чужеземец по-прежнему сидел, все так же мрачно улыбаясь. Старый король болтал о своих планах относительно Фреавару, о том, как выдаст ее замуж за своего врага, короля Хедобардов. Чужеземец продолжал улыбаться, но закрыл глаза. Мне почудилось, что, впервые увидев, он уже знает: этот род обречен; но по тем или иным причинам он не вмешивался. Я все больше и больше боялся его и в то же время — чем это объяснить? — со все большим нетерпением ждал часа нашей встречи.

Наконец королева встала и удалилась. Огонь в очаге погас. Жрецы отправились к святилищу, чтобы совершить свои обряды. Никто не пошел с ними. До меня долетали их голоса: «О, незримый Разрушитель…» Холодные, мертвые взгляды большеглазых богов были устремлены внутрь круга.

Удел баранов — быть баранами, а козлов — быть козлами; удел сказителей — слагать песни, а королей — править народами. Чужеземец ждет, невозмутимый, как могильный холм. Я тоже жду и шепчу, шепчу, безумствуя, как и он. Время движется, подчиняясь своим законам, как и все мы. Так утверждает юный Сказитель, который поет немногим оставшимся в зале; пальцы его тревожат струны на арфе мертвеца. Стужа застудит, и в костре сгорят дрова; земля родит хлеб; и лед замостит темные воды, снега в тайне скроют цветенье земли; но оковы мороза также падут, тепло лета вернется, и высокое солнце даст водам движенье…

Мы ждем.

Король уходит, и его люди покидают зал.

Геаты подкладывают дрова в очаг, готовятся ко сну. И вот — тишина. Полумрак. Время пришло.