Онлайн чтение книги Грешница и кающаяся
X. КАЮЩАЯСЯ МАГДАЛИНА

Прежде чем мы узнаем, кто были эти всадники, нам следует вернуться на несколько дней назад, чтобы разъяснить, каким образом монаху Антонио удалось продлить на два дня путешествие

Эбергарда, для которого, казалось, не существовало препятствий.

В то время железные дороги еще не так густо пересекали страну, как теперь. Южная линия, по которой Эбергард выехал из Парижа, доходила до границы, а оттуда напрямую — до Мадрида. С Бургосом, лежащим в тридцати милях в стороне, не было от границы другого способа сообщения, кроме дилижанса; он отправлялся от пограничного городка, и дорога эта, утомительная для лошадей и пассажиров, занимала два дня и две ночи, тогда как силою пара этот путь можно было бы проделать за четыре-пять часов.

Когда начальник почты сообщил эти сведения князю Монте-Веро, тот задумался и затем спросил:

— Нет ли какого-нибудь способа сократить продолжительность этого путешествия?

Начальник почты видел, что господина сопровождает слуга негр в богатой ливрее, и заключил из этого, что имеет дело с высокопоставленным лицом, поэтому ответ его был весьма почтителен:

— Есть средство, благородный господин, доехать до Бургоса за два дня и одну ночь.

— Какое? — спросил князь.

— Возьмите двухпарный экстренный дилижанс, но он стоит вдвое дороже обычного.

— Дайте мне трехпарный и возьмите вчетверо дороже.

Начальник почты знал, что в его ведомстве ездить шестеркой лошадей имеют право только наследные принцы, но богатый господин внушал ему такое почтение, что он лишь молча поклонился.

Эбергард приказал Мартину расплатиться с ним золотом.

Не прошло и часа, как Эбергард уже сидел в красивом экипаже, запряженном шестеркой лошадей, а Мартин и Сандок поместились в заднем его отделении. Бич почтальона щелкнул, и дилижанс тронулся. Начальник почты предупредил кучера, чтобы тот был как можно осторожнее при переезде через Пиренеи и чтобы в Памплоне и Лограньо переменил лошадей и взял новые экипажи. Затем, низко кланяясь, проводил путешественников и стоял с непокрытой головой, пока дилижанс с князем не свернул за угол.

Переезд через эту часть гористой Испании был опасен, но средства предосторожности, предусмотренные опытным князем, позволили им в ту же ночь достигнуть Памплоны, где они сменили лошадей.

По просьбе князя и вследствие его щедрости памплонский начальник почты оставил ему дилижанс.

Новый почтальон, которого Эбергард так же щедро вознаградил, не жалел лошадей, и к утру следующего дня они уже прибыли в Лограньо. Никто в те времена не совершал этот путь так быстро. Оставалось еще двенадцать миль до Бургоса, куда Эбергард должен был бы, при такой скорости езды, прибыть с наступлением ночи.

Сердце его сильно билось при мысли, что он, наконец, найдет свою дочь, и князь с нетерпением считал часы, оставшиеся до предполагаемой встречи.

Что же касается Сандока, то он бросал весьма недоверчивые взгляды на монаха, подошедшего ближе, чем следовало, к почтовой станции и, по-видимому, знакомого с почтальоном, назначенным сопровождать дилижанс в Бургос.

Первым препятствием, встретившимся им на этом отрезке пути, был решительный отказ содержателя почты в Лограньо оставить князю карету, в которой он ехал от самой границы и к которой привык.

— Если даже ваша милость пообещает мне груду золота, я все равно не смогу согласиться на это; за селением Унгли вы должны будете преодолеть Сьерра-Ватторию, очень крутую гору с опасными ущельями, что совершенно немыслимо в этой карете.

— В опасных местах мы можем выходить,— возразил Эбергард.

— Уже противу правил и то, что на эту самую опасную часть пути я даю вам шестерку лошадей, ибо несколько лет тому назад здесь произошло несчастье: трехпарный экипаж инфанта Мигуэля сорвался в пропасть. Не думайте, ваша милость, что я осмеливаюсь выставлять вам пустые отговорки…

— Я заплачу и за лошадей, и за карету.

— Ваша милость очень добры, и я оставлю вам шестерку лошадей, но карету следует переменить.

Видя, что он лишь теряет время в пустых спорах, Эбергард согласился сесть в тяжелый экипаж, снабженный тормозами, который предоставил ему начальник почтовой станции.

Почтальон, молчаливый угрюмый парень, всем своим видом выражал неудовольствие, хотя Мартин и старался задобрить его деньгами.

Шестерка сильных, но чрезвычайно горячих лошадей, запряженных в карету, готова была рвануться вперед по первому знаку кучера.

Как бдительно ни наблюдал Сандок за монахом, он не заметил его повторного разговора с почтальоном. Впрочем, они еще раньше успели все обговорить между собой; для посланца брата Антонио это было— несложно, поскольку все население Лограньо находилось под сильным влиянием духовенства — никакие денежные подачки не могли избавить от него или хотя бы ослабить.

Эбергард и не подозревал, что и само его путешествие, и приезд в Лограньо загодя были известны в монастыре кармелитов. Он не знал, что монастыри связаны телеграфом, так как во Франции это средство сообщения еще только осваивалось.

Он сел в тяжелый экипаж с уверенностью, что намного опередил Леону и Шлеве, и с надеждой, что вечером наконец сможет обнять свою дочь.

Так как Сандок не пришел ни к какому выводу относительно сговора между монахом и почтальоном, то и князю не посмел сообщить о своих подозрениях и уселся в задней открытой части кареты. Мартин же, как бы предчувствуя недоброе, с позволения Эбергарда взгромоздился на козлы рядом с почтальоном, чтобы, в случае необходимости, помочь править горячими лошадьми. Почтальону его соседство очень не понравилось, и он вымещал свою досаду на лошадях, немилосердно подгоняя их кнутом.

«Щелкай, щелкай своим кнутом,— думал про себя Мартин, косясь на кучера.— Ты меня этим не испугаешь и не сгонишь с козел. Все равно, черт побери, я узнаю, что сидит в твоей башке, если ты посмеешь замыслить худое. Будь ты честным парнем, ты не противился бы моему соседству. Если же у тебя таятся задние мысли, то я их быстро выбью… Надо быть начеку. В этих проклятых горах постоянно водятся всякие разбойники, беглые карлисты и прочий сброд. Не в союзе ли с ними этот молодец и не думает ли он приобрести хорошую добычу в лице господина Эбергарда? Странно, что несколько монет, которые я ему предложил, не произвели на него никакого впечатления. Впрочем, если он надеется хорошо поживиться за наш счет, то что для него какие-то двадцать реалов? Ну учти, паренек, старый Мартин не какой-нибудь школяр, которого можно провести; при малейшем подозрении — скрытном движении в кустах, появлении таинственных фигур на дороге — готовься отдать душу дьяволу!»

Так рассуждал про себя Мартин, в то время как карета, выехав из Лограньо, с необыкновенной, быстротой катила по лесной дороге.

Лошади были отличные, и Эбергард, не подозревая ничего дурного, радовался, что так быстро едет в Бургос. Сидя в глубине кареты, он мечтал о том, как увидит свою дочь, как обнимет несчастную и воскликнет: «Смотри, дочь моя, вот твой отец, так долго и настойчиво искавший тебя! Приди ко мне в объятия, Маргарита, моя единственная и любимая дочь! Кончились твои страдания и муки! Ничто нас более не удержит здесь, и мы уедем в прекрасную страну, где среди цветущих лугов найдем мир и спокойствие. Там, согреваемые лучами щедрого солнца, окруженные добрыми и благородными людьми, мы заживем счастливо. Я возьму тебя за руку и поведу в часовню своего дома, где перед Богом и людьми объявлю тебя своей дорогой дочерью, самым драгоценным сокровищем, найденным после долгих и тяжких испытаний».

Так мечтал князь, а карета продолжала мчаться в Бургос.

Около полудня они миновали небольшой городок, за которым начинались Пиренеи. Мартин подумывал уже о том, что его недоверие и подозрительность к молчаливому почтальону были напрасными. Скоро они домчат до селения Унгли, оттуда до Бургоса всего пять миль, так что часам к десяти вечера они могут рассчитывать быть на месте.

Мартину придавали уверенность кинжал и пистолет за поясом, необходимые для путешествия: в незнакомой стороне, где могут встретиться самые неожиданные опасности. Кроме того он знал, что и Сандок под платьем носит оружие, не говоря уж о графе, не раз доказавшем твердость глаза и необыкновенную силу своих мускулов. Таким образом, им нечего было бояться какой-нибудь шайки бандитов.

Почтальон стал беспокойно поглядывать по сторонам, а Мартин, заметив это, следил теперь за каждым его движением.

Дорога сделалась узкой и извивалась между скал, все больше и больше поднимаясь в гору. Стало заметно прохладнее; роскошные платаны и кипарисы уступили место уродливым ивам, между скал рос колючий кустарник, й нигде не было видно никаких следов человека. Редкие узкие долины между гор были бесплодными и потому необитаемыми; только осенью бедные общины посылали туда на пастбище стада своих овец.

— Здесь опасно,— промолвил почтальон, нарушив наконец долго длившееся на козлах молчание.— Не люблю ездить, с экстренным дилижансом по этой дороге.

— Потому-то вы так угрюмы и неразговорчивы? — спросил Мартин.— Но разве не по этой дороге ездит обыкновенный дилижанс?

— Никогда! Путь обыкновенного дилижанса проходит внизу, объездной, но более безопасной дорогой по ущелью.

— Черт возьми! Отчего же и мы не поехали тем путем?

— Вы очень торопитесь, а этой дорогой мы выгадываем целых четыре часа.

В этот момент экипаж обогнул скалу, и Мартин увидел, что почтальон был прав, называя дорогу опасной: она шла вдоль отвесной стены, а по другую сторону ее зияла пропасть, на дне которой пенился бурный поток.

Этот дикий уголок горной страны был в высшей степени романтичным и величественным. Но красота местности сильно проигрывает в глазах тех, кто рискует жизнью, чтобы преодолеть таящиеся в ней опасности.

Мартин велел почтальону остановить лошадей; он сознавал теперь справедливость слов начальника почты, когда тот утверждал, что шестеркой ехать опасно. И действительно, если власть возницы распространяется на две задных пары, то передние лошади, особенно когда они беспокойны, могут неожиданно прянуть в сторону и увлечь за собой в пропасть весь экипаж.

Почтальон остановил фыркающих и покрытых пеной лошадей. Мартин соскочил с козел и подошел к дверце кареты.

— Что случилось? — нетерпеливо спросил князь.

— Дорога превратилась в горную тропинку, господин Эбергард, по которой надо пробраться с тяжелой каретой и шестеркой лошадей.

— Ты боишься, Мартин? С каких это пор мой опытный и храбрый кормчий стал подвержен страху?

— Взгляните сами, господин Эбергард,— отвечал немного обиженный Мартин.— Ваш кормчий остался таким же, как и прежде, но нельзя легкомысленно относиться к опасности.

— Ты и меня хочешь заставить опасаться? — усмехнулся князь и вышел из кареты.— Придется взглянуть самому.

Почтальон, желая усилить впечатление, которое должна была произвести на путешественников опасная дорога, пролегающая между стеной и пропастью, сказал, указывая на ее изгиб:

— Вот там, наверху, сорвался в пропасть инфант Мигуэль в своем экипаже, запряженном шестеркой.

— Можете ли вы, правя лошадьми, рассчитывать на свою силу? — спросил Эбергард.

— Сила моя ни к чему не приведет, благородный господин, если одна из лошадей дернется в сторону.

— Слабое утешение,— сказал Эбергард, не отрывая взгляда от пропасти.

— Нельзя ли нам отсюда проехать к той безопасной дороге, о которой вы говорили? — спросил Мартин.

Почтальон сделал вид, что раздумывает. Никто из путешественников не догадывался, что он только и ожидал этого вопроса.

— Проехать можно, и это не отнимет у нас много времени,— ответил почтальон.— Я знаю кратчайший путь, ведущий к ущелью. Но прежде нам надо подойти вон к тому месту и вручить наши души Божьей Матери.

Он указал скалу, где хотя и грубо, но узнаваемо был высечен барельеф Богоматери.

Эбергард и его спутники подошли к скале и помолились. Князь все еще колебался. С одной стороны, его прельщала возможность быстрее оказаться у цели, с другой — он не хотел рисковать, понимая, что должен жить для того, чтобы спасти Маргариту.

— Очень хотелось бы добраться в Бургос вечером,— сказал он,— но вправе ли я испытывать судьбу? Когда мы сможем добраться, если поедем через ущелье?

— Около полуночи, благородный господин.

— Так везите же нас по дороге более безопасной и более вам знакомой,— решил Эбергард.

Почтальон объявил, что надо будет немного вернуться назад, чтобы выехать на безопасную дорогу, и ловко развернул лошадей.

Князь снова уселся в карету, Сандок — позади него а Мартин — на козлы.

Лошади быстро устремились вперед и вскоре достигли широкого спуска, ведущего между скал вниз, по-видимому, в долину.

Ничто пока не предвещало опасности, но спустя четверть часа Мартин, внимательно глядевший по сторонам, несмотря на сгущавшиеся сумерки, заметил, что спуск становится все круче и круче. Он покачал головой и невольно прошептал: «Черт возьми, час от часу не легче: из огня да в полымя». Однако он не решился вторично высказывать свои опасения, тем более что почтальон крепко держал вожжи и лошади повиновались ему.

Но спуск становился все круче, приходилось все сильней и сильней натягивать вожжи, все больше увеличивалась нагрузка на коренников, которые сдерживали тяжелый экипаж и не давали ему разогнаться.

— Не лучше ли затормозить? — спросил наконец Мартин.

— Когда будет нужно, я сделаю это в одну секунду,— ответил почтальон, раскрасневшийся от усилий сдержать лошадей.— Видите эту рукоятку около моего сидения? Мне стоит только повернуть ее, и все четыре колеса тотчас же затормозятся.

— Так тормози же, черт возьми! — воскликнул Мартин, видевший, что коренники уже в мыле и с трудом удерживают карету.

Экипаж вдруг покатился с еще большей быстротой, спуск становился все круче и превратился в ущелье, зажатое между отвесными скалами; тьма сгустилась, и видна была только узкая полоска неба над головой, усыпанного ранними звездами.

Эбергард, как всегда в минуты опасности, сохранял удивительное спокойствие и не проронил ни слова; Сандоком же овладел страх, когда он увидел, что карета разгоняется все больше и больше.

Мартин, лучше всех сознающий грозящую им катастрофу, понял, что нельзя терять ни секунды. До сих пор он полагался на опытность и силу почтальона, но сейчас терпение его лопнуло.

— Поверни же наконец рукоятку! — громовым голосом воскликнул он и перехватил вожжи своими могучими руками.

Почтальон исполнил его приказание, но карета продолжала катиться со все возрастающей скоростью и незаметно было, чтобы колеса затормозились. Почтальон все больше закручивал рукоятку и вдруг, примерив расстояние, отделявшее его от земли, воскликнул с притворным ужасом:

— Винт тормоза сломан, соскочил!… Да сохранит нас Пресвятая Дева, мы пропали!…

Мартин, побагровев от усилий, пытался сдержать мчавшихся лошадей. Почтальон вдруг соскочил с козел и мгновенно исчез в темноте — не потому ли он отважился на этот головоломный прыжок, что считал гибель кареты неизбежной?

Обеспокоенный Эбергард выглянул в окно и увидел перед собой лишь крутую стену ущелья, по которому они мчались, и невозможно было определить ни конца этого сумасшедшего спуска, ни глубины ущелья. Ветви деревьев почти касались раскачивающейся в разные стороны кареты, и Эбергард, сохранивший в эти критические мгновения присутствие духа, крикнул Мартину:

— Сворачивай в сторону, к деревьям!

Мартин сразу понял, чего хотел его господин, и, напрягая все силы, повернул упряжку. Карета последовала в том же направлении, раздался ужасный треск, ржание испуганных лошадей, экипаж разлетелся на куски от страшного удара о ствол большого дерева, и все стихло, только одно из колес продолжало еще вращаться.

Эбергард каким-то чудом остался цел и невредим; Сандоку тоже удалось благополучно соскочить со своего сиденья. Но Мартин без чувств лежал на обломках кареты — он ударился головой о толстую ветвь. В спутанной упряжи бились на земле лошади. Темень, безлюдье, дикие незнакомые места.

Прежде всего Эбергард с помощью Сандока перенес Мартина на траву и осмотрел его. Руки и ноги были целы, но на лбу виднелась глубокая ссадина, оттуда сочилась кровь; сам Мартин был, по всей видимости, оглушен.

— Сандок,— сказал князь,— перевяжи рану, освободи лошадей и оставайся возле Мартина, пока я не вернусь.

Он спустился в долину в надежде встретить какое-нибудь человеческое жилище, торную дорогу или ручей. Но место было совершенно диким, к тому же темнота не давала возможности произвести разведку. Оставалось только ждать утра.

Эбергард вернулся к своим спутникам.

Рана Мартина оказалась опаснее, чем можно было предполагать, он все еще находился без сознания. Из-под бинта на голове, необычайно ловко наложенного Сандоком, сочилась кровь.

Лошади, кроме одной, убитой от удара о дерево, разбежались.

Наконец стало светать. Сбежавшего почтальона и след простыл. Сандок рассказал господину о своих подозрениях, которые появились еще на почтовой станции в Лограньо, и Эбергард со всей очевидностью понял, что происшедшее с ними — отнюдь не роковая случайность, а результат тщательно продуманного и хорошо организованного заговора. Почтальон конечно же был в сговоре с монахами, цель которых — задержать его приезд или вовсе избавиться от него. Тормоза он сломал намеренно, и спуск, на который свернул, вовсе не выходил в долину к безопасной дороге, а кончался глубоким обрывом, в котором и экипаж, и его пассажиров ждала неминуемая гибель. Сам же почтальон, соскочив с козел, ничем не рисковал — он был молодым ловким парнем и знал здесь каждую тропинку…

Когда взошло солнце, Эбергард поднялся на вершину горы в надежде увидеть оттуда какую-нибудь дорогу, но ничего не мог разглядеть. Зато по пути ему встретился ручей и он зачерпнул свежей воды для раненого. Съестные припасы и вино были у них с собой.

Мартин наконец пришел в себя, но был еще очень слаб из-за сильного удара по голове и потери крови, поэтому продолжать путешествие пешком они не могли. Положение их казалось почти безвыходным, несмотря на то, что до Бургоса оставалось не более пяти миль.

Хотя Эбергарду и в прежние годы случалось по падать в дикие безлюдные места, полные опасностей, ни разу не испытывал он такой озабоченности, как сейчас. Мысли о дочери, о том, что он должен успеть освободить ее, жестоко терзали его. Благородная натура князя, никогда не позволявшая ему опускаться до низменных поступков, была глубоко уязвлена подлостью и коварством барона Шлеве, который, как он справедливо полагал, стоял во главе этого гнусного заговора и для которого, как видно, не было в жизни ничего святого.

Долготерпение великодушного князя было наконец исчерпано, и он мысленно пригрозил негодяю суровым наказанием, которого тот давно заслуживал.

Весь день провел князь в поисках хоть какого-нибудь жилья, но усилия его были тщетны и к своим людям он вернулся ни с чем.

На другое утро Сандок вызвался исследовать окрестности. Зная его усердие и необыкновенную зрительную память, князь согласился на это предложение.

Мартин мог уже стоять на ногах, но был еще слишком слаб, чтобы двигаться пешком. Эбергард остался с ним — у него и мысли не возникало покинуть своего верного кормчего.

Проходил час за часом, а Сандок не возвращался. День уже клонился к вечеру, когда он наконец появился и радостно замахал руками.

— Ого, масса! — закричал он.— Сандок привел и проводника, и лошадей!

Лицо Эбергарда просияло, и к Мартину сразу вернулись силы. Они спустились вниз и увидели перед собой поселянина с тремя лошадьми.

— О хороший человек, хороший человек! — повторял Сандок и обнимал крестьянина, согласившегося продать ему трех лошадей и указать дорогу в Бургос.

Эбергард, потерявший уже двое суток, щедро заплатил крестьянину и был как никогда счастлив, оказавшись наконец в седле. Сандок помог Мартину сесть на лошадь, затем сам ловко, как кошка, вскочил на третью.

Узкими и опасными тропками крестьянин вывел всадников на настоящую дорогу. Эбергард поблагодарил его и еще раз щедро наградил. Затем всадники во весь опор поскакали к конечной цели своего путешествия.

Наступила уже ночь, когда они достигли ворот Бургоса, но здесь им объявили, что до утра не впустят.

— Черт возьми! — невольно вырвалось у Мартина.— Неужели нет конца всем препятствиям?

— А к кому вам нужно? — спросил караульный у ворот.

— Мы едем в монастырь кармелиток,— отвечал Эбергард,— и очень спешим!

— Тогда вам вовсе незачем входить в город, сеньор,— ответил караульный.— Поезжайте вдоль городской стены, пока не достигнете леса, а там широкая дорога ведет через рощу прямо к двум монастырям: кармелитов и кармелиток.

— Благодарю вас! — воскликнул Эбергард и пришпорил свою лошадь.

Сандок и Мартин последовали за ним.

Вскоре они очутились в роще, о которой говорил караульный; миновав ее, они увидели перед собой два монастыря, освещенных бледным светом луны.

Благочестивый брат Антонио и барон Шлеве только что скрылись за воротами одного из них. Эбергард направил коня сперва к этой двери, но в лунном свете увидел над воротами другого монастыря Божью Матерь со Спасителем на руках и подумал, что монастырь кармелиток должен находиться именно там.

Он спешился, слуги сделали то же самое. Сандоку было поручено держать лошадей, а Мартин последовал за князем к монастырю кармелиток.

Глубокая тишина царила за монастырской стеной. Эбергард поспешил к воротам и громко постучал. Сестра-привратница, должно быть, еще не легла после визита брата Антонио, тотчас же послышались ее шаги. Она посмотрела через отверстие в двери и спросила:

— Кто там?

— Отворите, благочестивая сестра,— сказал Эбергард,— мне нужно переговорить с достопочтенной игуменьей.

— Вот уже пять недель, как игуменья умерла, но если бы она даже и была в живых или кто-нибудь другой заменял бы ее, ваше требование не было бы исполнено. Сейчас ночь, и в это время ни один светский человек не может войти в монастырь.

— Кто замещает игуменью? — спросил Эбергард.

— Отец Целестин в монастыре кармелитов.

— Находится ли в ваших стенах девушка, говорящая на иностранном языке?

— Нет, сударь.

— Подумайте хорошенько, благочестивая сестра, взгляните на изображение Мадонны, которое так ясно освещает луна…

— Спросите игумена… спросите брата Антонио! — отвечала смущенная монахиня.

— Вы уклоняетесь от ответа! Но я должен найти эту девушку и найду ее, если даже мне придется обыскать для этого сверху донизу весь ваш монастырь!

— О Боже! — проговорила монахиня.

— Мартин! — обернулся князь к своему верному кормчему.— Оставайся здесь и не выпускай никого из монастыря.

— Слушаюсь, господин Эбергард,— отвечал Мартин, чья исполинская фигура закрывала почти всю дверь.— Никто не войдет и не выйдет отсюда.

Князь быстрыми шагами направился к соседнему монастырю, у ворот которого стоял Сандок с лошадьми.

Эбергард решил во что бы то ни стало, добром или силой, освободить свою дочь, которая, он знал наверняка, находилась в одном из монастырей. Итак, исполненный решимости, он громко постучал в дверь, как человек с чистой совестью и благими намерениями. За дверью послышались крадущиеся шаги — очевидно было, что находившийся там человек не хотел выдавать своего присутствия.

— Подойдите без церемоний, благочестивый брат,— сказал Эбергард в полный голос,— и будьте откровенны со мной, как я с вами!

— Зачем вы ночью нарушаете наше спокойствие? -спросил чей-то голос.

— Не сердитесь на меня, прошу вас! Дело очень важное, поэтому прошу отворить мне и свести меня с достопочтенным отцом Целестином.

— Как — сейчас, ночью? Это невозможно!

— Когда речь заходит о мирских делах, слово «невозможно» для меня не существует. Повторяю: мне необходимо срочно переговорить с отцом Целестином.

— Не тревожьтесь более понапрасну: то, что вы требуете, противно монастырским правилам.

— Вы — брат Антонио? — внезапно спросил Эбергард, как бы чувствуя, что монах этот — его недруг.

За воротами послышался шепот.

— Что вам нужно от благочестивого брата Антонио? — спросил тот же голос,— и кто вы такой?

— Я не люблю окружать себя тайной и во всем правдив и откровенен. Если вы брат Антонио, То выслушайте мой ответ: я князь Монте-Веро. В вашем монастыре заключена против своей воли молодая немка — это моя дочь, и я пришел вызволить ее от вас… Погодите, я еще не кончил. Если через пять минут вы не отворите мне двери в монастырь, то я заставлю вас сделать это!

— Что за речи! Вы находитесь в священном месте!

— Ступайте скорей к отцу Целестину и приведите его сюда; не забудьте, что я даю вам всего пять минут, а слово мое — закон.

— Именем Святого Франциска, это неслыханное дело! — воскликнул монах.— Вы собираетесь взломать дверь монастыря?!

Эбергард услышал, как чьи-то крадущиеся шаги удаляются, а другие — приближаются. Это обстоятельство возбудило в нем подозрение, что с ним поступают нечестно.

Он, конечно, не ожидал, что ему выдадут девушку по первому требованию, но все же не предполагал встретить у служителей Господа лукавство и двоедушие.

Мартин стоял, подобно живой колонне, у ворот женского монастыря, сам Эбергард и Сандок находились у ворот мужского, так что выйти незамеченным никто не мог.

Не прошло еще пяти минут, как Эбергард услышал шаги двух пар ног и громкий разгневанный голос Антонио:

— Да, достойный отец, он так и сказал: сам откроет двери, если его не впустят!

— Это мои слова,— громко подтвердил Эбергард,— и я исполню их, если меня не впустят! У меня нет дурных намерений, я пришел сюда с честью и с полным на то правом. В вашем монастыре скрыта молодая немка, ее-то я и требую у вас.

— Вы ошибаетесь,— отвечал отец Целестин,— мы не скрываем никакой девушки. Что касается монастыря кармелиток, то благочестивые сестры пребывают там лишь по своей собственной воле.

— Клянусь всеми святыми, чужестранец этот замышляет неслыханное святотатство! — сказал Антонио настоятелю.

— Находится ли без моего ведома в одном из наших монастырей чужестранная девушка? — спросил тот.

— Да защитит нас Святой Франциск! — воскликнул Антонио.— Этот незнакомец, вероятно, ищет только предлог для того, чтобы проникнуть в монастырь.

— Слышите, сударь? — громко спросил патер Целестин.— Идите-ка своей дорогой. Вы, верно, попали сюда по ошибке.

Терпение Эбергарда подвергалось тяжелому испытанию, но он все-таки сдерживал себя и старался говорить спокойно — другому на его месте это вряд ли удалось бы.

— В таком случае, благочестивый отец, выбирайте одно из двух. Либо вы впустите меня, князя Монте-Веро, который без всякой дурной мысли хочет обыскать ваш монастырь, либо я буду вынужден прибегнуть к таким средствам, которые принудят вас впустить меня против вашей воли.

— Вы очень настойчивы и решительны, князь,— проговорил патер Целестин,— но не думайте, что вы можете угрозами принудить меня впустить вас. Нет такой силы, которая могла бы это сделать, разве только приказание святых отцов из Санта-Мадре, но его вы не дождетесь. И, тем не менее, я снизойду к вашей просьбе… Брас-привратник, отвори!

Пока открывалась дверь, Эбергард сделал знак негру, чтобы тот не отходил от стены и внимательно наблюдал за всем, что происходит.

Дверь отворилась, и Эбергард увидел перед собой старого патера Целестина и брата Антонио, сверкающие глаза которого и искаженное ненавистью лицо показывали, как он был взбешен по поводу того, что иностранец, несмотря на все его, Антонио, старания, все-таки достиг цели и теперь угрожает вырвать узницу из ее тайного убежища.

— Не думайте, достойный отец,— с низким поклоном обратился князь к старцу,— что я без всякого основания беспокою вас. Если я не найду ни в этом, ни в том монастыре моей дочери или ее следов, то внесу в монастырскую кассу десять тысяч реалов, дабы вознаградить вас за причиняемое понапрасну беспокойство. Если же я найду девушку, то заберу ее с собой.

Лицо Антонио приняло торжествующее выражение; он был уверен, что Эбергард не найдет несчастную, которая так надежно спрятана.

— Я принимаю, ваше предложение, сударь,— сказал патер.— Наш орден беден, а вы, вероятно, обладаете большим богатством. Брат Антонио, посвети. Наш монастырь открыт для вас!

— Вы великодушный и достойный отец,— сказал Эбергард,— пойдемте же скорей.

Патер Целестин повел князя через монастырский двор. Следом брат Антонио нес фонарь. Они вошли в здание монастыря. Монахи, испуганные необыкновенным ночным посещением, бегали взад и вперед. Полуночное богослужение давно уже было окончено. Эбергарду показалось, что они вошли в совиное гнездо.

— Мы в монастыре, князь,— сказал патер.— Брат Антонио, свети нам.

Монах злобно и иронично усмехнулся, будто хотел сказать: «Можешь искать до второго пришествия!»

Эбергард осмотрел все кельи по обеим сторонам коридора; он заставил отворить каждую комнату, каждую залу и даже обыскал все шкафы; затем отправился в подземелье.

Там он с содроганием увидел монахов, заключенных здесь в наказание за провинности. Покрытые лохмотьями, лежали они на соломе. Увидев выражение сострадания на его лице, патер заметил:

— Мы имеем право и власть наказывать отступников и грешников. Все, кого вы здесь видите, тяжкие преступники.

— В чем же они виноваты? — спросил Эбергард.

Целестин указал на изможденного человека, лежащего на соломе в узкой и сырой келье; взлохмаченная борода его отросла до самой груди.

— Этот монах,— сказал патер,— нарушил обет целомудрия — соблазнил после совершения богослужения десятилетнюю послушницу; вон тот,— продолжал старец, указывая на молодого монаха, который, сидя в углу на корточках, дико озирался по сторонам и скрежетал зубами,— тот тяжко согрешил против обета послушания…

— Но ведь он сумасшедший,— произнес Эбергард.

— Поэтому он и останется до конца своей жизни в этой келье. Разве светские законы не призваны ограждать общество от опасных преступников? Разве не заключают в дома умалишенных тех, кто утратил рассудок? О, святые отцы Санта-Мадре мудры и справедливы!

Эбергард содрогнулся при виде этих несчастных, наказанных с такой строгостью и фанатичным рвением, на какое способна только инквизиция.

— Несчастные! — воскликнул он с дрожью в голосе.— Не лучше ли было воздействовать на них кротостью и милосердием?

— Кротость вредит, когда она действует в ущерб справедливости! Взгляните на этого монаха,— продолжал патер, когда Антонио отворил дверь в келью, где лежал маленький человечек с неестественно блестящими глазами.— Он тяжко согрешил против обета нищеты: обокрал монастырскую казну, и его милостиво приговорили только к трехлетнему заключению; когда кончился срок его наказания, он украл из Бургосского собора серебряное блюдо. Теперь он заключен сюда на всю жизнь. Согласитесь, что и в миру закоренелые преступники подвергаются пожизненному заключению.

Эбергард двинулся дальше; подземный коридор раздваивался, и на пересечении находился аналой; все трое прошли мимо него.

По сырым ступеням они спустились во второе подземелье. Здесь Эбергард также заставлял себя заглядывать в каждую келью, но находил там только истощенных монахов, жалующихся на то, что мыши и крысы воруют у них черствый хлеб.

Брат Антонио с готовностью отворял каждую дверь, услужливо светил фонарем… Маргариты нигде не было, отчаянье подступало к сердцу Эбергарда.

— Вы все обошли и везде побывали,— сказал патер Целестин, когда они осмотрели последнюю келью; дальше была глухая стена.— Теперь вы убедились, князь, что девушки нигде нет. Ваше желание выполнено.

— Только наполовину, благочестивый отец; остается еще осмотреть женский монастырь.

— Женский монастырь? — в раздумье переспросил Целестин.

— Благочестивые сестры спят, как же мы, мужчины, можем войти в их кельи? — с упреком заметил брат Антонио.

— Нам придется войти туда, благочестивый отец,— сказал князь с такой твердостью, что патер невольно поежился.

Но, тем не менее, голос его прозвучал строго:

— Я не могу этого допустить, сударь.

— Что ж, тогда вам придется находиться под охраной моих людей до тех пор, пока я не привезу из Мадрида приказание открыть передо мной все двери. Королева Изабелла не откажет моей просьбе.

— Она не сделает этого, князь, потому что не имеет на то власти.

— Тогда дон Олоцаго мне поможет!

— Ваши старания будут напрасны, сударь! Вы можете назвать еще герцога де ла Торре, графа Рейса, если хотите… Но их приказы ничего здесь не значат; только святые отцы Санта-Мадре имеют право повелевать нами.

— Так выслушайте же, что я вам скажу, и запоминайте каждое мое слово. Князь Монте-Веро разыскивает свою дочь и знает, что она находится в одном их ваших монастырей. Если вы все-таки откажете ему в его требованиях, он объявляет вам войну!

Но патера Целестина эта угроза не испугала, а брат Антонио даже рассмеялся.

— Чтобы вы поняли все как следует,— продолжал Эбергард,— я поясню, что это будет война Бразилии против Испании, и вашей стране она будет объявлена от имени императора Педру Второго. И если бедный испанский народ, непричастный к вашим козням и высокомерию, вследствие моего же влияния окажется задетым этой войной лишь косвенно, то вы пострадаете непосредственно! Это я вам обещаю!

— Вы разгорячились, князь! Из-за такой пустой причины не должно произойти войны!

— Мелкие причины зачастую имеют крупные последствия, благочестивый отец. Откройте-ка книгу истории мира и поищите причины больших войн — едва ли вы встретите там что-нибудь достойное упоминания, чаще всего они так незначительны, что вызывают лишь усмешку. Поверьте, никто так не ненавидит бойню, резню, как я! Но против козней, злобы, коварства и неправедной власти есть только одно средство — сила. Я надеюсь, теперь вы поняли меня, благочестивый отец? Я спрашиваю — одумались ли вы?

— Если вы полагаете, князь, что мы вас боимся и из страха исполняем вашу волю, то это не так. Не забудьте, что и в Рио-де-Жанейро имеются агенты Санта-Мадре, и святые отцы и там могут показать свою власть. Видите — мы имеем над вами преимущество. Однако же я хочу доказать вам, что вы ошибаетесь, полагая, что ваша дочь находится в одном из этих монастырей. Брат Антонио, ступай скорей вперед и предупреди благочестивых сестер; мы пойдем вслед за тобой.

Монах выслушал приказание патера с большим неудовольствием, но, не смея более возражать, вышел.

Несмотря на отговорки, слова Эбергарда произвели большое впечатление на патера. Он понимал, что князь Монте-Веро наверняка выполнит свою угрозу, зная, что император Педру всегда не прочь наказать надменное испанское духовенство. А влияние Эбергарда на императора, который называл князя своим другом, было, как мы знаем, велико.

Выйдя из монастыря, Эбергард и Целестин увидели такую сцену. Сандок, связав вместе всех трех лошадей и освободив таким образом руки, крепко держал Антонио. Слуга выполнял волю своего господина, приказавшего никого не впускать и не выпускать из монастыря.

Патер Целестин не сказал ни слова, но был неприятно удивлен, увидев, что ворота монастырей уже взяты под охрану.

Брат Антонио вызвал сестру-привратницу, и по монастырю с быстротой молнии распространилось известие о том, что патер Целестин и какой-то чужестранец собираются осмотреть все кельи и коридоры.

Монахини быстро оделись и под громко выражаемым неудовольствием скрывали свое любопытство.

Вскоре патер вместе с князем вошли в монастырь.

Благочестивые сестры из-за каждого угла заглядывались на высокого красивого иностранца, и негодование уступало место удивлению и восхищению. Нечасто удавалось им видеть здесь светского человека, к тому же наделенного такой внешностью.

Князь, не замечая всеобщего к себе интереса со стороны монахинь, осмотрел с патером Целестином все кельи и потаенные ходы, все залы и подземелья, но тщетно. С каждой минутой уверенность Эбергарда, таяла, зато росло торжество Антонио. Насмешливая улыбка не сходила с его лица, но Эбергард ничего не замечал, поглощенный поисками.

Все внимание его было обращено на то, чтобы ни один закоулок не остался необследованным, но, кажется, надежда опять его обманула — нигде он не мог обнаружить и следа своей несчастной дочери.

— Итак, князь,— сказал патер Целестин,— теперь ваши требования исполнены.

— Я у вас в долгу,— отвечал Эбергард,— и сдержу свое обещание. Вернемся в ваш монастырь, там вы получите обещанную сумму.

— Вы благородный человек,— сказал патер с низким поклоном,— мне искренне жаль, что я ничего не могу сообщить вам о вашей дочери, которую вы ищете с такой заботой.

— Меня обманули чужие письма… Если бы я сам не убедился в том, что моей дочери нет в этих стенах, я бы никому не поверил. Простите мне беспокойство, благочестивый отец, которое я вам причинил.

Брат Антонио с нетерпением ждал возвращения в мужской монастырь и первым вышел из ворот.

Эбергард еще раз огляделся по сторонам и с сокрушенным видом направился вместе с настоятелем к выходу.

Брат Антонио, светя им, шел впереди и весь сиял от радости: он был уверен теперь, что барон щедро вознаградит его за добрую весть, которую он ему несет.

Вдруг из-за стены монастыря, в который они направлялись, послышался болезненный крик. Брат Антонио вздрогнул, ему был знаком этот голос, но он никак не мог определить, откуда именно кричат.

Крик повторился громче, и послышались слова:

— Черная бестия, оставь меня!… Помогите!

В лунном свете открылась такая картина: Сандок железной рукой держал за горло лежавшего на земле человека.

— Безбожный язычник убивает кого-то! — воскликнул брат Антонио, догадавшийся, что жертвой Сандока был Шлеве.— Это тот безбожник, которого чужестранный князь поставил караулить ворота.

— Брат Антонио, кажется, прав: ваш негр держит в своих руках какого-то человека. В подобных язычниках часто просыпаются злые инстинкты и побуждения,— заметил патер Целестин.

— Только ли в подобных язычниках?! — с горечью воскликнул князь.— Нет, благочестивый отец, злые побуждения бывают присущи и людям, считающим себя глубоко верующими. Мой негр Сандок вовсе не язычник, а такой же христианин, как и мы.

Подойдя ближе, он спросил Сандока, по-прежнему удерживающего на земле закутанного в плащ человека:

— Что случилось, друг мой?

— О масса, приятная встреча! — радостно воскликнул Сандок.— Взгляните, масса,— это барон Шлеве, злой барон. Он хотел выскользнуть из монастыря, но Сандок остановил его!…

Хотя присутствие в монастыре кармелитов барона Шлеве крайне насторожило Эбергарда, он не мог удержаться от улыбки, когда увидел этого бывшего камергера поверженного в пыль и корчившегося под тяжелой рукой Сандока.

Барон Шлеве действительно хотел незаметно улизнуть из монастыря, но негр, хорошо его знавший, воспрепятствовал этому. Когда же барон стал сопротивляться, он свалил его на землю.

Стеная и охая, барон взывал о помощи, но, увидев перед собой князя Монте-Веро, притих и понял, что ему осталось мало надежды.

Брат Антонио сделал попытку оттолкнуть негра, желая освободить барона. Но Сандок, не питая ни малейшего почтения к монашескому сану, так угостил его, что тот, охнув от боли, отскочил подальше.

Все это Сандок проделал одной правой рукой, так как левой он держал поводья лошадей.

— Если не ошибаюсь,— проговорил наконец Эбергард,— это действительно барон Шлеве. Как вы сюда попали, барон?

Патер Целестин, ничего не понимая, с открытым ртом молча смотрел на происходящее. Барона он видел первый раз и тоже не мог понять, как он здесь оказался.

Шлеве не находил слов для ответа. Голос отказался повиноваться ему — отчасти потому, что Сандок немилосердно сдавил ему горло, отчасти из-за душившего его бешенства.

— Сандок, ты переусердствовал,— заметил князь.— Я только велел тебе никого не выпускать. Помоги барону подняться!

— Эта черная бестия — разбойник! — проговорил наконец Шлеве сдавленным голосом.— Он напал на меня!

— Будьте так любезны, барон, объясните нам, как вы сюда попали? — сдержанно спросил Эбергард.— Во всяком случае, по меньшей мере странно, что вы находитесь в монастыре, настоятель которого ничего не знает о вашем пребывании в нем.

— Господин барон здесь проездом,— вмешался Антонио,— и я обещал разделить с ним на ночь свою келью.

— Но во всяком случае,— твердо и решительно проговорил Эбергард,— эта встреча дает мне достаточный повод полагать, что моя дочь все-таки скрыта здесь. Господин барон, я требую, чтобы вы ответили, где находится молодая немецкая девушка, которую вы прислали сюда с испанским монахом по имени Жозе.

— Знать не знаю никакой девушки! — воскликнул барон, и серые глаза его злобно уставились на князя.— Мне нечего вам сказать!

— О масса, барон лжет! Сандок своими ушами слышал, как барон и графиня говорили о вашей дочери.

Патер Целестин понял теперь, что между братом Антонио и бароном существует тайный сговор, и, чувствуя известное уважение к князю Монте-Веро, сказал ему:

— Вы видите, сударь, что я решительно ничего не знал обо всех этих делах! Если вы еще раз желаете вернуться в монастырь и возобновить поиски, то вам никто в этом не воспрепятствует.

— Я благодарю вас, благочестивый отец, и принимаю ваше приглашение. Брат Антонио потрудится пойти со мной, а Сандок позаботится, чтобы барон дождался моего возвращения.

— Вы захватили меня в плен? Это неслыханное насилие! — с бешенством воскликнул Шлеве.

— Я лишь на несколько часов задержу вас в своем обществе, господин барон. Сандок, займись бароном! Вы же, благочестивый отец, можете спокойно вернуться в свою келью и продолжить сон, который мы вынуждены были нарушить. О прочем не беспокойтесь — князь Монте-Веро имеет только одно желание: спасти своего ребенка.

— Я верю вам, князь. Да защитят вас все святые и помогут вам найти дочь! — напутствовал его патер и удалился.

Антонио пришлось выполнить требование Эбергарда, несмотря на то, что он выходил из себя от гнева.

И все же он улучил удобный момент и бросил барону успокоительный взгляд, как бы желая сказать: не бойтесь, он никого не найдет!

— Ступайте за мной! — сказал князь и направился к женскому монастырю, у ворот которого все еще стоял Мартин, с радостью услыхавший, что барон попал в железные объятия Сандока.

Эбергард постучал молотком в ворота. Сестра-привратница с видимым неудовольствием впустила их.

— Не будем больше беспокоить благочестивых сестер,— сказал князь,— спустимся только еще раз в подземелье. Мартин, оставайся на своем месте.

При этих словах брат Антонио изменился в лице: он почувствовал, что князь не успокоится до тех пор, пока не найдет несчастную. Положение его было прескверное. Но он все еще надеялся, что дверь в подземную камеру слишком хорошо скрыта, чтобы ее можно было обнаружить.

Войдя в монастырь, Эбергард сразу спустился по лестнице в подвал.

— Ступайте вперед! — сказал он Антонио.

Монах нехотя повиновался.

Князь не стал повторно осматривать кельи и другие помещения, он старался отыскать какой-нибудь след, не замеченный им при первом обыске.

Прошло уже порядочно времени, а князь по-прежнему ничего не мог обнаружить. Он снова прошел мимо аналоя, и монах уже было вздохнул с облегчением, как вдруг в конце коридора откуда-то из-под земли Эбергарду почудился тихий стон.

— Маргарита! — воскликнул он по-немецки своим громким, звучным голосом.— Маргарита, если ты где-то спрятана, то отзовись! Это я, твой отец, и я повсюду разыскиваю тебя!

Антонио сильно побледнел. Эбергард напряженно прислушался, и вдруг, как будто из могилы, донесся слабый голос:

— Я здесь, в подземной камере.

Князь вздрогнул. То был ответ на его вопрос, но откуда исходил этот гробовой голос?

Он прошел назад и остановился у аналоя. Ему показалось, что голос доносится как раз из-под него.

— Заживо погребена! — воскликнул он дрожащим голосом, и лоб его прорезали глубокие морщины гнева и сострадания.— Монах, человек ли ты?!

Эбергард вырвал фонарь из рук оцепеневшего Антонио и отодвинул аналой. Показалась низкая дверь, ведущая в подземный ход.

— Здесь… Я здесь…— яснее, но все еще очень слабо и приглушенно раздался голос.

— Матерь Божья, помоги ей и мне! — произнес Эбергард.— Дай мне ключ, монах, и исчезни с моих глаз, потому что я могу забыться!

Видя, что дело проиграно, и боясь мести Эбергарда, брат Антонио, бледный как смерть, отдал князю ключ и счел за благо воспользоваться его великодушием и побыстрей удалиться.

Эбергард дрожащей рукой отворил низкую заржавленную дверь. Из темного глубокого подземелья на него повеяло удушливым запахом; освещая себе путь, он осторожно спустился по заплесневевшим ступенькам.

— Маргарита! — воскликнул он дрогнувшим голосом.— Твой отец пришел освободить тебя!

— О Боже мой! — раздался слабый голос.— Не сон ли это? Я больше не могу… ноги меня не держат.

Пригнувшись, Эбергард сделал несколько шагов вперед и увидел стоявшую на коленях женскую фигуру.

Он не сразу узнал свою дочь в неверном свете фонаря. Лицо ее, залитое слезами, было обращено вверх, руки сложены для молитвы. Перед ним стояла кающаяся Магдалина, изнуренная горем и страданиями.

Пораженный этим зрелищем, Эбергард закрыл лицо руками. Из глаз его хлынули слезы.

— Маргарита! — произнес он, протягивая к ней руки.— Дитя мое! Я твой отец! Наконец я нашел тебя!

Девушка быстро выпрямилась и повернула свое бледное лицо к Эбергарду. Казалось, она силится понять, что говорит ей этот человек, хочет поверить своему неожиданному счастью и не может. Слезы застилали ей глаза.

— Отец… проговорила она наконец слабым пре рывающимся голосом.

Она протянула к нему руки, и губы ее вновь произнесли слова, прекрасные слова, которые она никогда раньше вслух не решалась произнести:

— О мой отец!

Силы оставили ее, она без чувств опустилась бы на каменный пол, но Эбергард успел подхватить ее.

— Дочь моя, дитя мое! — шептал он с невыразимой нежностью.— А теперь прочь из этой могилы! Свежий ночной воздух оживит тебя, многострадальная моя девочка!

Он бережно вынес ее из подземелья. Из каменной могилы, где она столько месяцев томилась в заточении и скоро обречена была принять мученическую смерть.

Жажда возмездия отошла у князя на второй план. Сейчас им владела одна забота — сохранить жизнь своей страдалицы-дочери.

Увидев любимого господина с безжизненным телом на руках, Мартин в ужасе перекрестился и произнес молитву…

Итак, князь Монте-Веро отыскал свою дочь. Но будет ли ему дано сохранить ее в живых?