Онлайн чтение книги Грозовой август
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Заявление японского императора Хирохито о капитуляции было получено в штабе Забайкальского фронта поздно ночью. Державин еще не ложился спать — сидел за столом, читал донесения из штабов армий, делал пометки на карте. В юрте было душно, пахло слежалым житняком и разогретым конским каштаном. Генерал хотел потушить свет и раздвинуть плотные занавески, которые спасали его от комаров. Но в это время постучали в дверь и в юрту не вошел, а влетел всклокоченный начальник узла связи с какой-то бумагой в руке.

— Товарищ генерал, разрешите доложить, — выпалил он не переводя дыхания. — В общем... Они сдаются! Все!

Державин прочитал радиограмму и, несмотря на поздний час, направился к командующему фронтом.

Степной монгольский городок Тамцак-Булак, где находился штаб фронта, был окутан непроницаемой темнотой. Накрапывал мелкий дождь. Под ногами еле слышно шуршала мокрая трава. На небе ни туч, ни звезд — все слилось в сплошную черную массу, которая поглотила и безбрежную монгольскую степь, и рыжий степной шлях, и даже штабные автобусы, стоявшие поблизости от домика командующего.

Малиновский в нательной рубашке сидел за столом, просматривал свежие газеты, только что доставленные самолетом.

— Что случилось? — спросил он, быстро прочел поданную Державиным радиограмму, облегченно вздохнул: — Наконец-то образумились! Ну, что же? Все логично — так и должно быть. Укрепрайоны прорваны или обойдены. Хинган пробит таранным ударом. Что же им остается делать, как не сдаваться?

Он снял очки, поднялся со стула, не спеша набросил на плечи китель и, прохаживаясь по своему небольшому рабочему кабинету, стал обдумывать вслух, что необходимо сделать в связи с новой ситуацией. Прежде всего надо перебросить за Хинган штаб фронта. Это первоочередная задача. Предстоит пленить более миллиона солдат и офицеров. Все это надо сделать быстро, организованно, без проволочек. Тут потребуются и дипломаты, и переводчики. И конечно же, штабу следует быть в самой гуще событий.

На другой день, с самого утра, Державин начал хлопоты о переезде штаба. Эти переезды отнимали у него уйму времени. Недаром говорят: пять раз переехать что погореть. А тут переезды чуть не каждый день. За неделю войны штаб фронта трижды переезжал с места на место. И каждый скачок — по четыреста-пятьсот километров! Из Читы в Чойбалсан, оттуда в Матат-Самон. И наконец сюда — в Тамцак-Булак. Спешили, спешили за войсками и все-таки оказались за пятьсот километров от авангардов. Разве можно с такого расстояния оперативно управлять войсками?

Теперь вот надо снова перебираться — уже на четвертое место. Куда? Генерал склонился над картой, прошелся взглядом по горным отрогам, посмотрел на маньчжурскую равнину, на железные и шоссейные дороги. Выбор его пал на небольшой захинганский городок Ванемяо. Путь к нему не малый — около четырехсот километров. Но зато расположен удобно — на железнодорожной ветке неподалеку от главной магистрали, соединяющей Цицикар с Мукденом. Это очень важно.

В полдень Державин отдал распоряжение грузить штабное имущество в самолеты и автобусы. А после обеда попробовал связаться через промежуточные, радиостанции со штабом армии. Вести из танковой армии его насторожили. Оказывается, в районе Ванемяо идут упорные бои.

— Вот тебе и капитуляция! — сказал Державин и развел руками.

С перемещением штаба фронта решено было повременить.

На другой день под вечер Державин, как обычно, направился к командующему фронтом доложить оперативную сводку о боевых действиях на всех участках фронта. У командующего застал Чойбалсана. Два маршала сидели у разостланной карты, пили крепкий чай с лимоном, обсуждали сложившуюся ситуацию. Державину показалось, что они очень похожи друг на друга — оба плотные, круглолицые, основательные.

Малиновский пригласил к себе начальника штаба и члена Военного совета, попросил начать доклад. То, что доложил Державин, всех не очень удивило. Оказывается, упорные бои под Ванемяо — это не исключение. Весь день шестнадцатого августа на Дальнем Востоке прошел под знаком контратак японских войск против позиций советских войск.

— Особенно сильные бои идут под Муданьцзяном, — отметил Державин. — Японцы потеряли на поле боя не менее сорока тысяч солдат и офицеров только убитыми!

— И это после заявления микадо о согласии капитулировать! — возмутился Чойбалсан.

— Не понимаю, почему упорствуют? — Малиновский пожал плечами. — Эти меченосцы совершенно не думают о судьбе народа. Ведь союзники, прежде чем высадиться на Японские острова, измолотят их в прах, смешают с водой. Погибнут миллионы людей!

Державин передал Малиновскому только что полученное разъяснение Генерального штаба Красной Армии. В нем говорилось:

Прочитав вслух телеграмму, Малиновский сказал:

— Понятно. Выходит, война продолжается.

Начали обсуждать, почему все-таки приказы японского командования не согласуются с заявлением микадо, искали даже исторические параллели, но разобраться в этом противоречивом круговороте событий было не просто. Все войны, какие знала история, заканчивались по давно сложившемуся стереотипу. В одних случаях это происходило после упорной борьбы, когда одна из сторон, почувствовав свою слабость, направляла к противнику парламентеров, завязывала переговоры — и пушки смолкали. В других — противник бился до последней крайности, а потом уж выходили на арену дипломаты и как бы фиксировали поражение. Но тут ни то, ни другое. Император признает военное поражение своей армии и флота, заявляет о согласии капитулировать, а в это время генерал Ямада бросает на гибель сорок тысяч солдат. Зачем?

— Выходит, заявление микадо сделано не для войск, — развел руками Малиновский. — И мы пока не знаем, воплотится ли оно в приказ войскам. Пока что Квантунская армия продолжает руководствоваться приказом военного министра Анами. А тот предписывает: «Необходимо выполнить долг перед императором, даже если вся нация погибнет». Вот и воюют до полной гибели.

— Только это не безрассудный фанатизм, — заметил Чойбалсан. — О нет! Самурай зря не полезет. Почему лез в войну? Тоже фанатизм? Ничего подобного! Хотел задержать на границе побольше ваших дивизий. Вот почему лез. Нет, нет! Самурай без расчета ничего не делает. Я его знаю...

— Пленные японские генералы объясняют весь ералаш тем, что мы в первый день войны отрезали штабы от войск, нарушили связь, армия-де стала неуправляемой.

— Смешно об этом говорить, когда есть радио! Нет, они лезут с целью. Но с какой? Почему микадо не отдает приказа войскам? Зачем медлит?

Малиновский отставил в сторону недопитый стакан чаю, глянул на лежавшую перед ним карту Северо-Восточного Китая, на которой было нанесено положение войск на самый последний час войны. Вся карта была испещрена длинными стрелами, изрезана широкими клиньями, которые наглядно показывали, что Маньчжурская наступательная операция, цель которой рассечь и окружить основные силы Квантунской армии, отрезать их от японских войск в Центральном Китае и от южных портов Маньчжурии и Кореи, идет к победному завершению. На юге конно-механизированная группа Плиева вместе с монгольскими цириками отсекает Квантунскую армию от японских войск Центрального Китая. Это один рассекающий клин. Приамурские дивизии, поддерживаемые военными кораблями, идут вдоль Сунгари и уже на полпути к Харбину. Это второй клин. Войска, наступающие со стороны Приморья, несмотря на ожесточенное сопротивление под Муданьцзяном, прорвали сильно укрепленную полосу противника, перерезали важнейшую рокадную железную дорогу Цзямусы — Муданьцзян, а на главном направлении преодолели горный хребет Лаоэлин, спустились в долину реки и разрубили фронт Квантунской армии. Это еще один клин.

Приморцы сейчас идут на Гирин, навстречу забайкальцам. Их разделяют не более четырехсот километров. Квантунская армия, по существу, уже окружена. Какой же смысл сопротивляться? Зачем понапрасну лить кровь?

— Расчет здесь, видно, простой, — сказал после длительного раздумья командующий. — Болтовней о капитуляции остановить наше продвижение вперед, вывести из-под ударов Квантунскую армию, сохранить ее как военную силу, перегруппировать и удержать вот эти два полуострова, — Малиновский показал карандашом на Корею и Ляодун.

— Тут возможно еще и другое, Родион Яковлевич, — заговорил Тевченков. — Вспомните, о чем говорится в радиоперехвате, который мы сегодня с вами читали. — Он повернулся к Чойбалсану и сообщил ему данные радиоинформации, записанные нашими связистами: — Вчера Чан Кай-ши не без участия американских дипломатов начал переговоры с главнокомандующим японскими войсками в Китае генералом Окамурой. Хотят договориться о сотрудничестве «в поддержании порядка» в Китае.

Чойбалсан насторожился, весь подался вперед:

— Вот как!..

— Японцы, как видно, очень серьезно рассчитывают на нашу ссору с американцами и англичанами, — продолжал Тевченков. — Ведь мы и наши союзники по-разному смотрим на будущее Юго-Восточной Азии. Это всем ясно. Вот японцы и хотят, чтобы мы на этой почве вцепились друг другу в чубы. А в такой обстановке не трудно уйти из-под удара, да еще и в союзники кое-кому напроситься. Гитлеровцы ведь тоже питали такую надежду — расколоть нас.

Эта мысль весьма заинтересовала и озадачила Чойбалсана.

— Не здесь ли разгадка всех загадок? — спросил он, посмотрев на Малиновского. Тот согласно закивал головой.

— Да, да, у них теперь это единственная надежда на спасение. Не исключено, что Ямада попытается увести свои дивизии в Центральный Китай на соединение с Окамурой.

— А наш правый фланг — Плиев с цириками? — Чойбалсан сверкнул узкими глазами. — Я сегодня получил хорошее донесение от Цеденбала: передовой отряд цириков подходит к Ляодуну.

— Это хорошо. Нам надо скорее выходить к океану и кончать эту вторую мировую. Хватит. Почти шесть лет длится. Людям нужен мир.

Они склонились над картой южной Маньчжурии, где действовала советско-монгольская конно-механизированная группа, и начали обсуждать, как скорее завершить окружение Квантунской армии, отрезать Ямаде путь в Центральный Китай.

...Державин вернулся в свою юрту перед рассветом. Не раздеваясь прилег на раскладушку, но уснуть никак не мог — обдумывал все, что услышал у командующего фронтом, прикидывал, что еще можно предпринять для скорейшего завершения Маньчжурской наступательной операции. Только на восходе солнца он чуть-чуть задремал, но его разбудил все тот же начальник узла связи, которому он сам приказал будить его при надобности в любой час ночи.

— Товарищ генерал, обратно важная новость...

Генерал поднялся не спеша с раскладушки, глянул спросонья на всклокоченного связиста, спокойно взял у него листок бумаги, зажег свет. Перехваченная радиограмма шла открытым текстом из Токио в Чанчунь — главнокомандующему Квантунской армией, в ней было много пропусков, путаных слов (видимо, трудно поддавалась переводу), но суть была ясна: император Японии Хирохито повелевал Ямаде капитулировать.

Утром собрали Военный совет, начали обсуждать, как скорее разоружить японские дивизии, отсечь им пути отхода к южным портам, еще не занятым нашими войсками. Член Военного совета Тевченков предложил отправить в штаб Квантунской армии парламентеров с ультиматумом о безоговорочной капитуляции, а вслед за ними — воздушный десант с уполномоченным Военного совета для приема капитуляции. Его поддержал замкомандующего Ковалев, только что прилетевший из танковой армии. Он был в просторном белом кителе, отчего густая щетка его неседеющих усов казалась еще чернее.

— Танки свою задачу выполнили. Теперь для завершения дела нужны мобильные летучие отряды, — заключил он и совсем тихо добавил, подняв просящие глаза на Малиновского: — Сочту за высокую честь, если командующий фронтом и Военный совет найдут возможным направить меня с десантом в штаб Квантунской армии. Ох, как хочется повидать старых «приятелей»! Вспомнить и сорок первый, и сорок второй — словом, поговорить по душам...

Малиновский с пониманием посмотрел на своего заместителя. Сколько крови попортил Ковалеву за войну кичливый и наглый Ямада, сколько вытянул из него жил! Естественно, что он хочет теперь взглянуть на своего мучителя. «Ну что ж, пусть летит», — подумал маршал и кивнул головой:

— Не возражаю, Михаил Прокофьевич. Только об этом после. Прежде мы должны решить вопрос о парламентерах. О десанте речь поведем, когда Ямада примет наш ультиматум.

Парламентерскую группу из пяти офицеров и шести автоматчиков решили направить на транспортном самолете Си-47 в сопровождении эскадрильи истребителей сначала в город Тунляо, в одну из авангардных частей. Оттуда, после окончательных уточнений, группа направится в Чанчунь. Подумали и о мерах предосторожности: при посадке на аэродром эскадрилье истребителей следует разделиться на две части. Одна приземлится вместе с транспортным самолетом, другая для безопасности будет блокировать аэродром. Перед вылетом надо потребовать от Ямады гарантию на перелет. Уполномоченным командующего фронтом для вручения ультиматума назначили полковника Артеменко из оперативного управления штаба фронта и пригласили его на заседание Военного совета. В кабинет вошел крутолобый черноглазый офицер с глубокой морщинкой у переносья. Держался он просто, непринужденно, соблюдая ту разумную умеренность, которую превосходно чувствуют в общении со старшими бывалые кадровые офицеры. Малиновский окинул его добрым внимательным взглядом, сообщил о решении Военного совета.

— Благодарю за доверие, — ответил тот без всякого подобострастия, за которым некоторые малодушные люди прячут иногда свою робость.

— Подробный инструктаж получите у генерала Державина. Я бы хотел обратить ваше внимание лишь на главное — на самую суть вашей миссии. А состоит она вот в чем. — Малиновский встал из-за стола, медленно повернулся: — Вопрос о капитуляции Японии уже решен. Беда в том, что в Чанчуне, да и в Токио, конечно, всерьез помышляют о том, чтобы сохранить остатки Квантунской армии для использования их в своих неблаговидных целях. Вот они и тянут, волынят, стремятся втянуть нас в переговоры. Этот пройдоха Ямада попробует и вас поводить за нос. Вы стойте на своем. Ни шагу от ультиматума. А в нем сказано прямо: прекратить огонь, сложить оружие, сдаться в плен. Так и только так!

— Я вас понял, — сказал Артеменко.

— И еще одно. Прошу иметь в виду: ваша миссия небезопасна. Мы не знаем, как вас встретят японцы. Всякое может быть...

— На то и война, — едва заметно улыбнулся полковник и с тем же спокойствием попросил разрешения приступить к выполнению задачи.

После заседания Военного совета Державин задержался у командующего, чтобы согласовать текст радиограммы в штаб Квантунской армии. Когда все было сделано, как бы между прочим спросил:

— Потом, значит, полетит Ковалев с десантом? Правильно, подходящая фигура. — Он помолчал и, приподняв рассеченную бровь, продолжал: — Позвольте вам напомнить, товарищ командующий, о том, что в штабе фронта еще имеются забайкальцы, которые знают местный театр и имеют личные счеты с японцами...

— Понимаю. Себя имеешь в виду, дипломат?

— В том числе и себя. Как-никак на маньчжурской границе с тридцать второго года. Расу Ямато изучил — больше некуда. Так что прошу при случае иметь в виду и мою кандидатуру.

— Хорошо, учтем. Нам придется посылать своих представителей в штаб Третьего фронта. Хотите полететь в Мукден в гости к Усироку Дзюну?

— Конечно хочу. Что за вопрос?..

— Вот и отправляйтесь вместе с Притулой. Политработник он опытный, знающий. Предварительно свяжитесь с Жилиным или Волобоем, пусть вам для пересадки аэродром приготовят. Там и десант скомплектуете. Кстати, и горючего им подбросите.

Державин вышел от командующего фронтом довольный. Предстоящий полет в Мукден обрадовал его, наполнил новыми думами, заботами. Для комплектования воздушного десанта маршал предложил на выбор два передовых отряда — Жилина и Волобоя. Конечно же, он полетит к Волобою. Там, в ветровском батальоне, ему знаком каждый офицер, а в будыкинской роте, которая несла на Бутугуре охрану границы, — почти каждый сержант и солдат, начиная от старшины Цыбули и кончая Поликарпом Посохиным. Кроме того, там Викеша — знаток здешних языков и обычаев. Без такого человека трудно обойтись в столь серьезном деле.

Генерал вручил начальнику узла связи обращение советского командования, тут же составил шифровку для Волобоя, потом зашел в комнату дежурного и стал терпеливо ждать ответа из Чанчуня.

Ждал час, два.

Сначала сидел за столиком, курил трубку, потом начал ходить из угла в угол, подошел к окну. Напротив стоял домик командующего. В открытом окне виднелась плотная фигура Малиновского. Маршал тоже ждал ответа.

Весь штаб ждал этого ответа. А его все не было.

— Молчат? — спросил Державин начальника узла связи.

— Молчат... — угрюмо ответил тот.

— Ну что ж, не сразу, не вдруг. Им обсудить надо. Дело серьезное. Заседают небось до седьмого пота...

В томительном ожидании прошли сутки. Державин несколько раз заходил к разведчикам, от них — к связистам, возвращался к себе в юрту, а потом повторял все сначала. Из Тунляо его «бомбили» радиограммами парламентеры — просили разрешение на вылет в Чанчунь. Но что им ответить, если Чанчунь не давал гарантий?

Молчание японцев раздражало Державина, но он никому не показывал своего гнева — не кипел, не чертыхался, как другие. Весь гнев держал в себе, разговаривал спокойно, и это спокойствие невольно передавалось всем, с кем он общался.

Под вечер следующего дня Державин пошел к командующему.

— Молчат? — спросил Малиновский.

— Молчат, — ответил Державин. — А что им спешить? Они и будут молчать да втихаря творить свое дело. Нам-то зачем терять драгоценное время? Мы почему сидим сложа руки? Делать нам, что ли, нечего?

— Что же ты предлагаешь?

— Предлагаю сегодня же отправить меня в Мукден.

— Без гарантии на перелет? — спросил Малиновский.

— Ну и что же? По крайней мере, выведем их на чистую воду, проясним отношения.

— Человеческой кровью прояснять отношения? Вы что, забыли Будапешт? Забыли Миклоша Штейнмица?

Перед глазами Державина встала промозглая, гремящая взрывами зима сорок четвертого года, пропахшие порохом, закопченные гарью кварталы венгерской столицы. Вспомнился ветреный день 29 декабря... У разрушенного костела, на дороге, стояла легковая машина. Над ней трепыхался белый флаг. У машины — Малиновский. Он провожал в окруженный Будапешт парламентера — капитана Миклоша Штейнмица — своего старого знакомого, с которым его свела судьба еще в Испании. Крепкие объятия, и машина рванулась вперед, прошла через боевые порядки державинской дивизии. Мощные радиорупоры предупреждали противника о выезде парламентера для вручения ультиматума. И вот печальный финал. Миклоша Штейнмица убили — растоптали установленные нормы, попрали международные законы.

— Я понимаю... — тихо сказал Державин, освобождаясь от нахлынувших воспоминаний. — Но где же выход? Сколько можно ждать? Может быть, в эту самую минуту, когда мы с вами говорим, Ямада погружает свои дивизии в эшелоны и отправляет в южные порты, в Центральный Китай «для поддержания порядка».

— Ты, конечно, прав. Но пойми: как же я пошлю тебя без всякой гарантии?

— А разве мы гарантируем жизнь солдату, когда поднимаем его в атаку? В конце концов, если не можете — не посылайте меня приказом. Я полечу сам, добровольно. Вы только не препятствуйте.

Малиновский кашлянул, сел за стол и начал писать новое обращение к главнокомандующему Квантунской армией. Заканчивалось оно категорическим требованием:

Он поставил жирную точку, протянул бумагу Державину:

— Если и теперь не ответят, черт возьми, полетим без приглашения.

Для ускорения дела Державин и эту радиограмму сам отнес на узел связи.

И снова потянулись длинные часы ожидания.

День и ночь радисты передавали в эфир — то ключом, то в микрофон — обращение советского командования, но Ямада не отвечал ни единым словом.

Молчал Ямада.

II

Четвертые сутки лили дожди.

Вздулись реки и речушки, затопило обочины дорог, земля растекалась, будто кисель. А дождь все шел и шел — непрестанно, с ожесточением, будто разверзлись хляби небесные и на землю хлынуло все, что скопилось там за многие годы.

Волобой, когда был в горах, рвался на Маньчжурскую равнину, а вышел — сразу сник: чего здесь больше — ровной земли или воды? Не видно ни неба, ни горизонта. Размыло дороги, снесло мосты и переезды. В водоворотах кружили сорванные ветром птичьи гнезда, белели животы мертвых ящериц.

Танки еле ползли по размытым дорогам. За ними тащились забрызганные грязью бронетранспортеры, повозки и походные кухни. Сзади и по сторонам брели пехотинцы с намокшими скатками за плечами. И казалось, все это — и люди, и танки, и грузовики — двигалось не своим ходом, а плыло, подхваченное сбегавшим с гор водяным потоком.

В первый день преследования недобитого японского стрелкового полка Волобой без устали метался на своем виллисе вдоль танковой колонны — осматривал бригаду, готовился к приему пленных. Но командир полка Токугава не спешил сдаваться — минировал дорогу, задерживал головную походную заставу сильными артиллерийскими засадами, а сам уходил все дальше на юго-восток.

Евтихий Волобой не знал и не мог знать, что происходит в стане противника, не ведал, о чем озабоченно толкуют в наших высших армейских штабах, но по поведению Токугавы чувствовал: происходит что-то неладное.

— Что за чертовщина? Почему он так долго не получает приказа о капитуляции? — размышлял комбриг и, не найдя ответа, невесело пошутил: — Дывлюсь я на небо тай думку гадаю...

Иногда у комбрига появлялось желание налететь на упрямого Токугаву, уничтожить остатки его полка — проучить спесивого самурая. Но от такого намерения он себя удерживал. Прежде всего он не располагал горючим и боеприпасами для серьезного боя: горючее съели горы, а снаряды поизрасходовали в боях за Холунь. Да и не было необходимости затевать бой, если уже объявлено о капитуляции. Зачем губить людей?

Виллис Волобоя медленно тащился по размытой дороге. Дождь стекал по ветровому стеклу, «дворники» не успевали смахивать воду.

У затопленного переезда в кювет опрокинулся на бок штабной автобус. Волобой выскочил из машины узнать, что с Туманяном. Все обошлось благополучно. Автоматчики поставили автобус на колеса, прицепили его к тягачу. Выбираясь из вязкой котловины, командир бригады увидел чумазого, обляпанного грязью Иволгина.

— Вот так-то, дружище, добывается венец победы, — сказал Волобой. — Сколько труда требует... Идем, идем — и конца нет. Слышал, тряхнуло тебя под Холунью? — Комбриг хитровато прищурился.

— Было дело, да прошло.

— Ну, твое счастье. А еще слышал я, что ты не можешь найти своего командирского места в бою. Прикрывать взвод вздумал?

Иволгин молчал, сосредоточенно глядел себе под ноги. Комбриг тоже помолчал, потом заговорил снова:

— А не находишь ты командирского места оттого, что трудное это место. Я так думаю: наша профессия — самая тяжелая на земле. И признаться, тревожусь: для тебя ли она? Не уйдешь ли?

— Куда мне идти?

— Может, в артисты махнешь после войны. Голос у тебя звонкий! Будешь на сцене тянуть арию про сердце красавицы. Ты хоть старых знакомых не забывай — контрамарками обеспечивай.

— Понимаю: сплавить хотите как негодный элемент.

— Зачем тебя сплавлять? Сам сбежать можешь после войны.

— Рано об этом, — ответил Иволгин и побежал за танком.

Комбриг шагнул к своему виллису. Там сидел Сизов и бранил синоптиков, которые, по его мнению, не дали точного прогноза погоды, а заодно и авиаторов, не сумевших вовремя забросить в бригаду горючее.

Евтихий Волобой знал: ни авиаторы, ни синоптики здесь ни при чем. Всех известили, что в августе в Маньчжурии идут обильные дожди. Поэтому наводнения тут бывают не весной, а осенью. Почему же тогда операцию начали именно в августе? Не просчет ли?..

Нет! Если командующий Квантунской армией генерал Ямада не предполагал, что русские танки решатся пойти через Хинган, то тем более он не мог допустить, что это произойдет в августе. Мы достигли как бы двойной внезапности удара.

Пока командир бригады и начальник штаба обсуждали, почему же не сдается Токугава, на обочине появился Викентий Иванович со сводкой Совинформбюро, которую Туманян принял по радио. После ушиба при переходе через Хорул-Даба начальник политотдела не мог ходить,, но все-таки нашел для себя дело: принимал по радио последние известия, а Русанов распространял их по всей бригаде.

— Вести с фронтов получаете хорошие, а Токугава все-таки не сдается, — заметил комбриг.

— Возможно, мы тут сами виноваты, — посетовал Сизов. — Так наседаем, что ему и с начальством связаться некогда. Да и есть ли у него какое начальство, есть ли связь? Пленный поручик говорил, что они в первый же день войны потеряли штаб своей дивизии. Надо бы... Пуля щелкнула по ветровому стеклу, брызнула стеклянная крошка.

— Вот паршивец! — сплюнул в сторону Волобой, сбрасывая с колен осколки.

— Это Ямада капитулирует, — съязвил Ахмет.

Автоматчики, ехавшие позади на бронетранспортере, спешились и цепью пошли прочесывать кусты возле дороги.

Вскоре комбригу доложили, что передовую походную заставу обстрелял отряд японской пехоты. А под вечер, когда вязкую, хлюпающую степь окутала темнота, из головной походной заставы сообщили: японская батарея преградила путь танкам.

— Час от часу не легче, — вздохнул комбриг.

Танковая колонна подтянулась к лысому взлобку, расположенному между рекой и болотами, и остановилась на ночной привал.

Волобой вместе с начальником штаба и Русановым направился к штабному автобусу. В автобусе полумрак. На раскладушке лежал, накрывшись шинелью, Туманян и, покусывая от боли губы, вращал ручку настройки приемника. В приемнике что-то потрескивало, шипело и булькало. В горах, да еще в такую погоду, походные радиостанции работали плохо. Нелегко было связаться не только со штабом армии или с корпусом, но и с артиллерийским полком, идущим вслед за бригадой. Этот старенький приемник стал теперь у них, пожалуй, единственным средством связи с окружающим миром.

Они поужинали, обсудили неотложные дела. Лампочки приемника освещали изнутри зеленоватую шкалу с делениями, сквозь невнятные шорохи и треск по временам слышалась и тут же затихала, удаляясь, непонятная чужая речь, музыка.

— Что-то не по-нашему, может, разберете? — обратился он к Русанову.

Викентий Иванович приник к приемнику. На его щеке застыло тусклое свечение невидимых ламп. Голос диктора то доносился, то пропадал. Сквозь треск грозовых разрядов, писк и хлюпанье едва слышался мужской голос. Уловив с трудом смысл слов, заглушаемых звуками, похожими на кваканье лягушек, Русанов на минуту замер, еще плотнее прижался ухом к приемнику.

— Любопытное сообщение, — сказал он, когда затихла речь и послышались звуки скрипки.

— Что там? Капитуляция или война? — нетерпеливо спросил Волобой.

— Какая-то радиостанция передает, что во дворце японского императора вспыхнул мятеж военных. Мятежники убили командира дивизии, которая охраняла императорский дворец. Хотели уничтожить пластинку с речью Хирохито о капитуляции.

— И чем дело кончилось? — насторожился Волобой.

— Плохо слышно. Вроде все успокоилось.

— Выходит, там борьба мнений?

Викентий Иванович снова стал слушать и перевел другое сообщение — о сборище у дворца микадо тридцати тысяч носителей «самурайского духа». Они, стоя на коленях, жаждали лицезреть божественного микадо. Но император так и не появился на балконе. «Носители духа» услышали лишь пластинку с записью его речи, в которой он скорбел по поводу военных неудач Японии, призывал самураев к бессмертию.

— И что же? — спросил Туманян. — Харакири они себе сделали?

— Да, некоторые покончили с собой: военный министр Анами, принц Коноэ, какой-то член высшего военного совета Иосиова Синодзука и еще кто-то, не разобрал. Но, как сообщает комментатор, охотников войти в бессмертие оказалось немного. Основная верхушка «самурайского духа» предпочла... жить на земле.

— Не нравятся мне эти фигли-мигли, — нахмурился Волобой и отправился с Сизовым взглянуть, как расположилась бригада.

Вернувшись, снова прилипли к приемнику. Не подаст ли голос Москва? Только она может все прояснить. Но где она? Наконец сквозь треск и шипение донесся знакомый голос московского диктора. Но говорил он о спортивном празднике, об уборке урожая и силосовании кормов — совсем не о том, о чем хотелось бы услышать.

— Не теряйте волну, сейчас должны передавать последние известия, — посмотрел на часы Волобой.

Все притихли, жадно вслушиваясь в приглушенные расстоянием и непогодой шорохи. Снова прорвался искаженный помехами голос диктора. Москва сообщала о японских контратаках. Вот это новость! Выходит, полковник Токугава — не исключение. Японцы контратакуют всюду, не только на этом направлении.

— То же, что было у Ворот Дракона, только во всеяпонском масштабе, — заметил Русанов.

Комбриг сказал:

— Одним словом, не бей меня по носу, дай мне изловчаться тебя ударить.

Начальник штаба утверждал, что японские фанатики хотят дать нам бой на счастливой для них Мукденской равнине, где когда-то разбили Куропаткина.

Туманян не соглашался: как можно рассчитывать на призрачное счастье, когда против них четыре великие державы? Неумно, нелогично.

— Ты хочешь найти логику у них? — спросил Волобой. — Они же самолюбивые до чертиков — фасон держат!

Викентий Иванович хотел было высказать свою точку зрения, но в это время донесся глухой гул, похожий на приглушенный расстоянием артиллерийский залп.

— Что такое? — встрепенулся Волобой.

— Пушка.

Молчала ночь. Все так же барабанил по крыше автобуса надоедливый дождь.

И вдруг — тревожные крики часовых:

— Потоп! Потоп!

Все, кроме Туманяна, выскочили из автобуса и услышали надвигающийся в темноте шум воды.

— Запруду взорвали, — предположил Сизов.

Хлынувшая на берег вода зажурчала в траве, хлестнула по гусеницам танков.

Голос Цыбули:

— Чия матчасть? Хватай, бо уплывэ!

— Скатки смыло!

— Всем на бугор! — приказал Русанов.

Загудели моторы, задвигались машины. Вспыхнувшие на мгновение фары вырвали из мрака матовую поверхность воды, суетившихся бойцов.

У крайнего танка появился Волобой.

— Отставить на бугор! — распорядился он, подняв руку. — Всех десантников на броню!

Вода поднималась все выше, била по колесам бронетранспортеров, крутнула командирский виллис, понесла его вниз по течению. Ерофей Забалуев бросился за машиной, поймал за борт, но удержать не смог. Быстрое течение сшибло Ерофея, потащило на быстрину. Забалуев, не выпуская из левой руки края борта, кинулся к затопленному дубу, обхватил его правой рукой и одолел поток, выстоял. Подошел тягач, вытащил Ерофея и машину.

Иволгин не понял, почему командир бригады запретил выводить танки на бугор, и спросил об этом Будыкина.

— Командира бригады не проведешь, — ответил тот. — А может, бугор пристрелян, и японцы нас туда водой загоняют. Смекаешь?

Они услышали отдаленный пушечный выстрел, и на бугре разорвался снаряд. Потом весь бугор ощетинился багровыми пиками взрывов — начался артиллерийский налет. Длился он минут пять и серьезного вреда не причинил. Тридцатьчетверки, стоявшие под бугром, быстро спустились в воду. Лишь у двух машин разорвало гусеницы. «Видно, у них тоже не густо со снарядами, — подумал Иволгин. — А может, поняли, что стреляют по пустому месту?»

После минутной паузы в болотных камышах застучал крупнокалиберный пулемет. Автоматчики из-за танков ответили огнем, но били наугад: в кромешной тьме трудно было разобрать, где противник и какие у него силы.

К Будыкину подскочил Драгунский:

— Какого дьявола мы здесь стоим? Пассивная оборона — верная гибель. Об этом еще Клаузевиц говорил. Чего стоять-то?

— Посмотрел бы я на твоего Клаузевица в этих болотах, — проворчал командир роты.

— Я предлагаю ударить по болоту с левого фланга. Поручите это дело мне, — нетерпеливо, с придыханием проговорил Валерий, точно боясь, что его инициативу перехватят.

Будыкин, поразмыслив, согласился с Драгунским: ударом с фланга можно ввести противника в замешательство, выиграть время и даже разведать расположение его огневых средств.

— Поднимайте взвод, — распорядился Будыкин. — Только не отрывайтесь далеко: неизвестно, как развернется бой.

Драгунский мгновенно скрылся в темноте.

Камыш на болоте тянулся черной стеной. В небе ни звезд, ни луны, даже туч не видно, кругом непроницаемая мгла. От болота доносились глухие выстрелы. Изредка постукивал пулемет. Вспышек не видно, и трудно было определить расположение огневых точек противника.

Автоматчики жались к тридцатьчетверкам — за их панцирем пуля не страшна. Будыкин то и дело взглядывал на фосфорические стрелки часов, ждал, когда же Драгунский со своим взводом выйдет во фланг и ударит по японским позициям. Драгунский молчал, — значит, до места еще не дошел.

Позади послышался приглушенный стук. Это минометчики начали снимать свои «самовары» с бронетранспортеров, чтобы прочесать минами болота. «А как же Драгунский? — встрепенулся Будыкин. — Надо предупредить, чтобы с минометным огнем повременили».

Ротный пришел от комбата расстроенный и с еще большим нетерпением стал ждать, когда же вернется Драгунский, который мешал минометчикам обстреливать болото. Но тот не подавал никаких вестей. «Ну и угораздило же меня согласиться на эту вылазку», — подосадовал Будыкин, все больше осознавая, что выйти во фланг по такой трясине вряд ли удастся. Минометы могли сделать куда больше, чем взвод автоматчиков.

Вскоре от Драгунского пришел связной, весь мокрый, в болотной тине, без каски — потерял ее в камышах при переправе через ручей.

— Командир взвода приказал передать, что он решил ударить по противнику не с фланга, а с тыла, — доложил связной и добавил, тяжело дыша: — С фланга ничего не получается: грязюка до ушей.

Своевольничанье взводного еще больше расстроило Будыкина. Минометчикам надо открывать огонь, а Драгунский бродит где-то в районе обстрела. Что, если японцы пойдут в атаку? Тогда свои же автоматчики станут помехой в бою. Нельзя же стрелять из минометов и пушек по противнику, если за его спиной наши люди.

— Передайте лейтенанту, чтобы немедленно возвращался назад, — отчеканил Будыкин, еле сдерживая негодование.

Связной ушел. Вслед за ним ротный послал для подстраховки отделение Баторова: ведь связного могут перехватить японцы. А так будет надежнее.

Вскоре на южной кайме болот началась стрельба: это возвращался Драгунский. Пришел он злой и усталый, едва волочил ноги, чертыхался. Сегодня ему очень хотелось с блеском осуществить задуманный план, показать, что и он не лыком шит, но опять ничего не получилось. То мешали проклятые горы, теперь мешают залитые водой болота. Негде, ну негде развернуться!..

Из темноты выплыли два силуэта — к танку по воде прибрели Волобой и Сизов.

— Доложите о результатах разведки, — приказал комбриг Драгунскому.

Валерий обстоятельно рассказал, что удалось ему разведать. И выразил недовольство, что ему помешали выполнить задуманный план. Он тут же стал горячо просить Волобоя позволить ему сделать вылазку в тыл к японцам — устроить им сабантуй.

— А что это даст? — спросил комбриг, пожав плечами. — Не вижу смысла.

— Мы их смешаем с грязью... — начал было Драгунский, но комбриг остановил его.

— Внезапного удара теперь у вас не получится, тем более в такой трясине. Только руки нам свяжете.

«Странное дело... — подумал Валерий. — Герой Фокшан и Будапешта, а смелость не поощряет».

Под утро японцы подожгли гаолян и под прикрытием дымовой завесы бросились в атаку. Но она была легко отбита.

К рассвету вода в реке спала, стих пожар на сыром гаоляновом поле, прекратились выстрелы. Мокрые, испачканные глиной, Волобой и Сизов направились к штабному автобусу. Он был весь изрешечен пулями, сорванная дверь висела на одной петле, как надломленное крыло птицы.

Туманян лежал на раскладушке, прижавшись ухом к радиоприемнику. Увидев входивших, махнул им рукой:

— Скорее, скорее!

По радио читали радиограмму Главнокомандующего советскими войсками на Дальнем Востоке маршала Василевского штабу Квантунской армии. Волобой и Сизов тоже прижались к радиоприемнику. Сквозь шипение различались слова:

— Значит, не только у нас, — прокомментировал Туманян.

— Тихо, — остановил его Волобой.

Дальше в радиограмме говорилось:

Короткое молчание прервал Волобой:

— Теперь мне понятно, почему огрызается Токугава: они хотят капитулировать без сдачи в плен. Вот потеха!.. Видали вы таких умников?

III

Ночной налет не причинил бригаде Волобоя большого вреда. Токугава, как понял комбриг, не стремился навязать большого боя, а преследовал лишь одну цель: заставить противника израсходовать запасы боеприпасов и горючего. И уже потом дать решающий бой.

Утром танкисты стали вытягивать подбитые тридцатьчетверки, ремонтировать порванные гусеницы. Водители бронетранспортеров и грузовиков перегоняли машины из заросшей камышом поймы реки на лысый бугор. Дождь заливал и машины, и людей — все было в дыму, который не успел еще рассеяться после ночного боя.

Евтихий Волобой стоял у сорванной двери штабного автобуса, обдумывал переданное по радио сообщение. Значит, война продолжается. Но где взять ему силы для завершающего удара? Бригада попала в нелепое положение: прорваться сквозь укрепрайон на границе, взять перевал Хорул-Даба, вырваться наконец на равнину и — остановиться! В баках — последние граммы горючего. Ждать обозы? Они отстали на десятки километров. Положиться на транспортную авиацию? Кто же летает в такую непогодь?

Два автоматчика подвели к автобусу раненого лейтенанта Пеночкина из армейского батальона ГСМ. Лейтенант едва переступал ногами.

— Врача! — распорядился Туманян. — Он узнал лейтенанта, который сопровождал его бензовозы. — Проходите сюда.

Пеночкин опустился на скамью, с трудом проговорил:

— Генерал Державин приказал... — и потерял сознание.

— Что приказал? — наклонился над ним Волобой.

Прибежала Аня Беленькая, потом Вероника Бережная. Пока лейтенанту оказывали помощь, автоматчики рассказали, что лейтенант ехал сюда с промежуточной радиостанции. По пути на их бронетранспортер напали японцы и, кажется, ему единственному удалось уйти, переплыть реку и добраться до бригады.

Пеночкин очнулся, облизал пересохшие губы, сказал:

— Генерал Державин приказал: вырваться за реку батальоном или ротой, захватить аэродром... — И он снова потерял сознание.

Приказ Державина встревожил начальника штаба бригады. Как можно дробить танковую бригаду, когда японцы на всех участках фронта переходят в контратаки?

— Не понимаю, — пожал плечами Сизов. — Бригада сильна слитностью боевых рядов. Когда враг хочет обессилить и уничтожить группировку, он стремится рассечь ее на части. А нас рассекает свое же командование!

— Не сгущай краски, — отвернулся от него Волобой.

— Я не сгущаю. Ты подумай, что нам предлагают? Сначала мы оставим один батальон, потом другой, потом еще две роты. А потом придется тебе слить горючее в командирский танк, мчаться одному в Мукден и докладывать Державину: «Пришел, увидел, победил!»

Когда бригада попадала в затруднительное положение, между комбригом и начальником штаба нередко возникали разногласия. Волобой знал свои права единоначальника, но не прочь был иногда поспорить с начальником штаба. Делал он это для того, чтобы найти в споре истину, убедиться в правильности своего решения.

Слушая сейчас Сизова, Волобой понимал — опасения начальника штаба не беспочвенны. Он прав: бригада сильна единством. Идти на выполнение самого трудного задания, разумеется, лучше всего всей бригадой, чтобы бить слитным бронированным кулаком. А тут заставляют рассыпаться. Но еще лучше понимал он другое: приказ есть приказ, его надо выполнять.

— Не будем терять попусту время. Державин головы с нас поснимает за промедление, — отрезал Волобой и распорядился оставить у гнилых болот третий батальон, а его горючее перелить в машины первого и второго батальонов.

Начальник политотдела подозвал к себе Викентия Ивановича, попросил созвать парторгов и замполитов подразделений.

Когда политработники собрались в штабном автобусе, Туманян приподнял, сморщившись от боли, голову, уперся затылком в проломленную стенку автобуса, изложил поставленные перед бригадой задачи.

— Обстановка тяжелая, — заключил он. — В такое трудное положение бригада попала, пожалуй, впервые за всю войну. Об этом и надо рассказать бойцам, ничего не приукрашивая. Боец все поймет. Поймет и преодолеет.

От начальника политотдела Викентий Иванович направился в будыкинскую роту. Там шло открытое комсомольское собрание. Горячую речь произнес Драгунский — призвал всех комсомольцев идти вперед, без устали бить самураев и если станут без горючего танки — катить их на своих плечах до самого Порт-Артура. Но весь эффект от его речи смазал Поликарп Посохин.

— Это как же, паря, на плечах до Порт-Артура? Далеко больно, — пробурчал он, будто спросонья. А когда на него зашикал Юртайкин и попросил высказать свою точку зрения, он ответил ему: — Про точку я врать не буду, но по части самурая я тебе еще в Холуни калякал: «Чего ты горланишь как недорезанный: «Уря, уря!» Было это дело, Семен? То-то и оно, паря. Самурая на «уря» не возьмешь. Он тебе за здорово живешь руки вверх не подымет. Его ломать надо. Мы с ним, дьяволом, еще с гражданской знакомые. — Поликарп потупился, чуть заметно улыбнулся: — А теперича у меня второй вопрос. Тут лейтенант говорил: «Комсомольцы, вперед!» А куда же мне подаваться — как несоюзной молодежи? Назад бежать, что ли, али как?..

«И откуда его вынесло?» — досадовал Валерий.

Бригада тронулась в путь и к исходу дня подошла к маленькой деревушке. Измученные маршем, бойцы едва держались на ногах. Танки головной походной заставы поднялись на невысокий взлобок, откуда открывался вид на бескрайнюю равнину, залитую водой.

— Равнина, а похуже гор, — угрюмо сказал Забалуев. — Как же форсировать без понтонов такие моря?

— А что тут хитрого? — спросил Юртайкин. — Вы знаете, как наши вятские мужики в старину реку форсировали без понтонов?

— Ну давай, сбреши, — покровительственно похлопал Сеню по спине Забалуев. — Сбреши — все полегчает...

— Это не брехня. — Сеня шмыгнул носом, прикурил сэкономленный окурок. — Дело-то как было? Собрались наши вятские мужики с топорами в город на заработки. Попрощались на берегу с бабами, сели на бревно. А чтобы не оскользнуть, связали ноги внизу лыком. И подались таким манером на тот берег. А на середине реки бревно возьми да и перевернись. Все мужики — вниз головами и вверх лаптями! Бабы с берега диву дивятся: «Да что это такое деется: не успели от берега отчалить, уже лапти сушать!»

Сенина шутка рассмешила лишь самого Сеню: уж больно все устали, да и есть хотелось до смерти, а пакеты НЗ давно уничтожены. Старшина Цыбуля сегодня весь день костерил интендантов за то, что не подвезли продовольствия для личного состава. Теперь хотел переключиться на Юртайкина — отчитать за неуместные шуточки, но его окликнул сзади минометчик Серебренников.

— Как жизнь, Федосий Нестерович? — спросил он на ходу, поспешая в свою роту.

— Живу, як собака на мельнице.

— В каком смысле?

— Морда в муке, а сам голодный, — ответил полтавец и со злостью сплюнул.

Танки спустились в густой, залитый водой кустарник. Пошли вдоль пригнутого ливнями прошлогоднего камыша. Из приречных зарослей ивняка высыпала навстречу толпа китайцев. Они что-то кричали, махали руками. У некоторых за спинами японские винтовки.

Увидев впереди высокого тощего китайца в длинном балахоне, Иволгин подумал: «Не он ли это на границе выходил на Атаманскую сопку?» Рядом шагал широкоплечий китаец в большой соломенной шляпе-доули. Иволгин без труда узнал в нем мукденского рикшу Ван Гу-ана. Видно, вместе с войсками Ван Гу-ан торопился в родной Мукден. Лицо у рикши встревожено. Подбежав к танку, он поднял вверх обе руки:

— Тин![21]Стой! ( кит. )

По отдельным словам и жестам можно было понять — поблизости японцы. Но где они и сколько их, выяснить было невозможно. Иволгин хотел было направить Ван Гу-ана в штаб бригады, но тут подкатил виллис, на котором комбриг и Русанов догоняли ушедший вперед батальон. Викентий Иванович, выслушав Ван Гу-ана, нахмурился.

— Японцы вырезали китайскую деревню, — перевел он. — Не исключено, что это постарался Мамура.

Из дальнейших расспросов выяснилось: впереди дамба — единственный путь к мосту через разлившуюся реку и далее — к аэродрому. У дамбы — японская засада. Самураи вырезали деревню для того, чтобы сохранить в тайне засаду. Ван Гу-ан добавил, что у японцев есть пушки.

— Да, — протянул комбриг. — Невеселое дельце.

Встретившаяся в пути опасность встревожила его: танки, выйдя на дамбу, окажутся под фланговым огнем противника. Подобьют японцы переднюю и заднюю машины и легко переколотят остальные. Когда закончатся эти ребусы? В горах дрались за высоты и перевалы. А здесь встали на пути непролазные болота, водные преграды, которые похуже хинганских круч и гобийских барханов. Приходится биться за каждый мост, за каждую дамбу. Сегодня ночью надо захватить аэродром. Без него не получишь горючего. Но на пути дамба, засада. Как прорваться вперед?

Подошел сердитый, насупленный Хлобыстов:

— Товарищ гвардии полковник, разрешите атаковать с ходу. В крайнем случае разведаем, сколько их там собралось...

Гиренок уже включил мотор. Но Ван Гу-ан сорвался с места и лег перед танком.

— Видал? — кивнул на него Волобой. — Стало быть, понимает: дамбу кавалерийским налетом брать нельзя. Покумекать надо. Что же придумать? Главное — не всполошить японцев.

Иволгин с недоумением посмотрел на командира бригады. В горах Волобой не раз удивлял его смелостью решений. И вдруг такая сдержанность. «Почему он не ответил Андрею: «Давай!»?» — подумал Сергей и спросил Волобоя:

— Что нам здесь топтаться? Неужто у нас не хватит снарядов, чтобы разделаться с засадой?

— Да не в засаде дело! По-моему, тут потуже затягивается узелок, — сказал комбриг и пояснил, что его больше всего беспокоит.

В нескольких километрах от дамбы — река Гольюр-хэ и единственный мост. Засада у дамбы и мост — одна цепочка. Мост, скорее всего, заминирован, и стоит тронуть засаду, как он взлетит на воздух. А как тогда перебираться через реку к аэродрому? Понтоны ползут где-нибудь у Ворот Дракона — не ближе. Выход один: надо брать мост. Взять его можно лишь внезапным налетом. Но как подобраться, если дамба под прицельным огнем, а обходных путей нет — вокруг вода?

Колонна остановилась на ночлег. Волобой вошел в свою палатку, выпил стакан крепкого чая, склонился над картой.

Много вариантов перебрал он, обдумывая эту сложную задачу. Медленно тянулась августовская ночь. По крыше палатки глухо барабанил дождь.

От дамбы ни единого звука — затаились, ждут... Где-то за рекой выли шакалы.

Крепким сном спали танкисты и десантники. Возле санитарной машины дежурила Аня Беленькая. Из-за колеса студебеккера еле доносился монотонный голос ротного поэта:

Комбриг не отрывался от карты. Все его мысли были направлены к одной цели: захватить мост, без которого бригаде долго придется сидеть в этой непролазной грязи.

В два часа ночи Волобой все-таки нашел решение, которое сулило успех. И сразу оживился.

— Что, нашли? Эврика? — спросил Русанов.

— Как будто она! Мы должны перехитрить Токугаву. У него был расчет простой: раз мы спешим — прямо с ходу ринемся на дамбу.

Волобой, разминаясь, прошелся по палатке.

— Будем действовать по плану, разработанному Токугавой.

— Это как же? — насторожился Сизов.

— Снарядите два бронетранспортера с автоматчиками, — приказал Волобой. — Пошлем их вроде бы в разведку через дамбу под прикрытием танка. Они и возьмут мост.

Викентий Иванович удивленно поглядел на комбрига.

— А засада? — спросил он.

— Какая же засада будет трогать разведчиков, мил человек! — засмеялся Волобой. — Японцы без выстрела пропустят их через дамбу. Им нельзя обнаруживать себя. Хотят ведь поймать в ловушку не один танк, а весь батальон. Вот и пусть ждут, когда остальные двинутся... Смекаешь? — спросил он и озорно подморгнул черным глазом.

План Волобоя был смелым, дерзким, и в то же время Русанов не увидел в нем безрассудного лихачества, все основывалось на точном расчете.

...Два часа ночи. Тишина. Но вот застрекотал мотоцикл и покатился желтым пятном к дамбе. За ним двинулись два бронетранспортера. Выждав небольшую паузу, пошла тридцатьчетверка Хлобыстова. В темноте еле виднелся темный силуэт башни. Около него теснились прильнувшие к броне автоматчики. Сзади можно было различить круглую шляпу Ван Гу-ана. Прикрытые сверху фары бросали слабый свет на поднимавшиеся по обе стороны насыпи заросли кукурузы с желтыми початками. Зашуршал, раздвинулся кукурузный коридор. Будыкин, сидя в кабинете бронетранспортера, с тревогой поглядывал на эти зеленые заросли. В кукурузнике можно укрыть не одну батарею противотанковых орудий. Японцы, конечно, не должны бы тронуть разведку. Но события не всегда развиваются так, как предполагаешь.

— Жми на всю железку, — сказал он водителю.

За минувшую неделю ротный не раз сталкивался с японцами, но ни разу не испытывал еще такого острого ощущения опасности, как сейчас. Темнота ли была тому причиной, сложность ли задачи, но чертовски неприятно было сидеть на прицеле у врага и гадать: нажмет он на спусковой крючок или не нажмет...

Бронетранспортер прибавил скорость и чуть не натолкнулся на танк. Мягко шелестели по стальным ребрам машины кукурузные листья. Между стеблями внизу тускло поблескивала вода. Где-то там хоронились японцы.

Наконец танк прошел по дамбе сквозь узкий зеленый коридор. Будыкин облегченно вздохнул. Пронесло! Значит, самураи ждут основные силы. Расчет комбрига оправдался!

Свет полуприкрытых фар осветил возившихся у телефонной линии связистов. Танк сшиб столб с белыми чашечками изоляторов, связисты резали провода. Все это заняло минуту, потом связистов посадили на бронетранспортер, и он покатил за тридцатьчетверкой.

Теперь надо взять мост, не дать японцам его взорвать.

Будыкин заранее распределил командиров взводов по машинам: Иволгина с автоматчиками посадил на танк, Бухарбая Мусина на второй бронетранспортер. Драгунский не поехал: разболелась рана.

В мутном свете фар выплыло перед ними поле подсолнухов. Здесь машины остановились: шум моторов мог преждевременно насторожить охрану моста. Будыкин подозвал Иволгина и Мусина, изложил план дальнейших действий. Отсюда автоматчикам предстояло пробираться вдоль берега, к мосту подползти по-пластунски. Танк и бронетранспортеры пойдут к нему после первого выстрела, и пойдут не прямо, а в обход: дорога перед мостом наверняка заминирована.

Автоматчики направились к реке, чтобы по берегу подобраться к цели — так меньше вероятности напороться на японские секреты. Впереди вызвался идти Ван Гу-ан. Если натолкнется на японцев, не страшно: безоружный крестьянин идет в свою деревню. За китайцем шел Баторов, за ним Юртайкин, далее Посохин.

Куда ни ступи — земля, как тесто. А дождь лил и лил, точно хотел окончательно затопить эту размытую, зыбкую землю. Однотонный шум дождя заглушал ночные шорохи. Это было на руку десантникам.

У самого берега с куста вдруг сорвалась полусонная птица. Илько застыл как вкопанный.

— Чо, паря, остановился? — спросил шепотом Посохин. — Раз птица сидела, значит, порядок — японца нет. Смекаешь, грамотей?

Илько усмехнулся, сжал Поликарпу локоть.

В темноте проглянула Гольюр-хэ. Запахло рыбой, водорослями. На берегу штурмовая группа разделилась. Иволгин с отобранными ранее пловцами должен был вплавь переправиться на ту сторону: мост решено брать одновременно с двух сторон. Автоматчики из взвода Бухарбая стали подкрадываться к мосту вдоль берега.

Наконец уперлись в проволочное заграждение с мокрыми, скользкими кольями. Сапер взялся было за ножницы, но предусмотрительный Мусин остановил его.

А вдруг проволока озвучена? Лучше сделать подкоп.

Посохин нащупал размытую водой трещину, стал отесывать ее лопатой, расширять стенки. Учить Посохина осторожности ни к чему: осторожнее его не найти солдата во всем батальоне.

«Для Юртайкина — полный профиль, для Забалуева придется подкопать», — подумал Поликарп и еще немного расширил щель.

Автоматчики один за другим нырнули под проволоку.

Все так же плескалась окутанная тьмой Гольюр-хэ, шуршал дождь.

За второй полосой проволочного заграждения Будыкин разглядел впереди насыпь и едва проступающие во тьме фермы моста; по насыпи взад и вперед двигалась затушеванная дождем фигура часового. Опасная минута! Одно неосторожное движение — и все пропало. «Как перешагнуть через этот трудный рубеж?» — размышлял Будыкин, не спуская глаз с маячившего часового.

К ротному подполз Посохин, тронул за руку. Будыкин молча кивнул, и Поликарп пополз вдоль заграждения к воде. У кромки берега нащупал промоину, выждал, когда часовой повернется, залез в воду и выбрался уже по ту сторону колючей проволоки. За ним последовали Баторов, Юртайкин и Бухарбай.

Наконец подобрались к самому мосту. Будыкин прикинул время — Иволгин уже должен быть на исходной — и, когда часовой повернулся спиной, легонько подтолкнул ближайшего бойца. Это был сигнал к штурму. Автоматчики побежали к дотам. Обернувшийся часовой вскинул было винтовку, но выстрелить не успел. Вспышка гранатного взрыва осветила мост.

— Глуши их! — крикнул Баторов, метнув гранату в амбразуру.

Заухали взрывы, застучали автоматные и пулеметные очереди. Десантники уже были на предмостной насыпи, где их не доставал пулеметный огонь японцев. Вспышки взрывов пробивали ночной мрак, отсвечивали в мокрой зелени и пузырившихся от дождя лужах.

Японские пулеметы умолкли было, но потом залились снова. Но этот пулеметный лай уже не пугал Будыкина. Если ты навис над крышей дота, считай, что он почти твой — швырни в амбразуру гранату, и дот замрет.

На другом конце моста тоже заухали выстрелы. Будыкина беспокоило — не зарвался бы сгоряча Иволгин.

Увидев на гребне насыпи Бухарбая, ротный крикнул:

— Держи этот край! — и вбежал с десантниками на гулкий настил моста.

По накату застучали солдатские сапоги.

Впереди взрыв, еще взрыв. Вспышки освещали суетившихся японцев. Бой в разгаре. Ерофей Забалуев первым врубился в свалку. На него набросились два японца, третий забежал сзади, но Юртайкин вовремя свалил его выстрелом из автомата. С двумя другими Ерофей справился сам — одного столкнул в воду, другого оглушил прикладом. Звякнула о настил выпавшая из рук винтовка.

Автоматчики выбежали на тот берег.

Будыкин нырнул под мост и покатился вниз, к пловцам, которые залегли у обрыва и с трудом сдерживали натиск японцев, не подпускали их к мосту. У вывороченной из земли коряги он увидел Иволгина и вначале даже не признал его. Над его полувзводом нависла смертельная опасность, но он не метался из конца в конец по огневой позиции, не совался, как обычно, не в свое дело, руководил боем спокойно, деловито. Вот к нему подбежал Илько и доложил, что под мост прошмыгнул японец, видно сапер. Не взорвал бы мост. В ту же секунду взводный отправил под мост Баторова. У Бальжана в диске не было ни одного патрона. Увидев у опорной стойки японца он прыгнул сверху и прикончил его финкой.

Будыкин глянул на противоположный берег. С первым выстрелом Хлобыстов с двумя бронетранспортерами должен ринуться к мосту. А его все нет. «Не налетел бы на мину», — подумал ротный.

Поблизости послышался шум мотора. Будыкин обрадовался — тридцатьчетверка! Но это был японский грузовик, мчавшийся без света прямо на мост из-за японских окопов.

— Гранату! Гранату! — крикнул Иволгин, догадавшись видно, что это машина со взрывчаткой.

— Есть у нас такое дело, — спокойно прошептал Поликарп Посохин и бросился навстречу японскому грузовику. Взрыв — и машина, перекосившись, покатилась под откос. Грохот потряс землю, багровое пламя озарило реку и перила моста.

Опасность миновала. «Молодец Сергей. Зря за него беспокоился», — подумал ротный.

А на той стороне по дощатому настилу уже громыхали наши бронетранспортеры. Будыкин шумно вздохнул, снял с головы каску, кинул на мокрую траву.

— Аминь засаде! — и пустил в дождливое небо красную ракету. Сигнал Волобою: мост взят.

IV

— Ракета! Ракета! — закричал наблюдатель, увидев в мокрой темноте едва заметную красную вспышку.

И в ту же минуту по японской засаде у дамбы ударили танковые пушки. Они били недолго: Волобой экономил снаряды. После артиллерийского и минометного налета в залитые водой кукурузные заросли бросились стрелки и автоматчики.

С засадой было покончено за несколько минут. Но бросить танки к мосту без промедления Волобою не удалось: японцы успели в двух местах взорвать дамбу. Навалились новые заботы. Нужен камень, рабочие руки, а их считанное число: почти всех стрелков и автоматчиков комбриг выслал вперед — держать мост, искать аэродром.

Викентий Иванович решил обратиться за помощью к китайским партизанам. В это время они вытаскивали из затопленного гаоляна оплетенную зеленой тиной японскую пушку. Узнав, чем озабочен русский начальник, партизаны бросили свой трофей и разошлись. А вскоре к дамбе начали стекаться жители окрестных деревушек с тачками, лопатами и корзинами на коромыслах. Низина запестрела соломенными доули, загорелыми спинами.

Работами на дамбе руководил бригадный инженер Воробьев. Высокий, неторопливый, он расхаживал у прорана, показывая, как надо гатить, где брать землю и камень. Ему помогал рослый китаец в травяном балахоне — единственный уцелевший житель вырезанной японцами деревушки. У горного отрога саперы брали камни для насыпи. Китайцы выстроились в цепь, передавали их из рук в руки, гатили проран в дамбе. Мелочь насыпали в корзины, подвешенные к коромыслам. Трое китайцев положили на носилки огромный камень, потащили его вниз. К ним на помощь подскочили танкисты, и тяжелая ноша поплыла к дамбе, плюхнулась в воду. В воздух взлетел фонтан воды.

Китайцев становилось все больше. У дамбы — столпотворение. Воробьев едва успевал расставлять людей, показывать, куда сыпать землю. Крупные камни укладывали по краям насыпи, в середину сыпали землю и мелкий щебень.

О дамбе Волобой уже не беспокоился — она будет восстановлена, коль за дело взялась такая туча народа. Комбрига потянуло к мосту. Далеко ли аэродром? Ведь его могут занять отброшенные от моста японцы.

Танкисты вместе с китайцами перетащили комбриговский виллис через проран. Машина устремилась к реке.

Волобой разыскал Будыкина под обрывистым берегом Гольюр-хэ и с ходу засыпал вопросами:

— Где аэродром? Куда отошли японцы? — Он приказал сию же минуту снарядить бронетранспортер и выслать отделение автоматчиков на поиски аэродрома.

Минут через пять Иволгин с отделением Баторова уже мчался на бронетранспортере в заданном направлении. Провожатым взял Ван Гу-ана. Вначале Сергею казалось, что отыскать аэродром — задача нетрудная. Ведь его не спрячешь под землю. Любой китаец покажет, где садятся и взлетают японские самолеты. Но все оказалось сложнее: на пути не попадались китайцы. Куда они исчезли?

Впереди показались потемневшие от дождя фанзы маленькой деревушки. Въезжать в нее с налета было опасно. Иволгин остановил бронетранспортер, выслал Баторова и Цыбулю-младшего разведать местность — нет ли в деревне японцев.

Минут двадцать спустя раздался сигнальный выстрел, машина помчалась вперед, въехала в деревушку, остановилась посреди улицы. Вокруг — ни души. «Не эту ли деревушку вырезали японцы?» — подумал Иволгин и направился к ближайшей фанзе. Соломенная циновка, заменявшая дверь, была сорвана. На земляном полу валялись какие-то лохмотья. Глиняная чашка с травяной снедью стояла на потухших углях.

Иволгин вышел во двор, увидел у соседней фанзы своих разведчиков, подошел к ним и онемел. В фанзе и вокруг нее лежали сваленные в кучу трупы китайцев. На каждом след пули или ножа. Рядом ползал, рыдая, старик китаец в травяном балахоне.

Фанзу, видно, пытались поджечь, но дождь ли этому был помехой, или палачи торопились уйти и делали все второпях — огонь погас, не успев разгореться.

Танкисты сняли шлемофоны, опустили головы. Илько почувствовал, как по его щеке катится слеза.

— Та шож цэ робыться на билом свите... — скорбно прошептал он.

Десантники не могли долго задерживаться у этого страшного зрелища: надо было выполнять боевое задание. Они сели на бронетранспортер и поехали дальше. У развилки дорог Ван Гу-ан замахал рукой вправо.

— Хаонлинь, — произнес он.

Иволгин вспомнил: китаец на Бутугуре рассказывал, что в Хаонлини он укрывался у одного старика, когда сбежал из Мукдена. Повернули вправо. Километрах в пяти, за реденькой рощицей, показалась еще одна деревенька. Это и была Хаонлинь. Что их там ждет? Десантники крепче сжали автоматы. Иволгин рассматривал фанзы, серые плетни, стараясь определить, есть ли в деревне японцы. Деревушка тоже оказалась пустой, на улицах и огородах — ни души.

Бронетранспортер подошел к земляному валу, который опоясывал деревню. Автоматчики соскочили с машин, готовые открыть огонь.

Тишина.

Иволгин глядел на вымершую деревню и не мог понять, что все это значит. Возможно, и здесь походил длинный самурайский меч? И может быть, японцы сидят в засаде?

За валом, на огороде, темнела узкая полоска чумизы, над нею желтыми лепестками горели на солнце подсолнухи, краснели маки, на грядках лежали длинные огурцы, огромные арбузы и продолговатые желтые дыни.

— Наверно, японцы ждут, когда мы пойдем дальше, — предположил Бальжан Баторов.

Из-за угла вышла тощая черная свинья. Ван Гу-ан обрадовался. «Если свинью не съели, значит, японцев в селе не должно быть», — рассудил он, вскочил на земляной вал и громко крикнул:

— Роско! Хо!

И тут же безмолвная деревушка огласилась свистом, криком, собачьим лаем. Из-за глинобитных фанз, из кустов орешника, зарослей гаоляна и чумизы высыпали китайцы и, размахивая руками, бежали к машине, стоявшей за огородами.

— А-а-а! Хао, хао![22]Хорошо! ( кит. ) — загудела, загалдела ожившая деревня.

Озадаченные такой неожиданностью, десантники вскинули было автоматы, но тут же поняли — к ним бегут не враги.

Бежали китайчата, загорелые костлявые мужчины, женщины. Одеты они были в самые невероятные одежды, сшитые из спрессованного сена и заячьих шкурок, какие носили, наверное, первобытные люди. Китайцы окружили машину, наперебой совали бойцам сорванные на ходу арбузы, пахучие дыни, длинные огурцы.

Последним притащился, дрожа и задыхаясь, хилый старик. Его худое, землистое лицо было испещрено глубокими морщинами. Это оказался Джао Линь, укрывавший когда-то Ван Гу-ана. Он плохо видел, но по голосу узнал Ван Гу-ана. Сползавшая с плеч старика рваная одежда открывала обтянутую дряблой кожей широкую грудь. Джао Линь подошел к Иволгину, протянул большой арбуз, пошевелил губами.

Сергей смущенно улыбнулся:

— Спасибо. Куда же нам столько?..

У бронетранспортера возник целый ворох арбузов, дынь, огурцов. Танкисты и десантники, не евшие со вчерашнего утра, набросились на арбузы, ели жадно, взахлеб, угощали стоявших вокруг китайцев.

Около старого Джао Линя крутился его приемыш Ю-ю — мальчонка с откинутой за спину соломенной шляпой. Он боязливо притрагивался пальцами к броне, взвизгивал, отбегал прочь. Иволгин разрезал арбуз, поддел ножом красное сахаристое сердечко и подал китайчонку.

— Держи крепче.

Ю-ю взял подарок, поклонился. На вид ему было лет четырнадцать. Худенькое, мускулистое, загоревшее тело отливало темной бронзой, не успевшие еще налиться силой руки двигались проворно. А любопытные широко расставленные глаза так и бегали по сторонам — шустрые, с озорными огоньками. Короткие брови вразлет похожи на приподнятые крылья бабочки. Когда Ю-ю улыбался, брови-крылышки вздрагивали, точно хотели оторваться и улететь.

К удивлению Иволгина, китайчонок прилично говорил по-русски. Мог бы быть переводчиком и адъютантом для особых поручений.

— Где ты научился говорить по-нашему? — спросил он китайчонка.

— Моя лаботай луска батюска, — ответил Ю-ю и пояснил, что он делал у русского попа: чистил ботинки, разогревал самовар, бегал на базар за фруктами, веселил хозяина. Китайчонок вдруг встал по команде «Смирно», приставил руку к соломенной шляпе и четко прошел строевым шагом.

— Лаза, дыва, тыли — ига, лянга, саньга! — отсчитывал он и вдруг запел под ногу старинную солдатскую песню про то, как писал царь японский в письме русскому царю:

Выходит, святой отец обучал китайчонка военному делу, да еще таким песням!

— Ты посмотри, как рубит строевым!

— Старшина Цыбуля пятерку бы ему не пожалел!

Иволгин достал из кармана звездочку, прикрепил ее к шляпе Ю-ю.

— Бери на память!

Китайчонок упал на колени, начал кланяться. Иволгин поставил его на ноги, сказал строго:

— Не смей кланяться никому — ни своим, ни чужим. Ясно? Всегда ходи гордо, грудь колесом — и никаких гвоздей!

Ю-ю осмелел, не отходил от Иволгина ни на шаг: трогал его каску, щупал ремень, кобуру.

Старик тем временем рассказывал Ван Гу-ану, что жить здесь страшно, в округе бродят банды кирикомитай[23]Смертник ( япон. ).. Вчера японцы пришли в Хаонлинь, сожгли две фанзы. Они и сейчас затаились где-нибудь поблизости. Видно, надо уходить на старое место — в Мукден, там Джао Лунь в молодости работал рикшей.

Ван Гу-ан спросил старика, где японский аэродром. Оказалось, аэродром находится в восьмидесяти ли ниже по Гольюр-хэ, у нижнего моста. Ю-ю перевел это русскому лейтенанту.

Пока Иволгин собирал разведданные, автоматчики разбрелись по соседним дворам поглядеть, как живут китайцы.

— Эхма! Что за диковина? Отродясь не видывал такого! — подивился Поликарп Посохин.

У фанзы на дубовом пне около кучи хвороста лежал топор, прикованный цепью. Десантники с недоумением смотрели на цепь. Ю-ю объяснил: топор этот — единственный в деревне, сюда все ходят рубить дрова. А приковал его японский надзиратель, боялся, чтоб ему не отрубили голову.

Забалуев, схватив лом, размахнулся во всю силу.

— Берегись, дракон, китайского топора! — И ударил по цепи. Китайцы схватили топор, передавали его из рук в руки, словно впервые увидели.

Пора было возвращаться к мосту. Зашумел мотор, десантники вскочили на бронетранспортер. Сзади донеслись голоса:

— Шанго! Хао!

В серой гуще лохмотьев и соломенных шляп Иволгин увидел Ван Гу-ана. Он решил остаться, чтобы сегодня же увести старика с мальчишкой в город: в Хаонлинь могут нагрянуть японцы.

V

Увязая в грязи, машины еле тащились вдоль многоводной Гольюр-хэ. Река разлилась, затопила поймы, размыла дорожную насыпь, снесла переезды. Танки то и дело ныряли в колдобины, скатывались с берега вниз. Командир бригады, забравшись в додж, где находилась радиостанция, обдумывал сложившуюся ситуацию. Настроение у него было прескверное, под стать погоде. Мост, который с трудом взяли ночью, оказался непригодным для прохода танков. Да он, по существу, и не нужен был, поскольку аэродрома на той стороне, как доложил Иволгин, нигде поблизости не было. А главное, удиравший Токугава через захваченный нами мост не проходил, он пошел вдоль реки. Волобою из-за нехватки горючего пришлось оставить у верхнего моста еще один батальон во главе с начальником штаба. Так что теперь у него уже не бригада, а только один первый батальон. В авангард он выслал танковую роту капитана Звягина. Строго ему наказал: если он не догонит японцев и не ворвется на их плечах на мост — пусть не показывается на глаза.

С танками Звягина пошли автоматчики. Будыкин не хотел брать на опасное дело раненого Драгунского. Но тот настоял на своем. Волобою это понравилось — молодец лейтенант! Не понравилось лишь одно: что бы ни делал этот Драгунский, непременно хотел показать: «Смотрите, какой я хороший!» А зачем? На войне и без того каждый виден насквозь. Раненого Драгунского хотели оставить еще раньше — у гнилых болот, с третьим батальоном. Да где там! Он с рапортом: «Хочу сражаться в первых рядах». Стремление, разумеется, похвальное, но к чему эти рапорты?

— Что он у вас такой эффектный? — спросил комбриг у Русанова.

— Один сынок у батюшки с матушкой. С пеленок внушали ему, что он лучше всех. Вот он и влюбился в себя до потери сознания.

Волобой зябко ежился от сырости, щурился от дождевых брызг и на чем свет стоит проклинал погоду за то, что она нагородила на его пути столько препятствий. Подумал об оставленном у верхнего моста батальоне. Туда с часу на час должна подтянуться пехота, возможно, и горючее подвезут. Тогда и Сизов сможет пойти вслед за авангардом бригады. Но больше всего его тревожила переправа.

Комбриг поторопил Звягина по радио.

— Ты что там, короб с яйцами везешь, в конце-то концов? — язвительно спросил он ротного.

Но как ни кипятился комбриг — ускорить продвижение авангардных взводов не мог. Японцы огрызались, отходили с арьергардными боями. С востока то и дело доносились отдаленные винтовочные выстрелы, иногда долетал пушечный гул. Волобой пересел в танк и приказал механику-водителю гнать к Звягину, чтобы самому увидеть, что там происходит. Пока ехал, собирался распушить Звягина за неповоротливость, но, когда взглянул на дело сам, убедился: Звягин не виноват. Через каждый километр-два — минные заторы. А когда саперы пытаются разминировать дорогу, японцы открывают по ним огонь.

Комбриг распорядился выслать в передовой отряд еще два бронетранспортера с автоматчиками, приказал Звягину свернуть с дороги, идти второму и третьему взводу по заболоченной пойме, а Хлобыстову — по самому берегу реки. Отряд пошел вроде быстрее, но все-таки не так, как хотелось командиру бригады.

Поздним вечером батальон подходил к нижнему мосту. Моста не было видно, и никто пока не знал, цел ли он, но Волобою хотелось верить, что цел, так как связывал с ним все свои надежды. Перевалит батальон на ту сторону Гольюр-хэ, захватит аэродром, получит переброшенное по воздуху горючее — и тогда танкисты смогут без передышки катить на Чанчунь, а потом и до самого Порт-Артура. А не будет моста — все пойдет прахом...

Волобою очень хотелось спросить у Звягина, видит ли он мост. Далеко ли еще до него? Но он воздерживался, чтобы не будоражить эфир, не выказать врагу своего нетерпения, а значит, и намерений.

Орудийный выстрел вывел комбрига из раздумий. Снаряд упал впереди танковой колонны и взорвался. Потом прогремел еще выстрел, раскатился длинный недружный залп. Японцы били из-за реки.

Тридцатьчетверки по команде Волобоя рассыпались в разные стороны — одни рванули вперед, другие назад, третьи отвалили в сторону — к залитому водой гаоляновому полю. Снаряды рвались в придорожных кюветах, выбрасывали фонтаны грязной воды. Душный смрад пополз по мокрой траве, завихрился над черной рекой. По торопливым бесприцельным выстрелам, а также по запоздавшему докладу нашего заречного дозора нетрудно было определить, что японцы к реке вышли недавно, не успели вовремя занять огневых позиций и теперь спешат наверстать упущенные минуты, стремятся хоть на короткое время задержать наши танки.

Машины рассредоточились вдоль берега, открыли огонь по укрывшимся за рекой японским артиллеристам. Но в это время позади вдруг зарокотали пулеметы, защелкали дружные винтовочные выстрелы. Огненные точки трассирующих пуль замелькали над башнями танков. Где-то совсем рядом рванули два гранатных взрыва, послышались хриплые крики:

— Банзай! Банзай!

Лишь теперь Волобой понял хитрость японцев. Они переправили артиллерию на правый берег, и она стала недосягаемой для наших танков. А стрелковые роты остались здесь на левом берегу — нажимают из гаоляна. Теперь его танковый батальон оказался в тисках. «Надо скорее пробиваться через мост на правый берег и давить их пушки», — подумал Волобой и вдруг услышал в шлемофоне голос Звягина:

— Мост горит! Спешу!

На востоке над стелющимся над рекой туманом трепыхались желтые лоскутья пламени. Они то подскакивали вверх, то перепрыгивали с одного места на другое, растягиваясь в длинную огненную гирлянду.

— Гони! — крикнул комбриг.

Танки передового отряда помчались к горящему мосту. Хлобыстов глядел из люка на языки пламени, на взлетавшие искры и ничего не видел, кроме этого пламени, через которое ему предстояло пробиться. Слева из темноты ударила пушка. Снаряд пролетел над самой башней. Андрей дал два ответных выстрела и, не останавливаясь, ринулся на предмостную насыпь.

По темному настилу моста скользили фосфорические вспышки. Горели перила, и от этого весь мост был похож на огненный желоб, перекинутый с одного берега на другой.

— Только бы успеть... — подумал Хлобыстов и, переключив переговорное устройство на внешнюю связь, крикнул: — Дава-а-й!

Тридцатьчетверка врезалась в бушующее пламя и, гулко стуча гусеницами, помчалась на правый берег. Навстречу летел дым, бились о броню багрово-красные пласты пламени, рассыпаясь на тысячи кружившихся искр.

По левую сторону у самых перил грохотал танк Бушуева, идущий за командирской машиной. Вся нижняя часть бушуевского танка в огненном дыму. По нижнему люку мела огненная поземка, над башней — голова Бушуева. Оглядывая сверху путь, он кричал механику-водителю:

— Левее! Правее! — и требовал «жать на всю железку».

Иволгин бежал за третьим танком, что катился за командирской машиной. Рядом, накинув на голову плащ-палатку, бежал Баторов. Он что-то кричал, размахивая рукой. За ним тяжело грохал сапожищами Ерофей Забалуев.

Горячий дым слезил глаза, лез в горло, обжигал лицо. От вымоченных в воде плащ-палаток валил густой пар. «Только бы не оторваться от танков», — твердил Иволгин.

На середине моста горело слабее, и бежать стало легче. Но вот впереди снова взметнулось багровое пламя, поднимаясь у перил выше человеческого роста. Тридцатьчетверка с ходу врубилась в огненный смерч и исчезла в нем, точно сгорела.

Увидев перед собой сплошную стену кипевшего огня, автоматчики заколебались. Иволгин хорошо понимал их тревогу. Впереди — неизвестность. Куда делся танк? Может быть, рухнул на дно реки. Страшило и другое: ведь плащ-палатки уже подсохли и вспыхнут, как свечи. Но он понимал и другое: танкам без десанта нельзя — значит, надо идти вперед. Только вперед!

— Комсомольцы, за мной! — неистово крикнул он и бросился в огонь. Десантники — за ним.

Слева прогрохотала тридцатьчетверка. Впереди что-то треснуло. Запахло горелой резиной. «Загорелась плащ-накидка», — догадался Сергей. Прошла минута — и он почувствовал под ногами землю. Проскочили! Только почему же так темно? Уж не ослеп ли он? Но, обернувшись, успокоился: увидел, как съехал с моста танк Бушуева, за ним выскочила еще одна тридцатьчетверка.

За третьей машиной мчалась четвертая. Она была уже рядом с предмостной насыпью. Но вдруг рухнула вниз. Мостовой настил провалился. Бежавшие за ней автоматчики тоже попадали в воду.

— Назад! Назад! Мост провалился! — вопил кто-то.

Иволгин посмотрел за реку и вначале никак не мог понять, что происходит. Пока он штурмовал горящий мост, позади, на левом берегу, где находился батальон, разгорелся бой. Грохотали танковые пушки, сверкали, перекрещиваясь, трассы пулеметных очередей, багрово вспыхивали разрывы снарядов. Выходит, Токугава не переправился сюда, за реку, а находится на той стороне и теснит наши танки к берегу реки. Сергей перевел взгляд на правый берег и вдруг увидел красные вспышки орудийных выстрелов. Все ясно: Токугава переправил сюда лишь свои пушки, и они теперь, прикрытые рекой, били безнаказанно по нашим танкам. Хитро задумано!

Не будь реки, Волобой незамедлительно бросил бы на японские орудия свои машины. Но танки не корабли! А достать снарядами с той стороны японские пушки невозможно: берег здесь крутой. От него идет ложбина. Она-то и позволяет японцам укрыться.

Иволгин бросился к Хлобыстову.

— Ты понял, что происходит? Они же перебьют все наши танки.

Андрей все понимал и напряженно обдумывал, что ему следует предпринять. Вырваться на правый берег удалось лишь одному его взводу. Снарядов — кот наплакал. Сколько у японцев пушек — неизвестно. Как же быть? Много было неизвестного в сложившейся ситуации. Ясно было одно: надо ударить отсюда, с фланга, по японским орудиям. И если уж не уничтожить их, то хотя бы отвлечь на себя огонь и облегчить трудное положение, в котором оказался батальон.

Перебросившись несколькими словами по радио с командиром батальона, Хлобыстов приказал открыть огонь. Три мгновенные вспышки осветили жерла приподнятых орудий, три снаряда разорвались на гребнистом берегу Гольюр-хэ.

Снаряды рвались не только на прибрежном гребне — они залетали в ложбину, поражая все, что было укрыто там. Хлобыстов хорошо понимал, какой огромный урон наносят японцам его тридцатьчетверки, но вместе с тем он и тревожился: снарядов у них в обрез.

Внезапный артиллерийский налет с фланга, видимо, деморализовал японцев, и сначала они не ответили на огонь. Но их замешательство быстро прошло, и они стали стрелять по горящему месту, около которого стояли танки Хлобыстова. Первый снаряд разорвался на бугре, второй в конце моста, третий и четвертый в соседней роще.

— Сколько у тебя снарядов? — в отчаянье спросил Андрей у Бушуева.

— Кончаются!

У Иволгина мелькнула мысль: «Нельзя ли добыть что-нибудь из затонувшего танка?» Он бросился под обрыв.

Над рекой стлался бурый дым, в заводи, у самой насыпи, барахтались в воде десантники, освещенные неровным пламенем, плавали черные, обгорелые доски. У насыпи торчал упавший в воду танк лейтенанта Чеботарева. Экипаж спасли, только командира машины найти не удалось, — видимо, сильно ушибся при падении и, выбравшись из люка, не справился с быстрым течением. Иволгин натолкнулся на Баторова. Тот стоял у самой воды, держал в руках мокрый, поблескивающий снаряд. У ног его лежало еще три снаряда.

— Ефрейтор Туз приловчился добывать из затонувшего танка, — пояснил он.

В это время Поликарп, тяжело дыша и отплевываясь, вытащил из воды еще один снаряд, бросил его на берег и снова заспешил к затонувшему танку.

— Тащите их Хлобыстову, да быстрее! — приказал Иволгин и со вздохом добавил: — На этих крохах далеко не уедешь. Надо плыть на тот берег.

Он приказал Баторову собрать с танков веревки и тросы, натянуть их вдоль свай и, придерживаясь каната, привезти на плоту с того берега боеприпасы.

— Задача ясна? — строго спросил он Бальжана. — Обстановку понимаешь? Крышка нам без снарядов. Понял? Без них не возвращайся. Слышишь?

— В зубах привезу! — поклялся Баторов и шмыгнул под дымящийся настил моста. За ним кинулись бойцы его отделения.

А снаряды противника рвались все ближе. Вот один разорвался около самой насыпи. Надо было сохранить танки. Хлобыстов распорядился загнать их в воду под насыпь. Увидев Иволгина, крикнул:

— Снаряды, снаряды нужны!.. — По его лицу прыгали красные огненные блики.

К командирскому танку подбежали запыхавшиеся водолазы.

— Еще шесть штук! — доложили они.

— Давайте сюда! Живо! — обрадовался Андрей.

Японцы нащупали предмостную насыпь, прикрывавшую тридцатьчетверки. Снаряды разворачивали широкий, уложенный булыжником гребень, поднимали вверх столбы пыли и дыма. Вывороченные взрывами камни падали в воду, летели на пылавший мост.

Тяжко было лежать под насыпью. Но Андрей был доволен тем, что вызвал огонь на себя, дал передышку своему батальону, расстроил планы Токугавы. После каждого взрыва он приговаривал:

— Ага! Не понравилось? Не по нутру вам такой харакири?

Насыпь дрожала, становилась все ниже и ниже. Она уже не закрывала танковых башен, и командир взвода думал, куда теперь ему прятать машины. Упавший слева снаряд разворотил земляной бугор и поджег стоявший в конце насыпи танк. Повалил черный дым, по броне поползли синие огоньки пламени.

— Туши! — скомандовал Иволгин.

Автоматчики кинулись сбивать пламя мокрыми плащ-палатками и гимнастерками. Огонь погасили, но машина оказалась сильно поврежденной.

Хлобыстов понял, что насыпь больше не прикроет его от огня, отвел свой танк в конец насыпи, за поврежденную машину, и снова начал палить по японским орудиям. Подбитый танк стал его бронированным щитом.

Ответный огонь становился все плотнее. Снова загорелся подбитый танк. Запахло резиной, вспыхнул топливный бак, зачадил промасленный брезент. Машина стала ориентиром для противника, и механик-водитель Гиренок дал задний ход, отошел в густой лозняк.

Снаряды рвались все чаще. А отбиваться Хлобыстову было нечем — кончились боеприпасы. Рассчитывать на помощь Звягина было трудно: ведь и на левом берегу тоже шел бой. И все-таки он решил связаться по рации с ротным. Опасаясь радиоперехвата, доложил бодро:

— Живу превосходно. Все в порядке. Только жрать хочется. Я послал к тебе сержанта. Подбрось хоть десяток булок к ужину.

— Сам голодный как волк, — послышалось в шлемофоне.

— У тебя же «Беркут» рядом.

— Если подбросит — не обделю...

Хлобыстов посмотрел в конец задымленного моста, потом вверх по реке — туда, где поблескивали огоньки винтовочных выстрелов, прерывистые трассы автоматных очередей, и подумал о Волобое: «Ну, батя, теперь ты выручай меня, иначе нам крышка...»

К Хлобыстову подбежал Иволгин.

— Нас обходят с фланга! — крикнул он, показав в противоположную сторону от Гольюр-хэ.

— Все ясно! Хотят сбросить нас в реку, — с досадой сказал Хлобыстов и угрожающе добавил: — Но ничего, пусть идут... — И припал к пулемету.

— Всем занять воронки! — скомандовал Иволгин.

VI

Взвод автоматчиков Валерия Драгунского подоспел к горящему мосту как раз в тот момент, когда танки Звягина, не успевшие прорваться на правый берег, откатывались по огненному настилу назад и уходили в заросли ивняка. Валерий хотел отвести взвод в гаолян, но там защелкали винтовочные выстрелы. Японцы, видимо, готовились к атаке. «Мы в окружении», — подумал Драгунский и решил занять оборону под обрывистым берегом, у предмостной насыпи.

Подбежала Аня Беленькая.

— Ох, что же теперь будет? — тревожно спросила она, глядя на горящий мост, на южный берег, куда переправился Иволгин.

Валерий сразу осмелел.

— Ничего не будет до самой смерти, — бесшабашно ответил он. — Пусть попробуют сунуться! — Драгунский тряхнул кулаком и подал команду приготовиться к отражению атаки.

Под насыпью развернули медицинский пункт. Санитары принесли сюда двух раненых десантников, потом еще одного. Аня начала их перевязывать, а сама все смотрела на задымленную реку, кто же перевяжет тех, кто на том берегу?

К берегу подошел танк, спустился к воде. Раздался оглушительный пушечный выстрел. Гулкий багровый взрыв выхватил из тьмы зеленый косогор и суетившиеся фигурки японцев. Аня вздрогнула, прижалась к раненому бойцу. В темном подлеске стоял еще один танк и время от времени бил длинными пулеметными очередями по гаоляновому полю. У насыпи и у подлеска стрекотали автоматы, прорезая темень огненными строчками.

Аня посмотрела вдоль берега и невольно сжалась в комочек. Весь берег содрогался от взрывов японских снарядов, летевших сюда из-за реки. Снарядов она боялась больше всего. «Не дай бог прилетит и сюда...» — подумала она, прикрывая шинелью раненых.

Но вот взрывы почему-то прекратились, стало легче. Из темноты вынырнул Драгунский, с восхищением проговорил:

— Молодчина Хлобыстов! Саданул им по флангу. Выручил нас. Вот это по-гвардейски!

Аня повернулась к реке и вдруг услышала всплески воды, увидела шевелившихся в дыму людей.

— Там японцы! — вскрикнула она и бросилась к раненым.

— Это мы, свои, — послышался из темноты знакомый басок Забалуева.

Десантники бултыхались у мостовых свай, вылезали на берег. Аня подбежала к ним, засыпала вопросами.

— Как вы там? Где остальные?

— За снарядами мы, — ответил Баторов. — Патрона надо, граната надо. Где ротный? — и кинулся искать Звягина.

— Раненых много? — спросила Аня.

Илько понимал, о ком больше всего беспокоится санинструктор, спокойно ответил:

— Есть трошки. Младший лейтенант приказал нам доставить боеприпасы и медикаменты.

Десантники заспешили на другую сторону насыпи. Там возле танка лежали в воде три связанных бревна. Старшина Цыбуля прикручивал к ним бочки из-под горючего, громко чертыхался, проклинал свою разнесчастную старшинскую Судьбу.

В это время к мосту пробились из батальона две тридцатьчетверки, одна из них подъехала к командирскому танку:

— Принимай боеприпасы! — раздался громкий голос.

Десантники подхватывали тяжелые снаряды, укладывали один к одному поперек бревна. Старшина Цыбуля по-хозяйски покрывал их плащ-палатками, расспрашивал, как дела на правом берегу.

— Больше дюжины не выдержит: уж больно тяжелы — по пуду весом, — досадовал Поликарп Посохин.

— Давай патрона, давай граната, — клянчил Баторов.

Когда плот был связан и спущен на воду, Аня схватила медицинскую сумку, подбежала к Баторову:

— Я тоже поплыву с вами.

— Куда? Куда такой пропасть? — замахал руками Бальжан.

— Нет, поплыву.

— Цэ не возможно, — попробовал отговорить ее Илько.

К Апе подбежал Драгунский:

— Вы с ума спятили! Я запрещаю... А кто же здесь?..

— Пошлите за Вероникой.

Рассуждать было некогда — на счету каждая секунда. Забалуев взял в руки канат, подался всем телом в реку.

— Взяли!

Аня закрыла от страха глаза, кинулась в темноту за десантниками. Илько подхватил ее за талию:

— Раз уж так, чипляйтесь за канат, да покрепче...

Когда выплыли за третью сваю, Аня почувствовала, на какой опасный риск она пошла, какое испытание взяла на себя добровольно. Быстрое течение тянуло плот вниз, вырывало из рук канат, натянутый между сваями. Вся поверхность воды была окутана тяжким смрадом. У нее закружилась голова.

— Только бы удержаться... — шептала она, перебирая руками.

В отсветах догоравшего моста она видела затылки плывших впереди десантников. Им еще тяжелее. Привязанные к плоту лямки врезались в тело, руки дрожали от натуги. Ефрейтор Туз закашлялся и, ткнувшись лицом в воду, едва не захлебнулся. Добравшись до скользкой сваи, обхватил ее руками и ногами, сделал передышку.

— Ну что ты там? — окликнул его Баторов. — Завод вышел?

Дым все плотнее нависал над водой. Забалуев громко фырчал, неутомимо работал ногами. Посохин удушливо сопел, чертыхался, Баторов выкрикивал непонятные Ане бурятские слова, кому-то грозил и все время повторял одно и тоже:

— Давай, давай!

Плотогоны выбрались на стремнину, и стало еще труднее. Дно под ногами исчезло, плот рвануло в сторону, канат натянулся, как струна. Аня едва держала его в онемевших руках. А вот кончилась веревка и пошел тонкий железный трос. Он впивался в ладони, резал пальцы, сдирал на руках кожу.

— Хватайтесь за сваи — передохнем! — распорядился Баторов.

Все схватились за сваю, а Забалуев повис на тросе. С моста начали падать в воду черные доски. Они чадили, шипели, обжигали руки. Все заволокло удушливым дымом, горячим паром.

У Ани перехватило дыхание. Она почувствовала, что силы ее иссякают, и готова была разрыдаться, но, подумав о раненых, сдержала слезы. «Нет, нет, я должна, я обязана...»

— Держитесь за мое плечо, — предложил Илько.

В самом тяжелом положении оказался Ерофей Забалуев. Лямка впилась в тело, тянула в сторону. Ладони резал тонкий острый трос. Пальцы его почти разжались. «Но ведь без снарядов погибнет взвод, сгорят танки...» — подумал он и, переборов минутную слабость, стал подтягиваться на руках ближе к тросу. Перед глазами блеснула тонкая нить натертого металла. Усилие — и он повис на тросе, перекинул мокрую лямку через канат, ухватился за нее снизу и сразу почувствовал облегчение. Теперь в руках было не резучее железо, а толстая веревка. За нее держаться удобнее.

Рядом барахтались, задыхаясь, Посохин и ефрейтор Туз. Они силились повернуть плот, как паром, — наискосок к течению. Этого им наконец удалось добиться, стремительный водный поток ударил в бок плота и понес его к правому берегу.

— Держитесь крепче, вже не довго! — сказал Илько, повернувшись к Ане.

Плот подошел к правому берегу в то время, когда у Иволгина и Хлобыстова уже не было никаких надежд на спасение. Иволгин, расставив десантников по воронкам от снарядов, каждому дав по два патрона, сумел на какое-то время сбить с толку наседавших японцев. Но это была лишь временная удача. Вскоре в стороне послышался конский топот: японцы, видимо, подтягивали артиллерию.

Иволгин заскочил на танк.

— Ну, Андрей... — Он хотел сказать что-то горькое и вдруг:

— Плот гонят! Плот!

Сергея будто ветром сдуло с танка — он бросился к реке: боялся, как бы солдаты в последнюю минуту не выпустили из рук драгоценный груз. Сзади бежал Гиренок.

— Неужто добыли? Ай-я-я! Как? Вот это царица! — бессвязно выкрикивал он.

— Скорее хоть один снаряд! — орал Андрей Хлобыстов.

Иволгин забежал в воду, вырвал у кого-то веревку, дернул плот к берегу. У крайней сваи вдруг увидел Аню и просто оторопел:

— Ты? А ты зачем сюда?

— На тебя поглядеть... — огрызнулась Аня и побежала с санитаром под обрыв, где лежали раненые.

Автоматчики затащили плот под мост, начали снимать цинковые коробки. Гиренок схватил снаряд, кинулся к танку. Следом десантники понесли еще четыре снаряда. Хлобыстов хватал их, как голодный хлеб, передавал в люк заряжающему.

— Теперь держись, высшая раса! Уж я тебя разуважу! — приговаривал он.

Юртайкин сунул в карман горсть патронов, сгреб две гранаты и, выскочив к насыпи, швырнул их в прибрежные кусты. Прогремело два взрыва, тут же зачастили автоматные очереди. Все покрыл хлесткий пушечный выстрел.

— Это вам за комбата! — крикнул Баторов, тряхнув кулаком.

Ожил крошечный пятачок земли, занятый на правом берегу Гольюр-хэ.

Иволгин снова отправил плотогонов на левый берег за боеприпасами, сам подбежал к Хлобыстову:

— Справа у них какая-то возня. Чуешь?

Андрей насторожился. Где укрыться от японских пушек? Забраться под мост? Нет, это не выход. Под мостом не спасешься. Он повернулся к Иволгину, решительно сказал:

— К черту оборону! У меня полдюжины снарядов, у Бушуева пять. Будем наступать!

Иволгин приказал Юртайкину пробраться под обрывистым берегом поближе к японским позициям, осветить их ракетой. Вскоре взвилась, пущенная настильно, красная ракета. Андрей различил в ее тусклом свете силуэты японских орудий. Грянули один за другим два пушечных залпа, танки с десантниками на броне взбежали на развороченную снарядами насыпь и ринулись на предельной скорости на японские позиции.

Командирский танк мчался с открытым верхним люком. Иволгин левой рукой вцепился в край башни, над которой торчала голова Хлобыстова, в правой держал прижатый к плечу автомат — поливал огнем неприятельские артиллерийские позиции. Танк подкидывало на ухабах. Неподалеку справа ухнула пушка, над головой взвыл снаряд. Снова выстрел — резкий удар, и машина встала. Все десантники, за исключением взводного, ссыпались с брони на землю.

— Огонь! — неистово прохрипел Хлобыстов.

Машина выпустила еще один снаряд и рванулась к берегу Гольюр-хэ. Впереди Иволгин различил темное пятно — это была противотанковая пушка. Хлобыстов пустил в нее свой последний снаряд, но с ходу не попал в цель. Ухнул ответный выстрел, снаряд ударил в упор. Командирская тридцатьчетверка загорелась. По броне запрыгали яркие искорки, запахло фосфором.

— Значит, конец, — прошептал Иволгин, отворачиваясь в сторону от густой струи горячего дыма.

Но Андрей Хлобыстов не хотел думать о конце. Японский снаряд не задел мотора — значит, танк в боевом строю!

Пусть в нем не осталось ни одного снаряда, ни одного патрона. Разить вражеские пушки можно гусеницами, бить лобовой броней! Да, можно!

— Дави! — исступленно гаркнул Андрей, и горящий танк ринулся на японскую пушку, раздавил ее и понесся дальше.

За командирской машиной, с левой стороны, мчался Бушуев, поражал на ходу высвеченные во мраке японские орудия. Следом бежали автоматчики — косили очередями орудийные расчеты.

Иссиня-красные языки пламени трепыхались, прыгали по темной броне подожженного танка. Из всех щелей валил едкий смрад. А машина все носилась, металась багровым чудовищем по темному берегу Гольюр-хэ — утюжила артиллерийские позиции. Обезумевшие от страха японцы прыгали в реку, бежали к затопленному водой гаоляновому полю. Иволгин, весь захваченный боем, размахивал опустевшим автоматом и выкрикивал одно-единственное слово:

— Круши! Кру-у-ши-и-и!

Танк Андрея Хлобыстова остановился лишь тогда, когда кончилось все горючее. Автоматчики вытащили из машины потерявшего сознание командира башни, сорвали тлевший комбинезон с заряжающего. Хлобыстов беспомощно держался за корму бушуевского танка, еле ворочал языком:

— Нахлебались мы этой дряни... Мутит меня. Угорел...

Иволгин с Бушуевым помогли ему забраться на броню. Поехали вдоль берега к мосту — надо было выполнять вторую часть боевой задачи: брать аэродром.

Догоравший мост едва желтел в густом мраке. Вот и предмостная насыпь. Надо было спешить к аэродрому. Но как и чем его брать? Остался один танк, а в нем ни одного снаряда, ни одного патрона. Боеприпасы должны доставить плотогоны, но они что-то задержались.

Чтобы повысить шансы на успех, решили вытянуть из реки танк погибшего Чеботарева. Зацепили буксирный трос, заурчала, надрывно дрожа, бушуевская машина, и после тяжких усилий облепленный грязью танк вытянули.

Гиренок принялся проверять мотор.

— Вот ведь как получается, мать честная: третью машину приходится объезжать...

— Живей, живей! — торопил его командир взвода. А сам все кашлял, протирал глаза и с тревогой поглядывал на черную шумящую Гольюр-хэ. Где плот? Без снарядов аэродром не возьмешь.

Плотогоны вскоре показались. Все обрадовались. Но тут обрушился прогоревший мостовой настил, плот заволокло дымом и горячим паром. Упавший горбыль пережег канат.

Водяной поток отбросил плотогонов в сторону. Только Ерофей Забалуев удержался на месте. Он обхватил сваю, сцепил пальцы в замок и все-таки пересилил бешеное течение. Подоспевшие танкисты едва разомкнули его онемевшие пальцы, вывели на берег, помогли забраться на тридцатьчетверку.

Танки, ни минуты не задерживаясь, рванулись к затаившемуся где-то поблизости аэродрому.

Иволгин и Хлобыстов напряженно глядели вперед, хотя ничего не было видно. На взлобке тридцатьчетверку подбросило вверх, толкнуло в сторону. У поворота — сбитый указатель, залитый водой кювет, правее — заросший травой откос.

За поворотом — твердая дорога.

— Скоро должен быть... — прошептал Иволгин.

Они спешили — хотели опередить отходивших от реки японцев.

Уже светало. Осталась позади задымленная Гольюр-хэ, вязкая заводь. За кукурузным полем показался темный силуэт длинного здания.

— Рискнем? — спросил Андрей. И услышал в ответ:

— Давай!

У въезда на аэродром поднимался бугор, заросший травой. «Не иначе, дзот», — подумал Иволгин и плотнее прижался к броне. Он не ошибся — из окутанной травой амбразуры нехотя стукнул пулемет.

Тридцатьчетверка с ходу дала два выстрела по дзоту и устремилась вперед — на взметнувшийся купол дыма и пыли. Прорвавшись сквозь темную завесу едкой гари, она протаранила ворота и подкатила к невысокому зданию аэродрома. Захлопали одиночные выстрелы. Десантники залегли за танками. Зазвенели стекла — в окна полетели гранаты.

Аэродром удалось взять без большого труда, поскольку главные силы охраны были брошены к мосту. Хлобыстов загнал танк в кустарник и доложил по радио командиру бригады о выполнении задачи.

С нетерпением ждали утра.

От реки, от моста то и дело отходили японцы — в одиночку и небольшими отрядами — и пытались отбить аэродром. Но танкисты и десантники держали его крепко, знали: аэродром сдавать нельзя — сюда должны прибыть самолеты с горючим. Без горючего бригада мертва.

На восходе солнца на аэродром двинулся отряд маньчжурской конницы — сабель пятьдесят, не больше. Кони были мокрые, всадники в длинных черных одеждах.

Прогремели пушечные выстрелы. Отряд, рассеченный взрывами, развалился на две почти равные половины, конники повернули назад. И только один всадник, в желто-зеленом френче, летел с поднятой саблей прямо на танк.

— Банзай! Банзай! — хрипло горланил он.

— Вот псих — на танки с саблей! — сказал Юртайкин.

Изумленные безрассудной смелостью кавалериста, десантники оторопели и даже перестали стрелять.

Всадник подскочил к танку, осадил коня и ударил мечом по башне. Клинок, блеснув лезвием, переломился, а всадник, потеряв равновесие, рухнул на землю и начал вгорячах тупым обломком меча тыкать себя в живот.

Это был молоденький японский поручик-артиллерист, чем-то похожий на майора Мамуру.

— Режь, не жалей! Солдат-то учишь вспарывать животы, а сам не можешь! Аль боишься? — съязвил Посохин.

Поручик, видимо, понял, что ему говорили, ткнулся лицом в траву и со всего размаха вонзил обломок меча в землю — пропорол на ней прямую глубокую борозду.

VII

Евтихий Волобой не стал ждать, пока починят мост, прошел по наскоро уложенным на сваи доскам на правый берег и направился к аэродрому. Его беспокоил теперь не столько мост, сколько горючее: у реки стояли с пустыми баками танки его последнего батальона. Комбриг глядел то вперед, в сторону аэродрома, то в посветлевшее небо — не летят ли самолеты с горючим?

На аэродроме тишина. Автоматчики заняли круговую оборону. Над зеленым полем поднималось солнце.

К девяти часам утра к аэродрому подтянулись почти все десантники. Начался завтрак. И вдруг послышался гул авиационных моторов. Он нарастал. Со стороны гор летели в сопровождении наших истребителей шесть транспортных самолетов.

— Товарищи, горючее! — вскрикнул Хлобыстов.

Все вскочили, загорланили, в воздух полетели пилотки.

Самолеты сделали круг и пошли на снижение.

— Хлопцы! Это же горючее!.. — с волнением произнес Волобой и заспешил к взлетно-посадочной полосе.

От него не отставали Будыкин и Викентий Иванович. Когда они подбежали к приземлившемуся самолету, открылась дверца и показался Державин. Ступив на стремянку, он помахал рукой, не спеша спустился. Среди прибывших Волобой узнал генерала Притулу — начальника политотдела штаба Забайкальского фронта. За ним сошел незнакомый приземистый полковник. Лица у всех были праздничные — то ли от улыбок, то ли от яркого солнечного света.

— Ты еще здесь, батенька мой? — недовольно спросил Державин, здороваясь с Волобоем. — А командующий фронтом говорил: «Догонишь Волобоя в Мукдене, передавай привет. Только вряд ли, говорит, его там застанешь: он будет уже в Порт-Артуре».

— Обидно шутите, товарищ генерал, — поморщился Волобой. — Какой Порт-Артур! Я и здесь-то не в полном составе — одна голова.

— Это как понимать?

— Вы же растрясли меня по всей Маньчжурии: третий батальон оставил у гнилых болот, второй — у верхнего моста. А здесь автоматчики и два танка.

— И все на авиацию небось обижаешься: горючее тебе не подвезла? На авиацию обижаться грех: только танковой армии Кравченко она завезла около тысячи тонн[24]В ходе войны на Востоке авиация перевезла до шести тысяч тонн различных грузов, в том числе 2777 тонн горючего, 550 тонн боеприпасов. — Прим. авт. . Тысяча тонн по воздуху! На маршруте бригады Жилина невозможно было приземлиться — так ему горючее пришлось сбрасывать на парашютах. Вот как!

— Кравченко что не воевать: с ним замкомандующего фронтом идет, генерал Ковалев. Вон какая поддержка!

— Не обижайся, Евтихий Кондратьевич, — примирительно сказал Державин. — Ну что поделаешь? Дожди, грозы. Птицы с мокрыми крыльями тоже не летают. Распогодилось — вот и получай долг, догоняй Жилина.

От самолета пахнуло соляркой. Волобой втянул этот приятный для него запах и облегченно вздохнул. Автоматчики взялись разгружать самолеты, выкатывать бочки. Гиренок, потирая ладони, кинулся заправлять свой танк.

Державин и офицеры направились к зданию аэродрома.

— Значит, обижаешься, что тебя растрясли? — спросил Державин.

— Был такой грех, — признался Волобой. — Не хотелось дробить силы. Ведь мощь бригады, вы сами знаете, в сжатом кулаке.

— Верно. А ты сумел бы дотянуться сжатым кулаком до аэродрома?

— Фронтовой опыт, однако...

— Он учит не повторять зады. И не топтаться на месте.

В помещении аэродрома Державин набил табаком свою маленькую трубку, разостлал на столе карту и заговорил о событиях, известных в штабе и неизвестных пока здесь — в передовом отряде. Говорил и тут же показывал трубкой на карту. Штаб фронта перебрался в Ванемяо, 15-я армия вместе с амурскими моряками овладела крупнейшим сунгарийским портом Цзямусы. А вчера наши десантники уже захватили Харбин. Дальневосточники с часу на час должны ворваться в Гирин. Танковые клинья, что идут навстречу друг другу с востока и запада, смыкаются.

Потом трубка генерала пересекла извилистые линии Большого Хингана, прошла через Калган и уткнулась в Ляодунский залив. Монгольские цирики с передовыми отрядами Плиева вышли к морю, отрезали Квантунскую армию от японских войск в Северном и Центральном Китае.

— Выходит — конец войне! — обрадовался Русанов.

— Да, командование Квантунской армии просит нас о прекращении военных действий, — сообщил Державин. — Вчера наши десантники захватили в плен в Харбине начальника штаба Квантунской армии Хату Хикосабуро и доставили его в Хабаровск к главкому маршалу Василевскому. Японский генерал прямо с ходу начал ратовать за прекращение военных действий.

— Так в чем дело? — развел руками Волобой. — Мириться так мириться.

— А дело в том, что Ямада желает мириться особым способом. Он хочет, чтобы мы остановились на занятых рубежах и не трогали больше остатки его армии. Мир без сдачи в плен.

Державин заговорил о позиции союзников. Оказывается, главнокомандующий союзными войсками генерал Макартур тоже против нашего быстрого продвижения в Маньчжурии. Волобоя вначале это очень удивило, но потом он понял: удивительного ничего нет. Войну на Востоке Макартур планировал закончить примерно через год и потому не спешил подвозить сюда свои войска, вел бои в основном на Тихом океане. Он рассчитывал, что русские будут продвигаться два ярда в сутки — как двигались союзники там, на Западе. И вдруг этот молниеносный удар! Япония ошеломлена. Азия забурлила, как вода в половодье. Кто же будет держать ее в узде, если японцы сдадутся в плен, а морская пехота союзников находится за тысячи миль?

— На днях генерал Макартур попытался даже остановить наше продвижение в глубь Маньчжурии, — продолжал Державин. — Вы спросите: каким образом? Очень просто: отдал приказ прекратить военные действия с Японией и направил этот приказ — куда бы вы думали? — в наш Генеральный штаб!

— Для исполнения, как в свою дивизию! — засмеялся Волобой. — Вот это здорово!

Потом Державин рассказал о перехваченной радиограмме Хирохито в штаб Квантунской армии, странном молчании генерала Ямады.

— Двое суток мы пытались вступить с ним в связь, а он молчит как рыба, да и только. А нам некогда играть в молчанку. — Державин нахмурился: — Нам надо разоружать японские дивизии. И немедля.

Волобой сдержанно вздохнул, посмотрел на карту Маньчжурии, на извилистую линию фронта, куда вышли передовые подвижные отряды. Красные клинья, обозначавшие наступающие войска, воткнулись в разлившиеся реки со взорванными мостами и широкими поймами, в озера и болота, превратившиеся в непроходимые моря. Как же в таких условиях преследовать и разоружать японцев?

Словно бы угадав мысли Волобоя, Державин изложил план командования. Десантные отряды отправятся к жизненным центрам Маньчжурии воздушным путем — захватят железнодорожные узлы, аэродромы, морские порты, разоружат тыловые гарнизоны, штабы войсковых объединений. Такие десанты будут высажены в Чанчуне, Дальнем, Порт-Артуре и многих других местах[25]Всего за время войны на Востоке воздушным путем было переброшено около 17 тысяч человек. — Прим. авт. .

Затем генерал подошел к главному. Оказалось, доставка горючего в бригаду — дело лишь попутное. Сейчас надлежит погрузить в самолеты батальон автоматчиков и лететь в Мукден — старую столицу Маньчжурии. Там стоит штаб 3-го фронта Квантунской армии. Как японцы встретят наш штурмовой отряд — неизвестно. На обращение Малиновского не отвечают и гарантий на перелет не дают. Но что делать? Надо же в конце концов выяснить, чем они дышат. Если встретят в штыки, десант займет круговую оборону. Авиация прикроет сверху. Сутки надо продержаться. А завтра к Мукдену должна подойти танковая бригада Жилина.

— Прошу построить батальон, — приказал Державин.

Пока шло построение, инструктаж, подготовка к вылету, Державин, прохаживаясь у самолетов, расспрашивал Викентия Ивановича о последних боях, о новостях из дому, о гибели Ветрова, которого знал еще по боям на Халхин-Голе.

Десантники готовились к операции. Старшина Цыбуля привез на бронетранспортере патронов, гранат и даже несколько комплектов обмундирования. У расторопного старшины все было запасено на непредвиденный случай. А случаев таких на войне оказалось много. У Забалуева сползла с плеч прогоревшая гимнастерка, у Баторова снесло течением пилотку, Юртайкин ходит в прожженных брюках, Посохин — без ремня. С этим старшина мириться не мог и быстро приодел своих бойцов. Смотри, Маньчжурия, на советских орлов!

Вдоль взлетно-посадочной полосы бегал расстроенный Драгунский. Он никак не мог понять: берут ли в батальон раненых? После истории у Ворот Дракона он не желал бы стать жертвой коварного врага. Ему больше нравилось сражаться честно, в открытую, и потому он хотел бы остаться на этом аэродроме. Наших сил здесь пока мало — всего два танка. Японцы непременно вздумают захватить аэродром, и тут он мог бы наконец показать, на что способен! Но позволит ли Волобой остаться? А то возьмет, прищурится да спросит в шутку: «Кто же ты есть, дружище — трус ли орденопросец?» Ох, уж этот пронизывающий волобоевский прищур!

«А что, если выйти на генерала, — подумал Драгунский. — Державин может распорядиться, чтобы раненого не брали». Приподняв повыше руку, висевшую на бинте, направился к самолету, около которого Волобой о чем-то говорил с Державиным.

Но все произошло не так, как замышлял Валерий. Рассказывая генералу об энтузиазме бойцов, вынесших трудности похода. Волобой, увидев Драгунского, сказал:

— Возьмем хоть этого раненого лейтенанта. Его место в медсанбате, а он завалил меня рапортами: дайте возможность сражаться!

— Так и должно быть, — ответил Державин.

После таких слов Драгунский молча направился в самолет. Назвался груздем — полезай в кузов.

Под крылом проплыл аэродром, сверкнули на солнце озера, заводи и затопленная пойма реки. Тысячи ярких бликов горели на зеркальном разливе реки, переливались искристой рябью на прибрежных водоворотах.

Десантники волновались — понимали, что летят на серьезное дело. Чтобы отвлечься от беспокойных мыслей, каждый старался чем-то заняться. Баторов проверял, не попал ли в автомат песок. Ефрейтор Туз прикреплял понадежнее к поясу гранаты. А Сеня Юртайкин повторял одну и ту же фразу: «Двум смертям не бывать, а одной не миновать».

Аня Беленькая сидела рядом с Вероникой, перевязывала Драгунскому рану. Вначале Аню не хотели брать в десант. Но она упросила, и теперь была вместе со всеми, а главное, с Иволгиным. Это ее радовало.

Державин оглядел всех своих соседей, остановил взгляд на Поликарпе Посохине — бессменном дневальном на бутугурском КП его дивизии, спросил:

— Порядок, Поликарп Агафонович?

— Так точно, товарищ генерал. — Посохин был совершенно равнодушен ко всему. Он просто-напросто дремал, как бы говоря своим полусонным видом: «Не все ли равно, паря, куда лететь». Лишь одним Поликарп был недоволен: курить в самолете не позволяют. Что им, жалко чужого табаку?

Генерал повернулся к иллюминатору. Внизу пестрели темно-зеленые и светлые поля, коричневые полоски чумизы, желтые — подсолнуха. Между посевами петляли проселочные дороги, виднелись деревушки с глиняными фанзами, обнесенные земляными валами. А вокруг — сопки Маньчжурии, воспетые в знаменитом вальсе.

Генерал оторвался от иллюминатора и сказал Иволгину, сидевшему напротив:

— Будем форсировать события, надо... А то ведь дед Ферапонт, чего доброго, опять назовет нас разинями. Что же вы, скажет, не разоружили вовремя японцев?

Вид у генерала был спокойный, только спрятанные под седыми бровями глаза смотрели настороженно. Риск есть риск...

Впереди показался огромный город почти правильной четырехугольной формы. Можно было различить его прямые улицы, со всех сторон сходились сюда дороги, тянулись в небо трубы заводов. Сверху видно, что в городе очень мало зелени, и от этого он выглядел голым, точно лес после листопада.

Это и был Мукден — самый большой город Маньчжурии, узел пяти железных и шести шоссейных дорог. Город, где насчитывалось более полутора тысяч промышленных предприятий. Здесь — штаб 3-го фронта Квантунской армии и крупный воинский гарнизон.

Самолеты сделали полукруг, начали снижаться на подходе к аэродрому. У взлетно-посадочной полосы двумя рядами выстроились самолеты. «Видимо, не ждали нас — не успели угнать», — подумал Державин.

Легкий толчок — и самолет уже катился по бетонированной дорожке. Открылась дверь, десантники, не дожидаясь, пока заглохнет мотор, стали выпрыгивать из самолета, чтобы сразу же занять ангары, служебные здания, авиамастерские.

Драгунский с тремя автоматчиками вызвался охранять самолет.

— Они войдут сюда только через мой труп, — сказал он, достал из деревянной кобуры маузер, осмотрел его и вновь вложил в кобуру.

На аэродроме тишина. Японцы не нападали на десантников, но и не торопились со встречей. Видимо, еще решали, как поступить.

Державин и Притула отошли от самолета, навстречу им из-за ангара выскочил старшина Цыбуля.

— Товарищ генерал! — доложил он, еле переведя дыхание. — Наш Посохин обнаружив царский самолет! Прыхватыв, як горобця на мякине!..

— Ну! А где же сам царь?

— Та, мабуть, горилку пье у корчми перед дальней дорогой. А жинка его — цариця маньчжурская, говорить, змазала пятки, утикла в Токио.

Оказывается, среди японских самолетов, не успевших подняться, была и машина правителя Маньчжоу-Го императора Пу И. На нее и наткнулся Поликарп Посохин, захватил в плен застигнутых врасплох летчиков.

Притула и Державин направились к зданию аэродрома. Русанов шел за ними, сзади Иволгин с отделением автоматчиков. Группу замыкал подоспевший Посохин. Вокруг все та же тишина.

Японцы, видимо, затаились где-то в дотах, в щелях и траншеях. Сколько их здесь? Батальон? Полк? Какую они получат команду?

В небе появились четыре японских истребителя. Пронеслись на бреющем полете с большой скоростью. Иволгину по фронтовой привычке хотелось броситься в сторону, залечь в любую канаву. Но, глянув на спокойно шедшего генерала, он пересилил себя. Нельзя срывать дипломатическую атаку.

Истребители пронеслись еще раз так низко, что затрепыхался верх на фуражке Державина. Потом они взмыли ввысь и, войдя в стремительное пике, с воем врезались в землю. Взорвались один за другим все четыре на ближайшем гаоляновом поле.

Державин шагал все так же спокойно и даже не посмотрел в ту сторону, где летчики-камикадзе покончили счеты с жизнью. Поправив фуражку, он вошел в здание.

В просторном вестибюле за столиками у буфета сидели японские офицеры. Они быстро встали, почтительно поклонились. Иволгин с автоматчиками поднялся по узкой лестнице на второй этаж и очутился перед закрытой дверью, из-за нее доносились раздраженные голоса. Кто-то с кем-то спорил на чужом языке. Потом спор мгновенно оборвался. Наступила гробовая тишина. Сергей толкнул дверь и увидел человек десять японцев, военных и штатских. За круглым столом, накрытым бархатной скатертью, сидели в креслах японский генерал с голой, точно отполированной, головой и какой-то старик в полувоенном френче. В глубине комнаты, на плюшевом диване, сидел мужчина в больших роговых очках, одетый по-европейски. Вид у него был явно расстроенный. Все, кроме человека в очках, вскочили со своих мест и покорно склонили головы.

— Господа, — произнес вошедший вслед за Иволгиным Притула. — От имени советского командования предлагаю сдать оружие и предъявить документы.

Русанов перевел слова генерала.

Старик в полувоенном френче, которого Державин почему-то принял вначале за маньчжурского императора, положил на стол браунинг. Достал свой револьвер и низенький гражданский чиновник, а за ним — остальные.

Старшина Цыбуля деловито собрал со стола оружие, сложил в вещевой мешок и уставился на субъекта в роговых очках, сидевшего на диване. Тот торопливо похлопал себя по карманам, пожал плечами.

— Ваше оружие? — повернулся к нему Державин.

Старик в полувоенном френче — это был генерал Иосиока, советник императора, простер в сторону человека в очках руку и произнес:

— Император Маньчжоу-ди-Го Генрих Пу И.

Сказал он это по-русски, нажимая на слово «Маньчжоу-ди-Го», означавшее «великое маньчжурское государство».

Десантники впервые увидели живого императора и, не скрывая любопытства, рассматривали его. Перед ними был потомок некогда могущественной маньчжурской династии Цин, безвластный правитель «Маньчжурского царства», громко именовавший себя по традиции «сыном неба» и «хозяином тысячелетий»[26]Маньчжурская династия Цин царствовала в Китае около трехсот лет, рухнула под напором революционных сил в 1911 году. Последнего отпрыска этой династии Пу И японцы посадили на престол Маньчжурии в 1932 году, используя его как марионетку в своих захватнических целях. — Прим. авт. .

Советник императора генерал Иосиока пояснил, что Пу И на днях был отправлен в Корею, откуда должен был отплыть в Токио. Но порты Северной Кореи были уже заняты русскими. Императору пришлось вернуться в Мукден, чтобы отсюда улететь в Японию. Но и тут появились русские.

Пу И беспрестанно курил, нервно бросал недокуренные сигареты в пепельницу и тут же зажигал новые. Руки его заметно подрагивали, волосы прилипали к мокрому лбу.

— А куды ж вы задивалы свою матчасть, ваше величество? — как можно вежливее обратился Цыбуля к императорской особе.

Посохин принялся поправлять и перекладывать диванные подушки и обнаружил под одной из них маленький браунинг.

— Вот он, паря, куда завалился, ваш пистолетишко! — обрадовался Поликарп, вынул из браунинга обойму и протянул его императору. — Отдайте нашему старшине — от греха подальше. А то он у нас строгий насчет этого дела...

Пу И смущенно взял браунинг и положил на стол. Старшина сунул пистолет в свою полевую сумку, удовлетворенно шлепнул по ней. Теперь, мол, полный порядок!

Державин задал Пу И несколько вопросов. Но за него отвечал советник Иосиока. Он сказал о плохом самочувствии императора и просил отпустить его в Японию.

— К сожалению, мы не можем выполнить вашу просьбу, — ответил Державин. — Теперь за безопасность императора отвечает советское командование. Время военное, его самолет могут по ошибке сбить американские или наши истребители. Разумнее всего его величеству отправиться на советском самолете под надежным прикрытием истребителей в штаб нашего фронта.

Викентий Иванович перевел. Державин, не дожидаясь согласия императора, пригласил Пу И следовать вместе со свитой к самолету.

— Прошу. Не будем задерживаться.

До транспортного самолета Державин сам сопровождал «правителя» Маньчжурии, Викентий Иванович переводил их разговор. Пу И говорил Державину, что он прежде всего ученый-ботаник и не имел прямого отношения к управлению страной. Управлял Маньчжоу-ди-Го генерал Отодзо Ямада. Он, Генрих Пу И, готов хоть сейчас письменно подтвердить это.

След в след за «сыном неба» ступал ефрейтор Туз, позади всех ковылял Поликарп Посохин. Он подвернул где-то ногу и теперь заметно прихрамывал.

Молча шагали запыленные, вспотевшие японские генералы и офицеры. Придерживая длинные мечи с лакированными рукоятками, они, нахохлившись, смотрели куда-то в сторону.

У взлетно-посадочной полосы к Иволгину подскочил Драгунский.

— Неужели это действительно император Маньчжурии? — спросил он.

— Точно. Он самый.

— Ты взял?

— Посохин обнаружил...

— Фу ты, черт! Схватить такую птицу! И кому повезло?

Валерий посмотрел на конвоиров, с сожалением покачал головой. Он был явно недоволен тем, что все происходит слишком буднично, без должной торжественности. Разве так надо брать в плен подобную персону? Ведут, будто какого-нибудь загулявшего начпрода в комендатуру. Рядом Викеша в своей мешковатой выгоревшей гимнастерке, сзади шкандыбает Поликарп Посохин. Провести бы этого императора под обнаженными шашками перед фоторепортерами всего мира. Гляди, планета, каких субъектов пленил гвардейский батальон автоматчиков четырежды орденоносной танковой бригады!

Валерий недовольно крякнул, махнул рукой, с недоверием переспросил, глянув на хмурого Поликарпа:

— Неужели его в самом деле задержал Посохин?

— А ты как думал? — засмеялся Иволгин. — Он у меня запросто императоров берет. У него же колоссальный опыт — Николая Второго свергал!

Когда Драгунский протиснулся к самолету, «хозяин тысячелетий» уже скрылся в дверном проеме. Валерий едва успел увидеть его черный затылок. Дверь захлопнулась, взревел мотор, и самолет, сопровождаемый истребителями, взял курс на северо-запад.

Час спустя Державин и Притула, сопровождаемые автоматчиками, подъезжали к зданию штаба 3-го фронта Квантунской армии. Часовой у подъезда взял «на караул». Из дверей выкатился, непрерывно улыбаясь, низенький проворный полковник с поблескивающей саблей. Он козырнул и повел гостей по коридору в кабинет командующего фронтом.

«В городе пятьдесят тысяч японских солдат и офицеров. Согласится ли Усироку Дзюн сложить оружие перед батальоном десантников?» — размышлял Державин, стараясь предугадать ход событий.

Вошли в просторный кабинет, застланный ворсистым ковром. У массивного дубового стола, над которым висел конный портрет маршала Оямы, стоял низкорослый плешивый старик в очках. Это и был Усироку Дзюн, командующий 3-м фронтом Квантунской армии. Русанов вначале удивился, увидев командующего не в мундире, а в белой рубашке-апаш. Но потом вспомнил: истинные самураи не стремятся к чисто внешнему воинственному виду, они гордятся силой внутреннего духа.

Командующий фронтом склонил голову, приложил руку к сердцу и пригласил гостей к столу. Русанов изложил требование Советского командования — приказать мукденскому гарнизону и войскам фронта сдаться в плен.

— О да, да! — сказал Дзюн по-русски, согласно закивал головой и вызвал худощавого скуластого генерала Хонго, командующего армией, которая стояла в Мукдене.

Усироку Дзюн показался вначале человеком сговорчивым: он ни в чем не прекословил, тут же распорядился заготовить приказ о сдаче гарнизона. Но когда Державин разложил на столе план Мукдена и попросил показать, где размещены в городе воинские части, командующий фронтом ответил, что этого не знает, откинулся на спинку кресла и вроде бы задремал. Тогда Державин обратился к командующему армией Хонго. Но едва Хонго успел поставить крестики на квадрате мукденской цитадели и на промышленном квартале Тецуниси, как «дремавший» Усироку Дзюн так зыркнул на него полуоткрытым глазом, что оробевший генерал мгновенно потерял и память, и дар речи.

Командующий фронтом хитрил, медлил, на что-то надеялся. Он явно преуменьшал число войск и количество оружия, подлежащего сдаче, вынужден был признаться, что противозаконно распустил отряды охраны, всех бывших служащих железной дороги и телеграфной компании, а также выходцев из Кореи. Что касается солдат Маньчжоу-Го и Внутренней Монголии, то они, по его словам, сами разбежались без всякого приказа. Таким образом, число войск в городе, подлежащих сдаче в плен, уменьшилось почти вдвое.

Прежде чем подписать приказ о сдаче гарнизона, Дзюн неловко потер ладонью лысину, покрывшуюся капельками пота. Лицо у японского генерала было помятым, белки глаз отливали желтизной. Видимо, у него разыгралась печень.

Поставив свою подпись, Усироку Дзюн бросил на стол ручку. Русанов увидел на ней надпись: «До Урала».

— Ручка-то с претензией, — сказал Викентий Иванович.

— Это шутка нашей промышленности. — Усироку Дзюн изобразил на лице что-то похожее на улыбку и опустил глаза.

Притула расспросил у офицеров штаба, где расположены воинские части, связался по телефону с аэродромом, и десантники поехали на автомашинах в указанные места.

Бухарбаю достался центр. Там находились дворец бывшего императора, центральный банк и телеграф. Вторую роту автоматчиков направили в Новый город — занять железнодорожный вокзал, радиостанцию, банки и конторы иностранных фирм. Еще одна группа автоматчиков выехала в арсенал — крупнейший комбинат военной индустрии, охраняемый японским полком. Русанов со взводом Иволгина пошел разоружать дивизию, которая несла охрану штаба фронта.

Державин и Усироку Дзюн остались в кабинете вдвоем.

— Мы, кажется, поменярись с вами местами, господин генерар, — сказал Усироку Дзюн. — Когда-то этот маршар, — он кивнул на портрет восседавшего на коне Оямы, — обращарся с таким вот требованием к господину Куропаткин. Не так ри?

— Нет, не так, — медленно ответил Державин. — Вы поймите, сюда пришла совсем другая — новая Россия, которая не наследует ни царских долгов, ни царских обид. И гонит она вас отсюда не для того, чтобы занять ваше место. У нас иные цели.

— Вы хотите уйти отсюда? — удивился Усироку Дзюн.

Державин подтвердил сказанное и, раскурив трубку, продолжал:

— Мы знаем: у вас в Японии очень гордятся победой в девятьсот пятом году. Только напрасно гордятся. Не Россию вы тогда победили, а продажного Стесселя да бездарного Куропаткина — словом, всю прогнившую царскую камарилью. Таких побить не велика честь. Мы их в гражданскую пачками били. Вы знаете, кстати, что сказал Куропаткин, когда царь Николай направлял его в Маньчжурию? Он прямо признался царской особе в своей неполноценности. «Ваше величество! Я понимаю: только крайняя бедность в людях заставила вас остановить свой выбор на мне...» Так что гордиться вам нечем.

В кабинете было жарко. В раскрытые окна залетал ветерок, но дул он со стороны Гоби и не приносил прохлады. Державин выпил стакан прохладительного напитка, поглядел на японского генерала и, почувствовав, что тот его не понимает, перевел разговор на другое.

— Скажите откровенно, генерал, каковы были ваши планы в этой войне? Теперь это уже не секрет.

— По прану сорок пятый год предпорагар дать вам бой Чанчунь, Сыпингай, Мукден. Потом мы хотели пресредовать вас вдорь зерезной дороги до станции Карым-ская.

— Почему так близко? Ручка-то у вас называется «До Урала»?

Усироку Дзюн не ответил. Державин задал другой вопрос:

— А скажите откровенно, как вы расценили выход наших танков на Большой Хинган?

— Мы очень быри доворьны.

— Почему? — удивился Державин.

— Мы быри уверены, что Большой Хинган для танков непроходим.

— И посчитали нас глупцами?

— Нет, хитрецами, — улыбнулся Усироку Дзюн. — У Хингана можно стоять осень, зиму. Янки не доржны обижаться на вас — горы, трудно. Можно извинить.

— Вот как! Еще вопрос: вы ждали нашего выступления?

— Мы не думари, что вы пойдете в августе — в августе здесь всегда дожди. У вас быр невероятный темп наступрения. Я в первый день потеряр управрение войсками.

— Мы на это и рассчитывали.

— А скажите — теперь это тоже не секрет, — скорько у вас в Маньчжоу-ди-Го войск? Много? — Японский генерал хитро прищурил глаза.

— Мне трудно на это ответить: я не главнокомандующий. Но, думаю, миллиона полтора есть. А у вас? По нашим сведениям, миллион двести тысяч.

— Возможно... Да.

— Превосходство, как видите, небольшое, примерно в один и две десятых раза.

— Да, один и две десятых... — неопределенно проговорил Дзюн и задумался.

— Между прочим, точно такое же превосходство имел наш Куропаткин против вашего маршала Оямы — триста тридцать тысяч против двухсот семидесяти. Так ведь, кажется?

— О да... Но теперь вы имеете много орузия.

— Что верно, то верно! Тогда не у каждого русского солдата было ружьишко. Теперь у нас есть все. И дело не только в этом. Другое время. К тому же мы научились воевать, — сказал Державин, приподнимая рассеченную бровь.

— И в этом виноват наш партнер.

— Да, немцы нас учили воевать, а мы их отучали. Мы и вас хотим отучить вам же на пользу. Говорят, шведы до сих пор благодарят Петра Первого за то, что он под Полтавой отучил их воевать. У них теперь самый высокий жизненный уровень из всех стран Европы!

Они подошли к окну. Полуденное солнце калило землю. На твердом, каменистом плацу, растянувшись вдоль кирпичных казарм, разоружалась японская дивизия. Солдаты понуро проходили мимо разостланных циновок и складывали винтовки. Движения у них были вялые, на кителях пыль. Кое у кого белели повязки, видимо, получили ранения во время бомбежек.

Над военным городком нависла гнетущая тишина.

Около циновок сновали наши десантники. У штабеля сложенных винтовок прохаживался Иволгин. Подальше стоял, встопорщив усы, старшина Цыбуля. Вид у него строгий, вот-вот недовольно пробасит: «Говорышь, говорышь, а вин обратно не спольняе...»

К циновкам подходили японские офицеры, отстегивали на ходу пистолеты, складывали в общую кучу.

Из строя начали выносить знамена с огненным диском солнца и расходящимися лучами.

Разоруженные выходили через запасные ворота в глухой пыльный переулок. По приказу Притулы плененная дивизия выводилась за город — подальше от складов с оружием.

Поглядев за окна вслед солдатам, Усироку Дзюн опустил голову, тяжело подошел к портрету маршала Оямы и со вздохом перевернул его лицом к стене.

— Вас смущает победитель при Мукдене и Ляояне? — спросил Державин. — Поверьте, он сделал бы на вашем месте то же самое.

— Да, нам придется оставить эту землю.

— Придется, — подтвердил Державин. — Довольно вам размахивать мечами, пора остепениться. Во всем мире замирение наступает, уходите домой — в свою прекрасную страну сокуры. Мы с вами соседи, и должны жить в мире. Не воевать нам надо, а торговать — так я понимаю.

Разоружение японского гарнизона проходило без инцидентов, несмотря на малочисленность советского десанта. Покорность Усироку Дзюна объяснялась легко. К Мукдену с северо-запада подходила гвардейская танковая армия Кравченко, за нею шли четыре общевойсковые армии Забайкальского фронта с монгольской конницей на правом фланге. С востока надвигались приморские дивизии, плотно замыкая кольцо окружения.

VIII

Ночь прошла в тревогах. У Викентия Ивановича подкашивались от усталости ноги, шумело в ушах. До самого вечера разоружали японские полки и бригады, разыскивали горючее для самолетов, вывозили на аэродром трофейные орудия и минометы, чтобы усилить там круговую оборону. Русанов никогда не думал, что здесь, в глубоком тылу, окажется столько японских войск. Перед вылетом Державин говорил ему, что в Мукдене находится лишь штаб 3-го фронта, который надо захватить, а тут оказалась целая армия. Никто не мог понять, почему она оказалась в тылу, почему ее не бросили против наших частей.

Сам генерал Хонго объяснял это просто. Вначале Ямада не знал, куда целесообразнее направить его армию — на восток, к Посьету, или на запад, к Большому Хингану. А когда обстановка прояснилась, не было уже никакого смысла куда-либо ее бросать. На третий день войны Усироку Дзюн намеревался выдвинуть армию на линию Мукден — Сыпингай, чтобы дать русским бой на Маньчжурской равнине. Но было уже поздно.

Русанов, как и другие десантники, понимал, что Квантунская армия перестала существовать, и все же на душе было неспокойно. Всю армаду японских войск за день не разоружишь. Надвигается ночь. В торгово-промышленном Мукдене сосредоточены миллионные ценности — богатейшие склады, банки, которые японцы не успели эвакуировать. А рядом, рукой подать, — южные порты Маньчжурии. Там стоят наготове японские корабли. Сумеют ли десантники удержать железнодорожную станцию, если самураи вдруг пойдут на авантюру?

Перед ужином Русанов сказал о своих опасениях Державину.

— Толкуешь правильно, Викентий, — согласился тот. — Самого невеселые думки одолевают. Я уж тут прикидывал — не изолировать ли нам самую верхушку на ночь глядя?

— Арестовать? Не сделать бы хуже... Разозлим.

— Зачем же арестовывать? Это не годится. А давайте-ка мы, друзья мои, закатим банкет. Да пошикарнее. Вот и пусть повеселятся под нашим присмотром.

— Прием устроить неплохо. Но по какому поводу?

Державин пососал трубку, хитровато прищурил глаза:

— По поводу вступления в город нашей гвардейской танковой армии.

— Но армии еще нет.

— Нет, так будет когда-нибудь. А нам не мешает погромче пошуметь про нее сегодня — для острастки. Понимаешь? Самурай силу уважает — сразу мягчеет, становится покладистей.

Все хлопоты по организации банкета Державин возложил на Викентия Ивановича. Не прошло и часа, как в зале гостиницы «Ямато» были накрыты столы. На банкет прибыл весь генералитет 3-го фронта Квантунской армии во главе с Усироку Дзюном. Гости в зависимости от рангов заняли свои места. Стулья напротив были свободные: они предназначались для командования гвардейской танковой армии.

В десять часов вечера Державин открыл прием и предложил тост за благополучное окончание войны, за здоровье гвардейцев-танкистов, которые подходят к Мукдену. Тут же он сослался на размытые дороги, взорванные мосты и минные заторы, которые не позволили гвардейцам вовремя прибыть в город.

Все шло по намеченному плану. Гости много ели и пили, много говорили. Не обошлось и без скандала. Командующий войсками армии Пу И длинноволосый ушастый генерал Чжан, поняв, что с японцами уже все покончено, провозгласил заплетающимся языком тост за здоровье генералиссимуса Чан Кай-ши — нового правителя маньчжурского царства. Усироку Дзюн не смог снести причиненной обиды — весь ощетинился, швырнул со злостью на стол бокал, наполненный сакэ, и встал со стула, заявив, что не хочет сидеть за одним столом с предателем. Русанову пришлось проявить немалые дипломатические способности, чтобы угомонить рассвирепевшего генерала.

На рассвете Державин и Притула проводили захмелевших японцев в лучшие номера гостиницы «Ямато», а сами отправились на аэродром вздремнуть под шинелями хотя бы два-три часа. Викентий Иванович остался в городе проверить караулы. От усталости и пережитого напряжения шумело в голове, стучало в висках. Чтобы взбодрить себя, разогнать сон, он умылся холодной водой и пошел на посты. У ворот глянул на восток — скоро ли наступит утро, чтобы хоть чуточку вздремнуть.

Но вздремнуть ему не удалось...

Обогнув здание штаба, Русанов завернул в узкий переулок, где были расставлены секреты, потом вышел на небольшую тускло освещенную улочку и вдруг услышал глухой топот и невнятный крик. «Что там случилось?» — подумал он, ускорив шаг. У высокого забора под фонарем он увидел своих десантников. Ефрейтор Туз держал сзади за руки японского солдата. Иволгин вырывал у задержанного окровавленный нож, снимал с его пояса гранату, со злостью ругался:

— Дурак набитый. Харакири вздумал! Врача бы...

К ним подскочил выбежавший из калитки пожилой японец — без шляпы, в расстегнутой полосатой куртке — разорвал на груди у солдата рубашку, начал торопливо бинтовать рану. Это был, как узнал потом Русанов, известный в городе врач Окидзима. Проворно работая руками, Окидзима раздраженно шептал какие-то проклятия, заклинания. Произносил он их все громче, громче и наконец зашипел негодующе во весь голос.

— Что он бурчит? — спросил у замполита Иволгин.

— Проклинает самураев за то, что задурили солдатам головы.

Окидзима перевязал раненого, повернулся к Русанову, дважды повторил сквозь слезы одно-единственное слово:

— Аригато, аригато.

Задержанного повели в санчасть. Иволгин взял его под руку, сказал бодрым голосом:

— Чего умирать-то вздумал, балда осиновая? Война же кончилась. Вот поправишься — и целуй на здоровье своих японских девчонок под ветками сокуры! Понял? — И ободряюще улыбнулся.

— Ероси... — невнятно пролепетал пленник, покоренный открытой улыбкой.

— То-то же! Погоди малость — мы с тобой еще друзьями будем. А как же иначе? Чай соседи.

Сзади из темноты донесся слабый голос:

— Аригато, аригато...

Русанову подумалось: старый японский врач благодарил их не только за эту молодую жизнь, вырванную сегодня у смерти, но и за тысячи других таких жизней, за то, что русские принесли в его дом мир, избавили страну восходящего солнца от ужасных атомных бомб, длинных самурайских мечей — от самоубийства.

В санчасти раненого японца уложили на кровать. Викентий Иванович присел рядом, стал выспрашивать у солдата, кто он такой, куда и зачем шел? Оказалось, что родом он из Хиросимы, от сдачи в плен уклонился — спрятался на чердаке казармы. А ночью решил пробраться в японский концлагерь, перебить пленных американцев за то, что они сбросили на его родной город страшную бомбу.

— Что за лагерь? Где он находится? — удивился Русанов, ошарашенный столь неожиданной новостью.

Из дальнейших расспросов удалось узнать, что в этом лагере японцы содержат пленных американцев и англичан, захваченных в плен в боях на Тихом океане. Концлагерь находится где-то под Мукденом, но где именно, раненый не знал.

Викентий Иванович пулей выскочил из санчасти. Надо было немедленно отыскать и освободить военнопленных союзников, пока не случилось непоправимое. Усироку Дзюн почему-то ничего не сказал о лагере. Возможно, он хочет сравнять его с землей и свалить все на русских. Не для этой ли цели на мукденском аэродроме стояли бомбардировщики с подвешенными бомбами?

Русанов позвонил на аэродром. Рано утром скомплектовали оперативную группу во главе с Притулой. Провожатым взяли русского шофера из эмигрантов, назвавшего себя Федькой. Две машины — легковая и грузовая — с автоматчиками поехали в сторону Хунбяо, к загородной дубовой роще, где находилась японская запретная зона.

За городской чертой потянулись ярко-зеленые плантации сахарного тростника, запахло мятой. У дубовой рощи десантников обстреляли. Грузовик остановился, автоматчики залегли в кювет и открыли дружный ответный огонь. А легковая машина проскочила через рощу к гаоляновому полю и поехала дальше, туда, где виднелись невысокие серые строения.

После короткой перестрелки автоматчики вскочили на грузовик и понеслись за пылившей впереди легковушкой. Показалась высокая деревянная изгородь, обнесенная двумя рядами колючей проволоки, — концлагерь для военнопленных.

Офицеры разоружили у проходной будки охрану. Заскрипели железные засовы, заскрежетали петли, подоспевшие автоматчики хлынули в распахнутые ворота.

— Ура-а-а! — покатилось по широкому двору и эхом отозвалось в дальнем углу за приземистыми бараками.

— Эй вы, хлопцы-рыболовцы! — закричал Юртайкин.

А у бараков, у двухэтажного каменного здания администрации лагеря уже гомонила, свистела, кричала пестрая ликующая толпа.

— Рус, рус, о’кэй!

— Ол райт! Ура-а-а!

Толпа росла, разливаясь по всему двору. Мелькали побуревшие военные рубашки и полосатые куртки, островерхие пилотки и круглые, точно блины, береты, над головами трепетали аплодирующие руки.

Трехтысячный лагерь гудел, как встревоженный пчелиный рой. Американские и английские солдаты хватали русских за плечи, тискали в объятиях, что-то кричали, свистели, смеялись и плакали от радости. Один из пленных, без рубашки, в парусиновых шортах, забрался на крышу барака и начал речь. И не надо было переводить слова приветствия и благодарности. Все ясно. Другой, здоровенный, заросший щетиной, вскочил на обрубок дерева, раскинул руки, свалился на десантников, желая, видимо, обнять всех разом.

Генерал Притула, став на принесенный кем-то стул, громко объявил:

— Дорогие друзья! Советские войска заняли город Мукден. С этого часа вы свободны!

Притулу окружили пленные — американские и английские генералы, хлопали его по плечу, жали руки, называли свои имена. Это были командиры американских дивизий Тивенс Лоф Бийби, Орэйк, Втофер, Пиэрс.

Потом подбежал и пленный голландский журналист Жоэл, командиры корпусов Джонс и Шарп Ченович, еще какой-то подслеповатый генерал, а с ним английский вице-маршал авиации Малтби.

На стул, с которого только что спрыгнул Притула, вскочил бледный, длинноволосый пленный и, замахав руками, что-то неистово заговорил:

— For three and a half years we have been kept prisoners and died here from hunger and tortures. Only four soldiers managed to escape, but they were caught by the Japanese and tortured to death. You are our rescuers. Long live Russia![27]— Мы три с половиной года томились и умирали здесь от голода и пыток. Лишь четырем солдатам удалось бежать, но и они были схвачены японцами и замучены до смерти. Вы нас спасли. Да здравствует Россия! ( англ. )

— Свобода! Свобода! Свобода! — кричали вокруг.

Автоматчики братались с американскими и английскими солдатами.

— My name is Harry, Detroit[28]— Меня зовут Гарри, из Детройта ( англ. )., — тормошил Юртайкина какой-то стриженный под машинку тощий пленный.

Другой, чернявый, без передних зубов, пристал к Посохину:

— I’m from Iowa[29]— Я из штата Айова ( англ. )..

— Понимаю: из Айовы, значит... Это хорошо. А я из Чегырки. Не слыхал? — прогудел в ответ Поликарп. — А он вятский. Вятский, говорю. Такой уж родом.

— А мы полтавськи галушныкы, — расплылся в улыбке Цыбуля, указывая на своего брата Илько.

Толпа, заполнившая весь двор, начала постепенно растекаться. Вокруг каждого десантника — круг пленных. Разговор — жестами, с помощью трех-четырех слов.

— Джек Смит, Чикаго.

— А я с Волги. Волга... Слышали? — басил Забалуев.

— О’кэй, ол райт! Сталинград!

Американцы окружили Забалуева, бурно восторгались его богатырским ростом: трогали его плечи, мускулы.

— Русь Иван, Гитлер капут!

— Русь Иван, Ямада капут!

Забалуев стоял среди толпы сконфуженный, не зная, что ему делать. Он был на целую голову выше окруживших его людей. Чтобы как-то преодолеть неловкость, он вдруг выхватил из толпы Юртайкина и, посадив его себе на плечо, крикнул:

— А у нас есть и такие!

Раздался дружный хохот, кто-то пронзительно свистнул, одобрив шутку.

Старшина Цыбуля отер рукавом гимнастерки вспотевшее лицо и попытался выбраться из толпы туда, где было просторнее. Вид у старшины, кажется впервые в жизни, был совсем не уставной: воротник расстегнут, погон на одном плече топорщился, пилотка сбилась на затылок.

— Ну и денек сегодня, доложу я вам! — сказал он, когда передвигающаяся толпа вынесла прямо на него Иволгина.

К Иволгину подскочил долговязый, рыжий, горбоносый пленный в берете, спросил по-русски:

— Почему вы, русские?

— Как почему? — опешил Иволгин. — Родились в России...

— Шо вин там лопоче, як с дуба упав? — поинтересовался Цыбуля.

— Да нет, не об этом я, — бубнил долговязый. — Я спрашиваю, почему сюда пришли именно вы? Где же американцы, англичане?

— Так вы шо? Недовольны нашиму приходу? — обиделся старшина. — Мы вас освобождаем непосредственно от фашизма, а вам подавай англичан да американцев!

— Что вы? Зачем так шутить? Я сам русский человек, — сказал горбоносый и протянул руку, представился: — Граф Кутайсов. Не удивляйтесь... Я эмигрант, вырос среди англичан. Они меня назвали мистером Скоттом.

— Но как же вы попали в этот лагерь? — спросил Иволгин.

— Я приехал сюда из Шанхая, собирался купить в Харбине торговую фирму Чурина. А тут началась война, японцы напали на Пирл-Харбор. Меня схватили — приняли за английского шпиона.

Старшина Цыбуля, Иволгин, Посохин и граф Кутайсов выбрались из поредевшей толпы. У входа в барак чуть не натолкнулись на генерала Державина. Он разговаривал с худощавым стариком. На старике вылинявшая защитная рубашка и светлая пилотка, на вороте две серебристые звездочки. Выражение лица у него страдальческое, взгляд сухой, бородка клинышком.

— О, это знаменитый генерал Паркер! — воскликнул мистер Скотт, кивнув на седобородого старика.

Рядом с Паркером стоял другой генерал, в шортах, невысокого роста, с черной повязкой на глазу.

— И этот знаменитый? — спросил Посохин, взглянув на голые волосатые ноги старика. — Пошто он в трусах?

— Он взят в плен на южном острове, там жарко, и все ходят в шортах, — пояснил мистер Скотт — граф Кутайсов.

— Да, мабудь, жарко було вашему генералу на тих островах! — вздохнул Цыбуля.

— Это у них форма такая, — пояснил Иволгин.

— Погана хворма... Ни обмундирования, ни снаряжения — шо це за генерал? — удивился Цыбуля. — Хочь хрыстысь та тикай.

— В этом лагере тридцать пять генералов! — продолжал мистер Скотт. — Здесь вы можете увидеть даже ближайшего помощника Макартура генерала Уэйнрайта — героя Коррегидона!

Старичок с завязанным глазом порывисто обнял Державина и взволнованно заговорил, сопровождая слова энергичными жестами.

— Что он говорит? — спросил Иволгин.

— Он говорит, что после Хиросимы и Нагасаки у него не было надежды остаться в живых, — перевел мистер Скотт. — Сегодняшний день он будет считать своим вторым днем рождения.

Подошел Русанов и попросил мистера Скотта объявить, что генерал Паркер назначается начальником освобожденного лагеря, а генерал Смит его помощником. Мистер Скотт вскочил на ящик и сообщил о решении советского командования. Новость привела в восторг узников лагеря. Опять поднялись невероятный шум и свист.

Старшина Цыбуля отнесся к назначению Смита весьма скептически.

— Шо це за помощник в трусах? — передернул он плечами. — Хто его будэ слухаты в такой хворме? Прийдеться мини, грешному, цего помощника поставить на вещевое довольствие.

Генерал Паркер сформировал команду для охраны лагеря. Каждому охраннику Русанов вручил японскую винтовку.

В воздухе вдруг послышался шум мотора. Все насторожились: не японский ли это бомбардировщик? Нет, это был американский самолет Б-29 — «летающая крепость». Сделав круг, самолет начал снижаться. Над людским муравейником взлетели фуражки, пилотки, береты.

— Дайте им сигнал, пусть приземляются на аэродроме, — распорядился Державин.

Сигнал дали, но самолет продолжал кружить над лагерем. Видимо, американцы не могли поверить, что лагерь освобожден русскими. Вокруг не было видно ни танков, ни орудий, ни обычного в таких случаях скопления пехоты. Сбросили вымпел с запиской, просили у японцев разрешения снабдить лагерь продовольствием и медикаментами. Вслед за этим сверху полетели на парашютах ящики и узлы.

— Они снабжают вас как пленников, — сказал Державин. — Но почему не идут на посадку?

Ему что-то ответил английский вице-маршал Малтби, и все американские и английские генералы дружно засмеялись.

— Радуются, своих увидели! — заметил Иволгин.

— Нет, они смеются над шуткой Малтби, — пояснил мистер Скотт. — Англичанин пошутил: «Господа, я снова вижу Америку. Она нисколько не изменилась!»

— Это как понимать?

— Вице-маршал уверен, что операция с подарками снимается на кинопленку, — пояснил мистер Скотт. — Пусть смотрит вся Америка, как генерал Макартур спасает своих солдат от голодной смерти!

Пленные потрошили сброшенные тюки и ящики и под восторженные крики делили консервные банки со свиной тушенкой, колбасу, шоколад, пузатые сосуды со спиртом и бутылки виски. В тюках были различные лекарства, даже пенициллин.

— Макартур все предвидит! — заметил мистер Скотт. — Теперь солдаты пойдут в публичные дома Мукдена. Им понадобится пенициллин.

Один ящик с надписью солдаты поставили на стол, у которого собрались освобожденные генералы. Сюда же принесли ведро с водой, вылили в него спирт, а потом и виски, и начался банкет в честь освобождения. Первую кружку преподнесли новому начальнику лагеря генералу Паркеру. Старик растрогался и произнес короткий тост:

— Gentlemen! Now all say, three thousand of Americans and Britishers have been rescued from death by the Russians. It’s not true. Being a military man I understand well enough a real number of the Americans and Britishers saved by Russians. Believe me, while landing the Japanese Islands we should have lost not less than one million soldiers. It means, that the Russians saved not three thousand but one million and three thousand more of Americans and Britishers. I find no words to thank Russia. I admire the courage of the Russian. I drink their health![30]— Господа! Джентльмены! Сегодня здесь все говорят: «Русские спасли от смерти три тысячи американцев и англичан». Это неправда. Я, как военный человек, хорошо понимаю, сколько англичан и американцев спасли русские. Поверьте мне, что при высадке на Японские острова мы потеряли бы не менее миллиона солдат. Значит, русские спасли не три тысячи, а миллион и три тысячи американцев и англичан. Я не нахожу слов, как благодарить Россию. Я преклоняюсь перед мужеством русских! Я пью за их здоровье! ( англ. )

Все зааплодировали. Кто-то предложил послать благодарственное письмо Советскому правительству от освобожденных из плена союзников. Паркер пообещал послать Макартуру просьбу представить всех русских — освободителей лагеря — к награждению американскими и английскими орденами.

— О’кэй! — раздались одобряющие крики.

Громче всех орал мистер Скотт. Осушив кружку виски, он вскочил с места, поднял над головой руку.

— Сегодня я не хочу быть мистером Скоттом. Сегодня я граф Кутайсов. Я буду веселить своих русских земляков. Да, да! Я очень богат. Я заставлю танцевать для вас тысячу лучших гейш Мукдена. Две тысячи!

— Да зачем нам гейши, — отмахивался от него Цыбуля, — хиба ж у нас нема дома своих жинок?

— Теперь я куплю торговую фирму Чурина. Привезу сто кораблей опиума. Я буду богаче Рокфеллера! — Он стал сильно икать, потом обнял Цыбулю за шею и принялся уговаривать его сегодня же идти на Индию, отобрать ее у англичан и разделить...

Старшина не знал, куда деваться и что отвечать пьяному бизнесмену.

— Та куды нам идти на ночь глядя на ту Индию? У менэ ще рота не кормлена... — отговаривался Цыбуля. И, освободившись от американца, не удержался от смеха: — О це вояка! Самого тилько вытягли з подвала. А вин — на Индию!

Шумный банкет под открытым небом продолжался до самого вечера.

IX

Вечером рота Будыкина заступила в наряд — охранять мукденский арсенал. Место это самое опасное. Правда, особых причин для тревоги вроде не было. Гарнизон разоружен. Всех японских генералов отправили сегодня на самолете в Ванемяо — в штаб фронта. А все-таки на душе у Будыкина неспокойно. Рядом — двухмиллионный город. Что там творится в темных закоулках?

В полночь в арсенал приехал Русанов. У въезда его встретил Будыкин в промокшей плащ-накидке и поблескивающей в темноте каске. Единственную у ворот лампочку, висевшую на фонарном столбе, так заволокло брызгами дождя, что снизу казалось, будто вокруг нее кружится плотный рой мошкары.

— Ну что? — спросил замполит.

— Сижу как на пороховой бочке, — невесело улыбнулся Будыкин.

Отойдя под навес, он доложил, что двумя взводами автоматчиков занял доты и траншеи вокруг арсенала. Взвод Иволгина выдвинут на ночь вперед, к возвышенности, что левее монастыря, чтобы контролировать подступы к арсеналу.

Медленно тянулась эта ночь. Русанов обошел посты, огневые точки и отправился к Иволгину. Дождь временами утихал, потом лил снова. Ветер дул то с юга, то с востока, будто нарочно гонял тучи над городом.

Русанов разыскал Иволгина на окраине монастырского парка.

— Что нового?

— Пока нормально, — ответил Иволгин. — Ефрейтор Туз обнаружил здесь русского попа. Сидит поп в халупе, пьет самогонку и рычит, как медведь в берлоге: «Ночь осенняя — хоть глаз коли...»

— Это что еще за поп?

— По-моему, его за пьянку выгнали из монастыря. Безработный он теперь, вот и скулит. Я поставил там человека для наблюдения.

Викентий Иванович решил взглянуть на священнослужителя. Вместе с Иволгиным они миновали глинистый пустырь и сквозь деревья увидели слабо мигающий огонек.

— Тут он. Песни поет, — сказал выступивший из тьмы ефрейтор Туз.

Из хижины доносился рокочущий бас:

Туз заглянул в оконце и сказал:

— Один...

Русанов постучал в дверь.

— Кто там? — рявкнул певец.

— Откройте русским солдатам!

— Русским?..

Дверь распахнулась, перед ними стоял красноносый бородатый старец в длинной одежде, с копной давно не чесанных волос. В одной руке он держал приподнятый фонарь, в другой — топор.

Увидев солдат с погонами на плечах, пещерный житель часто заморгал, будто хотел отогнать видение.

— Русское воинство? Свят, свят, свят господь Саваоф!

— С топором встречаете земляков? — спросил Русанов.

— Топор не для вас, — угрюмо ответил бородач. — Вчера едва отбился от гостя из страны восходящего солнца. Да простит меня господь бог... — Он бросил топор в угол и пригласил: — Прошу, сыны мои, войти в скромную обитель отца Варсонофия, яко света луч в преисподнюю.

Закопченный фонарь едва освещал пещеру. Вдоль стены лежали две покрытые сеном доски, служившие хозяину кроватью, на шатком столике — краюха хлеба, испеченная на углях картошка, два соленых огурца и оплетенная бутыль.

Отец Варсонофий поставил на стол фонарь и еще раз оглядел гостей:

— Погоны носите? Русские погоны?! Зело удивлен и озадачен. Откуда вы?

— С неба свалились — воздушный десант, — пояснил Русанов.

— И поднимутся двери вечные, и войдет царь славы! — пророкотал поп. — Я ждал вас. Да, ждал. Но как можно от Амура до Артура за две недели! Чудны дела твои, господи!

— Вот мы сверху, от всевышнего, и пожаловали. Удивляетесь? — спросил Викентий Иванович, усаживаясь на чурку.

— А впрочем, Россия всегда удивляла мир — сколько живет она, столько и удивляет, — пробасил отец Варсонофий, взял оплетенную бутыль: — За ее славу, господа! За русское оружие!

Но, кроме пустой консервной банки, у него ничего не было. Хрусталь, как пояснил он, оставлен в Питере, на Невском проспекте...

— Пейте на здоровье, — выручил хозяина Викентий Иванович. — Нам нельзя, мы несем службу.

— Понимаю... Кто я есть, чтобы пить со мной добрым людям? Червь презренный...

Поп насупился, приподнял банку, выпил и закусил огурцом.

Десантники, сопровождавшие офицеров, с любопытством рассматривали незнакомца.

— Дает батя дрозда, — шепнул Юртайкин Посохину. — Составь ему компанию.

— Ему, паря, самому маловато будет...

— Тысячу верст за две недели! — Поп тряхнул лохматой головой, невесело произнес: — Нет, не такими шагами мы брели с генералом от инфантерии Куропаткиным...

— Вы были военным? — удивился Викентий Иванович. — Как попали в Маньчжурию?

— Штабс-капитаном был. Батареей командовал. Разве мало нашего брата пришло сюда с атаманом Семеновым, с Нечаевым, Ханшиным?

— Из офицеров и в священнослужители? Странно!

— А что было делать? Идти к атаману Семенову? Супротив своего нутра? Но жить чем-то надо... Вот и подался в монастырь.

Старик умолк, прислушиваясь к шороху дождя. Потом опять приложился к банке с водкой.

— Передо мной каются люди, я покаюсь пред вами. Прилипни язык мой к гортани моей, если хоть на йоту отступлю от истины.

Тяжело было слушать «исповедь» отца Варсонофия. Путаную жизнь прожил человек, а теперь, не щадя себя, рассказывал все, как было: как проклинал в своих проповедях красную Россию, предавал анафеме большевиков и как потом все в нем перевернулось — когда немцы подошли к священной столице красной России. Он стал молиться за победу русского оружия, проклинать фашистов. Вспомнил свою последнюю проповедь. Больше часа он нещадно порицал с амвона коммунистов и комиссаров за то, что пустили под Москву швабов. А потом вдруг из души его вырвались совсем другие слова. «Можно ли хулить тех, кто сражается за землю русскую? За уделы, где лежит прах наших отчич и дедич? — вопросил он и ответил: — Нет, нельзя, и да благословит их господь в боях за правое дело!»

Понимая, что для победы над супостатом одних молитв мало, отец Варсонофий стал собирать приношения прихожан, отвез русскому консулу не меньше пуда крестов и подсвечников в фонд обороны России. Полковник Судзуки назвал его «красным попом» и ударил палкой по голове. Отверженный священник покинул город, долго бродил по Маньчжурии, жил как отшельник в глухих горах...

Занесенный муссоном ливень шумел за стеной хижины, по крошечному оконцу ползли струйки дождя. Вода сочилась сквозь крышу, стекала по стене, а «красный поп» все рассказывал о своей жизни. На серой корявой пещерной стене двигалась огромная кудлатая тень от его головы. Вот она на минуту замерла, потом снова зашевелилась, метнулась в сторону...

— Знаете ли вы, господа, что такое ностальгия? — спросил отец Варсонофий. — О, вы не испытывали этой болезни... Это тоска по родине. Злая тоска... Она убивает человека. И нет от нее никаких лекарств. Вам этого не понять. — Он задумался, налил в банку ханшина, но пить не стал. — Родина — она все равно что здоровье: покуда есть — мы не ценим. Скорбим тогда, когда теряем. Ох, как скорбим! — с надрывом произнес он, низко опустив голову. — Я проклинаю тот час, когда решился на безумный шаг, и теперь каждый год в день своего грехопадения я бреду с посохом на север, поднимаюсь на Атаманскую сопку поглядеть на Россию, попросить у нее прощения.

Автоматчики переглянулись. Так вот где всплыла тайна Атаманской сопки!

Отец Варсонофий хлебнул ханшина, потянул ворот рясы, точно ему было душно, и, тяжело вздохнув, продолжал:

— Исповедуюсь и причащаюсь, как истинный христианин. Да, да! Теперь я все понял и все испытал. Ох, как хорошо узнал! Можно обидеться на соседа, на друга, на женщину, которая тебе изменила, покинуть свой дом. Но нельзя гневить землю, на которой родился. Нельзя! Как жестоко мстит за это судьба! Мне отмщение и аз воздам...

— Но как же вы очутились в этой пещере? — спросил Викентий Иванович, оглядывая мокрые стены, освещенные тусклым светом фонаря.

— Враги мои всякий день ищут поглотить меня, ибо много восстающих на меня, — ответил старик. Потом спросил: — Вам не нравится мое жилище? Для бездомного изгоя — это роскошно! Я царь, я раб, я червь, я бог!

Отец Варсонофий помолчал и стал рассказывать, как очутился в этой пещере. 9 августа он узнал, что Россия двинулась на японцев, и бросил на городской площади клич — помогать русским крушить армию Ямады. Его хотели казнить. Но верующие укрыли его здесь.

— Теперь вы можете менять свою дислокацию, — посоветовал Викентий Иванович. — Судзуки у нас в плену.

— Вот оно как! Русское воинство спасает своего блудного сына! Любопытно, кто командует вашими полками, если не тайна?

— Мы прилетели с генералом Державиным.

— Державиным? — Старик выпрямился, насторожился. — Кто он? Не из бывших ли унтеров?

— Батареей командовал в гражданскую на Амуре.

— Вишь ты как! Да, дела. Теперь генералом, значит... — Поп насупился, помолчал. — Кому что на роду написано. И у меня были планы. Начать бы жизнь сызнова... Не так бы я прожил, не так... Вы советуете менять дислокацию. А зачем? Не все ли равно, где подыхать — в Мукдене или в этой пещере. Жизнь прошла ни за понюх табаку. Вот взглянуть бы хоть раз на Россию! Какая она? Вижу чертог Спасов украшенный и стыжусь, что одежды не имею, чтобы войти в него.

Старик на минуту притих, прислушался к шуму дождя. С потолка стекали капли воды, падали на стол, на жестяную кружку и огурцы, брызги летели на стекло фонаря.

— Мне часто вспоминается спектакль, который я смотрел в молодости в Питере, — заговорил священник после минутного молчания. — По сцене ходил несчастный человек и говорил самому себе: пройдет дождь, и все в природе освежится. Только меня не освежит гроза... А впрочем, нужно ли это? — Он тряхнул головой и заговорил громче: — Не в этом суть. Главное, вы пришли на маньчжурские поля. «Ныне отпущаеши, владыка, раба твоего», — говорил святый Семион, увидев младенца. Да, да. Теперь я могу умереть спокойно!..

Поздно ночью автоматчики вышли из хижины отца Варсонофия. Шумели деревья, по-прежнему лил дождь — без грома и молний. В стороне чернела высокая монастырская стена. Пещеру мигом поглотила сырая темень. Светилось лишь маленькое желтое оконце. Из него, словно из-под земли, доносился невеселый голос:

Хлестнула набежавшая дождевая волна, залила песню.

X

Десантный батальон расположился в японских казармах и вторые сутки контролировал жизнь Мукдена. Солдаты охраняли банки, мосты, аэродром, железнодорожный вокзал, разбросанные по всему городу склады. Отдыхать приходилось урывками, заботы и тревоги лишали их сна.

С нетерпением десантники ждали прихода своих танков.

Вечером в казарме услышали глухой артиллерийский выстрел. За ним второй, третий...

— Приготовиться к отражению атаки! — скомандовал Драгунский и выбежал из казармы.

«Что же это значит? — тревожно подумал он, надевая каску. — Откатываются остатки разбитых японских частей? Или напали бандиты?»

Город насторожился: опустились железные жалюзи на дверях и окнах магазинов, исчезли сновавшие по улицам рикши, люди попрятались в домах и подвалах.

Медленно тянулись минуты ожидания. И вдруг раздался колокольный звон, а потом — глухой гул. Он нарастал, усиливался, и вот уже отчетливо прорезался рев танковых моторов, лязг гусениц, и на улицах разом заклокотало все, что пряталось, таилось.

— Наши танки! — закричал Драгунский. — Я по голосу чую!

Автоматчики побежали к перекрестку. Пестрая толпа китайцев заполнила тротуары, поползла на мостовую.

— Вансуй! Вансуй![31]Десять тысяч лет жизни ( кит. ). — неслось от площади.

— Шанго!

Десантники выбежали на площадь и увидели идущие по мостовой тридцатьчетверки. Танки шли с открытыми люками, на броне сидели чумазые десантники, а вокруг — на тротуарах, у края мостовой — гудела разноцветная толпа китайцев с красно-синими флажками, голубыми, розовыми и желтыми шарами, пышными букетами хризантем.

— Шанго! Шанго!

Передний танк остановился. Соскочивший с брони десантник подхватил двух китайчат в соломенных шляпах и посадил их на машину. Подбежавшие к танку китайцы повесили на ствол пушки красное полотнище, испещренное иероглифами. Танк тронулся дальше, китайчата прижались от испуга к башне, но потом осмелели, стали размахивать своими широкополыми шляпами.

Людской поток на тротуарах становился все гуще. Он уже расползался по мостовой, и дорога для танков становилась все у́же и у́же. На броню летели букеты цветов, гирлянды разноцветных флажков свисали со стволов пушек.

На перекрестке тридцатьчетверки повернули к военному городку.

Бухарбай, глядя из-под ладони, силился узнать хоть одного десантника, но на броне сидели все незнакомые.

— Это чье хозяйство? — спросил он.

— Мы жилинцы! — ответили с танка.

Вслед за последней машиной двинулась процессия с чучелом дракона, похожего на огромную ящерицу. Дракон метался над головами, догонял и никак не мог схватить красный шар, привязанный к бамбуковой палке. Размахивая палкой, дракона дразнил стоявший на танке проворный, загорелый до черноты китайчонок. Шар то оказывался у самой пасти дракона, то снова ускользал в сторону.

— Вот потеха!

— Видит око, да зуб неймет, — смеялись автоматчики.

Танки по-одному въезжали во двор, выстраивались в ряд вдоль казарм. Народ толпился на прилегающей к военному городку улице. В неровном свете факелов мелькали сине-красные флажки, приветственно поднятые руки, а над людским муравейником все носился в безуспешной погоне за красным шаром зубастый дракон.

— Хао, хао! Шанго! — гудело над бурлившей толпой.

Державин, приняв рапорт Жилина, сказал:

— Будем считать, что операция завершена. Обогнал-таки Волобоя, безбожник!

— Где же я его обогнал, товарищ генерал, если его десантники еще вчера Мукден захватили, — ответил комбриг.

У военного городка толпа разливалась все шире. Китайцы запрудили всю улицу. Чтобы лучше увидеть танкистов, залезали на заборы, на крыши домов. На фонарных столбах развевались сине-красные флаги.

Среди китайцев — вернувшиеся из наряда автоматчики из воздушного десанта. Теперь их место на постах заняли жилинцы. Наконец-то пришла подмога бутугурским десантникам. Им разрешили отоспаться за все дни. Только как уснешь, если на улицах такой праздник!

Танк комбрига Жилина в плотном кольце.

— Тут не только китайцы, — сказал Русанов, повернувшись к Державину. — Здесь собралась вся Азия.

У борта тридцатьчетверки стоял бирманец в белой одежде и белой чалме, рядом с ним что-то говорили два бородатых индуса. К Ане Беленькой жалась худенькая, хрупкая кореянка Ким Ок Сун. Она пугливо озиралась по сторонам, не выпуская Анину руку из своей. На ней было длинное цветастое кимоно, подпоясанное широким узорчатым поясом. За ней стоял такой же худой и маленький вьетнамец Нгуен До Санг. Все говорили о каком-то поезде, но что это за поезд, Русанов понять не мог.

Пришлось прибегнуть к двойному переводу. Оказывается, у всех была одна беда: японцы вылавливали в городах людей, уклонявшихся от мобилизации в армию и трудовые отряды, и увозили их в Японию на шахты. Только вчера такой поезд беглых — хинан рэсся — прошел через Мукден, и вот люди просили спасти пойманных.

У вьетнамца Нгуен До Санга увезли в том поезде брата, у кореянки — ее жениха Сен Гука.

Выслушав жалобы, Державин сказал Викентию Ивановичу:

— Успокойте их. Тюрьма на колесах дальше Дальнего не пойдет: у японцев теперь другие заботы. Порты вот-вот блокируют наши корабли. Пусть они на пути к Дальнему разыскивают своих братьев и женихов.

К Русанову подошел бродячий певец с острова Ява. На нем был полосатый истертый халат, руками он придерживал висящий на плече ребаб[32]Струнный музыкальный инструмент.. Певец свободно говорил по-китайски, и Викентий Иванович узнал, что зовут его Сумбадрио. Уже несколько лет бродит он по свету — ищет звезду, под которой родился. Был на Суматре, в Шанхае, Гонконге, Маниле, но нигде ее не нашел. Куда ни приходил — повсюду видел лишь длинные самурайские мечи.

— Теперь можете возвращаться в свою Индонезию, — сказал певцу Русанов. — Там теперь нет самурайских мечей.

Певец обрадовался, что-то пробормотал, забренчал струнами и, закрыв глаза, запел песню про свою родину, омытую теплыми морями, покрытую древними лесами. Песня была всем знакома, бойцы подхватили ее. Над городком зазвенел сильный красивый голос Иволгина:

Кореянку Ок Сун, которая, как узнала Аня, была танцовщицей в кабаре, окружили парни в широкополых шляпах, подхватили на руки, подняли на студебеккер. Ок Сун пошла танцевать и вложила в свой танец все страдания, всю тревогу за потерянного любимого человека — то безуспешно гналась за ним, то в печали склоняла на колени голову, то простирала к небу тонкие руки: звала кого-то на помощь. Иволгин и Аня с восторгом смотрели на нее. Валерий Драгунский преподнес ей букет хризантем.

Сеня Юртайкин смекнул, что начинается самодеятельность, сбегал в казарму и вернулся с балалайкой, в драном японском мундире и трофейной каскетке. Под глазом у него был нарисован большой синяк, на носу еле держались разбитые очки. В таком виде Сеня вскочил в кузов студебеккера, прошелся из угла в угол и важно произнес:

— Прослушайте, друзья, доклад японского генерала Ямады о боях в Маньчжурии. — Он заискивающе улыбнулся и, подыгрывая на балалайке, запел:

Викентий Иванович переводил слова песенки. Китайцы с любопытством смотрели на «японского генерала» с балалайкой. А «генерал» вдруг перекосил от страха лицо, прижал рукой вздувшуюся щеку, дрожащим голосом зачастил:

Потом Сенино лицо снова расплылось в заискивающей улыбке, и закончил он как ни в чем не бывало:

Юртайкин под хохот и шумные аплодисменты зрителей скрылся между танками.

К распахнутым воротам военного городка подкатил на рикше пьяный граф Кутайсов.

— Я приветствую наши отечественные танки! — заорал он.

Автоматчики, стоявшие у ворот, переглянулись.

— Кто же все-таки он есть — русский граф или английский мистер? — спросил ефрейтор Туз.

— Мабуть, то и другое, — ответил старшина Цыбуля.

За графской коляской бежал, пошатываясь, Федька-эмигрант. Увидев знакомых автоматчиков, подошел к ним и взялся рассказывать, как звонил он сегодня во все колокола — встречал советские танки, и объяснил, почему звонил:

— Сегодня я самый счастливый человек во всем мире, — залепетал он пьяным языком. — Да, да, самый счастливый в мире. Вы спросите, кем был Федька-эмигрант до нынешнего дня? В сорок первом году он сутками стоял в магазине Чурина за горстью чумизы. Первыми стояли у прилавка завоеватели страны — японцы. Они получали рис. За японцами стояли китайцы — коренное население. Им давали чумизу, гаолян. А Федька-эмигрант стоял в самом хвосте очереди как пришлый чужеземец. Пока все японцы и китайцы не купят себе пропитание, Федька-эмигрант и близко не должен подходить к прилавку.

— И поделом ему, — бросил Посохин.

— Нет, вы послушайте, что было дальше, — продолжал Федька. — В Мукден пришло известие: «Русские пленили фон Паулюса, выиграли битву за Сталинград». И вы представляете? Федьку-эмигранта переводят из третьего разряда во второй. Его ставят в очередь вслед за японцами. Вот это да! Получил повышение!

— За что же такая честь? — засмеялся ефрейтор Туз.

— Это еще не все! Вы слушайте дальше, да, да! Когда вы взяли Берлин, японцы уступили нам первую очередь! Федька-эмигрант стал первым к прилавку! Представляете? Почет-то какой! Первы-ы-й!

— Значит, на чужом горбу в рай? — спросил Забалуев.

— Вы смеетесь? — спросил Федька. — А сегодня купец Ямаура назвал меня Федором Ивановичем! Вы слышите? По отчеству. Угостил из своего бокала сакэ и сказал, что я представитель великой русской нации. Как будто я Хайлар брал. Он меня целует, а я рыдаю. Я-то при чем? Ох, зачем меня завезли на чужбину! Я убегу с вами. Убегу! Я буду бежать, как собака за возом!

Слезы катились по Федькиным щекам. Он отвесил автоматчикам поклон и опять побрел к церкви звонить...

До глубокой ночи у военного городка бурлила пестрая многотысячная толпа. Звучали песни, звенел гонг.

— Вансуй! Вансуй! — взлетало над толпой.

А на мостовой, над пестрым морем соломенных шляп все метался зубастый дракон и никак не мог догнать красный шар...

XI

Узкие кривые улицы китайской части Мукдена кишели народом. Дымились уличные жаровни, кричали лоточники, торгующие снедью, по мостовой бродили кули с коромыслами на плечах, а на тротуарах шла бойкая торговля разной галантерейной мелочью, аптекарскими товарами.

Шагая с патрулем по тесному тротуару, Иволгин с любопытством приглядывался к чужой, незнакомой жизни. На коричневых стенах домов пестрели черные иероглифы, красно-синие флажки, на магазинах — длинные броские вывески «Чурин и К°».

Солнце калило уличные камни, нагревало напоенную ливнями землю, было душно, как в парной бане. От жары, пряных запахов и людской толчеи рябило в глазах, сохло во рту.

На углу под тенистым грабом дымилась жаровня. Пахло чесноком, луком и жареным мясом. У столика хлопотал расторопный китаец с туго заплетенными косичками.

— Чифан, куша, куша! — зазывал он клиентов, хлопая по столу тонкими жгутами теста.

В толпе китайцев попадались иногда русские. Поликарп Посохин по-ястребиному поглядывал на них, особенно на бородатых стариков.

— Все атамана Семенова ищешь? — спросил Юртайкин.

— Неплохо бы свести мне личные счеты с бородатым бесом, — ответил Поликарп. — Я бы ему напомнил про Чегырку...

Иволгин тоже смотрел на каждого бородатого с ненавистью. «Не этот ли гад моему батьке руку ломал?» — думал он.

Из окон кафе доносилась музыка, топанье каблуков, на заигранной, треснутой пластинке тосковал голос Вертинского:

Чем ближе к центру города, тем больше рикш. Бегут, бегут со своими тележками, шлепая босыми ногами по накаленным камням мостовой. Унизительнее такого труда невозможно что-либо придумать: человек везет на себе за деньги другого человека! «Вот она «зона процветания»! Носители восточной цивилизации хотят, чтобы и по Чите, Хабаровску и Владивостоку сновали такие же коляски», — подумал Иволгин.

Вот катит тележку худой, сгорбленный рикша с тонкой, жилистой шеей. Он дышит как загнанная лошадь, а в коляске восседает холеный господин, равнодушно поглядывая по сторонам: у него есть деньги!

Иволгину захотелось вытряхнуть из коляски этого господина, и он едва сдержал себя: во внутренние дела города вмешиваться запрещено.

«И что это за несуразица, — подумал он. — Патрулей посылают для порядка, а порядок наводить не позволяют. Мы — полномочные представители Советского Союза. Мы должны бороться с несправедливостью. Какие же мы представители, если видим такую несправедливость и не можем вмешаться?»

Вчера Илько Цыбуля остановил на улице рикшу и стал вежливо стыдить мандарина за то, что тот ездит на человеке. Про то узнал Державин и сказал бойцу: «Со своим уставом в чужой монастырь не ходят».

На перекрестке Сергей увидел сгорбившегося старика рикшу. Он жадно хватал ртом воздух и еле тащил свою тележку. Посередине мостовой пробежал молодой здоровенный рикша. Слева нагонял его, покачиваясь из стороны в сторону, еще один. А за ним... Что такое? В коляску был впряжен худенький мальчишка. Глянул на него Иволгин и глазам своим не поверил. Это был знакомый ему китайчонок Ю-ю. Конечно же, он! Вон и дареная красная звездочка на соломенной шляпе...

— Зыдыласте! — обрадовался Ю-ю, узнав Иволгина.

Мокрое от пота темно-коричневое тело маленького рикши блестело на солнце, будто он только что вылез из воды. Ю-ю тяжело дышал, пот заливал ему лицо, на шее часто билась набухшая жилка.

— Зыдылавия зылаю! — Ю-ю приставил к виску ладонь, желая напомнить об их встрече там, в деревушке Хаонлинь.

Когда Иволгин смотрел на незнакомых рикш, он еще сдерживал себя, но, увидев в упряжке «своего» китайчонка с красной звездочкой на шляпе, не выдержал.

— Ты что это запрягся? Лошадь, что ли? — спросил он. — Ты почему их возишь? — Он перевел тяжелый взгляд на пассажира и оцепенел от неожиданности: в коляске сидел мистер Скотт — в клетчатом костюме и лакированных ботинках. Он с удивлением смотрел на Иволгина и никак не мог понять, в чем дело.

— Что вы делаете? — спросил Иволгин, часто моргая глазами, точно хотел убедиться, не мерещится ли все это ему.

— Едем со мной! — выкрикнул мистер и, выбросив вперед длинную костлявую руку, добавил: — На Индию.

Глаза Иволгина сузились.

— Вы что делаете? — тихо переспросил он, глядя в упор на мистера Скотта. — Да как вы посмели забраться на ребенка!

— Граф Кутайсов пьет, гуляет — за три года каторги!

— Я спрашиваю, как вы смели? — повторил Иволгин и вплотную подошел к пьяному графу.

Увидев в глазах лейтенанта недобрые огоньки, полу-граф, полу-мистер отпрянул к борту тележки, приподнял правую ногу и небрежно толкнул ею в спину китайчонка.

— Сянчжанмьянь цюй![33]Прямо! ( кит. )

Это вконец вывело Иволгина из равновесия.

— Вон из коляски, подлец! — приказал он и сжал побелевшей рукой маузер.

— Пардон... — растерянно пролепетал мистер Скотт. Косясь с опаской на автомат, он попытался выскочить из коляски.

К месту происшествия подоспел еще один патруль во главе со старшиной Цыбулей. Старшина сразу понял, в чем дело, и тут же перешел в наступление.

— А як тебе запрягты, мистер-граф, в эту чертову колымагу? — негодующе гаркнул он и скомандовал, точно находился на огневой позиции: — Приказую номерам поменяться местами!

Старшина взял недоумевающего китайчонка за руку, посадил в коляску, а мистера погнал на место рикши, наставив на него для страха ствол автомата:

— Я кому приказую? Запрягаться! Говорышь, говорышь, а вин обратно не спольняе...

Из распахнутых окон публичного дома грянул хохот девиц, американских и английских солдат.

Движение приостановилось. Пассажиры рикш соскакивали на ходу с тележек, шарахались в стороны, опасаясь, видимо, что советские патрули будут сейчас запрягать их в коляски. А Цыбуля тем временем продолжал наседать на мистера Скотта.

— Шо, не унаравыться, мистер-твистер? Графская кровь не позволяе? Закрутылы носом, будто тертого хрена понюхалы. Не желаете покатать на горбу цого пацанчика? — спросил старшина и, глянув на столпившийся вокруг народ, развел руками: — Вы подывыться, люди добри, який вин спесивый — я его в оглобли загоняю, а вин обратно зад выкидуе! Ну экземпляр!

Цыбуля всерьез решил загнать в оглобли мистера-графа, но тут вмешался Иволгин:

— Пойдем отсюда, Федосий Нестерович. Так их не научишь...

Огорченный Цыбуля махнул рукой, а мистер Скотт прохрипел:

— Я буду жаловаться союзному командованию.

— Уходите отсюда прочь, — сказал Иволгин. — Уходите с глаз, чтоб я вас...

Мистер Скотт поправил галстук и пошел, подняв голову, к публичному дому.

— Индюк! — сказал сквозь зубы Иволгин и, чтобы сбить с гордеца спесь, пальнул в воздух из маузера.

Цыбуля с презрением поглядел на струхнувшего мистера, сожалеючи покачал головой:

— Эх, лейтенант... И чого ж вы не далы мини зробыть добрэ дило? Хай бы хоть одын-разъединственный рикша проихав непосредственно на буржуяки от имени мирового пролетариата.

Происшествие у публичного дома случилось в тот самый день, когда в лагерь для военнопленных союзников прибыл вместо Паркера новый начальник — полковник Питчер. Свою деятельность он начал с резкого протеста по поводу случившегося. Это огорчило Державина.

Сколько сил затратил он, чтобы все было хорошо. И вот тебе на!

Державин ревностно следил за поведением своих патрулей, не прощал им даже мелочей. Вчера он заметил: автоматчики, вернувшись из наряда, ели вишню. «Откуда вишня?» — строго спросил он. «Трофейная, нарвали в японских садах», — попробовал оправдаться за всех Юртайкин. «Нет на китайской земле японских садов!» — отрезал генерал и предупредил Цыбулю: если увидит впредь на территории военного городка хоть одну вишневую косточку, посадит его на гауптвахту.

«Да, это покислее вишни», — подумал генерал, выслушав жалобу. По тону это была не жалоба, а решительный протест против хулиганских действий советского офицера. Державин попробовал было успокоить Питчера — сказал, что им не стоит ссориться из-за пустяков. Ведь этот самый обидчик вчера, рискуя жизнью, вызволял из плена уважаемых союзников. Но Питчер был непреклонен, обещал сегодня же доложить о случившемся Макартуру и требовал строго наказать виновника. И напоследок с издевкой в голосе спросил, на чем же можно, по мнению русских, ездить в Мукдене, если они запрещают пользоваться рикшами?

Генерал позвонил в военный городок, чтобы выяснить, как все это могло случиться, но там ничего пока не знали, и Державин выехал туда сам.

Над городком стояла знойная духота. Усыпанный песком и гравием плац был горяч и сух, как пятачок африканской пустыни. Не шевелились листья деревьев, молчали птицы.

Зеленый трофейный мерседес нетерпеливо засигналил у КПП. Ворота дежурному помогали открывать возвратившиеся из города патрульные. Среди них Державин увидел Иволгина и сразу догадался, кто был виновником происшествия.

— Вы что же это, скандалы учинять вздумали? — строго спросил генерал, подходя к патрульным. Они вытянулись в струнку, молчали.

Державин позвал Иволгина и пошел в казарму.

— Ну выкладывай, что там натворили, — сказал генерал, входя в штабную комнату.

Иволгин рассказал, и у Державина отлегло от сердца: выходит, дело было совсем не так, как представил Питчер. Коляску, оказывается, вез ребенок. Это — во-первых. Иволгин вытряхнул из коляски не союзника, а русского эмигранта, который называет себя графом Кутайсовым. Это — во-вторых. И, наконец, в-третьих, на графе никто и не думал кататься. Ему просто предложили испытать, как тяжел труд рикши, да и то сделал это вовсе не лейтенант, а старшина. Это существенная деталь: с него спрос меньше, чем с офицера. Что касается стрельбы, то Иволгин стрелял не в графа, а вверх после того, как тот стал угрожать ему. Обстоятельства смягчали вину Иволгина, но не оправдывали его целиком.

— Все это, батенька мой, называется нарушением дисциплины. Вам запрещено было вмешиваться в дела города. А вы заставляете меня ссориться с союзниками.

— Какой же он союзник, если называет себя нашим земляком? Какая-то темная личность, двойник, оборотень...

— Раз заступаются за него — значит, верно служит им.

— Так пусть не катается на детях.

— А тебя кто уполномочил распоряжаться городским транспортом, вводить свои законы, устанавливать свои порядки? Пусть их устанавливает сам китайский народ.

— Но разве мы имеем право мириться с безобразием? — спросил Иволгин. — Гад едет на ребенке, а ты его не трогай пальцем. Другой лапает девчонку, а ты ему вежливо улыбайся. Тогда зачем мы сюда пришли? Зачем брали этот город?

— Погоди, погоди, ты не горячись. Я тебя не призываю к терпению и равнодушию, молодой человек. Если бы мы были равнодушными, мы бы не пришли сюда. Понятно? Но надо же смотреть на все здраво. Разве ты осчастливишь рикшу тем, что вытряхнешь из его коляски пассажира? Разве ты облагодетельствуешь продажную девицу, если разгонишь автоматной очередью публичный дом?

— Я терпел. Сотню рикш пропустил. Но ведь я не деревянный. Как можно выдержать, когда он, подлец, забрался на ребенка! Развалился в коляске да еще пинает мальчишку ногой в спину. За что пинает? Графские привычки вспомнил? Да ему морду надо разбить, гадюке.

— Еще этого нам не хватало! — повысил голос Державин. — Ты решительно ничего не понял из того, о чем я толкую. А еще комсоргом роты тебя избрали. Ведь прежде чем упразднить, скажем, рикш, закрыть публичные дома, надо дать что-то взамен — ну, к примеру, построить автомобильный завод, фабрику. Надо дать людям хорошую работу.

— Не привыкли наши ребята видеть все это, вот и получается... — вставил Викентий Иванович.

— Ты не адвокатствуй, товарищ майор. Мне тоже не сладко на это смотреть. Но разве вековое зло наскоком одолеешь? Зачем же ломать дрова? Ты хочешь, чтобы к советской комендатуре завтра пришли тысячи голодных рикш и проституток просить риса? Это что за ребячество? Наше с вами дело вытурить отсюда японцев, а китайцы пусть сами наводят порядок в своем доме.

Державин достал трубку, начал набивать табаком. Прикурив, повернулся к Викентию Ивановичу.

— Одним словом, дела осложнились. Мы должны с тобой поехать сейчас к мэру города и все уладить, — сказал он. — Возможно, это тонко задуманная провокация, не знаю. Уличный конфликт могут использовать нам во вред — изобразить дело так, будто мы вообще запрещаем ездить на рикшах. Надо разъяснить мэру, что мы не вмешиваемся в их дела, и поступок младшего лейтенанта — отнюдь не линия советского командования.

Уже у дверей генерал приказал Будыкину:

— Младшего лейтенанта Иволгина патрулем не назначайте. А то он начнет еще с маузером в руках публичные дома разгонять или вздумает тем же способом бороться с религиозным дурманом.

Увидев в коридоре Цыбулю, на ходу добавил:

— И старшину в город не выпускайте: он тоже может нам осложнить обстановку...

Когда машина генерала скрылась за будкой КПП, старшина забегал по казарме, как настеганный.

— Вы подывыться, люди добри, шо творыться на билом свити! Федосий Нестерович Цыбуля осложняе международную обстановку! И чим же вин ии осложняе? Куркуля с коляски вытряхнув. И до чего ж хитрюща та международная обстановочка! Як той граф чи мистер — черт его батька знае! — катается на дытыне — международная обстановка мовчит, як в рот воды набрала. Ны якого позора нэма, все в порядке, о’кэй! Но як тилькы того буржуяку вытяглы с коляски, заставили пройты ножками — обстановка сразу встае на дыбы и крычить благим матом: «Позор! Караул! Ратуйтэ! Издевательство над личностью!» Ну и обстановочка, будь вона трижды проклята! Хоч хрыстысь та тикай...

Расстроенный Иволгин ушел в свой домик, где жил с Бухарбаем и Драгунским, и, прохаживаясь из угла в угол, обдумывал случившееся.

Чужая страна, совсем другой мир поразили его, и вот не хватило выдержки. Отец все твердил о «мировой гидре». Теперь он сам увидел ее в натуральном виде. Увидел и ужаснулся.

Под вечер в домик забежал Драгунский:

— Ну, как дела, младший? Перепало на орехи?

— Было дело. Скорей бы уехать отсюда с глаз долой.

— Ничего, перемелется. У меня самого прескверное настроение.

Валерий нашел щетку, взялся чистить сапоги: собирался в наряд, патрулировать по городу.

— О бригаде ничего не слышал? — спросил Сергей.

— Слышал. Бригада наша катит по железной дороге и не сегодня-завтра прибудет в Мукден. Разгружаться здесь, по моим сведениям, не будет: пойдет дальше. Как видишь, дело идет к концу — выходим на финишную прямую. Наверняка — в Порт-Артур!

— И чем же ты не доволен?

Драгунский ничего не ответил. Подтянул ремень, снял со стены планшетку, потом сел за стол, закурил и долго смотрел молча на Иволгина.

— Ты знаешь что? — начал наконец он. — Давно с тобой собираюсь поговорить откровенно. Ты не возражаешь?

— Пожалуйста.

— Скажи мне без всяких выкрутасов, как ты расцениваешь, ну, скажем, стремление бойца к подвигу? Как смотришь на его желание отличиться в бою? Только не крути — откровенно, как друг своему другу.

— Странный вопрос! Конечно, положительно.

— Ясно. А теперь ты мне ответь, не кривя душой, почему ты обычно улыбаешься, — и ты не возражай! — когда я стремлюсь показать себя в каком-нибудь трудном деле?

— По-моему, стремление к подвигу и славе — совершенно разные вещи.

— Но согласись — они стоят рядом, тесно связаны. Подвиг сопровождается славой. И заметь: слава — у нас не позорное слово. Мы называем славной нашу армию.

— Все это верно. Но зачем же звонить о своих подвигах во все колокола?

Драгунский встал из-за стола, прошел к своей кровати, переставил на другое место кресло, повернулся к Иволгину.

— Мне сегодня рассказали любопытную новость: три дня назад в Мукдене видели атамана Семенова и генерала Ханшина — того, что командовал армией у Колчака. У меня созрел план поймать этих гадов. Представляешь, какая это будет сенсация! Если хочешь, пойдем вместе. За отца расквитаешься. Или Посохина дай мне на ночь: он атамана в лицо знает. А теперь скажи: стоящее это дело или нет?

— Ты все сенсации ищешь, — поморщился Иволгин. — Но, по-моему, зря. Я не думаю, чтобы эти шакалы обитали в занятом нами городе. И вряд ли тебе удастся провести их перед фоторепортерами всего мира!..

— Я так и знал, что ты меня обвинишь в стремлении к личной славе. Но ты пойми, слава армии слагается из славы рядовых бойцов.

Иволгин потупился, потом поднял глаза на Драгунского:

— Застоялся ты, Валерий, на Бутугуре. Прорвался, вот и заклокотал, как хинганский ручей, — вокруг одни брызги да пена...

— Ну, что ж, спасибо за лестную характеристику, — поклонился Валерий. — Только не обижайся — в тебе я тоже не вижу особой мудрости. Взять хотя бы этот нелепый случай у публичного дома. Ведь ты же смазал успехи всего батальона, в том числе и свои.

— Каким же образом?

— А вот таким. Мне известно, что Паркер под давлением своих солдат представил наших десантников к наградам, а тебя — к высшему ордену. Вообрази, сколько было бы шуму в нашу пользу! Английская королева и американский президент награждают советских воинов! А теперь все летит насмарку — никаких наград. Понял?

— Ничего, переживем. Надеюсь, американские и английские солдаты нас не забудут. — Иволгин прошелся по комнате, повернулся к Драгунскому, гневно сверкнул глазами: — Не нужен мне орден хоть от самой английской королевы, если привезут его мне на рикше. Понял? Не ну-жен!

XII

События, последовавшие сразу после смерти Ветрова, в какой-то степени ослабили, притупили острую боль, вызванную столь тяжелой утратой. В час его кончины в бригаду пришла сногсшибательная новость о капитуляции Японии. Потом начались упорные бои на берегу Гольюр-хэ. Затем — дерзкий рейд в глубокий вражеский тыл, потребовавший от каждого предельного напряжения всех сил. И горе как бы отступило на второй план, рассеялось в опасностях, хлопотах и тревогах.

Но десантники не могли забыть своего комбата, к которому привыкли за четыре года на забайкальской пограничной сопке. Особенно остро они почувствовали его отсутствие в Мукдене после вступления в город жилинской бригады, когда смертельная опасность миновала и можно было оглядеться, подумать о погибших товарищах.

Вероника все это время ходила как потерянная, никого не замечала, ни с кем не разговаривала. По вечерам плакала, прижавшись щекой к ветровской шинели, которую захватила с собой, отправляясь с воздушным десантом в Мукден. Аня Беленькая пробовала отвлечь ее от мрачных дум, как-то начала рассказывать ей об ухаживаниях Драгунского. Вероника слушала ее с опущенной головой, с полными слез глазами, потом тихо сказала:

— Ты извини меня, Аня, но мне надо побыть одной.

Огорченная Аня пошла в казарму, потом направилась, не зная зачем, к домику, где жил Иволгин. По пути она встретила Викентия Ивановича.

— Что-то я не вижу Веронику? — спросил тот. — Где она?

— Тоскует сильно, — ответила Аня. — Тяжко ей. Не знаю, как и быть...

— Делом бы ей надо заняться — скорей тоска пройдет. На народе, говорят, и смерть красна.

В тот день Викентий Иванович зашел в санчасть и попросил Веронику и Аню помочь медикам жилинской бригады ухаживать за ранеными.

— У них запарка: трофейное медицинское имущество принимают. А вы здесь без дела скучаете, вдвоем одного Драгунского перевязываете.

Вероника пошла к танкистам с неохотой, но непрерывная суета, забота о раненых сразу захватили ее, вывели из подавленного состояния. Больные не давали ей покоя, каждый хотел с ней поговорить, и совсем не о болячках своих, а о жизни, о будущем. Один механик-водитель с обожженным лицом, оставшись как-то с ней наедине, вдруг спросил: может ли девушка, сильно любившая парня, хоть чуточку продолжать любить его не из жалости, а по-настоящему — если у этого парня стало совсем другое лицо? Вероника убеждала его, что может и должна, потому что парень-то остался прежним. Механик-водитель вроде бы не поверил Веронике, но все-таки повеселел и пообещал написать ей из своей деревни, сбудутся ли ее слова.

В воскресный день после обеда жилинцы собрались на загородное воинское кладбище возложить венки на могилы русских воинов, погибших сорок лет назад в Мукденском сражении. Веронике тоже захотелось поехать с ними. Аня пыталась отговорить ее: старые могилы напомнят о недавнем горе. Зачем бередить свежую рану? Но Вероника настояла на своем:

— Нет, Анюта, мы непременно должны поехать. Кто же, кроме нас, навестит их? Кому они здесь нужны?

Не прошло и получаса, как делегация гвардейской танковой бригады с венками и цветами прибыла на грузовике на Мукденское воинское кладбище. У посеревших от времени ворот, покрытых прогнившими, позеленевшими тесинами, их встретил дряхлый старик — кладбищенский сторож — в старом казацком картузе с желтым околышем. Увидев перед собой военных, он стал во фрунт, вытянулся и, приставив дряблую дрожащую руку к поломанному, измятому козырьку, начал невнятно рапортовать.

Танкисты прошли вдоль подгнившего забора, подпертого кольями, мимо скособоченной сторожки с проломленной соломенной крышей по широкой, заросшей подорожником аллее и направились в глубь кладбища. Справа и слева зеленели могильные холмики, над ними торчали покосившиеся кресты. За поворотом Вероника увидела большой памятник из темного камня с массивным крестом на вершине. На лицевой стороне была высечена старославянской вязью надпись:

Рядом стояла березка, словно привезенная из России. Вокруг цвели резеда и китайские хризантемы.

Жилинцы поставили венок из живых цветов, перевитый красной лентой, к подножию памятника. Вероника и Аня положили рядом букеты цветов. Гвардейцы склонили обнаженные головы. Было так тихо и безлюдно, как бывает только на кладбище. Не шелестели деревья, умолкли кузнечики, где-то в тополях пискнула пичужка и тут же затихла, словно испугалась собственного голоса. Над клумбой прожужжал мохнатый шмель, и снова тишина. Кресты и тишина.

Солдаты зашли в сторожку, взяли лопаты, пилу и топор, поправили подгнивший забор, стали укреплять покосившиеся ворота. А Вероника с Аней в сопровождении кладбищенского сторожа пошли осматривать кладбище. Они читали замысловатые малопонятные библейские надписи, окаймленные витиеватыми вензелями, разглядывали склоненных над могилами каменных ангелов. Сторож пояснял, кто где похоронен и какой подвиг совершил в Мукденском бою.

Они прошли по широкой, усыпанной песком дорожке, окаймленной густыми кустами акации, остановились у приземистого четырехугольного памятника, похожего на колокол. Вокруг него цвели маки, красные гвоздики, скромные мелкие фиалки, какие цветут ранней весной в средней полосе России. Вероника хотела прочесть надпись на памятнике, но не смогла: отполированная стенка камня была испещрена непонятными иероглифами.

— Что-то не по-нашему. Почему буквы чужие? — спросила она.

Глухой старик сначала никак не мог понять, о чем спрашивают его русские барышни, и начал было рассказывать, как он служил денщиком у лютого барона Унгерна. Когда наконец ему стало ясно, чего от него хотят, ответил, приподняв костыль:

— Памятники строили японцы.

— Вот как? — удивилась Вероника. — Японцы их убивали, и японцы же ставили им памятники?

Старик горько ухмыльнулся и начал пояснять, зачем японцы ставят памятники своим врагам. Оказывается, делают они это для своей же пользы: чтобы возвеличить силу самурайского меча.

— Ох и хитрые, бестии, — прошепелявил Старик. — В благородство играют. Привезут сюда своих солдат и ну восхвалять русских богатырей — как те под пули ходили, как на пушки ихние бросались. Послушаешь — и сразу не поймешь, в чем тут закавыка? Только под конец все проясняется. «Смотрите, дескать, как сражались русские орлы! А мы их все-таки побили. И побили потому, что мы божественного происхождения, потому, что самурайский меч вынут из хвоста самого сильного дракона. И никто нас не победит во веки веков!»

Вероника внимательно выслушала сторожа и, оглядев ухоженные цветочные клумбы, аккуратно подстриженные кустики,спросила:

— И за могилами ухаживают японцы?

— Нет, за могилами ухаживают русские. Больше всех о них печется сестра милосердия: и травку сеет, и цветы поливает.

— Какая сестра милосердия?

— С той давней японской войны тут осталась она. Да, да...

— Неужели?

— Да, с той поры и живет. Из сражения солдат выносила, раны перевязывала. Да так и осталась у их могилок...

— Почему же домой не вернулась?

— Вся родня у ней тут.

— Как тут?

Сторож помолчал, оперся на старый толстый посох, ответил неуверенно:

— Поручик один, сказывают, здеся похоронен. Любила она его. Вот и осталась при нем. Может, так это, а может, и нет. Кто его знает?

Вероника встрепенулась, пораженная тем, что услышала. Вот ведь как бывает...

— Она и сей момент, кажись, тут. Можно провести, ежели угодно, — с готовностью сказал сторож, посмотрев в дальний угол кладбища, где были захоронены солдаты и офицеры Зарайского полка, павшие в последний день Мукденского сражения.

Аня вопросительно посмотрела на Веронику.

— Да, да, я пойду, — ответила та. — Только вы меня не провожайте. Не надо. Я хочу одна. Можно?

Расспросив у сторожа, как найти могилу поручика, Вероника направилась по березовой аллее к северному углу кладбища. Шла медленно, нерешительно, будто боролась с собой — идти или не идти? Видно, боялась растревожить свою незажившую душевную рану.

Впереди, шагах в тридцати от того места, где кончалась березовая аллея, росла старая, поблекшая ива, рядом голубела ограда. Около нее Вероника увидела женщину в темной одежде. На голове ее был белый платок, повязанный по-старинному. Она не шевелилась, будто уснула.

Это и была добровольная хранительница русского кладбища — сестра милосердия русско-японской войны.

— Не буду ей мешать, — прошептала Вероника.

Остановившись у березы, она долго глядела на темный неподвижный силуэт. Синие сумерки медленно спускались на землю. Потянуло прохладой. Тишина. Кресты и тишина... Вероника подумала: «Взойдет луна, и все будет, как в памятном вальсе «На сопках Маньчжурии»:

А среди могильных теней состарившаяся на чужбине женщина — единственный здесь свидетель давней трагедии. Она осталась здесь охранять могилу близкого ей человека, чтоб не размыли ее ливни осенние, не развеяли ветры маньчжурские. И вот уже сорок лет несет свой бессменный караул».

В обратный путь гвардейцы отправились, когда уже совсем стемнело. Машина быстро катилась по широкой накатанной дороге, оставляя позади серые с белыми чашечками телеграфные столбы. Впереди светились золотой россыпью городские огни. Вероника сидела в кузове и, держась руками за теплую кабину, думала о судьбе сестры милосердия, с которой она не посмела сегодня познакомиться. Женщина принесла себя в жертву. Сделала это от большой любви. Но как оценить ее поступок?

Вероника стала размышлять о силе женской любви, про которую сложено столько дивных песен, рассказано столько захватывающих легенд! Как нужна была эта любовь солдату, уставшему в боях и походах! Она прибавляла ему силы, согревала сердце в самые лютые зимние стужи. Но зачем любовь мертвым? Убитому поручику? Веронике запали в голову слова жены знаменитого Вазир-Мухтара, высеченные на могильной плите:

В самом деле: для чего любовь переживает любимого? Почему бы ей не исчезнуть вместе с ним? Видно, не все в природе разумно и целесообразно.

Городские огни разгорались все ярче, и машина, казалось, спешила поскорее вырваться из мрака, врезаться в огненный муравейник. Вероника прижалась к Аниному плечу и, не спуская глаз с золотой россыпи, все думала и думала о том, что ее больше всего сейчас волновало. Выходит, и ее любовь к Ветрову стала теперь бесплодной, никому не нужной. Неужели это так? Вначале Вероника готова была смириться с этим печальным выводом, но потом начала спорить с собой, протестовать.

— Нет, нет... — прошептала она и начала мысленно доказывать самой себе, для чего должна жить любовь и после смерти любимого. Не для тоски безысходной, не для скорби гнетущей, а для живой деятельности, для борьбы за дело, которому служил твой самый близкий друг, для исполнения его последних желаний. Ветров просил навещать его сына. Она выполнит его завет — посвятит всю свою жизнь этому мальчишке, постарается сделать его настоящим человеком, достойным своего отца.

Эта мысль зародилась у Вероники не сейчас, а еще там, на Хингане, под Холунью. Но теперь она приобрела более четкие, ясные очертания. Вероника зримо представила, как поведет донского казачонка в школу, какую купит ему шапку, как будет помогать ему готовить уроки. И обязательно поможет стать военным, как отец. Она представила его сначала курсантом, потом молоденьким лейтенантом, а потом зрелым капитаном. И ей очень захотелось, чтобы тот, новый капитан Ветров, приехал на Бутугур командовать батальоном — охранять государственную границу. В боевом строю великой армии сын займет место отца...

От этих мыслей лицо у Вероники зарумянилось, посветлело — впервые после рокового боя у Ворот Дракона.

В военный городок вернулись поздно вечером. У крыльца казармы Аня увидела толпу солдат, подошла поближе. В кругу автоматчиков крутился около своей тележки китайчонок Ю-ю, выкрикивал какие-то непонятные слова.

Десантники рассказали Ане о неприятности, в которую попал их командир взвода Иволгин.

— Младший лейтенант хотел сделать как лучше, а он, дурачок, на него обижается, — досадовал Забалуев.

— Моя работай надо. Моя куш-куш надо. Деньга нет, кушай нет, — с обидой говорил Ю-ю.

— Приходи к нам, в любое время накормим, — пригласил Сеня.

Аня повела китайчонка на кухню. По дороге он начал рассказывать о своих несчастьях. Джао Линя японцы убили, а Ван Гу-ана куда-то увезли. Он, Ю-ю, остался один. Уже два дня ничего не ел. А русский капитан не дал ему заработать денег. Почему капитан стал плохой?

Аня угостила Ю-ю китайским кушаньем бабаофань[34]Сладкий рисовый плов ( кит. )., которое научился готовить батальонный повар. Ю-ю ел жадно, прикончил весь плов и подобрал все крошки. Потом попросил пить. Сладкий чай выпил без передыху. Потом вытер ладонью рот, весело улыбнулся и сказал серьезным тоном, что русская мадам лучше русского капитана.

— Глупый малыш, ничегошеньки ты не понимаешь. Ну как тебе втолковать? — Ане хотелось объяснить китайчонку все, как следует, но она чувствовала, что не сможет этого сделать. По выражению лица Ю-ю трудно было определить, понимает ли он то, что ему говорят.

— Приходи к нам кушать каждый день. Придешь?

— Русска мадам шибка шанго, — сказал китайчонок и, пообещав, что он завтра покатает ее на своей коляске без всякой платы, низко поклонился и вышел во двор.

Аня проводила Ю-ю до липовой аллеи, стала в тень под ветвистым тутовником. В домике, где жил Иволгин, горел неяркий свет. «Наверное, переживает, — подумала Аня. — Надо сходить к нему. Только чтобы никто-никто не знал...»

Вдоль улицы тянулась цепочка огней. Над пагодой торчали сучья засохшего клена. По низкому небу, усыпанному звездами, знакомо пролегал Млечный путь — с севера на юг, будто показывал, куда бригаде предстоит идти.

На крыльце разговаривали Цыбуля и Серебренников.

— Как жизнь, Федосий Нестерович?

— Живу, як картошка у погреби. Гадаю, чи зъидять, чи посадють. Из-за цого мистера мини тоже в город запрыщено. Буду караулыть в саду японские вышни.

— Рвут?

— Пальцем не трогають. Воспитав. Учора Юртайкину для пробы собственноручно положив у рот одну ягодку. И шо ты думаешь? Выплюнув категорически!

— Все шутишь...

У КПП послышался голос Федьки-эмигранта:

— Я убегу с вами в Россию. Возьмите меня с собой.

К воротам, как поняла Аня, подошли американские и английские солдаты. Они просили дежурного позвать Иволгина, чтобы пойти с ним в ресторан — «обмыть свободу».

— Ivolgin is a good boy![35]— Иволгин хороший парень! ( англ. ) — гомонили в толпе.

Аня подождала, когда все затихло, и пошла, озираясь, к Иволгину.

— Сережа, я на одну минуточку. Можно?

Иволгин, меривший шагами комнату, остановился, с невеселой улыбкой посмотрел на Аню:

— Пришла меня прорабатывать по поручению комсомольского бюро?

— Тебя, говорят, и так ругали.

Сергей подал Ане бамбуковый стул и, продолжая ходить из угла в угол, стал нехотя рассказывать, как все произошло.

— И знаешь, что обиднее всего в этой глупой истории? Вовсе не то, что мне попало от генерала. Китайчонок меня не понял, вот обида! Я к нему всей душой, а он заладил свое: «Капитанэ пухао!»

— Он прибегал сюда. Я ему все объяснила. Только не знаю, понял он или нет.

Аня рассказала о разговоре с Ю-ю, о его беде.

— Угробили старика? И Ван Гу-ана угнали? Вот гады!

Потом Аня рассказала о поездке на кладбище, о сестре милосердия. Они стояли у открытого окна в темной комнате. Ане хотелось сказать хоть намеком о своей любви, но вдруг она заметила, что Сергей не слушает ее, уставился в окно и что-то рассматривает там.

От перекрестка донеслась песня, звон бубенцов, потом гиканье, хохот. На мостовую из темноты выехала чэ, запряженная тремя рикшами. В ней сидел господин в сдвинутом на затылок цилиндре.

— Это все тот же мистер-граф, — вспыхнул Иволгин. — Будь он трижды проклят. Вот подлюка! Травить меня вздумал!

— Тот самый? — спросила Аня.

— Посмотри на него! Назло мне разъезжает на тройке. Ну погоди! Я тебя прокачу! Я тебе устрою веселую жизнь.

Тройка графа Кутайсова промчалась мимо. За нею прокатилась еще одна чэ, потом еще две подряд.

— Пропади они пропадом! — сердито сказала Аня и отвернулась от окна.

Иволгин вытер рукавом лоб.

— Ну, ничего. Недолго ему осталось кататься. Уж это точно. Откатался, ваше превосходительство!

Они помолчали. Ане захотелось сказать Сергею что-то теплое, хорошее, но не хватало смелости.

— Ну, я пойду... — шепнула она и, постояв в нерешительности, быстро поцеловала его в щеку. Он хотел обнять Аню, но та выскользнула из его рук и выбежала из домика.

Он долго стоял не двигаясь в каком-то странном, сладостном оцепенении, которое испытывал впервые в своей жизни. Потом вдруг услышал тихий шепот:

— Капитанэ, капитанэ...

Глянув на темное окно, Сергей увидел: по железной оконной решетке, цепляясь за переплет, карабкался к форточке мальчишка в соломенной шляпе. Вот он обхватил рукой железный прут, прильнул головой к раме и начал что-то совать в форточку, нашептывая:

— Капитанэ... Капитанэ...

«Это он!» — догадался Иволгин.

За окном хрустнул сучок, и китайчонок упал вниз.

В лунном свете показался с автоматом Илько Цыбуля.

— Цэ ваш китайчонок шныряе, — пояснил он. — Вот бисенок!

Иволгин подскочил к окну. На подоконнике лежали румяные яблоки — подарок, купленный, видно, за последний юань.

«Значит, дошло», — подумал Иволгин и спросил с укором автоматчика:

— Почему не поймали нарушителя?

— Та хиба ж его пиймаешь, колы вин крутытся як юла. Я так и зрозумив, шо вин до вас хлопоче.

Было уже за полночь. Иволгин снял ремень и гимнастерку, лег на разостланную на кровати циновку. Но спать не хотелось. Поворочавшись, Сергей подошел к окну. Огней в городе становилось все меньше. За перекрестком темнела пагода с изогнутой крышей. Над крышей чернел старый клен. Под окном домика прохаживался с автоматом Илько, мечтал в стихах улететь на север, где все не так, все по-иному — не такое небо, не такой ветер, где шумит зеленая тайга, синеют ясные озера:

Иволгину вспомнилась родная сторонка, зеленые клены над селом. Клены на Брянщине не то что здесь — густые, высокие. Они первыми встречают утренние зорьки и последними провожают тихие вечерние закаты. А подует ветерок — зашумят, залопочут, будто зашепчутся... Особенно хороши они осенью — красные, золотые, бледно-желтые. Засыплют, бывало, крышу отцовской кузницы разноцветной листвой, и стоит она, как сказочный терем.

Подумал об этом Сергей, и на душе у него стало совсем легко — как будто напился ключевой воды! Скорей бы домой...

XIII

Рано утром Державин получил шифровку из штаба фронта, в которой сообщалось о том, что в полдень в Мукден прибудут эшелоны с бригадой Волобоя и что ему, Державину, вместе с десантниками надо присоединиться к бригаде и следовать дальше — в Порт-Артур. Приказная часть шифровки не обрадовала генерала. Скандал у публичного дома, затеянный Иволгиным, сильно осложнил отношения нашей комендатуры с мэром города, а также с союзниками, и ему как начальнику гарнизона хотелось самому все урегулировать, поставить на свое место, а не взваливать свои грехи на чужие плечи. Но приказ есть приказ, и его надо выполнять.

Перед отъездом решено было устроить прощальный обед — разослали приглашения, накрыли столы. В ожидании гостей Державин сидел со своим преемником Жилиным, давал ему последние советы и поручения, предостерегал от возможных ошибок и промахов.

— Да, брат, ошибаться нам нельзя, — повторил он и снова заговорил о том, как умело используют недруги каждую нашу оплошность. Взять хотя бы происшествие у публичного дома. Ведь он, Державин, в тот же день нанес визит мэру города и разъяснил ему, что поступок младшего лейтенанта не имеет ничего общего с линией советского командования. Но тем не менее мэр до сих пор негодует и отказался даже от приглашения на званый обед, сославшись на головную боль. Конфликт раздувается. На заборах появились фальшивые приказы советского коменданта, запрещающие ездить на рикшах. Безработные рикши толпятся у комендатуры — просят чумизы.

— Мне непонятно, почему наши союзники вступились за пьяного графа? — спросил Жилин.

— А кто их знает? Приехал ко мне — причем приехал демонстративно на рикше — этот сухопарый английский вице-маршал Малтби и начал упрекать меня за то, что мы-де не по-джентльменски обошлись со своим соотечественником — человеком голубой графской крови. Причем разговаривал таким тоном, как будто не мы его освободили из плена, а он нас осчастливил.

— Ему-то какое дело до графа?

— Ну, породнились, дескать, за колючей проволокой. Только мне кажется породнились они раньше. По-моему, этот граф не кто иной, как английский шпион, только работает под русского графа. Не зря же японцы препроводили его в ихний лагерь.

Державин коснулся отношений с союзной администрацией лагеря, пожалел, что сместили генерала Паркера, с которым они хорошо подружились. Паркер дорожил этой дружбой и, может быть, за это не понравился своему начальству. Сразу же после освобождения концлагеря он представил всех, десантников к наградам, к тому же заготовил пространное благодарственное письмо нашему Верховному Главнокомандованию. Для согласования послал его по инстанции Макартуру. А тот ему вежливо ответил: «Ты хороший боевой генерал, но плохой политик». И прислал в Мукден нового начальника лагеря — полковника Питчера. С Питчером ладить труднее, потому что он находится под сильным влиянием английского вице-маршала.

— И все-таки жить с ними надо в согласии, — посоветовал Державин. — Недруги с нетерпением ждут ссоры между нами.

Во время разговора в кабинет вошел Русанов и торопливо направился к Державину. В руках у него был квадратный листок рисовой бумаги, испещренный иероглифами.

— Могу поздравить вас еще с одной новостью, — сказал он на ходу. — На заборах появилась еще одна фальшивка — приказ советского коменданта о закрытии в Мукдене всех публичных домов. Полюбуйтесь!

Державин брезгливо осмотрел сорванный с забора листок, покачал головой.

— Вот тебе и «вансуй». Выходит, не все здесь желают нам десять тысяч лет жизни. Некоторые не чают, как нас отсюда выкурить. К власти, что ли, рвутся?

— По-моему, это у них от темноты происходит, — заметил Жилин. — Не все, видно, понимают нас как следует. Тут я повстречал на днях одного ихнего переводчика. Поговорили с ним о том, о сем, потом спрашиваю его запросто, будет ли сегодня дождь? Смотрю, он покраснел весь, съежился — обиделся, значит. За что? Оказывается, по здешним понятиям, знать, будет ли дождь, может только черепаха. Получается — я назвал его черепахой!

— Страна отсталая, униженная, разобщенная междоусобицами, — пояснил Русанов.

Разговор прервал появившийся на пороге Волобой — веселый, радостный, с красными от бессонных ночей глазами. Он хотел доложить по всей форме о прибытии бригады, но Державин с распростертыми руками по-медвежьи пошел ему навстречу, начал крепко тискать его в своих объятиях.

— Вижу, вижу, что прибыл. Догнал-таки Жилина.

— Да разве за ним угонишься, — в шутку сердился Волобой.

— Будет, будет плакаться на судьбу! — крикнул Жилин. — Сам-то вон куда нацелился — на Порт-Артур!

Усталого до крайности Волобоя усадили в кресло, дали стакан холодной воды. Утолив жажду, комбриг начал возбужденно рассказывать о том, как добирался до Мукдена — сколько километров прошел по шпалам, где добывал платформы, какие преодолел заторы. Двигались они только днем, ночью отбивались от смертников. Половину бригады пришлось бросить на ремонт железнодорожного полотна. В столице Маньчжурии Чанчуне сделали короткую остановку. Волобой успел заскочить на полчаса в штаб фронта, который перебрался туда из Ванемяо и разместился в здании штаба Квантунской армии — в том самом здании, где еще недавно разрабатывались планы похода на Урал!

— Повидал там плененного командующего Квантунской армией Отодзо Ямаду, — улыбнулся комбриг.

— Ну и как он, Ямада? Грозен? — спросил Державин.

— Так себе, не очень, — неопределенно ответил Волобой. — Усы реденькие, небритый, как с гауптвахты.

К подъезду подкатила машина с представителями союзного командования.

— А вот и гости, — встрепенулся Державин и, повернувшись к Волобою, сказал: — Выходит, ты, дружище, прибыл в самый раз. Как говорят: с корабля на бал. Сейчас будем прощаться с союзниками.

Они вышли в приемную. У входа показались гости. Впереди шел Питчер, высокий, красивый, чисто выбритый полковник, с быстрым, настороженным взглядом. У него румяное, пышущее здоровьем лицо, четко очерченные губы. Из-под открытого ворота новенькой рубашки чернела, кучерявясь густым волосом, сильная грудь. Рядом с ним важно вышагивал долговязый английский вице-маршал авиации Малтби, взятый японцами в плен на одном из тихоокеанских островов. За ним едва поспевали сутулый, короткошеий генерал Смит с повязкой на глазу — заместитель начальника лагеря и еще несколько генералов.

Державин представил гостям своих офицеров. То же на ломаном русском языке сделал и Питчер. Гости были любезны, хозяева — радушны. Поговорили о погоде, о последних новостях. Питчер сообщил, что в штабе Макартура комплектуется отряд кораблей, который пойдет в Японию для подписания акта о безоговорочной капитуляции. Смит к этому добавил: в ближайшие дни все освобожденные военнопленные будут доставлены на родину. Все сели за стол. Державин провозгласил первый тост:

— Господа! За нашу победу над Японией, за долгожданный мир!

Потом выпили за глав правительств, за главнокомандующих, за доблестных солдат союзных армий. Худощавый заспанный генерал, покосившись на Питчера, провозгласил здравицу в честь советских десантников, которые спасли три тысячи союзных военнопленных.

Затем слово взял опять Державин и объявил, по какому поводу он устроил сегодня званый обед:

— Дорогие друзья! Сегодня десантники, которые принесли вам свободу, уходят дальше, на юг. Хочу поблагодарить вас за приятное знакомство и пожелать вам скорейшего возвращения домой, счастливой встречи с родными.

Это сообщение ошарашило Малтби, крайне удивило Питчера. Он отодвинулся от стола и нервно задымил сигарой.

— Как? Ваши танки пойдут на юг? Зачем? — в упор спросил он.

— Милостивый государь! Вы меня удивляете, — улыбнулся Державин. — Мы продолжаем разоружать Квантунскую армию — выполняем общую с вами задачу. Разве вы против?

Английский вице-маршал сжал губы, положил вилку на тарелку с закуской и выразил сожаление, что русское командование не согласовывает своих действий с союзным командованием.

— Есть приказ генерала Макартура прекратить всякие наступательные операции, — заявил он.

— Позвольте, позвольте! — поднял руку Державин. — Разве на Западе мы руководствовались приказами Эйзенхауэра или Монтгомери? Разве приказы нашего Верховного Главнокомандующего распространялись на ваши войска?

— Без координации наших действий в Азии наступит хаос, — убежденно сказал Питчер и продолжил свою мысль: — Победа еще не всегда рождает успех. На войне все делается по плану. А вы не учитываете планы союзного командования. Это не есть хорошо.

— Но разве разоружение японских частей не входит в планы союзного командования? Неужели генерал Макартур против разоружения Квантунской армии?

Питчер не стал отвечать на этот вопрос, начал рассуждать о том, как бывает опасно в дороге потерять рулевое управление, как страшен хаос, который может наступить в этих полудиких странах, если не нажать вовремя на тормоза. Напомнил полные тревоги слова генерала Макартура о тайфуне: «На Юго-Восточную Азию надвигается ужасный тайфун, а наши спасительные корабли находятся за семь тысяч миль от ее берегов».

— Я понимаю, почему вы спешите на юг, — высказал свою догадку Питчер. — Вы хотите показать огромные масштабы вашей операции и доказать нам, что ваши танки за пять дней войны решили судьбу восточной кампании? Но это смешно. Мы здесь воевали почти четыре года. Да и не в этом дело. Все решила наша бомба. Да, да, она!

Лицо у Державина стало строгим, взгляд колючим. Он хотел сказать что-то резкое, но смолчал, сдержался. Смит заговорил о чем-то с переводчиком. Переводчик глянул на Державина и, виновато улыбнувшись, перевел слова Смита. Тот хотел, чтобы русские не считали разговор официальным. Это просто беседа пьяных друзей, и только.

— В Америке такие беседы проходят с черной кошкой на столе. Значит, ни-ни, никому... И все начистоту! — сказал переводчик и поставил на стол маленькую плюшевую черную кошку.

— Господа! — обратился Державин. — Мне не хотелось сегодня затрагивать этот вопрос. Но вы задеваете наше солдатское самолюбие, и я вынужден защищаться. И раз уж начистоту, так давайте начистоту. Только по-честному. Я высоко ценю ваш вклад в нашу победу и не хочу умалять значение десантных операций американского флота и вашей морской пехоты. Но и вы цените наш воинский подвиг. Во-первых, воюем мы не пять дней, а уже полмесяца, и неизвестно, когда закончим. Мы разбили двадцать две дивизии. Заметьте, столько же, сколько в свое время окружили под Сталинградом! А сколько дивизий разбили вы, господин Питчер, и вы, господин вице-маршал Великобритании? В России предпочитают работать не поденно, а сдельно. Вы хорошо знаете — японцы капитулировали не после вашей сверхбомбы, а в тот момент, когда мы прорвали семнадцать укрепрайонов и перешли Большой Хинган. Ведь ваши главные сухопутные силы только еще плывут в Азию. Так ведь?

Наступило неловкое молчание. Генерал Смит, склонившись над столом, тихо покачивался из стороны в сторону, Малтби нервно перекатывал дымившую сигару из одного угла рта в другой.

— Кроме юго, вы забываете, господа, — вставил Русанов, — что мы четыре года сковывали у своих границ миллионную Квантунскую армию. И японцы не могли бросить ее против вас.

Волобой вначале не принимал участия в затеянном споре, но потом не выдержал, спросил Питчера:

— Неужели вам серьезно кажется, что Япония была разбита на Тихом океане?

— О! — Питчер поднял кверху руки. — Вы хотите сказать, что она была разбита на Большом Хингане?

— И не на Большом Хингане: там мы ее добивали. Под Москвой, под Сталинградом, на Курской дуге — вот где решалась ее судьба!

Малтби и Питчер недоуменно пожали плечами. О чем толкует этот человек?

— А ведь танкист прав, — поддержал комбрига Державин. — Фашистская ось тянулась из Европы в Азию. Там мы ее крушили и здесь не прятались за ваши спины, честно выполнили свои обязательства. Выступили точно в срок — через три месяца после победы на Западе, как вы того хотели.

— Как мы того хотели! — засмеялся Питчер и серьезно продолжил: — Да, но мы этого хотели в Тегеране, немножко в Ялте. Но мы, насколько мне известно, уже не желали этого в Потсдаме. Трумэн сказал Сталину, что у нас теперь есть грандиозный бомба и ваша помощь на Востоке уже не нужна. Именно так...

— И что же ему ответил Сталин? — спросил Державин.

— Он, как говорят в России, пропустил это мимо уха.

— Нам, солдатам, это не известно, — ответил Державин. — Мы руководствовались союзническим долгом.

Английский вице-маршал кисло улыбнулся, стряхнул с сигары пепел, глянул в упор на Державина.

— Насколько мы понимал, вы пришли Маньчжурия не по нашей просьбе. Вас привлекает богатый Азия. О, Азия — не Европа! Европа — это контора, где выписывают чеки. Все плантации здесь, в Азии. Здесь больше половины человечества. Вас интересует Китай. А Маньчжурия — арсенал Китая. Вы хотите иметь Китай своим красным партнером? Но это слишком много. Вы нарушите равновесие сил. Ведь каждый четвертый человек на земле — китаец. Мы не можем вам уступить такой огромный акция!

— Не надо об этом, — нахмурился Державин. — Пускай китайцы сами решают свою судьбу. А что касается богатств Азии — они нам не нужны. У нас своих предостаточно.

— Тогда зачем же вы спешите на юг? Разоружать японские части? Но для их разоружения генерал Макартур готов на своих кораблях перевезти сюда несколько тысяч войск Чан Кай-ши... вместе с нашей морской пехотой. Вы пропустите их через Дайрен? Этот порт, как мне известно, будет объявлен свободным международным портом.

— К сожалению, мы не можем пропустить ваши войска. Дайрен будет объявлен международным торговым портом. А вы хотите его использовать, насколько я понимаю, для расширения гражданской войны в Китае.

— Вы не можете пропустить? — удивился Малтби. — Но генерал Макартур может обидеться на вас, а это опасно: у него в руках страшная сверхбомба!

— Ах, вы хотите подпугнуть нас! А я-то думал: зачем они бомбят Хиросиму? К чему убивают тысячи женщин, детей, стариков? Теперь все ясно. Бей чужих, чтоб свои боялись! Так, что ли?

— Зачем пугать. Вы догадливый люди. — Малтби затянулся сигарным дымом, испытывающе посмотрел на Державина.

Наступило неловкое молчание. Его нарушил Волобой:

— Что-то я не могу понять. Военная наука учит нас, как обхитрить противника. Но зачем же союзника объегоривать? Вы посмотрите, что получается. Мы будем бить японские дивизии, а вы их будете разоружать, трофеи собирать. Не обидно ли нам будет? Если говорить откровенно, у нас и на западе не все ладно было. Сотни дней и ночей мы стояли один на один против фашистской силы. Я в двадцать пять лет поседел, дважды горел в танке, замерзал раненый под Ельней. Да что я? А вы в это время с господином Черчиллем пуговицы к мундирам пришивали. Так ведь?

Державин почувствовал, что спор заходит слишком далеко, и решил погасить его для пользы дела.

— Евтихий Кондратьевич, ты не по адресу обращаешься. По части второго фронта претензии надо предъявлять к господину Черчиллю или, скажем, американскому сенату. А ты предъявляешь их освобожденному из плена вице-маршалу. Зачем? И вообще, господа, не о том мы говорим. Я предлагаю убрать со стола это черное животное, пока оно не поссорило нас.

— Правильно, убрать! О’кэй! — раздались одобряющие голоса, а Державин продолжал:

— Даже у лучших друзей могут быть разногласия. Есть они и у нас. Но что же о них твердить день и ночь, и даже на прощальных банкетах? Ни к чему это. Ведь у нас есть много такого, что нас объединяет. Мы с вами общими силами совершили великое дело — сокрушили захватчиков на Западе и на Востоке. Наш боевой союз родился в трудные годы второй мировой войны. Давайте выпьем за то, чтобы он продолжал существовать и в послевоенные годы!

Примирительный тост понравился всем, даже Питчеру. Все подняли бокалы. И только один Малтби сидел насупившись, не выпуская изо рта сигары, точно его все это вовсе не касалось.

Сильным порывом ветра вырвало форточку, и она ударилась о косяк. Зазвеневшее стекло вывело английского вице-маршала из задумчивости, и он закричал, выпучив серые жесткие глаза:

— Тайфун! Тайфун!

— Это не тайфун — всеочищающая гроза, — весело поправил его Державин и, кивнув Волобою, осушил бокал.

Когда гости ушли, Волобой заметил, поглядев на дверь:

— Ну и перчик, должно быть, этот английский вице-маршал.

— Вот такие прыщи и мешают людям жить в мире и согласии, — проворчал Державин, вытирая со лба выступивший пот. — Видел, чего они боятся? Тайфуна боятся. Там, поди уж, не один караван судов с морской пехотой плывет «спасать Азию от тайфуна».

— Так чего же мы здесь сидим, банкеты устраиваем! — вскочил Волобой.

— Да, сидеть некогда, надо спешить. Часть бригады у тебя идет вдоль линии своим ходом? Правильно. С остальными двинемся железнодорожным путем. Только мне доложили — линия неисправна.

— Разрешите проконтролировать ремонтные работы? — вытянулся перед генералом Волобой, уже готовый мчаться на вокзал.

Державин глянул на часы, коротко распорядился:

— Через час мы должны выехать. Надо, выходить к океану. Вы слышите меня, гвардии полковник? — твердо спросил он. — Надо скорее разоружать японцев и накрепко закрыть южные порты! Задача ясна?

XIV

С утра десантники ожидали свою бригаду. Сеня Юртайкин, протирая автомат, излагал дружкам план, как перед отъездом из Мукдена обеспечить деньгами и продовольствием голодных рикш.

— Вчера ко мне один купчишка привязался, — заметил как бы между прочим Сеня. — Городская голытьба по ночам его беспокоит, мешки с рисом растаскивает. Он и говорит: «Нельзя ли подыскать русских офицеров на постой с бесплатным харчем?» Знает, окаянный, где будут проживать наши офицеры, туда хунхуз не сунется. Я, конечно, пообещал. А сегодня ночью задумал операцию под названием «Голубой песец».

— Ну и стратег!

— Послушайте, в чем суть операции, — продолжал Юртайкин, смазывая затвор. — Прибывает сегодня наша бригада. Наряжаем мы уважаемого Поликарпа Агафоновича в новенькое обмундирование, надеваем на него хромовые сапоги и вешаем ему на грудь награды Гиренка и прочих танкистов, прибавляем к этому Ерофеев значок ГТО. Словом, делаем его героем и на танке едем к моему купчишке. Поликарп за пятьдесят тысяч продает купцу танк для охраны складов. Вопросы имеются?

— Это не Сенька, а сплошная комедия, — покрутил головой Поликарп.

— Уверен: за танк купец не пожалеет денег. Разве ж воры полезут туда, где стоит танк? А деньги мы раздадим голодным рикшам и прочему беднейшему населению.

— Да разве ж можно продавать гвардейский танк! — возмутился Илько.

— Ты не учел, Илько, главную деталь этой операции. В танке мы оставим Гиренка. Ночью Гиренок включит мотор, протаранит все купеческие затворы и явится в свою родную бригаду. Будут и танки целы, и рикши сыты. Вопросы имеются?

— Есть один вопросик, — отозвался с порога Иволгин. — Когда будем исправляться, товарищ Юртайкин?

Сеня гвоздем стал перед командиром. Ерофей Забалуев добродушно улыбнулся и, кивнув на Сеню, сказал:

— Нет, одному ему не исправиться, товарищ младший лейтенант. Только с помощью коллектива...

Солдаты засмеялись, а когда смех затих, Иволгин негромко объявил:

— На станцию прибыла наша танковая бригада. Приготовиться к отъезду на вокзал!

Все обрадовались, начали укладывать вещевые мешки, скатывать шинели, плащ-палатки.

Иволгин вышел на крыльцо, увидел около своего домика китайчонка с коляской. Ю-ю был чем-то недоволен.

— Моя хотела возить руска мадама. Мадама не хотела...

— А скажи, Ю-ю, сколько стоит твоя коляска?

Ю-ю начал объяснять, что коляска уже ничего не стоит, потому что очень старая. Старик пробовал продать коляску, чтобы купить новую, на велосипедном ходу, но никто не дал даже одного юаня.

Иволгин достал свои позолоченные часы:

— А сколько, по-твоему, стоит эта вещица?

— О, это стоит много, много деньга! Пятьсот, тыща юаней.

— Продай мне коляску за эти часы. Хочешь?

Ю-ю взял часы, начал кланяться.

— Ты опять кланяться? — строго спросил Иволгин.

Ю-ю вскочил на ноги, прижал к животу часы и радостно закричал:

— Я купеза! Я купеза!

Иволгин попросил Юртайкина принести из кухни топор. Тот мигом выполнил приказание, хотя никак не мог понять, что затеял командир. А Иволгин схватил за оглоблю коляску, выволок ее на середину двора и с наслаждением изрубил ее в щепки. Вытерев пот, крикнул Посохину:

— Поджигай эту нечисть, чтоб она сгорела синим огнем!..

Пламя лизнуло бамбук, запылали сухие обломки. Ю-ю с восторгом бегал вокруг костра, размахивал часами и все кричал:

— Я купеза! Я купеза!

Иволгин подозвал его к себе:

— Хочешь поехать с нами искать Ван Гу-ана?

— Хотью, хотью! — запрыгал китайчонок.

— Мы возьмем тебя. Будешь при мне переводчиком и сигналистом гвардейской бригады! Согласен?

— Шанго, капитана, шанго!

Не успели десантники собраться, а у ворот военного городка уже густая толпа народа — освобожденные из концлагеря американские и английские солдаты каким-то образом прослышали, что их друзья уезжают, и пришли проводить их в дорогу. Автоматчики сразу узнали своих старых знакомых. Здесь был тот ушастый, стриженный под машинку Гарри из Детройта, Джек Смит из Чикаго, улыбающийся щербатый парень из Айовы. Они шумно здоровались со своими освободителями, выкрикивали приветствия:

— Рус, рус, о’кэй! Ол райт!

Вскоре батальон десантников, сопровождаемый китайцами, американцами, англичанами, двинулся на городской вокзал. Иволгин с отделением автоматчиков выехал на танке вперед, чтобы предупредить Волобоя о выходе батальона. Тридцатьчетверка помчалась на полной скорости к вокзалу. Слева переливались зеленой стеной взбудораженные ветром каштаны, справа тянулся заросший лопухами и травой резункой низкий забор, за которым пролегала железнодорожная линия.

Безлюдно было на узкой однобокой улочке, прижатой к рельсовым путям. Лишь у самого вокзала Иволгин увидел бородатого старика с густой копной всклокоченных волос. Ветер трепал его седую гриву. Старик размашисто шагал по мостовой — спешил, видно, к вокзалу. Заслышав шум мотора, обернулся, но не посторонился. Вышел на самую середину мостовой, взмахнул суковатой палкой, что-то прокричал. Всмотрелись десантники и узнали в старике «красного попа», которого повстречали у мукденского арсенала.

— Ну, конечно, он! — сощурился Иволгин, защищаясь ладонью от летевшей с путей угольной пыли.

Танк остановился. Старик проворно подошел к борту машины, резким движением вынул что-то из-за пазухи и подал Иволгину. Это был старинный русский орден Станислава с мечами — такой же, как у дирижера Шатрова.

— Я заслужил его под Мукденом, — стараясь перекричать шум двигателя, пробасил поп. — Возьмите его, герои новой России!

— В музей бригады! — решил Иволгин и передал орден Посохину, как самому бережливому бойцу взвода.

В это время к ним подъехали на машине Державин и Русанов.

— Да это же отец Варсонофий, про которого я тебе рассказывал, — удивился Викентий Иванович.

Державин пристально посмотрел на стоявшего у танка бородача. Брови генерала нахмурились, лицо покрылось багровыми пятнами. Никто не знал, что творилось в эту минуту в душе у генерала. Перед ним стоял его бывший друг-однополчанин, с которым они вместе перешли из царской армии на сторону революции, вместе сражались с белыми — тот самый штабс-капитан Мещерский, который потом изменил полку, покинул Родину и уплыл темной ночью в лодке за Амур. Вот это встреча! Генерал вышел из машины. Все притихли, механик-водитель заглушил мотор.

— Ты?! Ты ли это, Мстислав Удалой? — спросил Державин, сверля глазами насупившегося попа.

— Я, Георгий... — растерянно проронил старик. — Пришел вот взглянуть на Россию...

— Ну что ж, взгляни... Не пропала она без тебя, живет, как видишь, и здравствует.

Отставной штабс-капитан Мещерский опустил голову, проговорил дрогнувшим голосом:

— И почему ты не зарубил меня там, на Амуре?

Державин с горькой брезгливостью смотрел на жалкого старца и не знал, что ему сказать. Какими словами можно выразить вот так, сразу, и гнев, и презрение, и щемящую досаду? Взбалмошный однополчанин совершил тяжкое преступление. А потом терзался, клял себя. Остатки совести не позволили ему примкнуть к вражескому стану, пойти к атаману Семенову. Сколько страданий перенес, должно быть, этот раскаявшийся грешник!

— Довела тебя судьбинушка, домыкала... — покачал головой Державин.

— Знал, что так скажешь, и не хотел с тобой встречаться в таком наряде, — пробормотал Мещерский.

— Отчего же?

«Красный поп» подошел ближе, сказал тихо, не поднимая глаз:

— Помнишь притчу об орлах, которую я рассказывал тебе на Амуре? Подбитый орел не падает вниз на глазах у охотника...

— Притча хорошая, только не к месту она, — усмехнулся Державин. — Я ведь не охотник на орлов. Да и ты не вышел в орлы, Мстислав Удалой. Не вышел...

Генерал покачал головой, помолчал, не зная, что еще сказать этому человеку, потом, как бы очнувшись, глянул на часы, вскинул рассеченную бровь:

— Однако что же мы стоим? Пора, пора!.. Ну, прощай, батюшка! Дела не ждут... — сказал он попу и направился к эшелону, куда бежали китайцы, американские и английские солдаты попрощаться с десантниками. — Вишь ты, где довелось повстречаться. Тесен мир!

Отец Варсонофий доплелся до железнодорожной ограды, глянул полными тоски глазами на паровоз под парами напротив вокзала, на гомонящую толпу.

— Не вышел... Не вышел... — вздохнул старик, отыскивая глазами Державина. — Видно, он был прав, а не ты, Мстислав Удалой...

Мимо вокзала с тяжелым стуком покатился груженный танками эшелон. Машины стояли на платформах ровным строем, и отставному штабс-капитану показалось, что они развертываются для атаки.

— Вот она, стальная Россия! — воскликнул поп. — Кто бы мог подумать? Только не ему, а мне следовало вести эти танки по маньчжурским полям. Да, мне! Может, и я был рожден для большого дела. Не вышел... Слышит ли под землей этот стук наш Зарайский полк? Пора и мне к зарайским. Зажился ты на земле, отец Варсонофий! Пора подыхать. Не вышел...

Паровозный дым прошелся над местом, где только что встретилось прошлое с настоящим, пахнул гаревым облаком и растаял...

Эшелон с танками, зачехленными орудиями, грузовиками, устремленными в небо зенитками мчался на юг. Встречный ветер срезал вылетавшие из паровозной трубы клубы дыма, рассеивал их у железнодорожной насыпи. Мохнатые серые клочья тянулись за поездом, ложились на придорожные ярко-зеленые холмы и низины.

На платформах толкучка, суета. Танкисты и десантники, не видевшиеся полторы недели, шумно приветствовали друг друга, шутили, смеялись. Ветер холодил их разгоряченные лица, трепал солдатские чубы, парусом надувал гимнастерки.

Бойцы не знали, куда идет эшелон, но почему-то предчувствовали: не иначе — в Порт-Артур! Куда же ему еще идти?

Слева от железнодорожного полотна поднимались невысокие горы, заросшие ясенем, орешником, липой. К самому полотну подступали увитые лианами низкорослые дубки, на вершинах зеленели ели и сосны. По правую сторону простиралась равнина, засеянная соей и чумизой, вдоль речки виднелись рисовые поля.

Остался позади заросший садами Ляоян. Показались в черном дыму высокие трубы Аньшаньского сталелитейного завода концерна Аюкавы. Повеяло гарью, угольной пылью.

Иволгин и Хлобыстов лежали на брезенте у гусеницы танка. Они о многом переговорили, и теперь каждый думал о своем. Иволгину вспомнилось, как он ехал весной на «пятьсот веселом» на службу в Забайкалье. Вот так же поблескивали на солнце рельсы, стучали вагонные колеса. Вспомнились дед Ферапонт, тетка Настасья и щербатый Гришка. Генерал Державин говорил, что они останутся жить в Притаежном, приглашал к ним после войны на медовый сбор. Может быть, махнуть? «А как же Клены?» — подумал Сергей и пожалел, что в Кленах у него нет ни кола, ни двора — никакой родни.

Паровозный свисток у переезда вывел Иволгина из задумчивости. Он обнял сидевшего рядом с ним Ю-ю, потом достал из танка сигнальную трубу, уселся на брезенте, стал учить его играть «сбор». Хлобыстов подивился тому, как быстро китайчонок улавливал мотив, верно и четко выводил мелодию.

— Вот, чертенок, как схватывает!

— Имей в виду, это будет китайский Орленок! Точно тебе говорю, — уверял Иволгин, довольный успехами своего ученика. И запел вполголоса песню про орленка. Хлобыстов хотел было подтянуть, но побоялся испортить песню.

Эшелон подошел к станции с двумя каменными домами и рассыпанными вокруг фанзами.

Поодаль у гаолянового поля темнела толпа народа. Китайцы о чем-то спорили, размахивали руками, вокруг бегали, подпрыгивая, полуголые ребятишки. В толпе был виден рослый китаец, в руках саженная мерка из бамбука.

— Это они арифметику Посохина применяют. Отнять и разделить.

— Землю делят... Точно, делят!

— Смотрите — у некоторых винтовки.

— Так и должно быть, — одобрил Поликарп. — Отнять землю у захребетчиков и разделить. А потом пусть прибавляют да умножают. Это их дело.

Китайцы, увидев эшелон, замахали руками. Илько Цыбуля тряхнул над головой пилоткой, с минуту помолчал, глядя на прыгающих от радости китайчат, прочел комаровские строки:

Поезд прошел станцию без остановки, гаоляновое поле осталось позади. Солдаты принялись обсуждать, кем же будет Ю-ю после революции в Китае.

— Танкистом он будет! — отрубил Гиренок.

— Лучше комбайнером! — возразил Хлобыстов. — В Китае теперь колхозы будут, значит, и комбайны появятся.

— Летчиком он будет. Вы представляете — рикша на самолете!

— Нет, ребята, быть ему наркомом путей сообщения! — перекричал всех Юртайкин. — Рикша управляет транспортом всего Китая! Вот это здорово!

Ю-ю заливался смехом. Он готов был стать и комбайнером, и летчиком, и танкистом — только бы его не били да кормили.

— А эту трубу дарю тебе на память. Труби, парень, на всю Азию! — сказал Иволгин.

Бойцы сгрудились у палаток, натянутых между танками и студебеккерами, достали хлеб, консервы, сало, принесли чаю.

— К этому сальцу еще бы кой-чего, — щелкнул пальцами Сеня Юртайкин. — И как не догадались прихватить?

— Кто не догадался, а кто и догадался. — Посохин достал фляжку, потряс ею перед ухом Юртайкина и наполнил алюминиевый стаканчик ханшином. Знаменитая посохинская фляжка предстала в своем третьем назначении!

— Поликарп Агафонович! — взмолился Юртайкин. — Не обнеси ради такого случая.

— Сызнова заголосил, — ухмыльнулся Посохин. — Как жить-то без меня станешь после войны? Это же не Сенька, а сплошное разорение.

— Плесни и сюда согласно моего роста, — протянул кружку Забалуев и, нюхнув, поморщился: — Фу-ты, проклятая, — она и в Китае так же пахнет.

Юртайкин тоже скривился:

— Отвыкли мы от нее, окаянной. А в гражданке, случалось, употреблял. Бывало, как кутнешь с получки! Наутро в голове шумит, в животе урчит, а в кармане тихо, тихо...

Разливая дружкам ханшин, Поликарп приговаривал:

— Пьем законные фронтовые сто грамм. Мы невиноватые, что тылы поотстали. Мои тылы завсегда при мне.

— А за что пьем, славяне? — спросил Сеня.

— Прошу слово! — привстал на колени Гиренок. — Сегодня на военном совете нашего гвардейского танкового взвода принято решение зачислить в гвардию всех наших забайкальцев-десантников. Вы, может, спросите, почему с опозданием принято такое решение? Скрывать не станем: присматривались, что вы за народ. А теперь всем ясно: достойны! А первый из вас гвардеец вот он — командир отделения Баторов. — Гиренок снял с комбинезона свой гвардейский знак и прикрепил к выгоревшей гимнастерке сержанта. — Это тебе за те снаряды, у моста. Носи на здоровье!

Баторов смутился, не знал, что сказать в ответ. Из-за машины донесся голос старшины.

— Влюбывся механик в нашего буяна, як черт в сухую вербу!

— Ага, признал, ядрена мышь! — крикнул Сеня, выхватил из вещмешка балалайку, ударил по струнам, завертелся по кругу.

— Эх, сердешная! Не рассохлась ты на солнце, не размокла на дожде, не сгорела на огне!

— Ожил Семен, когда на колеса залез! — шутили бойцы.

— Остепенись, дуралей! Сдует тебя, вятского черта! — сдерживал его Посохин. Да где там! Сенька вихрем носился по кругу, рассыпая по платформе частую дробь каблуков.

Гиренку хотелось поддержать веселого десантника, да нечем: аккордеон сгорел на берегу Гольюр-хэ.

На подходе к небольшому разъезду эшелон поравнялся с монгольским конным отрядом. Цирики мчались вдоль железнодорожного полотна рядом с эшелоном, что-то кричали, размахивали легкими зеленоватыми шляпами. Впереди скакал офицер, видимо командир отряда. Он широко улыбался, приветствовал русских друзей поднятой над головой ладонью.

— Сайну! Сайну![36]Добрый вечер! ( монг. ) — загудела в ответ платформа.

— Это, наверно, эскадрон Жамбалына. Ей-ей! А может, и нет.

Сзади катились броневики. На переднем надпись по-русски: «Даешь океан!»

Рядом с командиром скакали два наших бойца. Каким ветром их сюда занесло — трудно было догадаться.

На разъезде поезд замедлил ход. Цирики потянулись руками к сгрудившимся у борта платформы гвардейцам, улыбались, хлопали в ладоши. Ехавшие с ними наши бойцы быстро спешились, на ходу вскочили на подножку платформы. Это были, оказывается, десантники из Дальнего. Их послали поправить линию связи, они встретили монгольских конных разведчиков и с их помощью выполнили свою задачу.

— А цирики откуда сюда залетели? Они же в пустыне, — удивился кто-то.

— Пустыня давно позади, — не без гордости ответил один из десантников. — Их отряд вышел к океану! Представляете? — десантник показал рукой на все еще скакавших рядом монгольских конников. — Они оторвались от своей дивизии на сотни верст. Представляете?

— Ура-а цирикам! Ура-а-а! — закричали гвардейцы.

Танкисты и автоматчики обступили десантников, начали расспрашивать о новостях. Невысокий сухощавый ефрейтор рассказал, как они брали Дальний. Десантники внезапным появлением застали врасплох лидеров русской эмиграции, в том числе атамана Семенова[37]Давний агент японских милитаристов атаман Семенов, повинный в гибели многих тысяч людей в годы гражданской войны в Забайкалье, повешен в 1946 году по приговору советского суда. — Прим. авт. , генерала Ханшина, Токмакова.

— Самого атамана схватили? — удивился Посохин. — А мы его, зверюгу, с лейтенантом Драгунским в Мукдене искали.

— Взяли его прямо в постели, на даче под Дальним, — пояснил сержант. — Комедия была, ей-ей! Встопорщил атаман усищи и орет: как это мы осмелились появиться раньше, чем он полагал!

Потом сержант рассказал, как портартурские десантники брали в плен вице-адмирала Кабаяси и начальника морской охраны Порт-Артура Садаву.

— Старый морской волк Садаву с гордостью заявил, что первым вступил когда-то в Порт-Артур. А командир нашего десанта сказал ему: «Первым пришел и первым уйдешь!».

К Иволгину и Хлобыстову подошел сумрачный Валерий с подвязанной рукой, с расстегнутым воротом. Он сел на циновку, поглядел тоскливо на санитарную машину. Там стояла Аня в окружении танкистов.

— Как все-таки неудачно сложилась моя военная биография, — сказал он. — Четыре года проторчал на сопке. Началась война — кипят бои, свершаются подвиги. А я где-то в стороне, как в заводи, с этой больной рукой...

— В какой же заводи? К океану выходим! — поправил его Иволгин.

Они пошли в комбриговский вагон. Там шум, гам. Только что передали по радио сообщение о волнениях в Индии. Все вспомнили о мечтах мистера Скотта, подбивавшего старшину Цыбулю отобрать у англичан Индию.

Державин и Сизов сидели за столиком у открытого окна. Напротив — Волобой. Встречный ветер развевал его рассыпанные волосы. Державин, забывший в Мукдене свою трубку, непривычно держал в руке самокрутку.

— В академию направим вас, Евтихий Кондратьевич, после войны. И чтобы непременно была диссертация о действиях передовых отрядов в Хингано-Мукденской операции. Ясно? — нахмурился он.

— Это тема ваша, — ответил Волобой.

— Мне, пожалуй, поздновато в науку. Сподручней побродить с ружьишком по приамурской тайге... А вам — в самый раз. Материал великолепный. Не знаю, что скажут впоследствии историки, но, на мой взгляд, победа на Востоке — это достойный венец Отечественной войны. За десять дней разгромить миллионную армию! Найдите такой пример в истории. Молниеносный удар оборвал вторую мировую войну. Это же стратегические Канны!

— А вы обратили внимание, какое сегодня число? — спросил Русанов. — Второе сентября! Шесть лет назад началась вторая мировая война и почти в этот же день кончается. Любопытно? Правда?

Туманян шарил в эфире. Новости не заставили себя ждать. Морские десантники и армейские соединения завершили освобождение Южного Сахалина. Вслед за этим Москва передала известие о полном успехе Курильской операции.

— Вы посмотрите, какой размах! Какая стремительность! — восхищался Державин. — Да, батенька мой, грозовые денечки!

Драгунский сел около Туманяна, невесело проговорил:

— Рано кончается война. Я из-за дурацкого ранения и сделать ничего путного не успел. Как это горько...

Туманян пристально посмотрел на Драгунского, сказал сочувственно:

— Понимаю, понимаю... Эх, лейтенант! Открою тебе небольшой секрет. Слава — существо женского рода: она всегда убегает от того, кто гонится за ней, и приходит к тому, кто ее не ждет.

— За три недели всего не постигнешь...

После экстренных сообщений из приемника полились звуки маршей. А потом вдруг объявили новый вальс Шатрова «Ночь в Порт-Артуре». Тот самый, который он обещал на выпускном вечере!

Иволгин прильнул к радиоприемнику, с замиранием сердца слушал незнакомую музыку знакомого композитора — о великой победе на Востоке. Как не похож был этот новый вальс на тот старый, грустный — о печальных маньчжурских сопках! В шум морского прибоя врывался гром орудий, слышалась смелая поступь краснозвездного богатыря.

Когда музыка стихла, Сергей вынул из планшетки лист бумаги и, примостившись у столика, начал писать письмо.

После ужина, когда совсем стемнело и бойцы улеглись спать, Иволгин пошел к Ане, чтобы поделиться с нею своими мыслями и чувствами. Из вагона комбрига падал косой свет. Рядом темнел танк. Около санитарной машины, где обычно дежурила Аня, никого не оказалось. Иволгин дернул дверцу, увидел в кабине Аню и сел рядом.

— Что не спишь, полуночник? — спросила Аня.

— Не спится мне и не лежится. Едем-то куда, черт подери! — ответил Сергей и заговорил о только что услышанном вальсе, о старом музыканте, вспомнил о выпускном вечере в пехотном училище.

— Вот приехать бы сюда твоему дирижеру...

— Староват он для такого путешествия. Что поделаешь? Когда-нибудь и мы такими будем — я, как Шатров, а ты, как мукденская сестра милосердия. Закон природы.

— Не хочу.

— А я и представить тебя не могу старой. Мне кажется, ты всегда будешь вот такой молоденькой, стройненькой. — Он обхватил ее рукой, стиснул плечо.

— Убери руку — мне так неловко...

Иволгин смутился, наверное, покраснел в темноте и не знал, что ответить. Про себя подумал: «Вот и пойми этих девчонок. В Мукдене сама поцеловала, а здесь и прислониться не позволяет». Сергей хотел убрать с ее плеча руку, но не смог: рука не слушалась.

— Эх ты, царевна-недотрога, — прошептал он.

Аня молчала. Иволгин сдержанно вздохнул, придвинулся еще ближе и ткнулся лбом в ее мягкие волосы.

— Ну хватит сердиться. Хочешь, я назначу тебе свидание в Порт-Артуре на Золотой горе? И спою там новый вальс?

— Откуда ты знаешь про Золотую гору?

— Видел у замполита на карте. Там весь Артур как на ладони. Сама скоро увидишь. А потом я заведу тебя на Большое Орлиное гнездо и там поцелую. Ладно? — Он нежно обнял Аню и подивился: до чего же она тоненькая, гибкая, недаром Илько назвал ее Ковылинкой.

Долго сидели они так, молча. Потом Аня задвигала плечами, стараясь высвободиться.

— Мне душно. Ну что ты так близко? Пусти...

— Никуда я тебя не отпущу.

— Привыкли все брать с бою.

— Кто привык? Эх, Ковылинка, знала бы ты все... — Он еще крепче прижал ее к себе и поцеловал.

До чего же сладок был этот первый в его жизни поцелуй! С чем можно сравнить его? Как удержаться после него от второго, третьего?.. Иволгин прильнул к Аниному лицу и, не слыша больше ни укоров, ни упреков, стал жадно целовать ее в щеки, в губы, бессвязно повторяя одни и те же слова: — Ты моя, моя, самая родная, единственная...

У Ани закружилась голова.

— Сережа... Ну что ты со мной делаешь... — еле слышно прошептала она.

Внизу, под ногами отчетливей застучали вагонные колеса — поезд пошел под уклон. Где-то впереди, за сумерками надвинувшейся ночи, лежал Порт-Артур.

XV

Ночью эшелоны двигались медленней, будто ощупью пробирались от разъезда к разъезду. Перед рассветом у станции Сзиньджоу вовсе остановились: оборвалась радиосвязь с высланными вперед на дрезине разведчиками.

— Что случилось? — обеспокоенно спрашивал сам себя Волобой, выходя на платформу.

В тумане едва маячили притушенные огоньки станции. Как месяц в тучах, проглядывал красный глаз семафора. Предутренний ветер, казалось, хотел поскорее разметать темноту, но она была все такой же густой и непроницаемой.

Всех угнетала неопределенность — что впереди? Обстановку прояснил прибежавший со станции стрелочник из русских поселенцев. Заикаясь и трясясь от страха, он сообщил, что станцию ночью захватили японцы, заминировали подъездные пути, расставили у вагона орудия и погубили разведчиков, внезапно напав на дрезину.

— Будьте вы трижды прокляты! — выругался комбриг и, спрыгнув с вагонных ступенек на хрустящий под ногами гравий, приказал сгрузить с платформы танковый взвод и две самоходные установки.

Орудийный выстрел вспорол предрассветную тишину. Над железнодорожным полотном сверкнула трасса, пронзила непроглядную темень и вспыхнула над окутанной мраком землей ярким багровым всплеском. Потом прогремело еще три выстрела. В ответ из темноты донеслось два пушечных выстрела, над эшелоном прошелестели посланные наугад снаряды.

Минута — и над станицей взметнулось оранжевое пламя. В его дрожащих отсветах Волобой увидел загроможденную до отказа станцию. У разбитого вокзала топорщились остовы поваленных вагонов, чернели груды каменного угля, штабели бревен, а посредине виднелись два железнодорожных состава. Перед ними частоколом торчали вкопанные в землю рельсы.

Комбриг поднял руку, чтобы дать еще один залп, но вдруг увидел высыпавшую из эшелона пеструю толпу. Люди отделились от крайнего вагона и бежали с белым флагом в нашу сторону.

— Опять, наверное, хотят затеять мирные переговоры, — предположил Русанов.

Вынырнувшие из темноты оборванные, истощенные люди возбужденно кричали, показывали руками в сторону станции и повторяли одно-единственное понятное всем слово:

— Жибэн! Жибэн![38]Японец ( кит. ).

Чтобы понять, в чем дело, Викентий Иванович вошел в толпу и вдруг увидел маленькую тоненькую кореянку, которую они повстречали в Мукдене, когда в город вступили жилинские танки.

— Хинан рэсся! — исступленно кричала она, показывая своей маленькой, словно детской, рукой туда, где виднелись окутанные дымом железнодорожные составы.

К кореянке подбежала Аня Беленькая, принялась ее успокаивать:

— Теперь все будет хорошо. Не плачь...

Русанов объяснил Волобою, зачем прибежали эти люди. Их послал японский полковник. Если русские не захотят вступить с ним в переговоры и вздумают брать станцию силой, он взорвет вагоны с запертыми в них людьми.

— Вот гады! Прячутся за спинами пленников! — гневно воскликнул Волобой.

— Это в их стиле, — сказал Викентий Иванович, вглядываясь в непроглядную темноту. — Недобитые отряды торопятся в порты. Видно, хотят сбросить в море наших десантников и убежать в Японию.

Евтихий Волобой поглядел на стволы самоходных установок, на темневшие башни тридцатьчетверок и зло крякнул. Бить из орудий по рельсам — значит бить по вагонам с людьми. Что же делать? Как пробиться?

«Задачу смогут решить только автоматчики», — подумал Волобой и подозвал Будыкина, а потом прибежавшего со станции стрелочника.

Выдвинутые к паровозу тридцатьчетверки готовы были ринуться в наступление. Выхлопные трубы стреляли приглушенными очередями. Из них, рассыпаясь, вылетали искры и валил дым. Иволгин полагал, что автоматчикам, как обычно, придется наступать за танками, и ждал сигнала, но появившийся у машин Будыкин дал другой приказ. С машинами пойдет в наступление лишь один взвод Драгунского. Мусину приказано подобраться к японцам с тыла, Иволгину — ударить по засаде с левого фланга.

Сергей со своими автоматчиками перебрался через железнодорожную линию и, пробежав метров двести в сторону, повернул вправо — туда, где виднелись избенки окраинной улицы. С ним рядом — связной Илько Цыбуля с автоматом навскидку. Илько тяжело дышал, на душе у него тревога. Всего час назад он думал: «Конец войне — конец людским мучениям». И вот рядом с ним в тюрьме на колесах сотни людей на волоске от смерти! Как их выручить?

От станции несло приторным запахом горевшей смолы. На пути попадались обнесенные пряслами огороды, частоколы палисадников, крытые соломой сараи. Бойцы ловко перескакивали через плетни и заборы, обходили черневшие постройки, то и дело поглядывая на огненную крышу подожженного снарядом здания вокзала.

В предрассветной тьме Илько увидел высокую шатровую крышу вокзала. Взвод повернул вправо, к железнодорожной линии. У поваленного забора к автоматчикам подбежала Аня Беленькая.

— Ты зачем? — сердито спросил ее Иволгин.

— А тебе что?.. — успела ответить Аня.

В это время справа, там, где стояли наши танки и самоходки, раздался артиллерийский залп. Иволгин кинулся вперед и увидел поднявшийся над крышей депо столб огня. Вразнобой заухали самоходные установки и танковые пушки. Снаряды рвались все там же, у депо, где, по сведениям стрелочника, сосредоточились главные силы японского отряда.

— Надо спешить! — бросил Иволгин.

Илько понял: наступают самые ответственные минуты. Японцы, конечно же, подожгут эшелоны с пленниками. Короткая команда, взмах руки, и все рванулись вперед — к ближнему эшелону, едва проступавшему в предрассветной мгле. Пушечный гром, пулеметные и автоматные очереди у паровоза, взрывы у депо отвлекли японцев, и автоматчикам удалось совсем близко подбежать к эшелону. Пулеметная очередь из-под вагона пришила их к земле.

Лежали недолго. Илько приподнял голову и вдруг увидел: над вагонами полыхнуло раздуваемое ветром пламя, запахло горелой краской, состав заволокло дымом.

— Люды горять! — крикнул он.

— Вперед! — скомандовал Иволгин и пустил в небо красную ракету.

Пушечная пальба и автоматная трескотня у паровоза враз смолкли. Автоматчики бросились под вагоны. Оттуда снова залился пулемет. Гранатный взрыв оборвал его лай.

Из окон вагонов прорывались истошные крики, женский плач — перепуганные пожаром, стрельбой, взрывами люди звали на помощь.

Илько увидел, что горит не пассажирский состав, а стоящий поодаль товарняк с крошечными оконцами под потолком. Багровые с черными подпалинами лоскутья пламени прыгали по крышам вагонов, стремительно летели, подгоняемые ветром, к хвосту эшелона.

Пылала тюрьма на колесах.

Бальжан Баторов с разбега ударил прикладом по ржавому засову, рванул в сторону тяжелую дверь, обитую по углам железом, крикнул во всю силу:

— Выходи-и-и, Азия!

Посохин кинулся к другому вагону.

— Выходи-и-и!.. — понеслось вдоль состава.

Люди, освещенные дрожащим пламенем, посыпались из вагонных дверей — китайцы с длинными черными косами, корейцы в белых холщовых рубахах, маньчжуры в черных халатах и широкополых войлочных шляпах. Замелькали травяные накидки вьетнамцев, соломенные китайские доули. Кого только не было в этих душных, пропахших вонью вагонах!

Выскочив из вагонов, люди помогали выбраться другим, кидали в огонь песок, пытались сбить со стен языки пламени.

Над эшелоном все выше поднималось зарево пожара — горели депо и примыкавшие к нему постройки. С левой стороны от пожарища доносилось стрекотание автоматных очередей. Это взвод Бухарбая Мусина преследовал отходивших от депо японцев.

Иволгин с автоматчиками спешил к хвостовым вагонам, чтобы ударить с тыла по японским артиллеристам. Бежали мимо разбросанных бочек, прыгали через вывороченные из земли шпалы, завалы из бревен и досок. Вот и артиллерийская позиция. У хвостового вагона чернела в отсветах пожарища скособоченная пушка с задранным вверх стволом. Вокруг валялись ящики со снарядами, лежали убитые японцы, из-под бугра торчало бревно, на котором курился отброшенный взрывом ранец. По другую сторону, в конце пассажирского состава, виднелось еще одно орудие. Около него копошились японцы. «Хотят подбить танк», — подумал Иволгин.

Но японцы, как догадался Иволгин в следующую секунду, намеревались бить не по танку. Они разворачивали орудие, чтобы ударить по эшелону и выбегавшим из вагонов узникам.

— Эх, гады! — крикнул Иволгин, вскинул автомат и рванулся к японской пушке.

В это время из-под вагона кто-то бросил гранату. Илько видел, как она стукнулась о лафет пушки, покатилась к присыпанной землей станине.

— Ложись! — с силой выдохнул Посохин, грудью сбил Иволгина с ног и упал на него, прикрывая собой.

— А-а-а! — долетел сзади пронзительный девичий голос.

Грянул взрыв. Градом простучали осколки по вагонной стене, и Аня, не добежав до пушки, упала у опрокинутого японского пулемета.

Над густой пеленой пыли взвилось пламя: загорелся вагон. Пламя охватило рыжую дверь, кинулось к решетчатому оконцу под потолком, откуда уже валил густой дым.

— Спасай людей! — крикнул Илько и со всех ног бросился к вагону.

Илько ворвался в обжигающее пламя, ударил прикладом по засову, двинул в сторону дверь. Из вагона хлынул огненный шквал, свалил бойца с ног. На него падали сверху охваченные огнем и дымом люди. Но он уже не видел их, только чувствовал по толчкам.

— Глаза... Глаза... — простонал Илько.

Бой у эшелона затихал.

Засыпанные землей, Иволгин и Посохин с трудом поднялись на ноги. Каску с Иволгина сорвало взрывной волной, оцарапало голову. Он вытер сбежавшие на лоб капельки крови, болезненно поморщился и, пошатываясь, кинулся к упавшей у пулемета Ане Беленькой. Она лежала без сознания, обхватив рукой санитарную сумку. Голова была запрокинута, светлые волосы сбились в сторону. Иволгин взял ее на руки и понес к рельсовому заслону, где урчала тридцатьчетверка. За ним шел Баторов — вел за руку ослепшего Илька. Позади плелся, придерживая левый бок, раненый Посохин. Вначале Поликарпу показалось, что он просто ушибся, но боль усиливалась, темнело в глазах, он упал. Подбежали с носилками санитары, унесли его вместе с Аней к эшелону в санитарную машину.

Пожар на железнодорожной станции постепенно угасал. Сверху падали и шевелились на земле обугленные былки соломы. Пахло сгоревшим маслом и жженой краской. Толпы людей бежали к пассажирскому составу, подползали под вагоны, спешили на привокзальную площадь.

Все кричали, плакали, кого-то искали, пытались, видно, узнать, что произошло на станции.

Оглушенный взрывом, Иволгин проталкивался через гомонящую толпу к перрону. У него шумело в голове, путались мысли. Хотелось узнать, как там дела у Бухарбая — захватил ли он депо? К Бухарбаю на помощь прорвался со своим взводом Драгунский. Потом Сергей подумал об Ане и Посохине, и тяжко стало у него на душе. Ранения у обоих, кажется, серьезные.

Протяжно засвистел паровоз, лязгнули буфера — дробный металлический цокот покатился к хвостовому вагону. Эшелон с танками медленно протискивался к забитому толпой перрону.

А на перроне — все теснее и теснее.

— Вансуй! — кричали китайцы.

— Мансе![39]Ура! ( кор. ) — вторили им корейцы.

— Льенсо монам![40]Советским людям слава! ( вьет. ) — скандировали вьетнамцы.

Людской поток прижал Иволгина к платформе эшелона, на которой возвышался танк и виднелся прикрученный тросами виллис комбрига. У борта стояли Державин и Волобой, приподняв руки, приветствовали гомонившую на разных языках толпу.

У платформы Иволгин увидел многих уже знакомых ему людей. Над толпой показалась голова Ван Гу-ана. К нему жался Ю-ю, справа болезненно улыбалась кореянка Ок Сун. Рядом с ней стоял смуглый парень в белой рубашке с широченными рукавами. Это был, по-видимому, ее найденный жених Цой Сен Гук. Девушка держала его за руку, будто боялась снова потерять. Увидев Иволгина, кореянка что-то крикнула ему. «Наверное, спрашивает, где Аня...» — догадался Сергей.

К Иволгину пролез сквозь толпу Ван Гу-ан и с помощью Ю-ю стал просить разрешения взять для своего партизанского отряда семнадцать винтовок, которые они отобрали у японских охранников.

— Берите, берите — они вам пригодятся, — согласно кивнул Иволгин и полез вместе с Ван Гу-аном и Ю-ю на платформу.

Вслед за ними на платформу бойко вскочил невысокий проворный лейтенант с перекинутым через плечо пестрым маскхалатом. От него не отставал немолодой скуластый китаец с реденькой бородкой. На нем синяя изрядно потертая куртка — даньи, на ногах веревочные тапочки, на боку японский маузер. Лейтенант отыскал глазами генерала и быстрым шагом направился к нему.

— Товарищ генерал! — обратился он и торопливо изложил, по какому делу прибыл. — Разведчики из воздушного десанта захватили на станции большой японский склад с оружием и боеприпасами, выставили охрану. Китайские партизаны просят дать им склад. Как быть?

Пока Державин уточнял, что за склад захватили разведчики, китаец в синей куртке о чем-то переговорил с Ван Гу-аном, и они вместе подошли к генералу, низко поклонились.

— Они предлагают дать нам за оружие сорок бочек ханшина и триста мешков риса, — пояснил со смехом Викентий Иванович.

— Это что еще за торговля! — возмутился генерал.

— Посмотрите, они уже тащат нам плату! — засмеялся Волобой, показав рукой правее чадившего депо, где копошились в дыму китайцы — катили к эшелону бочки, несли мешки.

— Вот додумались! Да за кого они нас принимают? — поморщился Державин и окинул долгим взглядом кипевшее людское море. Перед глазами мелькали смуглые лица, широкополые и конические островерхие шляпы, белые панамы, травяные плащи. «А ведь эти люди, собранные чуть ли не со всех концов Азии, просидевшие около месяца в темных вагонах хинан рэсся, совсем, наверное, не знают, кто мы такие, откуда взялись и какие перемены произошли на белом свете за последние три недели. Откуда же им знать?» — подумал Державин.

Решили провести митинг.

На платформу из Штабного вагона вынесли гвардейское знамя бригады. Распластался на ветру трепещущий шелк, сверкнул золотой венчик. Сотни пар глаз смотрели на алое полотнище, на изображенного на нем человека.

— Это Ленин! — негромко сказал Иволгин стоявшей рядом с ним кореянке. И слово это пошло все дальше, дальше по забитому людьми перрону, полетело по всей площади.

— Дорогие друзья! — начал Державин. — Мы пришли к вам из страны Ленина. Четыре года мы изгоняли врага с нашей родной земли, вызволяли народы Европы из фашистской неволи. Мы потеряли миллионы людей. Тысячи городов наших и сел лежат в развалинах. Нет меры людскому горю, людским слезам, пролитой крови.

Генерал говорил медленно, чтобы Русанов успевал перевести его слова этой разноликой, разноязычной толпе.

— Не каждому дано в минуты бедствия и тяжкого горя думать о горе других, — продолжал генерал. — У советских людей своя натура. Освобождая Европу, мы не забывали и про Азию. Нет, не забывали! И мы пришли к вам — вышвырнули заморского дракона с ваших земель, принесли вам свободу!

Когда Русанов перевел эти слова, людское море ухнуло, заходило, заколыхалось зыбучими волнами.

Генерал сделал паузу, поднял руку и торжественно объявил:

— Пятнадцатого августа многострадальная Корея стала свободной республикой!

Взрыв аплодисментов.

— Сорен гуиндор мансе![41]Ура советским воинам! ( кор. )

— Семнадцатого августа провозглашена Индонезийская республика! — так же громко, с той же торжественностью произнес Державин.

Снова буря аплодисментов, ликование, восторги.

— Двадцать девятого августа партизаны Вьетнама вступили в Ханой. Образовано Временное народное правительство во главе с товарищем Хо Ши Мином!

— Льенсо монам! — прокатилось вдоль загруженных танками платформ.

В воздух полетели сотни шляп — корейские сакади, широкополые китайские доули, лаосские муаки. Захлопали тысячи ладоней.

Рядом с Державиным стоял Ван Гу-ан. Не спуская глаз, смотрел он на советского генерала и тихо шептал:

— Пэнью, хао![42]Друг, хорошо! ( кит. )

Волобой тронул его за плечо:

— Будет и твоя страна свободной республикой! Обязательно будет — попомни мои слова.

Державин выждал, когда стихнет людской гомон, сказал, понизив голос:

— Тут ваши представители просят у нас японский склад с оружием. Спрашивают, чем заплатить за него? Не надо нам никакой платы. Никакой. Берите его бесплатно. — И, повернувшись к мукденскому рикше и китайцу в синей куртке, произнес: — Лишь об одном просим вас: не забывайте тех, кто пришел к вам на выручку в лихую годину, тех, кто выбил эти винтовки из рук ваших врагов, кто пал геройской смертью под Хайларом и Муданцзяном, кто не спустился с нами с крутых хинганских перевалов. Тысячи своих боевых друзей мы оставили в китайской земле. Помните о них! Пусть никогда не зарастают травой тропинки к их могилам!..

Толпа точно разом вздохнула, загудела сотнями голосов. Ван Гу-ан встал у знамени рядом с Державиным и, запинаясь от волнения, поклялся: китайцы будут вечно помнить русских — до тех пор, пока стоит земля, пока светит над нею солнце, пока течет в море Янцзы...

К Державину подскочил китаец в синей куртке, схватил его за руку, стал неистово ее трясти, потом запрокинул голову и громко торопливо заговорил. Паровозный свисток заглушил его слова. Поезд тронулся.

— Что он говорил? — спросил генерал, глядя на соскочившего с платформы китайца.

— Благодарил за оружие, — ответил Русанов. — И сильно удивлялся: сказал, что они никогда не ожидали от белых столько добра. Белые, говорит, всегда несли китайцам только зло.

— Что? — нахмурился Державин. — Вот это сморозил!..

Ветер погнал над платформами клочья сизого дыма. Китайцы, корейцы, вьетнамцы, маньчжуры, дауры бежали за эшелоном, казалось, готовы были катить его на руках до самого океана.

Над головами людей выросла сутулая фигура Ван Гу-ана, взметнулась блеснувшая на солнце сигнальная труба. Ю-ю затрубил «сбор».

Вставший из могилы рикша собирал дивизию.

XVI

Осталась позади шумная, взбудораженная станция Цзиньджоу. Навстречу бежали и уплывали назад зеленые сопки и каменистые холмы. В ушах все еще звучали восторженные возгласы, мелькали перед глазами сотни незнакомых лиц.

Державин и Викентий Иванович стояли у штабного автобуса и долго глядели на таявшие вдали дома, темные сады и высокое кирпичное депо, над которым все еще струился сизый дым.

— Да, немало удивил меня этот субъект в синей куртке, — сказал Державин. — Он, видите ли, не ждал от белокожих добра — белокожие несли китайцам всегда только зло.

— Ну что же? Его ненависть к белым нетрудно объяснить. Ты же знаешь, что здесь творили белые европейцы и американцы. Англичане захватили Гонконг и пролезли в бассейн реки Янцзы, немцы в свое время оттяпали район бухты в Шаньдуне, американцы и вовсе разлеглись в Китае, как у себя дома. Да и наш белый царь не прочь был поживиться чужим куском. Весь Китай был по существу растерзан, разделен на «зоны влияния».

— Это ясно, и ты не учи меня политграмоте. Но разве японцы меньше причинили им зла?

— Ну что ты мне доказываешь?

— Так какой же дурак делит людей на друзей и врагов по цвету кожи?

— Вот ты ему и сказал бы...

— А знаешь ли ты, сколько мы им помогали все эти годы?[43]Только за последние два предвоенных года Китаю было передано для борьбы с японскими захватчиками 985 самолетов, 82 танка, 1300 орудий, 14000 пулеметов и много боеприпасов. — Прим. авт. А он, видите ли, не ожидал от нас — от белых — такой доброты!

— Японским складом с оружием ты его действительно удивил. Кстати сказать, ты законно передал этот склад? Или посвоевольничал?

— К твоему сведению, имею прямые указания от командующего: все трофейное оружие передать китайским друзьям. Мало того — мы оставим им свое оружие. Как видишь — ничего не жалеем. Готовы снять с себя последнюю рубаху[44]Народно-освободительной армии Китая были переданы японские арсеналы, трофейное оружие и боевая техника, а позднее и часть советского оружия. — Прим. авт. .

— Это наш братский долг.

— Правильно. Долг. Ветров в землю лег, чтобы заплатить этот долг. Уральская работница-вдова в соленом поту и горьких слезах ковала нам танк или пушку, которую мы оставим здесь. А потом какой-нибудь «умник», не помнящий родства, скажет: «А мы и не ждали от вас ничего хорошего — у вас же другой цвет кожи...» Обидно будет, Викентий, обидно...

— Возможно, по темноте своей наплел этот в синей куртке?

— А ты уверен, что он один здесь такой? Любопытно знать, кто он есть? Слепец несчастный или скрытый враг? Может быть, это китайский белогвардеец, который стрелял в меня на КВЖД? А может, и партизан? Но кто ему задурил голову?

Русанов неопределенно пожал плечами.

Закончив неприятный разговор, Державин отошел к танку, и мысли его сразу переключились на другое: почему так медленно идет поезд? Он тогда еще не знал, что президент Трумэн отдал приказ адмиралу Нимицу занять один из южных портов Маньчжурии, но чувствовал душой: нечто подобное может произойти, и готов был на крыльях лететь к Порт-Артуру.

По обеим сторонам дороги тянулись пологие увалы, невысокие горы. Разъезды и полустанки были похожи на русские селения — кирпичные или рубленые дома, колодезные журавли, кое-где на буграх махали крыльями ветряные мельницы.

Около санитарной машины собрались десантники и танкисты — справлялись, как чувствует себя Аня? Что с Посохиным? Аня лежала в санитарной машине, Поликарп — рядом с машиной на носилках, занавешенных от ветра брезентом. Вероника запретила подходить к раненому, но Баторов, Иволгин и Сеня Юртайкин, несмотря на запрет, подобрались к носилкам.

Поликарп лежал бледный, покусывал пересохшие губы. Левая рука была вытянута вдоль носилок, правой он сжимал обшитый материей брус.

— Поликарп Агафонович, ты что же это вздумал в конце войны? — мягко упрекнул его Иволгин.

— По неловкости это я, товарищ командир... — прохрипел Поликарп. — Но ничего, обойдется. Я ведь тягушшой...

— Ты совершил героический подвиг — прикрыл командира, — зачастил полушепотом Юртайкин. — Золотая Звезда Героя тебе положена! Понимаешь?

— Ох, Сенька, ох ты болтушка, — остановил его Посохни. — Когда исправляться-то будешь, чудило? — Поликарп хотел улыбнуться, но только поморщился, переборол боль. — Золота в казне не хватит на нас — таких красавцев...

— Куда ранило? — спросил Бальжан.

— Внутри все горит. Залить бы чем, — сдержанно пожаловался он. — На вас, дьяволов, израсходовал фляжку...

— Крепись...

— Ничего, обойдется... Людей, главное, спасли. Как сестричка-то? К вам она бежала... — тихо прохрипел Посохни, тепло посмотрев на Иволгина.

Поликарп тяжело дышал, то вытягивал руки, то поджимал к шее. Вероника резко махнула рукой, и десантники отошли в сторону.

Иволгин два раза подходил к врачу, хотел спросить, есть ли надежда, но ни о чем не стал спрашивать: по печальным глазам Вероники понял — дела плохи. Он молча ходил по платформе, никого не видел, ни с кем не говорил. Зашел в вагон комбрига и тут же вышел. Неизвестно зачем пошел на соседнюю платформу, потом снова к санитарной машине и долго стоял там молча.

Он думал об Ане и мучился. Это его первая девушка, первый поцелуй, первая любовь. А он не успел сказать ей ни одного теплого слова. Все дела, дела. Казалось, все успеется, все впереди.

Потом он возвращался мыслью к Посохину. Как же он не смог разглядеть спервоначала этого чудаковатого солдата? Как не увидел за нескладной внешностью душу, способную на самопожертвование? Подумал о жене Поликарпа. Что будет в его хатенке, когда принесут похоронную. «И зачем он прикрывал меня? По мне и плакать-то некому. Это он заплатил мне за Холунь...»

Многое понял за эту короткую войну Сергей Иволгин и окончательно решил посвятить свою жизнь армии. Он пришел к выводу: военная профессия — первейшая из всех прочих и с нее надо начинать свою сознательную жизнь. Научись сначала бить врага, побеждать его, а потом можешь быть кем хочешь.

В ритмичный перестук колес ворвался мощный гул: в небе появился строй американских бомбардировщиков. Сделав полукруг, они прошли низко над эшелоном, словно хотели определить, чем загружены платформы. Зашли еще раз, еще... В это время с севера показались эскадрильи наших истребителей. Поблескивая краснозвездными крыльями, они шли на юг. Американские самолеты сделали крутой разворот и отвалили в сторону моря...

— А шо, не по носу вам така справа! — крикнул им вслед Цыбуля. — Бувайте здоровы, тикайте до хаты!

Потом открылся залитый полуденным солнцем Ляодунский залив. Он сверкал, переливался зеленоватой рябью — водная масса у берега то опускалась, то поднималась снова, будто море дышало. Над берегом с криком метались чайки.

— На Тихом океане заканчиваем поход — как в песне... — облегченно вздохнул Державин.

Поезд, не сбавляя скорости, мчался вдоль обрывистого берега дальше — туда, где поднимались над заливом невысокие серые скалы. За ними под безоблачным небом видна была уходившая вдаль дымчатая горная гряда Ляотешаня.

Около танка Хлобыстова сгрудились десантники, смотрели на скалистый берег, на золотой залив и синеющий у горизонта океан. Среди бойцов стоял с завязанными глазами ослепший Илько.

— Якый вин, залив? Широкий, як Амур? — тихо спросил он.

К танку подошел Баторов. Брови у него сдвинуты, губы нервно подрагивали.

— Посохин умер... — сказал он, запинаясь.

Старый русский солдат Поликарп Агафонович Посохин был, кажется, последним из тридцати двух тысяч наших воинов, проливших свою кровь за китайскую землю в тот победный год...

Сняли пилотки бутугурцы-десантники, обнажили головы танкисты. В лицо им дул ветер с моря, сушил скупые солдатские слезы.

Посохина накрыли плащ-палаткой. К носилкам подошел Державин, склонил непокрытую голову. Соленый ветер развевал его белые волосы.

— Вот и еще один отдал свой долг, — прошептал он.

Смерть бойца в двух шагах от цели острой болью отозвалась в душе генерала. И он подумал не только об этом солдате, что лежал перед ним. Но и о тысячах других, зарытых в землю здесь, на чужбине.

Солдат... Ты сильнее и величественнее всех тех, кто был до тебя, ты великодушнее и щедрее сердцем, ни с кем не сравнимый советский солдат! Тебя назвали воином-освободителем. Это за то, что тревожишься ты не только о своем Отечестве, но и о судьбах других народов. Сколько ран принял ты на полях Европы? Сколько крови пролил в Альпах, Карпатах, на Висле и Шпрее? И вот, пробитый пулями, иссеченный осколками, устремился сюда, на восток — на помощь Азии. Чем измерить твой подвиг? С чем сравнить твою доблесть? Кто может забыть твою спасительную руку — в рубцах и шрамах, — протянутую людям? Ее могут забыть лишь продажные писаки, ловкие дипломаты, бессовестные политики да какой-нибудь сбитый с толку, задурманенный ими слепец. Но ее — эту руку — никогда не забудет народ. А народ вечен, как сама жизнь. И придет день, когда он — народ, поставит на этом крутом берегу океана памятник Неизвестному советскому солдату. И пусть глядит отсюда тот бронзовый парень глазами всех погибших в неоглядную даль — туда, где зеленеют в пальмах не видимые отсюда приморские и заморские земли.

Он желал вам добра и счастья, страны теплых морей, — всем народам, с любым цветом кожи!

Последний перегон.

На платформе развевается алое знамя бригады. Знаменосец вытянул вверх руки, весь вытянулся сам, точно хотел, чтобы алый стяг увидела вся Азия.

Танки несутся к Порт-Артуру.

Они закроют своей броней морские ворота Квантуна и, когда постучат в них непрошеные гости, скажут предупреждающе: «Нет!»

Поезд постепенно уходил от залива и, замедляя движение, начал подниматься по горному распадку вверх. Минут через двадцать он вырвался из расщелины на плоское плато, и взору открылся он — прижатый к морю Порт-Артур.

— Дошли... — облегченно вздохнул Державин.

Он был в этой памятной морской крепости почти двадцать лет назад, возвращаясь из Кантона, но сразу узнал знакомые места. Вдали, на Перепелиной горе, виднелся огромный семидесятиметровый макет-снаряд — памятник тем, кто триста двадцать девять дней и ночей оборонял эти потемневшие от времени бастионы. А вон Большое Орлиное гнездо. В стороне — высота 203, где шли самые упорные бои в последние дни портартурской обороны. От нее тянулся гребень, на который русские артиллеристы по приказу адмирала Макарова подняли на руках пушку и били из нее по японским кораблям. Неподалеку от гребня горбатилась Золотая гора, за нею темнел знаменитый Электрический утес. А внизу, у Тигрового хвоста, сверкал залив. Там когда-то стояли насмерть «Паллада» и «Ретвизан», «Царевич» и «Баян». Туда с горы Высокой летели японские одиннадцатидюймовые снаряды, добивая остатки русской портартурской эскадры.

Эшелон взбежал на пригорок, Державин глянул на море и вдруг увидел на его зеленой, сморщенной ветром поверхности караван кораблей. «Неужели чужие?» — затревожился он, вспомнив о намеке Питчера. Но, прильнув к биноклю, сразу успокоился: увидел наши флаги. К бухте подходили корабли Тихоокеанского флота.

— Наши! — шумно выдохнул генерал и, обернувшись назад, скомандовал: — Гвардейский салют морякам!

— По места-а-ам! — скомандовал Андрей Хлобыстов.

В воздухе прогремел выстрел танковой пушки. Потом еще один, еще... Берег вздрогнул от мощного орудийного гула. Протяжным взрывом отозвался Электрический утес, пороховым дымом окуталась Золотая гора.

Это были последние залпы второй мировой войны.

Тихоокеанцам салютовали морские и воздушные десантники, опередившие бригаду Волобоя.

А в это время невидимая отсюда армада американских военных судов — триста восемьдесят три корабля под прикрытием тысячи трехсот самолетов — входила в Токийский залив. На борт линкора «Миссури» поднялись дипломаты и военные и подписали акт о безоговорочной капитуляции Японии.

Об этом только что передали по радио.

Потом московский диктор читал обращение к советскому народу. Туманян включил приемник на полную громкость. Сквозь пушечную пальбу из вагона комбрига доносилось:

— Мы пережили тяжелые годы. Но теперь каждый из нас может сказать: мы победили! Отныне мы можем считать нашу Отчизну избавленной от угрозы немецкого нашествия на Западе и японского нашествия на Востоке... Наступил долгожданный мир для народов всего мира.

Отряд военных кораблей подходил все ближе. Вот уже флагман отряда, рассекая пенистые волны, направился к узкому проливу между Золотой горой и Тигровым хвостом. Грохнул ответный артиллерийский залп.

— Огонь! — рубил рукой Хлобыстов.

Хмельной от орудийного грохота Иволгин скорбно посмотрел на плащ-палатку под которой лежал Посохин, на санитарную машину, где лежала в забытьи Аня Беленькая, заклинающе прошептал одеревеневшими губами:

— Проклятье тому, кто забудет эту кровь...

Снаряды танковых пушек проносились над крутым скалистым берегом и падали в темно-зеленые воды Ляодунского залива. Орудийные раскаты рассыпались по гладкому рейду, катились гулким эхом к сиреневой гряде Ляотешаня и улетали в открытый океан, будто спешили разбудить невидимые отсюда заморские земли.