Онлайн чтение книги Дом на полпути Halfway House
Глава 5. ИСТИНА

До того дня, когда Андреа поведала свою странную историю о полудюжине картонных спичек, загадка смерти Джозефа Кента Гимбола по злой воле судьбы находилась все-таки в подвешенном состоянии. Однако как только история была рассказана, тайна превратилась в знание, подозрение — в уверенность. Дело из темных дланей судьбы взял в свои руки мистер Эллери Квин, и с этого момента уже он направлял его ход с осторожностью и умением, которые стали его второй натурой благодаря долгим годам практики диагностирования преступлений.

После этого события Эллери был чудовищно занят. Все свои действия он старался держать в глубокой тайне от посторонних. Секретными были и две его скоропалительные поездки в Трентон. Никто не знал и о десятках его телефонных звонков, кроме тех, кому он звонил. Квин общался с разными сурового вида людьми, прибегал к профессиональным услугам сержанта Вели, устраивал такие невероятные и противоправные вторжения, попирающие гражданские права свободных граждан, что его отец, инспектор, узнай о них, несомненно содрогнулся бы.

Наконец доведя свои планы до последней стадии, Квин приступил к открытым действиям.

И перешел он к военным действиям, как ни странно, в субботу. Были ли тому причиной игра случая или некоторый цинизм, Эллери так никогда и не объяснил. Но, как бы то ни было, этот факт только усилил напряженность. Вовлеченные в это дело личности не могли не вспомнить кровавые события той, другой субботы, когда Гимбол пал бездыханным с железным жалом в груди. Воспоминание это, словно неизгладимая печать, отражалось на их встревоженных лицах.

— Я созвал вас, леди и джентльмены, — провозгласил Эллери в тот день в апартаментах Борденов на Парк-авеню, — единственно с суетным желанием услышать собственную речь. Есть некая магия в дуновении ветра, и время поднимается во мне как тесто на дрожжах. Кое-кто из вас убаюкал себя до состояния полной летаргии, чувствуя безопасность в монотонности status quo ante[3]Положение, которое было прежде (лат.).. И это их погибель, да будет им известно, ибо еще не завершится день, как я обещаю пробудить вас, и это пробуждение будет подобно разорвавшейся бомбе.

— Что вы опять затеяли? — нервно отреагировала Джессика. — Неужели нам не будет покоя? И какое право вы имеете?

— Никакого, если говорить с точки зрения закона. И однако, — со вздохом продолжал Эллери, — было бы благоразумнее отнестись к моей маленькой фантазии с чувством юмора. Видите ли, настал момент эксгумации трагедии Джозефа Кента Гимбола.

— Вы снова открываете дело, мистер Квин? — глухим, как из склепа, голосом проскрипел Джаспер Борден. Он настоял, чтобы его спустили на коляске вниз. Теперь старик сидел среди них как мертвый среди живых, и только один его живой глаз с живостью следил за происходящим.

— Милостивый государь, оно никогда не закрывалось. Люси Уилсон осуждена за это преступление, но ее осуждение не разрешило дела. Некие силы неустанно продолжали действовать с того гротескного спектакля в Трентоне. Они не знали ни минуты покоя. Я счастлив сообщить, — сухо закончил Эллери, — что их усилия были вознаграждены.

— Не вижу никакой связи всего вышесказанного вами с этими добропорядочными людьми, — желчно заявил сенатор Фруэ, играя бородой. Его проницательные глазки так и сверлили Эллери. — Если у вас есть новые улики, представьте их прокурору округа Мерсер. Зачем беспокоить честных граждан? Если же вам доставляет удовольствие подраться, — добавил он грозным тоном, — то я лично к вашим услугам, правила мне известны.

Эллери улыбнулся:

— Как ни странно, сенатор, это напоминает мне сказанное давным-давно нашим другом Марциалом[4]Марциал (ок. 40 – ок. 104) — римский поэт, автор метких и остроумных эпиграмм.. Африканские львы, заметил он, нападают на буйволов, они не нападают на бабочек. Ну ладно, это в качестве эпиграммы.

Юрист побагровел.

— Избавьте этих людей от ваших происков! — взревел он.

— Пожалеть розгу? — со вздохом переспросил Эллери. — Вы не за того меня принимаете, сенатор. И боюсь, что вам еще некоторое время придется потерпеть мое неприятное общество. А потом... впрочем, не будем пока тщиться прозреть будущее. По собственному опыту знаю, что грядущее свершается по своим неукоснительным законам, несмотря на все усилия смертных остановить его движение.

Джессика нервно теребила платок, но старалась держать себя в руках. Гросвенор Финч беспокойно ерзал на своем месте, наблюдая за ней. Только Андреа и стоящий за ее креслом Билл Энджел оставались невозмутимыми. Оба внимательно следили за Эллери.

— Больше возражений нет? — спросил тот. — Благодарю вас. — Взглянув на свои часы, он заметил: — А теперь, думаю, нам пора в путь.

— В путь? — озадаченно переспросил Финч. — Куда вы хотите затащить нас?

Эллери взял в руки шляпу.

— В Трентон.

— В Трентон! — ахнула мать Андреа.

— Мы едем, чтобы снова посетить место преступления. Все как один побледнели и на миг лишились дара речи.

Первым очнулся от потрясения сенатор Фруэ. Он вскочил, махнув пухленьким кулачком.

— Ну это, знаете, уж слишком! — завопил сенатор. — У вас нет официального права. И я не позволю моим клиентам...

— Мой дорогой сенатор, у вас есть личные возражения против поездки на место преступления?

— Да я там в жизни не был!

— У меня словно камень с души. Значит, все в порядке. Едем?

Никто не шелохнулся, кроме Билла. Старый миллионер спокойно спросил замогильным, глухим голосом:

— Позвольте спросить вас, мистер Квин, чего вы хотите добиться этой необычной процедурой? Я знаю, что вы не сделали бы столь неприятное предложение, если бы это не было крайне необходимо для какой-то вам известной цели.

— Пока мне хотелось бы воздержаться от объяснений, мистер Борден, — отозвался Квин. — Но план мой предельно прост. Мы должны пройти через некое драматическое действо. Мы должны заново разыграть убийство Джозефа Кента Гимбола.

Живое веко старика опустилось.

— Это так нужно?

— Необходимость — мать открытия, сэр, но разыгранное действо будет искусством подражания природе. А теперь, пожалуйста, леди и джентльмены. Не заставляйте меня прибегать к официальным мерам давления, чтобы обеспечить ваше присутствие.

— Я не поеду ни за что! — твердо заявила Джессика Борден. — Хватит с меня. Он мертв. Эта женщина... Оставите вы, в конце концов, нас в покое?

— Джессика, — почтенный инвалид обратил здоровый глаз на дочь, — а ну, собирайся!

Джессика прикусила тонкую нижнюю губу. Потом покорно произнесла:

— Хорошо, папа, — поднялась и пошла наверх в свою спальню.

Больше никто не проронил ни слова. Но через некоторое время Джаспер Борден снова проскрипел:

— Думаю, мне тоже надо поехать. Андреа, вызови сиделку.

Андреа словно очнулась от сна.

— Но, дедушка!

— Ты слышала, что я сказал, дитя?

Эллери стоял у двери и ждал. Наконец все дружно поднялись и двинулись к выходу. Безликий лакей вырос как из-под земли со шляпами.

— Эллери, — негромко обратился к Квину Билл Энджел.

— Привет, Билл! Как твоя работа в последние дни? Что-то не вижу ни шрамов, ни ран.

Билл смотрел мрачнее тучи.

— Это был сущий ад. Наша герцогиня оказалась настоящим бесом за рулем. Я сюда не мог выбраться до сегодняшнего дня. Но мы с Андреа разработали план. Я околачивался тут целыми днями, высматривая. Она согласилась не выходить из дома, пока я здесь дежурю. А все остальное время мы были вместе.

— Многообещающее начало для парочки с благопристойными намерениями, — пошутил Эллери. — Были какие-нибудь неприятности?

— Нет.

Спустилась Андреа, одетая для выезда. На ней было легкое пальто, правую руку она держала в правом кармане. Можно было подумать, что там у нее револьвер. Билл было бросился к ней, но она покачала головой, оглянулась и просигналила ему что-то голубыми глазами.

Заметив оттопыривающийся карман у Андреа, Эллери нахмурился. Затем кивнул Биллу, давая ему понять, чтобы он оставался на месте, а сам вышел в коридор за девушкой.

Она заговорила торопливым шепотом:

— Мне надо было переговорить с вами раньше.

— Андреа, что случилось?

— Вот это. — Она вынула руку из кармана. — Это пришло по почте утром, завернутое в простую бумагу. Адресовано мне.

Эллери не взял то, что она ему протянула. Некоторое время он внимательно рассматривал предмет, который она ему показывала, затем перевел взгляд на нее. В дрожащей руке Андреа держала гипсовую статуэтку из трех фигурок, неровно покрытых красной краской. Статуэтка изображала трех обезьянок на пьедестале. Одна приложила лапу ко рту, другая — к глазам, третья закрывала лапами уши.

— Не произноси злого, не созерцай зла, не слушай злого, — тем же горячим шепотом пояснила Андреа. — Или что-то вроде этого. Ну не безумие ли? — Она истерично рассмеялась. — Но меня это пугает до смерти.

— Новое предостережение, — нахмурился Эллери. — Наша дичь явно нервничает. Оберточную бумагу не выкинули?

— О! Я тут же ее выбросила. Я была уверена, что вам от нее никакого толку.

— Ах ты! Что за самонадеянные люди! Опять начудили. Там же могли быть отпечатки пальцев... Биллу говорили?

— Нет. Не хотела его беспокоить. Бедный Билл! Он был для меня такой опорой все эти дни.

— Положите статуэтку обратно в карман, — быстро приказал Эллери. — Кто-то идет.

Дверь лифта открылась, и показалась высокая фигура.

— А, Джоунс! Привет, дружище! Рад вас видеть, — приветствовал его Эллери.

Андреа вспыхнула и бросилась в апартаменты. Угрюмый подбитый глаз Джоунса неотрывно взирал на дверь, за которой она скрылась.

— Получил ваше приглашение, — пробасил он, явно находясь в крепком подпитии. — Сам не знаю, какого черта я пришел. Меня здесь не очень жалуют.

— Подумаешь, — весело бросил Эллери, — меня здесь тоже не жалуют.

— Так что там, Шерлок? Новые находки?

— Думаю, вы с удовольствием присоединитесь к нам. Мы все направляемся в Трентон на следственный эксперимент.

Джоунс рассмеялся:

— Да хоть к черту на рога! Мне все едино.

* * *

Солнце стояло уже над деревьями по берегам Делавэра, когда они доехали до одинокой хижины около Морского терминала. Эллери на своем «дюзенберге» возглавлял небольшой караван. Он вел его кружным путем по предместьям Трентона, выезжая на Ламбертон-роуд со всеми мерами предосторожности, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания вездесущих репортеров, бродящих по улицам города.

День выдался жарким. Листья на деревьях вокруг хижины не шевелились и казались в своей неподвижности вырезанными из фанеры, что делало общую картину какой-то нереальной: будто вокруг не живая природа, а грубые театральные декорации. Даже поверхность реки, сверкающей между деревьями, выглядела вылитой из стекла. Стоящая в глухом месте хижина только дополняла это впечатление плохо намалеванного пейзажа.

Никто не перекинулся ни словом, когда Эллери, бросив во все стороны беглый взгляд, повел свою неприветливую компанию в дом. Приехавшие изо всех сил старались не показать волнения. Все, кроме Джаспера Бордена, чей острый живой глаз на отчеканенном из железа лице, похоже, не упускал ничего, силились сохранить безразличный, даже скучающий вид. Финч с Биллом кое-как катили инвалидную коляску со стариком. Но в конце концов все оказались внутри хижины и распределились у стен, тихие, как испуганные дети. Зажгли настольную лампу, которая рассеяла наступающие сумерки. Эллери занял место в центре комнаты.

Он долго молчал, давая всем время немного привыкнуть к атмосфере дома, в котором, по-видимому, ничего не изменилось с той роковой ночи несколько недель назад, не считая, разумеется, того, что пространство за столом было пусто и с вешалки вместе с запахом смерти исчезли костюмы. Но после того как вошедшие расположились там, кто сидя, кто стоя, и слегка успокоились, все это постепенно стало возвращаться благодаря услужливой деятельности воображения. Так что скоро каждый уже видел то, что было тогда, вплоть до распростертого на полу тела Гимбола.

— А теперь, с вашего позволения, — вдруг сказал Эллери, направляясь к двери, — я схожу за реквизитом. Уж коль мы ставим драму, будем пользоваться и соответствующей терминологией. Прошу всех оставаться на местах и не двигаться.

Он быстро вышел, закрыв за собою дверь, а Билл встал и загородил ее собою изнутри. Задняя дверь была закрыта. И вдруг в повисшей в мрачном помещении тревожной тишине послышался какой-то шум, у всех в глазах промелькнуло что-то вроде паники. Открылась задняя дверь. В дверном проеме возникла высокая фигура Эллы Эмити.

— Привет! — протянула она, озираясь. На ней не было шляпы. Рыжие волосы, подсвечиваемые снаружи, горели, создавая вокруг ее головы подобие нимба. — Это малышка Элла, ребята. Можно войти? — Она спокойно вошла, закрыла за собой дверь и встала спиной к ней, осматривая всех блестящими глазами.

Но через некоторое время опустила глаза. Ноздри репортерши возбужденно раздувались.

— Так, значит, в этой дыре его уделали, да? — пробормотал Джоунс, уставившись на пустое пространство за столом.

— Замолчи, Берк! — раздраженно выкрикнул Финч.

Рука сенатора Фруэ на секунду прекратила теребить бороду, но тут же возобновила свои движения с еще большим усердием.

Андреа сидела в кресле, которое в день убийства занимала Люси Уилсон. Она совсем не двигалась и казалась спящей. Голова Билла, напротив, непрестанно вертелась из стороны в сторону, а на его загорелых щеках полыхал лихорадочный румянец.

Передняя дверь открылась, и все как по команде дернулись, но это был Эллери с большой сумкой в руках. Он закрыл за собой дверь и повернулся.

— Элла Эмити, — проворчал он. — Ну и ну, Элла! Ты-то откуда? — Видно было, что он чем-то обеспокоен.

— Пташки нашептали мне утром, — весело откликнулась рыжеволосая репортерша. — Дескать, тут что-то должно произойти. От вас ведь приглашение не поступало.

— Как вы сюда добрались?

— Пешком. Полезно для фигуры. Да не берите в голову, дорогой, — я ничего не прячу и ничем не помешаю. Я любовалась луной на реке или загорала. А, не важно. Так что здесь происходит?

— Помолчите, и сами узнаете.

Эллери направился к столу и поставил на него свою сумку.

— Билл, я хочу, чтобы ты у меня был на посылках. Надо съездить в город.

— Чего? — проворчал тот.

Но Эллери подошел к другу и что-то шепотом на ухо объяснил. Энджел закивал. Затем, бросив на всех воинственный взгляд, распахнул дверь и исчез. Эллери, который, как можно было подумать, особенно пекся о двери, подошел и вновь ее закрыл.

Не проронив ни слова, он вернулся к столу, раскрыл сумку и стал доставать оттуда разные предметы. Это были реальные вещи, находившиеся в комнате в момент преступления, те самые, что забрал отсюда Де Йонг после первого обследования. В это время послышался шум мотора. Занавески на окнах были опущены, поэтому видеть, что происходит на улице, никто не мог, но все знали, что это Билл Энджел едет с таинственным поручением в Трентон, и тревожно переглядывались. Машина у Билла, очевидно, никак не заводилась. Мотор ревел довольно долго, и потому, когда Эллери начал говорить, присутствующим пришлось нагнуться в его сторону. Как-то вдруг совсем стемнело, и лампа оказалась очень кстати.

— Ну вот, — начал Эллери, поставив последний предмет на свое место. Лампа хорошо освещала его высокую фигуру. — Мизансцена готова. Как видите, костюмы Гимбола на вешалке; письменный набор для Билла Энджела в оберточной бумаге на каминной доске; пустая тарелка снова на столе около лампы. Не хватает только тела жертвы. Но это, надеюсь, восстановит ваше воображение.

Он показал рукой за спину; все послушно уставились на то место за столом, куда он указывал, и, хотя ничего, кроме бежевого ковра, там не было, каждый живо представил себе на нем распростертое тело.

— Теперь позвольте напомнить вам, — оживленно продолжал Эллери с блестящими от света настольной лампы глазами, — события, предшествующие тому, что случилось в тот день, 1 июня. Эта реконструкция поможет вам понять все, что произошло. Я составил последовательную схему, пусть не идеально точную, но приблизительно верно размечающую время каждого отдельного события, что достаточно для нашей цели.

Сенатор Фруэ попытался его перебить, но сначала ему пришлось облизать пересохшие губы.

— Какова бы ни была эта цель, — наконец выговорил он, — на мой взгляд, это самая возмутительная...

— Сейчас слово джентльмену с Восемьдесят седьмой улицы, сенатор, — перебил его Эллери. — Буду вам премного благодарен, если вы помолчите, как, впрочем, и все остальные. Потом у вас будет неограниченная возможность говорить, сколько душе угодно.

— Помолчи, Саймон, — живой стороной губ произнес Джаспер Борден.

— Благодарю, мистер Борден. — Эллери помахал пальцем. — Итак, представьте. Сейчас субботний день 1 июня. На улице дождь — проливной ливень. Струи дождя стекают по стеклам. В этой хижине никого нет. Еще светло, лампа не горит, пакета на каминной доске еще нет. Двери закрыты.

Кто-то судорожно перевел дыхание. Эллери продолжал говорить быстро и безжалостно:

— Пять часов. Джозеф Кент Гимбол в Нью-Йорке, в своем офисе. Он приехал из Филадельфии на старом «паккарде», по всей видимости не останавливаясь здесь, иначе оставил бы «паккард» и поехал бы в Нью-Йорк на «линкольне». Тот факт, что на дорожке к задней двери был найден «паккард», свидетельствует о том, что это была та самая машина, на которой он приехал.

Дальше. Он уже отправил две телеграммы: одну — Биллу Энджелу, вторую — Андреа. Обе слово в слово повторяют друг друга, Гимбол просит их о встрече в этом месте в девять вечера и дает подробное описание, как доехать до хижины Днем он продублировал телеграмму, позвонив Биллу в его офис в Филадельфии и еще раз настоятельно попросив его приехать вечером на свидание.

А что делает он в пять? Выходит из офиса, идет к «паккарду», который оставил где-то неподалеку, и едет к Голландскому тоннелю, чтобы направиться в Трентон. В его машине кейс с образцами бижутерии, которой он якобы торгует в качестве Джозефа Уилсона, и завернутый в оберточную бумагу подарок шурину на день рождения, который он приобрел в «Ванамейкере» в Филадельфии еще накануне. В эту хижину он приезжает в семь по дорожке, ведущей к задней двери. Дождь еще не кончился. Но вскоре он перестанет. А между тем дождь смыл все предыдущие следы ног и шин, оставив, так сказать, девственную почву.

Сенатор Фруэ пробурчал что-то вроде «бабьи сказки», но тут же прикусил язык под взглядом старого миллионера.

— Помолчите, сенатор, — оборвала его Элла Эмити. — Здесь не конгресс, забыли? Эллери, продолжайте. У меня мороз по коже от вашего рассказа.

— И вот Гимбол в этой хижине, — холодно, как ни в чем не бывало, произнес Эллери. — Он бродит по комнате, кладет подарок на каминную доску, смотрит в окно, изучая небо. Видит, что оно проясняется. Ему надо как-то отвлечься от тяжелых мыслей по поводу предстоящей исповеди. Он выходит из дома через заднюю дверь и шагает по тропинке к лодочному сараю, оставляя следы в подсыхающей грязи. Выводит свою моторную лодку и спускается вниз по Делавэру, чтобы успокоить разгулявшиеся нервишки. Время семь пятнадцать.

Все сидящие, подавшись вперед, вцепились в сиденья, а кто стоял — в спинки стульев.

— До этого момента я описывал то, что могло происходить, — продолжил Эллери, — потому что речь шла о человеке уже мертвом и давно погребенном. Переходим к живым. Андреа, тут мне нужна ваша помощь. Сейчас восемь часов, вы только что подъехали к хижине и остановили «кадиллак», взятый у мистера Джоунса, на главной дорожке, передом в сторону Кэмдена. Разыграйте, будьте добры, сцену вашего появления в доме.

Андреа, не говоря ни слова, встала и пошла к двери. Она была бледна как мрамор, отчего ее юное лицо напоминало призрак.

— Выйти на улицу?

— Нет-нет. Просто вы только что открыли дверь. Представьте, что она открыта.

— Лампа, — прошептала Андреа, — не горела.

Эллери сделал движение, и комната погрузилась во мрак. Голос его во тьме словно дематериализовался, отчего у всех пробежал мороз по коже.

— Правда, так темно еще не было. Из дверного проема света было достаточно. Продолжайте, Андреа!

Они услышали, как она медленно идет к столу.

— Я заглянула внутрь. В комнате никого не было. Мне все было видно, хотя уже стало темнеть. Я подошла к столу и включила лампу. Вот так.

Загорелся свет. Все увидели, что она стоит у стола, лицо повернуто в сторону, рука на цепочке выключателя под абажуром. Потом рука упала. Андреа отступила на шаг, оглядела камин, вешалку, обшарпанные стены. Затем повернулась и пошла к двери.

— Вот и все, что я сделала тогда, — снова шепотом сообщила девушка.

— Конец первой сцены. Спасибо, можете сесть.

Она послушно села.

— Андреа понимает, что приехала на час раньше, поэтому выходит, садится в родстер и едет в сторону Кэмдена, может, до Утиного острова, потому что, по ее показаниям, она отсутствовала целый час. А преступница здесь появляется в восемь пятнадцать.

Эллери сделал паузу, и молчание стало невыносимым. Лица присутствующих окаменели, напоминая своими чертами замысловатые скалы вулканического происхождения. Ночь, мрачная комната с низко нависшим потолком, странные звуки с улицы — все усиливало тягостное напряжение.

— Преступница приехала в восемь пятнадцати со стороны Кэмдена на «форде»-купе, который она угнала из гаража Люси Уилсон на Фермаунт-парк, не важно когда. Вот она выходит из машины, аккуратно ставит ноги на каменную ступеньку, ведущую к двери, открывает ее, быстро входит и закрывает за собой. Потом осматривает комнату, готовясь к... — Эллери оказался у двери, разыгрывая сцену, которую описывал словесно.

Все, как зачарованные, смотрели за его действиями.

— Однако она видит, что в помещении пусто. Расслабившись, поднимает вуаль. Мгновение стоит, разочарованная — она ожидала застать жертву. Потом до нее доходит, что он здесь, но куда-то отлучился. Ведь на дорожке стоит «паккард», а на столе горит лампа. Гимбол где-то поблизости. Что ж, она подождет. Ничто не должно нарушить ход вещей. Место совершенно уединенное, и она уверена, что никому в мире, кроме нее и Гимбола, неизвестно, что оно связано с Гимболом. Женщина беспокойно мечется по комнате. Видит на камине пакет.

Эллери подошел к камину и, взяв подарок, яростно сорвал с него обертку. Из-под бумаги показался набор письменных принадлежностей. Он перенес весь набор на стол и принялся рассматривать содержимое.

— Само собой разумеется, — пояснил Квин, — она в перчатках.

Он достал залитый кровью нож для разрезания бумаг и маленькую карточку, на которой многие уже оставили отпечатки своих пальцев.

— Заметьте, какой шанс выпал этой женщине, — резко заявил Эллери и выпрямился. — Она находит карточку, на которой черным по белому написано, что этот письменный набор — подарок от Люси Уилсон и Джозефа Уилсона. Преступница угнала машину Люси Уилсон, чтобы все подозрения упали на нее, а здесь — и это само идет в руки — нечто еще лучшее: оружие, четко связанное с Люси Уилсон! Какое бы орудие убийства эта женщина ни принесла с собой, она мгновенно меняет свой план. Она должна воспользоваться ножом для разрезания бумаг! Это даст еще одну дополнительную ниточку, которая приведет к Люси Уилсон. О всем объеме своего, так сказать, счастья убийца, конечно, не подозревает. Разумеется, она не могла знать, что на ноже к тому же уже есть отпечатки пальцев Люси Уилсон. Как бы то ни было, женщина кладет пакет обратно на камин. Но ножа там нет, нож у нее в руке.

Светская дама издала стон сквозь стиснутые зубы, она, очевидно, сама не заметила, как он сорвался с ее уст, потому что продолжала смотреть на Эллери все тем же неотрывным остекленевшим взглядом.

Эллери крепко сжал в руке окровавленный нож и, крадучись, подошел к задней двери.

— Убийца слышит шаги со стороны реки. Это, должно быть, жертва. Встает за дверью, нож поднят. Дверь открывается, загораживая ее. В дверях — Джозеф Кент Гимбол, вернувшийся с реки. Он соскребает грязь с ботинок о порог, закрывает за собой дверь и входит, не ведая об опасности, поджидающей его за спиной. Время чуть больше половины девятого. Гимбол подходит к столу и вдруг слышит сзади какой-то звук. Он резко оборачивается. На миг они видят друг друга. Она снова в вуали, но он видит ее фигуру, ее одежду. Нож входит в его сердце. Гимбол падает — по-видимому, мертвый.

Потрясенная, мать Андреа начала всхлипывать, не отрывая глаз от Эллери. Слезы уже давно медленно текли по ее вялым щекам.

— Что дальше? — шепотом спросил Эллери. — Нож уже в сердце Гимбола. Теперь остается только бежать. Но тут...

— Вернулась я, — тихо вступила Андреа.

— Боже мой! — воскликнул Финч. — Мне кажется, ты, Андреа, говорила...

— Прошу! — прервал его Эллери. — Думайте что хотите. Было слишком много неправильных толкований, которые пришлось преодолеть, чтобы истина восторжествовала. Андреа! Пройдите этот путь еще раз для нас!

Он подбежал к передней двери, занял позицию около нее и прокомментировал:

— Преступница слышит шум машины. Кто-то едет. Какой просчет! Она еще надеется, что машина проскочит мимо, но та останавливается у двери. Убийца еще может убежать через заднюю дверь. Но ей надо вернуться в Филадельфию на «форде». Тогда она берет себя в руки и прячется за этой дверью.

Андреа постояла у двери. Потом медленно, как сомнамбула, стала двигаться по бежевому ковру к столу, глаза ее были прикованы к небольшому пространству позади него.

— Вы видите только ноги, — негромко напомнил Эллери.

Андреа остановилась у стола, взглянула на него, задержалась. В этот момент Эллери прыгнул на нее, его рука опустилась на ее голову. Андреа затаила дыхание.

— Преступница нападает на Андреа сзади, бьет ее по затылку, и Андреа теряет сознание, падает на пол. Теперь убийца видит, на кого она напала. Необходимо оставить ей записку. Но у нее нет при себе письменных принадлежностей. Она осматривает сумочку Андреа, однако и там ничего нет. Женщина обыскивает весь дом — нигде ни карандаша, ни ручки. Ручка есть в кармане у Гимбола, но без чернил. В письменном наборе тоже нет чернил. Что делать?

И тут на глаза ей попадается пробка с кончика ножа, и ее вдруг осеняет. Убийца отрывает кусок оберточной бумаги, идет к столу с пробкой, выдергивает нож из груди убитого, насаживает пробку на острие ножа и начинает обжигать пробку зажженными картонными спичками. Обжигает пробку и пишет... обжигает и пишет, бросая погасшие спички на тарелку. Наконец записка написана — предостережение Андреа, чтобы та никому не рассказывала о том, что видела в этот вечер, — в противном случае жизни ее матери угрожает опасность.

— Андреа, дорогая! — слабым голосом простонала Джессика.

Эллери махнул на нее рукой:

— Женщина вставляет записку в беспомощную руку Андреа. Бросает нож с пробкой на стол. Уходит, садится в «форд» и уезжает. Около десяти Андреа приходит в себя. Читает записку, видит тело, узнает отчима, считает, что он мертв, кричит от ужаса и выбегает из дома. Затем тут появляется Билл Энджел и говорит с умирающим. — Помолчав, Эллери добавил с совсем уже другой интонацией: — Вот сценарий, как он был мне изложен.

В комнате снова повисла гнетущая тишина. И вдруг сенатор Фруэ негромко спросил без всякой злобы или неприязни:

— Что вы хотите этим сказать, Квин?

— А то, — холодно ответил Эллери, — что из этого сценария выпала страница. Что-то здесь пропущено. Андреа!

Девушка подняла глаза. В помещении почувствовалось нарастающее напряжение.

— Да?

— Что вы увидели, когда приехали во второй раз, до того как вас ударили по голове? Что вы увидели на столе? — спросил Эллери.

Она провела языком по пересохшим губам.

— Лампу. Тарелку. С...

— Ну, ну!

— С шестью обгоревшими спичками.

— Как интересно. — Эллери обратился к присутствующим, прищурившись. В его глазах сверкнул угрожающий огонек. — Вы слышали? Шесть обгоревших спичек. Что ж, давайте посмотрим на это с более научной точки зрения. Андреа утверждает, что до того, как ее оглушили, в то время, когда преступница находилась здесь, она видела шесть полуобгоревших спичек на тарелке. Факт исключительно важный. Это в корне меняет все, не правда ли? — В интонации Квина появилось что-то такое, от чего все присутствующие посмотрели друг на друга, как бы в поисках подтверждения своим непростым и ужасным мыслям. Его голос вновь насторожил их. — Но это было до того, как стали обжигать пробку. Следовательно, эти шесть спичек зажигали не для того, чтобы обжечь пробку, — такой вывод я сделал, когда думал, что все двадцать спичек использовали после совершения преступления. Нет, нет, шесть из них были использованы совершенно в других целях. Но в таком случае для чего их зажигали, если нам известно, что не для обжигания пробки?

— Так для чего? — живо спросила Элла Эмити. — Для чего?

— Но это же просто — проще некуда! Вообще говоря, для чего существуют спички? Для того, чтобы получить огонь и что-то поджечь. Но ничего не сгорело — нигде никаких остатков сгорания, как я уже говорил раньше, тут не было ни мусора, ни пепла ни внутри помещения, ни снаружи. Не нужны пока спички и для обжигания пробки, потому что нож еще в теле убитого. Следовательно, вопрос о поджигании отпадает.

Может, для освещения? Чтобы осветить помещение в темноте? Но здесь был свет, и никаких следов, кроме следов Гимбола, снаружи нет. Но Гимболу не нужен был свет, чтобы дойти до дому, на улице было еще светло, когда он вернулся, чтобы встретить свою смерть.

Или, может, чтобы растопить камин? Но в камине ни пепла, ни золы на решетке, а сломанная старая плита, которую топят углем, абсолютно бесполезна. Газа в доме тоже нет.

Допустим невероятное — для пытки. С точки зрения логики это не исключается. Мы имеем дело с насильственным преступлением, и можно допустить, что убийца пытала жертву, чтобы получить нужную информацию. Но я уже просил медэксперта обследовать тело на предмет ожогов. Ничего подобного обнаружено не было.

Так с какой же целью, черт возьми, были использованы эти шесть спичек?

— Что-то это все очень мудрено для меня, — пробормотал Джоунс.

— Может, так оно и было бы, — ответил Эллери, — если бы не оставалась еще одна возможная цель. Остается только эта одна-единственная цель. Их использовали для курения.

— Курения! — воскликнула Элла Эмити да так и осталась сидеть с приоткрытым ртом. — Но вы сами доказывали во время процесса, что ими не могли воспользоваться для курения.

— Я тогда не знал, — пояснил Эллери, бросив на Эллу Эмити быстрый взгляд, — что Андреа видела шесть спичек до того, как была обожжена пробка. Оставим это пока. Андреа!

— Да? — Девушка снова вела себя в несвойственной ей манере сомнамбулы.

Эллери извлек конверт из раскрытой сумки. Вытряхнул его содержимое на тарелку. Посыпались полуобгоревшие картонные спички. Все смотрели на них как завороженные. Отсчитав шесть спичек, остальные он положил обратно в конверт.

— Подойдите сюда, пожалуйста.

Андреа словно во сне поднялась и направилась к нему, с трудом передвигая ноги.

— Да? — повторила она.

— Это здорово действует, правда? — со скрытой иронией заметил Эллери. — Отлично. Вы вернулись сюда, к столу. Сейчас восемь тридцать пять. Еще миг, и вас ударят по голове. Вот шесть спичек на тарелке.

— Да. — Голос у Андреа стал каким-то усталым, будто она не юная девушка, а старуха, завершающая свой жизненный путь.

— Взгляните на стол, Андреа.

Слова его звучали резко, как сталь, и от этой жесткости она вдруг встрепенулась, усталости как не бывало. Андреа отступила на шаг, посмотрела вниз, посмотрела на стол.

— Лампа. Тарелка с шестью спичками. Это все?

— Все.

— Не было ли чего-то еще? Думайте, Андреа! Думайте, смотрите и говорите правду, как она есть. — Квин добавил суровым голосом: — Мне нужна истина, Андреа, на сей раз мне нужна истина.

Что-то в его интонации, видно, задело ее за живое. Она обвела взглядом напряженные физиономии присутствующих, многие сидели с открытым ртом.

— Я... — И тут произошло нечто невероятное. Взгляд ее вернулся к столу, к тарелке со спичками. Задержался на ней на какое-то мгновение и затем медленно, как будто под воздействием некоей силы, сопротивляться которой было бесполезно, передвинулся к месту в трех дюймах от тарелки. Пустому месту — сейчас там ничего не было.

Но Андреа явно что-то там видела; это отразилось на ее лице, в глазах, в том, как стали сжиматься ее пальцы, как участилось дыхание. Увиденное залило ее, как вода, прорвавшая плотину. Всем присутствующим, наблюдавшим за нею во все глаза, это было абсолютно ясно.

— О! — прошептала она. — Боже мой!

— Какую новую ложь, — голос Эллери щелкнул как хлыст, — какую новую ложь вы собираетесь мне сообщить, Андреа?

Ее мать вскочила было с места, но остановилась. Гросвенор Финч пробормотал что-то нечленораздельное. Сенатор Фруэ побелел. У Джоунса отвалилась нижняя челюсть. Только старый Борден сидел в своем кресле неподвижно, труп среди живых трепещущих существ.

— Ложь? — сдавленным голосом переспросила Андреа. — Что вы говорите? Я как раз хотела сказать вам...

— Еще одну ложь, — перебил ее Эллери с ужасающей мягкостью. — Избавьте нас от необходимости все это выслушивать. Теперь я знаю, девушка. Я давно уже это знаю. Ложь, ложь, все ложь. И эти шесть спичек ложь. И то, что вас ударили по голове, ложь. И эти «предостережения» — ложь. Все одна сплошная ложь! И знаете, почему вы лгали? Сказать вам? Сказать вам, какой член этого уравнения вы собой представляете? Ну, сказать?

— Боже милостивый! — хриплым голосом воскликнула мать Андреа.

Правая сторона синих губ старого Джаспера Бордена чуть изогнулась, выражая протест. Остальные сидели, будто их заколдовали.

Андреа стояла в свете лампы, оцепенев, словно она приросла к полу, и всем своим видом говорила об одном — о своей вине. Губы ее шевелились, как у дедушки, но из них не вырывалось ни звука. И вдруг с быстротой, которая застигла всех — и без того застывших в ужасе — врасплох, Андреа метнулась к задней двери и исчезла.

* * *

Все это случилось так неожиданно и быстро, что, пока до ушей присутствующих не донесся шум заводимого мотора, никто не пошевелился. Даже Эллери стоял как завороженный. Затем мотор завелся, и машина на большой скорости умчалась.

Сенатор Фруэ первым подал голос:

— Что она наделала? Ах, чтоб ее! — воскликнул он и бросился к двери.

Крик его развеял чары. Все пришли в себя и гурьбой бросились за ним. В мгновение ока хижина опустела, остался один только старик в своей коляске. Он так и сидел, взирая одним живым глазом на распахнутую дверь.

Выскочив наружу, все в недоумении остановились, натыкаясь друг на друга. В темноте видны были лишь огоньки задних фар, быстро удаляющиеся по Ламбертон-роуд в сторону Утиного острова. Все бросились к своим машинам.

Послышался голос:

— Моя машина почему-то не заводится.

Другие голоса подхватили:

— И моя тоже!

— Бензин. Чувствуете запах? — воскликнул Эллери. — Кто-то вылил бензин из баков.

— Это проклятый Энджел. Он с ней в сговоре!

Потом кто-то крикнул:

— А в моей... в ней есть бензин... — Раздался шум заведенного мотора. И тут же автомобиль на большой скорости помчался по дорожке, выскочил на Ламбертон-роуд и вскоре скрылся из вида.

Все сбились в кучу, глядя в темноту вслед умчавшейся машине. Ситуация казалась нереальной. Оставшиеся стояли как в воду опущенные, не зная, что делать.

Наконец Эллери дал совет:

— Она не может далеко уехать. Немного бензина в каждом баке осталось. Сольем остатки и поедем вдогонку!

* * *

Выехавший на второй машине гнал по шоссе вслед за еле видимыми точками огоньков впереди. Вокруг стояла кромешная тьма. Они, по-видимому, были уже на Утином острове. Небо, ночь, дорога — все смешалось.

Красные огоньки впереди прыгали и качались, словно в безумной пляске. Они подпрыгивали, опадали, метались из стороны в сторону, наконец замерли. Потом стали увеличиваться все больше и больше, по мере того как мчавшаяся вдогонку машина к ним приближалась. Что-то, должно быть, случилось. В том состоянии, в каком находилась Андреа — охваченная паникой, ничего не видящая перед собой, парализованная страхом, — вообще было непонятно, как она могла управлять машиной.

Тормоза второго автомобиля завизжали, машину затрясло, и она резко остановилась, отчего водителя с силой бросило на руль. Через дорогу лицо Андреа за рулем расплылось в небесно-голубое пятно. Она сидела на водительском месте, в отчаянии глядя в море тьмы. Андреа уехала на большом седане. Съехав с шоссе, он врезался в дерево.

Свет исходил только от звезд, но они были высоко и далеко.

— Андреа!

Казалось, девушка не слышит, правой рукой она сжимала горло.

— Андреа, почему ты убежала?

Сейчас она боялась, это было видно невооруженным глазом. Голова ее медленно повернулась, глаза, освещенные слабым светом, были белые от ужаса.

Ее преследователь стоял между двумя машинами, руки его безвольно висели вдоль тела.

— Андреа, дорогая, не бойся меня. Боже, как я от всего этого устал! Я бы тебе не причинил зла, если бы ты только это знала! — Лицо в темноте расплывалось, покачиваясь, затем остановилось. — Скоро они будут здесь. Андреа, ты действительно помнишь, что видела в тот вечер на столе?

Андреа пошевелила губами, но звука не было, словно даже ее голосовые связки парализовал страх.

Вдали показались фары приближающейся машины, пляшущие во мраке. Фары становились все отчетливее, они, как светящиеся усики насекомого, нащупывали дорогу.

— Прежде чем они подъедут, — проговорил преследователь с безнадежной усталостью в голосе, — я хочу, чтобы ты знала: я не хотел сделать тебе ничего плохого. Я говорю о том вечере, когда ты нечаянно наткнулась на меня там. Я не знал, что это ты, когда ударил тебя сзади. А потом, потом ты упала, Андреа. Я не мог убить тебя. Это было бы безумием. Я убил Джо Гимбола, потому что он больше не заслуживал быть среди живых. Только смерть могла искупить то, что он наделал, и кому-то надо было это взять на себя. Почему бы не мне? Что ж, дело сделано. Теперь все позади. Этот человек думает, что ты убила Джо и потому убежала. Но мне-то известно, Андреа, почему ты убежала, — потому что ты сейчас вспомнила, что именно видела на столе в тот вечер. Конечно, теперь я не могу требовать от тебя молчания, раз ты попала под подозрение. Я считал себя умнее, полагая, что нет смысла приносить себя в жертву за жизнь человека, который не должен жить. Теперь же вижу, что надо было сделать все просто, без всякого плана, а потом сдаться. Это было бы чище, что ли.

На лице, как бы плывущем над дорогой, появилась умиротворенная улыбка. У Андреа вдруг вырвался пронзительный крик, но это был крик не ужаса, а жалости.

Что-то сверкнуло в руке совсем близко от нее. На заднем сиденье седана кто-то вскочил. Это произошло как раз в тот момент, когда преследователь спокойно произнес:

— Прощай, Андреа. Помни меня, помни меня. Надеюсь, и она вспомнит обо мне.

Снова вскинулась рука, на этот раз вверх. Андреа вскрикнула:

— О, не надо!

Билл Энджел завопил с заднего сиденья:

— Ради бога, Андреа, ложись!

С обочины дороги позади седана выскочили вооруженные люди. Задняя дверь седана распахнулась, и Билл Энджел выпрыгнул на дорогу.

Лицо человека, стоящего на дороге, исказилось, палец его сжался, раздался оглушительный гром, сопровождаемый дымом и вспышкой. Но человек не упал, а только покачнулся. На его красивом лице появилось выражение величайшего изумления, сменившееся тут же досадой и решимостью.

— Предан! — Это было сказано как бы про себя.

Затем пробормотавший эти слова отшвырнул бесполезный револьвер и бросился на Билла, пытаясь вырвать из его рук оружие. Они боролись на дороге в ярком свете фар подъехавшей третьей машины и в окружении вдруг материализовавшихся людей, с криками и воплями суетившихся около них.

Снова раздался выстрел. Он послужил сигналом: борьба прекратилась, люди отбежали. Под темным небом наступила тишина. Люди, выскочившие из третьей машины, застыли, словно в немой сцене.

На лице человека, убившего Джозефа Кента Гимбола, больше не было изумления — только покой. Распростершись на земле, он успокоился в смерти, уснув навеки.

Андреа со слезами в голосе воскликнула:

— Билл, о, Билл! Ты убил!

Билл жадно дышал, хватая ртом ночной воздух. Грудь его тяжело поднималась и опускалась. Он взглянул на спокойно лежащую фигуру. Пальцы мертвого еще судорожно сжимали его револьвер.

— Самоубийство. Он выхватил у меня револьвер. Я ничего не мог поделать. Мертв?

Начальник полиции города Трентона склонился над упавшим, прижал ухо к его груди. Потом с мрачным видом поднялся:

— Мертвее не бывает. А вот и мистер Квин.

Подбежал Эллери.

— С вами все в порядке, Андреа?

— Все в порядке, — сказала девушка сдавленным голосом. И вдруг покачнулась, держась за дверцу седана, ноги ее подкосились, и она, плача, стала оседать, но Билл успел ее подхватить.

— Мистер Квин, — снова заговорил Де Йонг. Вид у него был крайне смущенный. — Мы все сделали. Мой человек застенографировал все с обочины дороги. Это настоящее признание, что тут говорить, и вы предотвратили... Словом, мы с Поллинджером... мы, думаю, должны принести вам свои извинения.

— Вот кому мы всем обязаны, — почти ласковым голосом проговорил Эллери, — этой юной особе. — Он дотронулся до холодных пальцев, обвивших шею Билла. — Это было здорово, Андреа. Все сделано по высшему разряду, моя дорогая. Единственное, что беспокоило меня до последнего момента, — это реакция нашего друга на твое бегство. Могло кончиться для вас трагично. Я постарался предотвратить это, отправив своих друзей в нужное место заранее, чтобы подменить холостыми патронами боевые. Все сделано прекрасно, Андреа. Вы следовали моим инструкциям неукоснительно до мельчайших деталей.

Люди из третьей машины ничего не говорили, ничего не делали, вообще не двигались с места. Все не отрывая глаз смотрели на тело, лежащее на дороге.

* * *

— Естественно, — сказал Эллери в понедельник утром, — я хоть и занятой человек, но не пропущу это ни за что на свете.

Они находились в личных комнатах судьи Айры В. Менандера в окружном суде Мерсера. Некоторые формальности не позволили освободить Люси из заключения в предыдущий день, воскресенье. Но в понедельник утром Билл обратился к судье Менандеру с ходатайством о проведении нового процесса на основании новых улик, к которой прокурор Поллинджер беспрекословно присоединился. Вследствие этого судья аннулировал старый приговор Люси Уилсон, Поллинджер ходатайствовал об изменении меры пресечения, ходатайство было принято, и Билл с Андреа, не отходившей от него, поспешили через Мост Вздохов в примыкающую к зданию тюрьму с официальным ордером на освобождение Люси из-под стражи.

Сейчас они все собрались по просьбе старого судьи в его комнате. Люси была потрясена. Неожиданное освобождение оглушило ее, и она не могла еще прийти в себя от счастья. Пол Поллинджер, несколько смущенный, тоже был с ними.

— Я слышал, мистер Квин, — заметил судья Менандер после того, как он принес извинения Люси за то тяжелое испытание, которое ей пришлось пройти, — что с благополучным разрешением этого дела связана совершенно невероятная история. Признаюсь, меня гложет любопытство. Вы человек особый, мистер Квин. О вас ходят легенды. Что же вы сотворили на сей раз? К какому волшебству прибегли?

— Действительно волшебство, — подхватил Поллинджер. — Иначе это не назовешь.

Эллери посмотрел на Билла, Люси, Андреа. Они сидели на кожаном диване, взявшись за руки, как малые дети.

— Волшебство, говорите? Для таких опытных юристов, джентльмены, это звучит наивно. Формула стара как мир: собери факты и правильно сопоставь их. Добавь ложку логики и ложку воображения. И побыстрее!

— Звучит аппетитно, — отреагировал судья Менандер, — но не информативно.

— Кстати, вопрос, — вступил Поллинджер, — что в этой сцене в субботу было спланировано и что нет? Я до сих пор дуюсь на вас с Де Йонгом за то, что вы игнорировали меня.

— Спланировано все от начала до конца. Но это и есть наша работа, Поллинджер. Когда Андреа рассказала мне о шести спичках, я увидел всю эту фантастическую ситуацию. Конечно, я мог набросать логически безупречный сценарий, но вас, законников, этим не проймешь. Так что тут нужна была некоторая тонкость. Преступника следовало загнать в ловушку. Мне с самого начала стало ясно, что ниточка к одной из самых курьезных характеристик этого субъекта преступления в руках у Андреа, вернее, в той заботливости, которую преступник проявляет по отношению к ней.

В самом деле, если Андреа обладала каким-то знанием, представляющим реальную опасность для преступника, то есть она видела в тот вечер на столе что-то такое, что могло выдать его, почему же он не разделался с нею, как с Гимболом? А потом — эти «предостережения», хлороформ! Другой убийца в конце концов прибегнул бы к крайней мере и давно уже убил бы Андреа, а этот довольствуется предупреждениями, угрозами, причем пустыми, потому что они не подкреплены действиями. Отсюда логический ход: если преступник так заботится о безопасности Андреа, надо ее поставить в ситуацию опасности.

А лучший способ сделать это — убедить всех, что я считаю ее преступницей. Настоящему преступнику при этом остается одно из двух: либо убить Андреа и тем самым предотвратить возможность раскрытия того, что она знает, либо признаться в совершении преступления, чтобы избавить Андреа от возможных последствий, что в данных обстоятельствах более всего вероятно. То, что преступник покусится на жизнь Андреа, мне представлялось маловероятным, исходя из всех предыдущих действий, тем не менее рисковать я не мог и потому предпринял шаги, чтобы обезвредить оружие преступника. И разумеется, Де Йонг и его люди находились в засаде в запланированном месте «автокатастрофы», а Билл все время прятался в машине с револьвером в руке. Ни в какой Трентон он не уезжал. Это был лишь предлог, чтобы Энджел мог выйти из хижины. А в то время, когда он заводил мотор, люди Де Йонга вылили горючее из баков остальных машин и затем уехали на место засады. Я тщательно проинструктировал Андреа, как ей следует вести себя в хижине, что делать и когда, подстроил так, чтобы машина Андреа и машина преступника остались на ходу, а остальные машины оказались без горючего, тем самым позволив преступнику, поехавшему вдогонку, немного обогнать всех и затем во всем ей признаться.

— Значит, вы заранее знали, кто преступник? — спросил прокурор.

— Разумеется. Как можно было составить план действий без точного исходного знания? Как бы я догадался тогда, какую машину выделить, если бы не ведал, кто убил Гимбола?

— Все это сейчас кажется жутким кошмаром, — со вздохом заметила Андреа.

Билл что-то сказал ей, и она положила голову ему на плечо.

— Что ж, мистер Квин, — вмешался в разговор судья, — так когда же я услышу эту историю?

— Хоть сейчас, если вашей чести так хочется. Где был я?

И Эллери повторил старому джентльмену и прокурору ту схему размышлений, которую он изложил в хижине в субботу вечером.

— Итак, вы сами видите, что те шесть спичек, которые Андреа видела перед тем, как преступник принялся обжигать пробку, использовались для курения. Отсюда, естественно, вытекает вопрос: кто зажигал эти спички, чтобы прикурить?

Во время первого визита Андреа в хижину в восемь часов там, по ее словам, никого не было, а тарелка на столе была совершенно пустая. В это время машина Гимбола стояла на дорожке, ведущей к задней двери. Когда Андреа вернулась в восемь тридцать пять, эта машина стояла все там же и появилась еще одна машина — перед домом на главной дорожке. А на столе в тарелке лежало шесть обгоревших спичек.

Ясно, что эти шесть спичек зажигались в отсутствие Андреа между восемью и восемью тридцатью пятью. Кто посетил дом за это время? Гимбол, разумеется, вернулся и нашел свою смерть. А по отпечаткам протекторов позже было установлено, что единственная автомашина, которая появилась там, пока Андреа отсутствовала, был «форд». Никто не приходил пешком: на земле вблизи дома остались только следы самого Гимбола. Следовательно, поскольку Гимбол был убит в промежуток времени между двумя визитами Андреа, и только одна-единственная машина приезжала в этот промежуток, и никто не приходил пешком, преступник прибыл на этой машине. И оставить эти обгорелые спички мог один из двоих: Гимбол или его убийца.

Далее, если шесть спичек использовались для курения, то Гимбола надо сразу исключить. Он никогда не курил — об этом уйма свидетельств. Остается преступник. Теоретически, конечно, нельзя было исключить возможность, что Андреа сама использовала эти шесть спичек, несмотря на то, что утверждала противоположное. Но обнаружила эти спички она, и на ее рассказе базировалась вся выстроенная мною логическая цепочка. Если бы я усомнился в правдивости ее рассказа, то никуда не продвинулся бы. Итак, исходя из предпосылки, что Андреа говорит правду, я исключил и ее. Ясно, что если девушка вошла и увидела эти спички, то не она ими пользовалась.

Старый юрист прищурился:

— Но, мой дорогой мистер Квин...

— Да, да, знаю, — поспешно перебил его Эллери. — С точки зрения уголовного права это слабое звено. Но оно вовсе не слабое, что я докажу чуть позже. Позвольте продолжить. Теперь я знал, что преступник курил в хижине до появления там Андреа в восемь тридцать пять и при этом истратил шесть спичек. Что же он курил? Я сразу увидел всю сложность и в то же время насущную необходимость ответить на этот вопрос.

— Все так, — улыбнулся судья, — но по мне так это чистая заумь.

— Курил ли преступник сигареты? Совершенно исключено.

— Да с какой стати вы делаете такой вывод? — удивился Поллинджер.

Эллери вздохнул:

— Шесть обгорелых спичек означают и шесть окурков. Чтобы прикурить сигарету, достаточно одной спички. Шесть спичек, причем сильно сгоревших, как наши, несомненно, означали бы много сигарет, если курили их. Допустим. Но что куривший сделал с окурками? Куда они делись? Мы знаем, что преступник использовал тарелку в качестве пепельницы, потому что Андреа видела спички именно там. Почему же преступник не гасил сигареты в той же тарелке, куда бросал спички? Ведь Андреа не видела ни окурков, ни пепла в тарелке в тот момент, когда преступник не ожидал, что кто-то может появиться, и потому не имел причины прятать окурки в другом месте. Если убийца курил сигареты перед появлением Андреа, то окурки и пепел были бы либо на тарелке, либо на ковре, либо в камине, либо под окнами. Но их не оказалось ни на тарелке, ни на столе. Более того, ни окурков, ни крупицы пепла не обнаружили нигде в хижине. Не нашли даже крупицы табака или чего-нибудь иного, связанного с курением сигарет. На ковре никаких следов прожженных ворсинок, что бывает, если окурок гасят каблуком или носком. Прожженные места остались бы и в том случае, если бы преступник гасил сигарету о ковер, а потом собрал бы с него пепел и окурки. Что касается земли под окнами, то там также не было найдено ни одного окурка, иначе мне сообщили бы об этом. Что касается следов около хижины, то мне точно известно, что были только следы самого Гимбола, а это значит — преступник не мог выбросить окурки в окна, а затем, перед тем как уехать, тщательно их собрать.

Таким образом, мне стало совершенно ясно, что, хотя преступник и курил до приезда Андреа, он курил не сигареты.

Остаются, — Эллери пожал плечами, — сигары или трубка.

— И как же вы сделали выбор? — полюбопытствовал Поллинджер.

— Сигара также оставляет пепел, хотя не обязательно окурок. Тот же анализ, который отбросил вариант с сигаретами на основании остающегося пепла, приложим и к сигаре. А вот трубка совсем не оставляет пепла, если только ее не выбивают, что можно не делать. К тому же использование шести спичек вполне вписывается в гипотезу трубки. Трубки постоянно гаснут, их приходится снова и снова раскуривать. Впрочем, для меня было не так уж важно, сигара или трубка. Главное значение имело исключение сигарет.

Поллинджер нахмурил брови:

— Да, да, конечно. Теперь я вижу.

— Да, разумеется, все очевидно. Если преступник курил сигару или трубку, значит, преступник мужчина!

— Прекрасно. — Судья Менандер горячо закивал. — Именно так. При таком ходе размышлений женщина, естественно, исключается. Но все остальные свидетельства указывают на то, что преступником была женщина.

— Значит, все свидетельства, — парировал Эллери, — были ложными. Здесь одно из двух: либо вы строго придерживаетесь логического анализа, либо возвращаетесь к гаданию. Дедукция недвусмысленно указывает на мужчину. Свидетельства — на женщину. Следовательно, свидетельства либо неправильно истолкованы, либо они фальшивые. По свидетельству преступление было совершено женщиной в густой вуали. Дедукция говорит: нет, это был мужчина. Напрашивается вывод: это был мужчина, переодетый в женщину, который использовал вуаль как маску.

И чем больше я размышлял над этим выводом, тем больше убеждался в его истинности. Было, по крайней мере, одно психологическое подтверждение пола преступника — маленькая черточка. Но не маленькие ли черточки помогают делать самые потрясающие открытия в этом мире?

— И что же это такое было? — заинтересовался судья.

— Странный факт: преступник не воспользовался губной помадой, — с улыбкой пояснил Эллери.

Все были озадачены. Поллинджер поскреб подбородок и с недоумением произнес:

— Преступник не воспользовался губной помадой? Черт побери, Квин, это прямо из какого-то Дойла.

— Спасибо за комплимент. Но чего же здесь непонятного? Мы знаем, что преступник, которого на тот момент мы все считали женщиной, встал перед проблемой — чем же ему написать записку Андреа? Мы также знаем, что под рукой у него не оказалось никаких письменных принадлежностей и потому ему пришлось использовать жженую пробку. Трудоемкий процесс, не правда ли? А вам не приходит в голову, что у каждой женщины, почти без исключения, при себе всегда есть одна вещь, которой в случае необходимости можно что-то написать? Это — губная помада! Зачем совершать такие сложные и неудовлетворительные по результатам действия, как обжигание пробки, когда можно открыть сумочку, вынуть тюбик губной помады и написать то, что надо? Ответ чисто психологический: помады не было. Что лишний раз подтверждает: это была не женщина, а мужчина.

— Ну а если допустить, что у нее просто не было с собой губной помады? — возразил судья Менандер. — Ведь такое возможно. Что тогда?

— Хорошо, допустим. Но вот рядом с преступницей на полу без сознания лежит Андреа. У нее с собой была сумочка. И в ней тоже не оказалось губной помады? Конечно, была, об этом нечего даже говорить. Почему же преступница не открыла сумочку Андреа и не воспользовалась для написания записки ее помадой? Ответ опять прост: убийца об этом не подумал, хотя любая женщина сообразила бы сделать именно так только потому, что она женщина.

— Но губную помаду в наши дни научной криминалистики, — заметил Поллинджер, — можно идентифицировать химическим анализом.

— Можно, говорите? Как замечательно. Почему же в таком случае преступник не воспользовался помадой Андреа? Даже если бы ее идентифицировали, то идентифицировали бы как принадлежащую той же Андреа, а не ему. Нет, нет, как бы вы ни смотрели на это, остается психологическое подтверждение гипотезы, что преступник был мужчиной, который выдавал себя за женщину. Итак, у нас есть два важных момента в описании преступника: он мужчина и курит трубку.

— Прекрасно, прекрасно! — снова воскликнул судья.

— Далее, — заторопился Эллери, — использование картонных спичек, естественно, предполагает наличие коробочки с этими спичками. Я с особым нажимом расспрашивал Андреа, не может ли она припомнить, что еще видела на столе, имея в виду именно эту пачечку спичек. Разумеется, преступник мог убрать картонку в карман; но мог этого и не сделать. Вспомним, что появление Андреа в хижине в этот вечер было для него полной неожиданностью и произошло непосредственно сразу же после совершения убийства, когда убийца еще не успел скрыться. Да, Андреа действительно вспомнила, что когда она увидела шесть спичек на тарелке, то рядом с ней лежала закрытая пачечка картонных спичек. Прекрасно! Это был последний ключ.

— Должен признаться, — задумчиво заметил судья, — я не совсем понимаю.

— Видите ли, вы, вероятно, не в курсе еще одного факта, который также прозвучал в рассказе Андреа в тот день. А именно что, когда она очнулась, спичечной коробочки уже не было. Получается, что преступник забрал ее. Но почему?

На умиротворенном лице Билла появился интерес.

— А что тут такого, Эл? Курильщики часто так поступают. Особенно курильщики трубок. Они вечно боятся остаться без спичек. Поэтому, закурив, тут же суют спички в карман.

— Вот именно, — бросил Эллери, — но не в данном случае, сынок. Когда пачку кладут в карман, это означает, что в ней еще есть спички.

— Ну конечно!

— А здесь, видите ли, — ласково заметил Эллери, — в коробочке спичек не осталось.

— Подождите, подождите, молодой человек, — перебил его судья. — Вот уж это, простите, из области волшебства, о котором я говорил. К такому-то выводу какими путями вы пришли?

— Самым простым. Сколько всего спичек было найдено на тарелке? Тех, что были использованы для курения, и тех, что пошли на обжигание пробки?

— Двадцать, насколько помню.

— А сколько всего спичек в такой картонной пачке?

— Двадцать.

— Точно. Что это значит? А это значит, что, по крайней мере, одна пачка была полностью израсходована преступником тем роковым вечером. Даже если он начал не с полной коробочки, а уже начатой, скажем с десятью спичками, то затем достал вторую, полную пачку с двадцатью спичками, но первую пачку использовал полностью. Итак, у нас, как минимум, одна пустая пачка. И тем не менее преступник унес ее с собой. Зачем? Обычно так не поступают, сами знаете. Когда пачка кончается, ее просто выбрасывают.

— Ну, нормальные люди так и делают, — возразил Поллинджер, — но вы забываете, что этот человек убийца в момент совершения преступления. Он мог прихватить с собой коробочку из чистой предосторожности — чтобы не оставлять лишней улики.

— Совершенно верно, — подхватил Эллери с легкой усмешкой. — Чтобы не оставлять лишней улики. Но каким образом, скажите на милость, Поллинджер, обычная пачка спичек может стать уликой? На этих картонках рекламируют все, что угодно. Вы скажете, что рекламируемые на обложке спичек товары или место имеют адрес, который, по мнению преступника, может как-то его выдать — место его проживания или его последние передвижения. Это построено на песке: невозможно сделать хоть какой-нибудь вывод на основании адреса рекламодателей. В Нью-Йорке вам могут продать спички откуда угодно — из Экрона, Тампа или Эвансвилла. Как-то при покупке сигарет и табака мне дали пакетики со спичками аж из Сан-Франциско. Нет, нет, не адрес и не реклама на обложке заставила убийцу унести с собой коробочку. — Эллери остановился на секунду. — И все же он унес ее. Почему? Какую еще улику он боялся дать, оставив спичечную книжку? Ясно, что это ключ — прямой или косвенный, — который мог вывести на него — ключ, удостоверяющий его личность.

Судья и прокурор хмуро кивнули; троица на диване подалась вперед.

— Итак, не забудем: с самого начала убийца боялся, что Андреа увидела на месте преступления что-то его разоблачающее. Это не была его фигура или лицо: он нанес удар сзади, так что у нее не было возможности увидеть, кто ее ударил. И тем не менее преступник считал, что то, что могла увидеть Андреа, ужасно важно. Он не поленился потратить много времени на месте преступления, где еще не остыла кровь жертвы, чтобы таким допотопным способом написать записку, он послал ей телеграмму на следующий день после совершения преступления, он послал ей иносказательное сообщение в эту субботу, когда почувствовал, что земля горит у него под ногами. Это все грозило ему гибелью, пусть даже он посылал их инкогнито. Однако повторяю, преступник продолжал предупреждать Андреа, чтобы она ничего не рассказывала. Почему? Что такое она увидела или, как он считал, могла увидеть? Что так беспокоило его? Это могла быть только та картонная спичечная коробочка, которую он унес с собой, и которую она видела на столе с шестью спичками, перед тем как он ударил ее по голове.

Но нас первым делом интересует причина, заставившая его взять спичечную коробку с собой. И этому есть только одно объяснение. Пачка была закрыта; преступник это знал. Пачка лежала на столе на виду, и то, что его так беспокоило, было на ее обложке — нечто простое, но сразу бросающееся в глаза и объясняющее с первого взгляда, кому она принадлежит. По обычной пачке люди не узнают хозяина спичек, потому что все равно у кого-то найдутся точно такие же. Следовательно, здесь дело было в какой-то надписи, может, в монограмме — словом, в каком-то простом отличительном знаке на пакетике, который Андреа легко могла связать с ее обладателем.

— Странно все это, — проговорила Андреа сдавленным голосом. — Подумать только.

— Ирония этой ситуации заключается в том, — с кривой усмешкой заметил Эллери, — что Андреа не запомнила ничего специфического на том спичечном пакетике. Она видела его, но ее сознание не зарегистрировало этого отличия, поскольку было потрясено и занято другим. Андреа вспомнила о нем лишь тогда, когда я, готовя сценарий нашей маленькой драмы к субботнему вечеру, вызвал это в ее памяти прямым вопросом, уже после того, когда сам нашел ответ. Только в тот момент ее впервые осенило. Но преступник не мог рисковать и уповать на то, что Андреа ничего не заметила. Ведь он видел, как она смотрела на стол. Поэтому не сомневался: она прочитала то, что было напечатано на обложке, и знает, кто убийца.

Итак, теперь у меня прибавился еще один элемент к портрету преступника. Он мужчина. Он курит трубку. Он пользуется бумажными спичками с надпечаткой на обложке, удостоверяющей его личность.

— Замечательно, — проговорил судья Менандер, когда Эллери остановился, чтобы прикурить сигарету. — Но ведь это не все, не правда ли? Я все еще не вижу...

— Все? Ну что вы! Это было всего лишь первое звено в цепи. Второе сковала мне эта жженая пробка. Я уже говорил раньше, что если преступник воспользовался пробкой в качестве пишущего инструмента, то вполне ясно, что в руках у него не было ничего более подходящего для письма, как он, во всяком случае, считал. Ведь о губной помаде он не подумал, будучи мужчиной. Это означает, что у него при себе не было ни ручки, ни карандаша — не забудьте, необходимость написать записку возникла неожиданно, — или если уж и были ручка или карандаш, то в них содержалось нечто такое, что не позволяло ему ими воспользоваться. — Эллери снова сделал паузу. — Поллинджер, помните мою небольшую эскападу сразу после преступления, в которой я заметил, что невозможно сказать, кто же все-таки убит — Гимбол или Уилсон? Поллинджер поморщился:

— Помню. Помню, как вы заявили, что это будет крайне важно для решения проблемы.

— Но даже я в тот момент не понимал, насколько это важно. Собственно, в это уперлась вся проблема расследования. Не ответив на этот вопрос, кого же все-таки убили, невозможно сделать окончательный логический вывод о том, кто убил. Потому что только это знание позволяет понять мотив преступления и вычислить преступника. Не ответив на этот вопрос, нельзя составить портрет убийцы. То есть значение ответа на этот вопрос трудно переоценить.

— В ваших устах это звучит зловеще, — заметил судья.

— Это и оказалось зловещим знаком для убийцы, — сухо подтвердил Эллери. — Итак, повторим: кто же жертва — Гимбол или Уилсон? Теперь я могу дать ответ на сей вопрос.

Пожалуйста, проследите за ходом моей мысли. Поскольку убийца, совершая злодеяние, сделал все, чтобы подозрения пали на Люси Уилсон, выходит, он знал, что у полиции будут основания считать, что у Люси Уилсон был мотив для убийства мужа. Потому что кто же будет наводить подозрение на невинного человека, у которого такого мотива днем с огнем не сыщешь? То, что Люси была женой жертвы, еще не делает ее жертвой ложного обвинения.

А каковы же могли быть ее так называемые «мотивы»? Вспомним, какие мотивы, собственно, выдвигались в качестве обоснования приписываемого ей преступления во время судебного разбирательства. Кстати, на них указывал наш умный друг, присутствующий здесь. Первое: незадолго перед убийством она могла узнать, что Джозеф Уилсон на самом деле Джозеф Кент Гимбол и что он на протяжении десяти лет обманывал ее и окружающих относительно своей личности. Это открытие вполне могло обратить былую любовь в ненависть. И второе: что смерть Уилсона могла принести ей миллион долларов.

Таковы, как полагалось, мотивы Люси Уилсон — других не было, поскольку она и Уилсон представляли собой идеальную любящую пару. Но то, что убийца, наводя подозрения на Люси Уилсон, именно эти мотивы поставил во главу своего плана, говорит о том, что он знал о них. То есть знал, что Джозеф Уилсон на самом деле Джозеф Кент Гимбол, а также знал, что после смерти Джозефа Уилсона Люси Уилсон должна получить миллион долларов страховки.

Чтобы быть в курсе этих двух фактов, убийца должен был также быть в курсе того, что намеченная им жертва являлась одновременно и Гимболом, и Уилсоном, что этот человек многие годы жил двойной жизнью.

Но если убийца знал, что его будущая жертва живет двойной жизнью, он также знал, что убивает не одного только Джозефа Кента Гимбола, не одного только Джозефа Уилсона, а сразу обоих. Этот человек был убит не в какой-то одной из его ипостасей, а в двух вместе. Насколько же это важно, я оставляю на ваш суд.

— Боюсь, мне придется оставить это на ваш суд, — с насмешкой бросил Поллинджер.

— Но это же ясно! Если убийца решил разделаться с Гимболом-Уилсоном, человеком двойной жизни, зная, что убивает Гимбола-Уилсона, сам собой напрашивается вопрос: каким образом убийца мог знать об этих двух жизнях? Откуда он мог взять, что Гимбол из Нью-Йорка, человек высшего света, одновременно еще Уилсон из Филадельфии, разъездной коммивояжер? Многие годы Гимбол предпринимал все меры предосторожности, чтобы ни одна душа на свете не проведала о его двойном существовании, многие годы никто ничего не подозревал. Все эти годы Гимбол, судя по всему, не совершил ни одной ошибки, и никому в голову не приходило в чем-либо его заподозрить. Уилсон также все эти годы тщательно охранял тайну Гимбола. Он настойчиво говорил Биллу, согласно словам самого Билла, изложенным Де Йонгу, что ни одна душа не знала о существовании хижины. И все-таки убийца выбрал для преступления именно Дом на полпути. Правда, Гимбол решил открыть в этот вечер свою тайну Биллу и Андреа, но был убит до того, как успел исполнить свое намерение. Если он и хотел поведать свою историю третьему лицу, то мог бы сделать это не раньше чем в вечер убийства. И тем не менее убийца уже доподлинно знал всю историю. Как же ему удалось это сделать?

— Действительно, логичный вопрос, — поддакнул судья.

— Но есть и логичный ответ, — парировал Эллери.

— А не мог ли он узнать все эти тайны чисто случайно? — подал голос Билл с дивана.

— Возможно, конечно, но маловероятно. Гимбол, насколько нам известно из авторитетных источников, никогда не терял бдительности. Обе его телеграммы, даже попади они в руки убийцы, не открыли бы ему ничего, кроме местоположения Дома на полпути. (Как же мне нравится это название!) Но если бы местоположение хижины было единственным, что знал убийца, этого было бы недостаточно. Убийца должен был знать заранее до дня, когда Гимбол послал телеграммы, — дня его смерти — все об ипостасях Гимбола. Он должен был знать не только местоположение Дома, но и имя настоящей жены Гимбола, все о ней, о том, где она живет, что-то о ее характере, родственниках и окружении; у него должно было быть достаточно времени, чтобы продумать план действий, разузнать, что надо, о машине Люси, знать про ее привычку ездить в центр в кино по субботним вечерам, чтобы воспользоваться возможным отсутствием алиби, и прочее. На все это нужно было время, и не день, а может, неделя упорных исследований, которые, судя по всему, он провел. Нет, Билл, какое уж тут случайное открытие!

— Но как иначе? — воскликнул Поллинджер.

— Как? Была только одна возможность, благодаря которой убийце все стало известно. Причем такая простая, что я не мог ее игнорировать. Если с помощью чистой логики нельзя неопровержимо обосновать случайный характер получения убийцей информации о двойной жизни Гимбола, то мы должны отбросить эту маловероятную гипотезу случайности и принять вполне определенное указание. Гимбол был убит сразу после того, как он принял решение очистить душу от тяжкого бремени и поведать историю своей двойной жизни представителям обеих своих семей. Если учесть, что его первым шагом на пути к этой исповеди стало изменение имени получателя страхового полиса, то есть замена имени ложной жены Джессики на имя законной жены Люси, то этот факт становится слишком потрясающим, чтобы быть совпадением. Неужели не видите? Наконец-то появилось документальное подтверждение его двойной жизни — целых девять документов. Это — имя и адрес нового получателя на главном документе и восьми полисах! Вот по пятам этих документов, так сказать, он и был убит. Как я мог сомневаться, что именно этим путем убийца узнал, что Гимбол был Уилсоном, а Уилсон — Гимболом? Тот, кто знал об этом изменении или имел доступ к полисам, мог свести концы с концами и раскрыть тайну при помощи имени и адреса. Он мог проследить Гимбола и проведать о его прибежище в Доме на полпути и мог за пару недель получить все нужные ему сведения для своего коварного плана подставить под подозрение Люси.

Люси тихо заплакала, Андреа обняла ее. При виде этой картины Билл начал блаженно улыбаться, как любящий отец, наблюдающий за своими двоими детьми.

— Таким образом, — сообщил Эллери, — я составил исчерпывающий портрет преступника. Перечислю по порядку все, что мне удалось о нем узнать.

Первое: преступник мужчина.

Второе: преступник курит. Скорее всего, трубку, вероятно, он страстный курильщик, потому что не всякий будет курить на месте готовящегося преступления в ожидании жертвы.

Третье: в момент совершения преступления у преступника были персональные пакетики спичек с монограммой или каким-то аналогичным узнаваемым знаком.

Четвертое: у преступника был мотив и для убийства Гимбола, и для убийства Уилсона.

Пятое: у преступника не было с собой письменных принадлежностей, а если и были, то он предпочел ими не пользоваться, потому что они каким-то образом могли его выдать.

Шестое: преступник, вероятнее всего, был из окружения Гимбола — это следует из того, что вину за убийство он решил свалить на Люси.

Седьмое: преступник питал нежные чувства к Андреа, что явствует из мягкости актов нападения, несмотря на серьезность провокации. Еще более теплые чувства преступник, судя по всему, питал к матери Андреа, поскольку ни разу даже не попытался осуществить угрозу подвергнуть ее жизнь опасности, хотя прекрасно понимал, что и попытки было бы достаточно, чтобы Андреа даже не помыслила что-либо рассказать.

Восьмое: удар, повлекший за собой смерть Гимбола, по отчету вскрытия, был нанесен правой рукой. Следовательно, преступник правша.

Девятое: преступник знал, что Гимбол изменил имя получателя страхового полиса.

Эллери улыбнулся:

— В математике, как вам известно, с числом три возможны всякие трюки. Позвольте показать вам маленький трюк, который удалось проделать мне в этом деле для вычисления убийцы. При наличии девяти выше названных «примет» преступника анализ становится детской игрой. Все, что оставалось сделать, — это пройтись по списку подозреваемых и проверить каждого по этим девяти пунктам.

— Невероятно! — с восторгом проговорил судья Менандер. — Вы хотите сказать, что, пользуясь этим методом, смогли прийти к окончательному выводу?

— По этому методу, — отозвался Эллери, — я смог отбросить всех подозреваемых, кроме одного. Я должен проверить каждого на предмет соответствия всем пунктам.

Первым делом, конечно, пункт номер один позволяет вычеркнуть всех женщин. Преступник должен быть мужчиной.

Итак, кто же из мужчин? Первый — старый Джаспер Борден.

— О боже! — воскликнула Андреа. — Что вы за ужасный человек! Вы хотите сказать, что хоть на миг подозревали дедушку?

Эллери улыбнулся:

— Милое дитя, в объективном анализе подозреваемые все. Мы не можем позволить себе сентиментальность, потому что один человек старый и немощный, а другой молодой и красивый. Итак, я сказал: Джаспер Борден. Да, как вы заметили, он инвалид; старик не выходит из дому, а это преступление совершено здоровым сильным человеком. Все это так. Но представим себе, что это детективный рассказ, в котором мистер Борден просто строит из себя инвалида, а сам, ловко пользуясь этим, находит возможность улизнуть из своего дома на Парк-авеню в неподобающее время и творит всякие злодеяния под покровом ночи. Так как же наш мистер Борден проходит по пунктам? Его приходится вычеркнуть по второму пункту: он больше не курит, как сам мне сказал при свидетеле — своей суровой сиделке, которая, несомненно, отрицала бы его признание, не будь оно правдой. Ну а поскольку это не детективный рассказ, мы знаем, что мистер Борден наполовину парализован и физически не мог совершить преступление.

Следующий — Билл Энджел. Билл выпучил на Эллери глаза:

— Ах ты, иуда! Уж не хочешь ли ты сказать, что и меня держал за подозреваемого?

— А ты как думал? — спокойно откликнулся Эллери. — Ведь что я вообще о тебе знаю, Билл? Я не видел тебя больше десяти лет — может, ты сделался закоренелым преступником за это время, кто знает. Но если говорить серьезно, тебя пришлось вычеркнуть сразу по нескольким пунктам — четвертому, пятому и шестому. То есть если ты и мог иметь мотив против Гимбола, ты никак не мог иметь мотива против Люси, своей сестры, которую наш преступник по своему замыслу решил сделать козлом отпущения. Пятый — у преступника не было ничего пишущего, а у тебя было.

— Да это-то ты откуда узнал? — удивился Билл.

— О вы, маловеры! — со вздохом протянул Эллери. — Самым простым способом, какой только есть. Видел собственными глазами. Забыл? Я даже сказал тебе тогда в пивном баре в отеле «Стейси-Трент», что, судя по карману, набитому отлично заточенными карандашами, которые я вижу, ты весьма деловой человек. А ведь это было буквально за несколько минут до преступления. Если бы, имея полный карман карандашей, ты был преступником, тебе было бы чем написать записку Андреа. Карандаши, при всей нашей науке, не идентифицируются. И наконец, пункт шестой — преступник должен быть со стороны Гимбола и его окружения. Ты явно не из них. Так что тебя пришлось вычеркнуть.

— Нет, это надо же! — только и пробормотал Билл.

— Теперь наш помпезный друг сенатор Фруэ. Но что мы здесь имеем? Нечто поразительное! Сенатор Фруэ, к моему немалому удивлению, подходит по всем характеристикам! Во всяком случае, умозрительно. Однако в его случае есть один факт, который позволяет вычеркнуть и его, хотя этот пункт даже не вводился в мой список, что можно было бы сделать. Он носит бороду. И предположить, что она фальшивая, невозможно. Это его гордость и утешение на протяжении долгих лет; его борода не сходит с газетных страниц. Но такую длинную бороду, как у него, — а она, как вы помните, у Фруэ до груди, — невозможно спрятать, даже под вуалью. Был один свидетель, который видел «женщину» в вуали с достаточно близкого расстояния. Это хозяин автозаправки. Уж бороду он заметил бы. Вуаль скрывает лицо по подбородок, так что борода была бы видна. Кроме того, по его свидетельству, «женщина» была высокой и крупной; Фруэ — маленький толстячок. Допустим даже, что на тот момент Фруэ сбрил бороду, а потом стал появляться в фальшивой. Но в это трудно поверить, судя по всем тем манипуляциям, которые он с ней беспрерывно производит. Если у вас все же остаются сомнения на сей счет, в следующий раз при встрече с ним дерните его за бороду.

Далее, наш друг Берк Джоунс. Вычеркнут мною по пункту восьмому. В газетном репортаже в подробностях расписывалось, как он сломал руку при игре в поло. И это было не только в прессе, но и подтверждается массой живых свидетелей. И сломана у бедняги Джоунса правая рука. А преступник нанес свой смертельный удар именно правой рукой. Следовательно, Джоунс физически не мог совершить это преступление.

Одним словом, мне удалось найти только одного человека, соответствующего всем девяти пунктам с такой точностью, что никаких сомнений не осталось. И этот человек, конечно, Гросвенор Финч.

Наступила долгая пауза, нарушаемая только всхлипыванием Люси.

— Невероятно! — снова воскликнул судья Менандер, прокашлявшись.

— Да нет. Только здравый смысл. Давайте посмотрим вместе, как подходил Финч под наши пункты.

Первое: он мужчина.

Второе: он был страстный курильщик, причем курил трубку. В тот день, когда я посетил офис Финча, мисс Захари, его секретарша, предложила мне особую табачную смесь, специально изготовленную известным табачным торговцем. Сами понимаете, только большой любитель трубки мог составлять для себя какую-то собственную смесь.

Третье: у него были картонные спички с обложками так определенно маркированными, что тут не нужна никакая логика! Дело в том, что секретарша мистера Финча в тот же самый день, когда я одобрительно отозвался о личном табаке ее шефа, пообещала попросить табачного торговца, обслуживающего Финча, прислать и мне толику такого трубочного табака со всеми лучшими пожеланиями, как она утверждала, самого Финча. И этот табачный торговец, Пьер с Пятой авеню, вскоре прислал мне целый фунт, приложив к табачной смеси коробку картонных спичек, на каждой пачке которых было напечатано мое имя! Мистер Пьер был даже столь любезен, что приписал на своей карточке, что он так делает для всех своих клиентов. Итак, если Пьер, посылая клиентам табачные смеси, всегда прилагает к ним запас картонных спичек с их именами, то, очевидно, у Финча таких картонок со спичками и его именем было много. Не с монограммой, заметьте, не с каким-то значком, а с полным его именем. Поэтому неудивительно, что он унес с собой пустой пакетик. У него были все основания считать, что Андреа видела на обложке спичечной книжечки его имя — Гросвенор Финч.

— Боже правый! — воскликнул Поллинджер, взмахнув руками.

— Четвертое: у преступника был мотив и для убийства Гимбола, и для убийства Уилсона. Это было следствием его проникновения в тайну двойной жизни Гимбола, к чему я сейчас подойду. Но, зная это, ясно, что любой человек из окружения Гимбола имел причину желать смерти Гимболу, виновнику позора Джессики, и мог лично хотеть отомстить Люси — живому символу двойной жизни Гимбола. А Финч был очень близок к Джессике.

Пятое: письменные принадлежности. Любопытное замечание. В тот день, когда я посетил офис Финча, он предложил мне чек в качестве гонорара за расследование этого преступления для Национальной страховой компании. У меня на глазах он подписал чек ручкой, которую вынул из кармана. Когда Финч показал мне чек, я увидел, что он подписал его зелеными чернилами. Зелеными чернилами! Такое не забудешь. Это сразу бросается в глаза. Зеленые чернила, согласитесь, вещь редкая. Естественно, Финч не мог написать записку на месте преступления этими чернилами. Потому и пришлось ему искать другой способ. Безусловно, авторучка при нем была. Сейчас, когда Финч мертв, мы уже не узнаем, как он был одет в тот вечер; но, скорее всего, закатал брюки и надел поверх своего костюма женское платье. Вот таким образом при нем оказались трубка и спички — они просто были в его костюме, который оставался на нем под женской одеждой.

Шестое: разумеется, Финч из окружения Гимбола. Он близкий друг семьи Гимбол-Борден и хорошо знал их многие годы.

Седьмое: его нежное отношение к Андреа не ставится под сомнение; мы уже говорили, что об этом свидетельствуют его поступки. Что касается матери Андреа, конкретных фактов, доказывающих это, нет, но его постоянная забота о ней и то, что он все время сопровождал ее после смерти Гимбола, — все это достаточно откровенно демонстрирует его теплые чувства к ней, если не больше.

— Да, думаю, это правда, — тихим голосом подтвердила Андреа. — Я не сомневаюсь, что он... любил ее. С давних пор. Финч, конечно, был холостяком. Мама часто говорила мне, что он не женился, потому что она вышла замуж за моего отца — моего настоящего отца, Ричарда Пейна Монстелла. А потом, когда отец умер и мама вышла за Джо...

— Любовь к вашей матери — вот единственная объяснимая причина убийства вашего отчима, которую я мог приписать Финчу. Узнав, что Гимбол так поступил с вашей матерью, по существу вступив с ней в незаконный брак, что большую часть времени он проводил с другой женщиной в другом городе, что его, Финча, жертва была напрасной, он решил убить человека, предавшего вашу мать.

Восьмое: преступник правша, во всяком случае, смертельный удар он нанес правой рукой. Этот пункт применительно к Финчу оставался не совсем выявленным, но в свете ошеломляющего свидетельства остальных восьми пунктов он не так уж и важен. Так или иначе, Финч мог пользоваться правой рукой.

Девятое: последний и по многим соображениям самый важный пункт. Финч знал об изменении получателя страхового полиса. Этот пункт раскрыть было просто. Кому вообще было известно о процедуре изменения имени получателя? Двоим людям. Один из них — сам Гимбол. Но Гимбол никому об этом не сказал — на эту тему я уже высказывался. Второй — Финч. Финч, и только Финч, единственный из всех потенциальных кандидатов в преступники знал об изменении имени получателя страховки до преступления.

Эллери прервался, чтобы закурить. Затем заговорил дальше:

— Видите ли, этот последний пункт нельзя назвать свободным плаванием. В нем были определенные трудности для всей гипотезы. Доступ к самому страховому обязательству и полисам — вот единственный путь к открытию тайны двойной жизни Гимбола. Но с момента изменения имени получателя до того момента, когда Гимбол вручил запечатанный конверт Биллу, доступ к полисам имели только вовлеченные в эту страховку компании. Можно исключить клерков страховой компании, осуществлявших техническую работу, как совершенно не имеющих отношения к делу. Но Финча мы исключить не можем, тем более что, по его собственному признанию, он знал о внесенном Гимболом изменении, поскольку был его личным «брокером», вел его дела, а потому имел дело и с документами по изменению имени получателя.

Отсюда возникает следующая проблема. Не сообщил ли Финч, несмотря на то что он настойчиво утверждал обратное, кому-либо о совершенном Гимболом изменении в страховых документах, тем самым дав третьему лицу ключ к ситуации? Финч утверждал в ходе расследования, что только он один знал об операции по изменению имени получателя страховки. А ведь если бы он подумал о возможных последствиях, то нашел бы способ рассказать об этом кому-нибудь еще, хотя бы для того, чтобы расширить круг потенциально подозреваемых.

Но даже если не верить его утверждениям, кому теоретически Финч мог все рассказать? Женщине? Миссис Гимбол? Но, как женщина, она вычеркнута из списка подозреваемых — преступник был мужчиной. Если бы она поделилась своим знанием с другой женщиной, та тоже была бы вычеркнута из списка на том же основании. Если бы она поделилась своими сведениями с другим мужчиной или если бы Финч прямо рассказал об этом другому мужчине, то мы просто проверили бы, насколько этот мужчина или любой другой мужчина, вовлеченный в это дело, подходит под характеристики преступника, список которых составлен нами. Что же происходит? Нет никакого мужчины, который с такой полнотой, как Финч, соответствовал бы всем пунктам. Итак, кружным путем мы приходим к заключению, что Финч никому ничего не говорил, или если и говорил, то это никак не отразилось на убийстве, как оно в дальнейшем произошло.

А как все произошло, я уже реконструировал: его подозрения, его вероятная поездка в Филадельфию, знакомство со средой, в которой там жил Гимбол-Уилсон, открытие Дома на полпути, план преступления, подтасовка улик против Люси Уилсон и так далее.

— Маскарад, конечно, был необходим, — вставил Поллинджер.

— Ну еще бы! Если ему хотелось все подстроить так, что это Люси убила Гимбола, то надо было заручиться свидетелем, который видел, что за рулем «форда» сидела женщина. Вуаль, понятно, была нужна для того, чтобы скрыть черты мужчины. Потому он и не мог разговаривать с хозяином автозаправки. Иначе весь маскарад оказался бы напрасным. Как я уже показывал, Финч специально остановился залить бензин в бак, чтобы навести след на Люси! Не будучи юристом, он не понимал, насколько все это шито белыми нитками, потому что все это косвенные улики. Не попадись ему в руки этот нож для разрезания бумаг, не разверни Люси подарок за день до этого у себя дома, случайно оставив на нем отпечатки своих пальцев, дело лопнуло бы, и ее освободили бы.

— Не будь этих отпечатков пальцев на ноже, я закрыл бы дело при первом же ходатайстве защиты, — заявил судья, качая головой. — Если уж говорить серьезно, то даже с этими отпечатками дело трещало по всем швам, так слабо было представлено обвинение. Вы меня простите, Пол, но я думаю, вы и сами это понимали. Тут, боюсь, это несчастное жюри. Все в конце концов уперлось в вопрос веры, поверит жюри Люси Уилсон или нет. А почему они ей не поверили, для меня и по сей день загадка.

— Железная леди, — хмуро проговорил Эллери. — Что ж, что было, то было, но история такова. А теперь, ваша честь, никакого волшебства, так? Здравый смысл, и ничего, кроме здравого смысла. Не буду объяснять, как я это делаю. Это лишает людей иллюзий.

Оба юриста из Нью-Джерси рассмеялись, но Билл вдруг посерьезнел. У него заходил кадык, и он обратился официальным тоном:

— Судья Менандер, сэр!

— Минутку, мистер Энджел. — Старый судья нагнулся вперед. — Кажется мне, мистер Квин, вы что-то недоговариваете. Как объяснить ту слабость подготовки дела, о которой я только что говорил? Вы работали, исходя из, как вы сказали, «предпосылки», что мисс — могу я называть вас Андреа, дорогая? — что Андреа сказала вам правду о спичках и прочем. Но какое право, — суровым голосом сказал он, — вы имели исходить из подобной предпосылки? Я считал, что вы работаете исключительно на основании твердо установленных фактов. Если молодая женщина сказала бы неправду, вся ваша конструкция разлетелась бы вдребезги.

— Законнический ум, — ухмыльнулся Эллери. — Как же я люблю обсуждать подобные вещи с юристами! Совершенно верно, судья. Все разлетелось бы вдребезги. Но ничего подобного не произошло, потому что Андреа сказала правду. Я знал, что она говорит правду, когда добрался до конца моего умственного путешествия.

— Это немного выше моего разумения, — подхватил Поллинджер. — Да как, черт возьми, вы могли знать?

Эллери спокойно прикурил следующую сигарету.

— Зачем Андреа лгать? Это могло быть только в том случае, если она сама убила Гимбола и пыталась запутать следствие. — Он помахал в воздухе дымящейся сигаретой. — И куда эта ложь, если бы это была ложь, привела? Она привела бы к обвинению Гросвенора Финча. Куда уж глупее! Потому что если преступник действительно Андреа, то она уже подвела под приговор Люси Уилсон! И где Люси Уилсон? В тюрьме, по обвинению в убийстве! Следовательно, план свалить вину за преступление на Люси Уилсон, с точки зрения Андреа, уже сработал. И тут она будет лгать мне, подставляя Финча? И это после того, что Люси уже в тюрьме? Подумайте, какой смысл разрушать удавшийся план по перекладыванию вины на одного человека и ставить под подозрение совершенно другого? Конечно, такое немыслимо. Но даже если она, говоря эту ложь, не понимала, куда это может привести, зачем ей вообще лгать, если она убила Гимбола и сумела всю вину возложить на Люси? Преступление совершено успешно со всех точек зрения. Ее жертва, ее живая жертва приговорена к длительному сроку. Снова путать следствие абсурдно. Вот почему я был убежден, что Андреа говорит правду.

— Могу поклясться, — воскликнула Андреа, — что вы и собственного отца готовы заподозрить!

— Это сказано с досадой, — усмехнулся Эллери, — но на самом деле вы попали в самое яблочко. Если хотите знать, не так давно я расследовал преступление, когда именно так все и было — логика указывала на моего собственного отца, инспектора Квина, как на преступника. В общем, пришлось мне поломать голову, смею вас заверить.

— А что случилось? — полюбопытствовал судья Менандер.

— Это, — ответил Эллери, — уже другая история.

— Вы еще с этой до конца не разделались, — заметил Поллинджер с мрачным юмором. — Не хочу показаться занудой, но если то, что Финч знал об изменении имени получателя страховки, было столь важно в вашем расследовании, то чем вы тут особенно блеснули, Квин? Ведь вы знали, что Финчу это известно, с самого начала дела.

— О господи, — простонал Эллери. — И зачем я выбрал в качестве слушателей юристов? Умно, Поллинджер, и точно. Но вы упустили один момент. То, что Финч знал об изменении имени получателя страховки, не имело абсолютно никакого значения до тех пор, пока вся дедуктивная система не была разработана до конца. Этот факт не имел для меня никакого значения, пока я логически не доказал, что преступник должен был знать об изменении личности получателя страховки. Я не мог знать, что преступнику должно быть это известно, до тех пор пока не завершил все предварительные дедукции. На мысль о том, что преступник должен был быть в курсе этого изменения имени получателя страховки, меня навел тот факт, что он знал о двойной жизни Гимбола. А на мысль о том, что преступник должен был знать о двойной жизни Гимбола, навело то, что он намеренно сделал все, чтобы подозрения пали на Люси Уилсон. А на мысль о том, что преступник умышленно сделал все, чтобы в убийстве обвинили миссис Уилсон, — тот факт, что миссис Уилсон невиновна, потому что преступник был мужчиной. Без всех этих ступеней последний завершающий вывод не имел бы никакого смысла.

— Quod erat demonstrandum[5]Что и требовалось доказать (лат.)., — быстро вставил Билл. — Невероятно, потрясающе. Браво! Судья Менандер!

— В чем дело, молодой человек? — спросил немного раздраженно старый джентльмен. — Если вы беспокоитесь об этой страховке, то я обещаю, что никаких проволочек в производстве не будет. Ваша сестра получит все сполна — всю сумму страховки.

— Да нет, судья, — замахал руками Билл. — Я не о том.

— Мне эти деньги не нужны, — заявила Люси; она уже не плакала. — Я к ним не притронусь. — Она передернула плечами.

— Но, милое мое дитя, — запротестовал судья Менандер, — вы должны их взять. Они ваши. Такова была воля погибшего — чтобы вы получили их.

Черные глаза Люси осветила улыбка.

— Вы говорите, что они мои? То есть я могу с ними делать все, что захочу?

— Конечно, — мягко подтвердил судья.

— В таком случае, я отдаю их, — сказала Люси, положив руку на точеное плечо Андреа, — той, кто, думаю, скоро породнится со мной. Ты возьмешь их, Андреа, в качестве подарка от меня... и Джо?

— О, Люси! — воскликнула Андреа и заплакала.

— Об этом-то я и хотел сказать вам, судья, — поспешно заговорил Билл. Щеки его горели. — Я хотел сказать, чувства Люси к Андреа. Понимаете, в общем, на прошлой неделе Андреа и я ездили на один день в... Вот, сэр, — наконец договорил он, вытаскивая что-то из кармана, — вот брачное свидетельство. Будьте добры, сочетайте нас браком. Судья засмеялся:

— Буду счастлив.

— Ужасно оригинально, Билл, — насмешливо бросил Эллери. — И масса воображения. Увы, так всегда случается. Герой женится на героине, и они живут долго и счастливо. А ты знаешь, что такое брак? Это значит связать себя по рукам и ногам, греть бутылки в два часа ночи, ежедневно ездить на работу и всякие прочие ужасы, о которых автор отказывается писать.

— И тем не менее, — нервно усмехнувшись, отозвался Билл, — я бы хотел, чтобы ты был моим дружкой на свадьбе, Эл. Андреа тоже хотела бы.

— А! — воскликнул Эллери. — Это дело другое.

Он подошел к кожаному дивану, наклонился к заплаканному лицу Андреа и звучно ее поцеловал.

— Вот так! Разве это не право дружки? Наконец-то, — с усмешкой проговорил он, отирая губы платком, — я получил свою награду!