Онлайн чтение книги Хапуга Мартин
8

Тонны водорослей колыхались возле Большого Утеса, то свиваясь в кольца, то распрямляясь от тока воды.

— Человек создает образ.

Водоросли навязывают природе самый неестественный образ естества — образ, вопиющий ко всякому разумному наблюдателю:

— Смотри! Тут — мысль! Тут — человек!

— Лучшая форма — это форма безупречной прямой, проведенной к расселинам под прямым углом и уложенной так, чтобы не только переменился цвет, но и возникла тень. Эта прямая должна быть в ширину не менее ярда и абсолютно правильной геометрически. Потом я заполню еще и одну из расселин — получится крест. И вся скала станет похожа на пасхальный кулич.

Глядя сверху на Три Скалы, он ломал голову над тем, как провести эту прямую через расселины хотя бы примерно параллельно Проспекту. Она должна пройти от Красного Льва и до Гнома. Задача не из легких.

Он быстро шел по Проспекту вниз — теперь, отыскав занятие, он бормотал себе под нос, неизвестно зачем:

— Быстрее! Быстрее!

Потом в ушах загудели моторы призрачного самолета. То и дело он задирал голову, так что даже упал, поранившись. А передышку позволил себе лишь у Столовой Скалы, когда потянул из воды плеть косматых водорослей.

— Не дури. Спокойней. Нечего глазеть на небо — все равно никто тебя не заметит. Только идиоту может прийти в голову, что кто-нибудь в состоянии с пяти миль разглядеть, как он скачет да машет рубахой.

Он задрал голову, оглядел все небо — и не увидел там ничего, кроме солнца и синевы. Задержал дыхание и прислушался, но услышал лишь ровное гудение жизни внутри собственного тела — извне до слуха доносились лишь плеск и ворчание волн. Он опустил голову и задумался. Потом вернулся к расселине. Содрал с себя все до нитки и разложил одежду на солнце. Каждую вещь он самым аккуратным образом устраивал на той воображаемой линии, по которой и должен был пролечь вал водорослей. Снова взобравшись наверх, он оглядел все пространство от Красного Льва до Трех Скал. Потом отвернулся, лег и свесился вниз. Вода оказалась еще холодней, чем он думал, холоднее пресной воды, которую он пил. Он стиснул зубы, заставил себя сползти вниз, — острые камни чиркнули по коленям, и затянувшиеся с того, первого, дня раны снова открылись. Он лежал, животом прижавшись к скале, обнимая ее руками, и стонал. Дна под собой он не чувствовал, а водоросли, коснувшиеся лодыжек, оказались холоднее воды. Холод сдавил, как вода — там, в открытом море, — и память тотчас отозвалась, выплеснула свой страх. Издав тонкий отчаянный крик, он разжал руки и упал. И вода приняла его в ледяные ладони. Он открыл глаза — перед ним полоскались водоросли. Голова вынырнула на поверхность, он остервенело схватился за камень. И висел так, дрожа.

— Держи конец!

Под водорослями было бело. Он оттолкнулся руками от выступа, ноги ушли в глубину. Под водорослями, зажатые пятачком между его скалой и тремя другими лежали грудой какие-то камни — может быть, кварц — неожиданные и круглые. Он пытался держаться торчмя, помогая себе гребками, а ногами шарил по дну. Осторожно нащупал камень и встал. Вода доходила здесь до груди и колыхала водоросли. Он набрал в легкие воздуха и нырнул. Захватив сразу несколько плетей, он попробовал их оторвать, но крепкие стебли не поддались, и он вынырнул лишь с пригоршней листьев. Он решил не нырять, а, подтягивая верхушки к себе, потихонечку общипать свою ниву. Несколько раз, потянув за стебель, он чувствовал под ногами качание камня и, немного пугаясь, сразу же выпрямлялся, помогая себе замедленными в воде движениями. Он зашвыривал водоросли на скалу, и длинные их плети свисали с краев.

Вдруг возле самых его ног водоросли шевельнулись, что-то чиркнуло по пальцам. Плети качнулись быстрой волной и тотчас успокоились. Он ухватился за камень, поджав ноги, повис.

Плеснула волна.

— Краб. Омар.

Чувствуя боль в коленях, он добрался до Красного Льва, лег на водоросли и лежал, пока не успокоилось сердце.

— Ненавижу.

Он подполз к краю, заглянул вниз. И немедленно — будто это он сам, своим собственным взглядом, и сотворил этого омара — увидел резко выделявшееся среди водорослей пятно, резко выпиравшую драконью спину. Загипнотизированный, он стоял, глядя вниз, на коленях, чувствуя, как поползли по спине червяки ненависти.

— Тварь. Грязная тварь.

Подобрав мидию, он изо всех сил швырнул ее в воду. Послышался плеск, омар сжался, словно кулак, и исчез.

— На этот чертов вал уйдет прорва времени.

Он стряхнул с себя червяков. Спустился к Большому Утесу. Внизу, футов на пять-шесть, утес облепили колышущиеся ленты. А сверху, на глади воды их лежало столько, что море казалось твердым.

— Отлив.

Переползая с места на место вдоль края скалы, он тянул водоросли к себе, но они не поддавались. Присоски корней впились в камни, и отодрать их оказалось трудней, чем разжать створки моллюска. Местами водоросли разрослись в гигантские кусты, где на кончиках веток покачивались мятые коробочки со студенистой массой. Местами — лежали в воде, словно сабли с рифленой поверхностью и желобчатыми краями. Остальные были похожи на связки портупей из коричневой кожи — портупей, которых с лихвой хватило бы на всех офицеров всех армий мира. Ниже, под водорослями, на скале лохматились какие-то разноцветные отростки, а на голых участках бугрилась похожая на сырое тесто масса. Это был снова «румянец барменши». В воде поднимались крохотные пузырьки, над водой раздавались всплески.

Одной рукой ухватившись за камни, другой — за плеть водорослей, он потянул ее на себя. Выругался, поднялся по Проспекту до Смотровой Площадки, встал, озирая море и небо.

Вдруг спохватившись, он так и подпрыгнул:

— Что ж ты время теряешь! Пошевеливайся!

Вернувшись к расселине, он повесил через плечо нож на ременной петле, подобрал спасательный пояс. Отвинтил пробку, выпустил воздух и стал спускаться. Намотав пояс на руку, он подступился к водорослям с ножом. Даже резина бывает мягче, но водоросли скользили и нож их не брал. Пришлось поискать точный угол, сделать точный, трезвый расчет, и только тогда удалось вогнать острие в стебель. Нес он их на плечах, как дрова. Плети перевязал шнуром от пояса, а сам пояс зажал в зубах. Он переменил руки и теперь всю тяжесть тащил левой, а правой только придерживал концы. Огромная связка скользнула с плеча и, свалившись, оставила на коленях длинный коричневый след.

Он взобрался на Красного Льва, сбросил водоросли. Уже с расстояния в несколько футов они показались лишь крохотным пятнышком. Он раскладывал плети, пытаясь определить ту самую прямую, которая и должна была пройти через расселины. Но прямая не получалась.

— Чтобы вал лег ровно, нужно стенки расселины поднять и пристроить на них водоросли.

Когда он разложил всю связку, линия протянулась от Красного Льва до Смотровой Площадки. Шириной два дюйма.

Он вернулся к Большому Утесу за следующей. Возле Красного Льва опустился на корточки, нахмурился. Прищурив один глаз, оглядел творение рук своих. Линию было чуть видно. Он снова полез на скалу.

Возле Трех Скал, рядом с дальней, в воде что-то плюхнуло — он подпрыгнул и обернулся. Ничего. Даже пены нет, только маленькая волна перечеркнула мелкую рябь.

— Надо бы поймать рыбу.

Он занимался второй связкой. Под руку попадались коробочки со студенистой массой — одну он положил в рот, но вкуса не разобрал. Он носил и носил связки водорослей. А когда свалил все в первую щель, до верху оставался почти целый фут.

Он стоял у расселины, глядя перед собой на красные и бурые плети, и вдруг понял, что ему все это безразлично.

— Сколько еще? Двенадцать? Двадцать таких вязанок. А потом линию надо расширить…

Рассудок прекрасно отдавал себе отчет в том, сколько здесь работы и во что она станет.

— Отдохну-ка я, пожалуй.

Он дошел до Гнома и сел на камни под пустынными небесами.

Под скалою шлейфом тянулись водоросли.

— В первый раз мне так паршиво. Слишком я вымотался сегодня.

Он уткнулся лицом в колени и пробормотал, обращаясь к призрачной диаграмме — к четкой линии с серым пятнышком посередине:

— У меня запор с того самого дня, когда в нас угодила торпеда.

Он сидел неподвижно, изучая живот. И вдруг поднял голову. И увидел, что солнце склонилось к закату, а линия горизонта стала от этого словно ясней и ближе. Прищурившись, он смотрел на запад, и ему пришло в голову, что вот-вот увидит, как на мгновение волны укажут, где искажен совершенный овал земли.

Примерно посередине между солнцем и Скалой Спасения покачивалась на волнах белая точка. Он вгляделся, понял, что это села на воду чайка и ее понесло течением. И в ту же секунду увидел, как она поднимается в воздух и летит на восток через море. Наверное, уже завтра она опустится на воду возле пирсов и скал Гебрид или поковыляет за плугом по полям холмистой Ирландии. От приступа острой боли померк сияющий день, когда встал перед ним пахарь, швыряя комья в пронзительно вскрикивающую птицу:

— Ну-ка пошла отсюда, черт бы тебя побрал!

А птица вовсе не собирается перелетать за межевой камень — она раскрывает клюв и будто бы отвечает что-то тоже на местном наречии. Но даже если бы эта чайка и впрямь оказалась не просто летательным механизмом — и тогда бы она не сумела рассказать об израненном человеке, который застрял на скале посередине моря. Он встал и заходил по своей Смотровой Площадке взад-вперед. Еще раз взглянул на чайку и решил выбросить все это из головы.

— Может, я никогда и не выберусь отсюда.

Речь и есть личность.

— Ты тоже лишь механизм. Знаю я твою влажность, подвижность, тяжесть. У тебя нет жалости, но и разума нет. Я тебя перехитрю. Мне и нужно-то — просто ждать. Я самый твой воздух расплавлю в своем горниле. Я смогу убить — и наемся. И нечего…

Он умолк на мгновение, следя взглядом за чайкой, подплывшей ближе — но не настолько, чтобы разглядеть в этом белом пятне рептилию.

— И нечего тут бояться.

Чайку несло приливом. Конечно, прилив есть и здесь, в самом сердце Атлантики, — гигантская его волна омывает весь мир. Волна эта так огромна, что языки ее — суть океанские течения — гонят воду по кругу диаметром в десять тысяч миль. Течение есть и здесь — оно мчится мимо скалы, вскипает и поворачивает, мчится вспять, бесцельно и вечно. И не остановится, даже если самое жизнь смахнуть с тела земли, как цветок с ветки дерева. Скала неподвижно стоит в море, течение мчится мимо.

Он смотрел, как чайку проносит мимо Большого Утеса. Чайка чистила перышки и встряхивала крылья, будто утка в пруду.

Он резко отвернулся и быстро спустился к Утесу. Водоросли, висевшие в воздухе, наполовину скрыло водой.

Завтра.

— Я уже устал. А ведь главное — не переусердствовать.

Мидии определенно пришлись ему не по вкусу, и мысленно он вернулся к коробочкам с желе, висящим на ветках водорослей. Смутно он понимал — надо слушать желудок. А желудку не нравились мидии. Что касается анемонов, о них лучше и не вспоминать — внутри все сразу сжималось, и во рту появлялся отвратительный привкус.

— Перестарался-таки. Разделся. Наверняка солнечный ожог. А ведь главное — не переусердствовать.

Он всерьез напомнил себе: спасут его именно сегодня, пусть пока на это и непохоже.

— Одеться.

Он оделся, обошел вокруг Гнома, снова сел.

— Хорошо бы вздремнуть. Но пока не стемнеет — нельзя. Вдруг наши подойдут к скалам, включат сирену — ведь если я не дам знать о себе — уйдут. На сегодня дело я себе нашел. Завтра закончу с водорослями. На горизонте пусто — наши дальше к югу. Или к северу — все равно не видно. Надо ждать.

Он прислонился спиной к Гному и стал ждать. Но у времени нет конца — и то, что он принял сначала за цель, превратилось в серую, беспредельную безнадежность. Он порылся в памяти, пытаясь отыскать зацепку, но там не было тепла, попадались одни лишь бескровные рассудочные тени.

Он бормотал:

— Меня спасут. Меня спасут.

Наконец прошло так много времени, что он позабыл, о чем думал вначале, и, задрав подбородок, увидел, как солнце садится в воду. Он тяжело поднялся, побрел к выбоине с водой и напился. Красное пятно у ближнего ее края выросло. Он это заметил.

И отозвался:

— Надо что-то делать с водой.

Перед сном он оделся, а ноги обернул еще и серым свитером. Между скалой и ногами пролегла мягкая ткань, как ковер на плитах собора. Вдруг возникло странное чувство — его ноги, обутые в странные же, в нелепейшие опорки, фантастичные, без подошв, находятся где-то совсем в другом месте. Кроме всего прочего, и акустика здесь скверная — тяф, тяф, тяф, а потом тонкий жалобный вой из-за бочек винного погреба, и кто-то роняет слова, мерно, будто качает маятник.

— Тебя плохо слышно, старик, никаких сосисок. Ну, разве что одну-две. Давай. Мне тебя все равно не слышно…

— Еще раз? Может, помедленней?

— Ради Бога, только не надо медленней. Да переворачивай. Все это для нынешней молодежи. Крис, погоди-ка. Слышь, Джордж, Крис остается…

— Потерпи немного, старик. Все ведь это не для тебя, Крис, правда?

— Я справлюсь, Джордж.

— В другой роли он будет лучше смотреться, старик. А ты разве не видел список состава, Крис? Ты играешь две роли, но, конечно…

— Элен ничего не сказала…

— А какое Элен имеет к этому отношение?

— Она ничего не сказала…

— Старик, состав подбираю я.

— Само собой, Пит, конечно.

— Так что ты, старик, играешь две роли — ты Пастух, ты же — какой-нибудь Смертный Грех. Как думаешь, Джордж? Подойдет Крису роль Смертного Греха?

— Конечно, старик, конечно.

— А знаешь, что я обо всем этом думаю, а, Пит? После всего, что я для тебя сделал, просить меня…

— Две роли, старик? У всех у нас по две роли. У меня тоже. К тому же, Крис, ты отлично подходишь на роль Смертного Греха.

— Какого именно, Пит?

— Выберешь сам, старик. Эй, Джордж! Как ты думаешь, лучше ведь, если наш старина Крис выберет Грех себе по вкусу?

— Конечно, старик, ну конечно.

— Сейчас, в часовне, Прю как раз работает с масками, сходи посмотри, Крис…

— Но если мы не успеем к вечеру…

— Давай, Крис. Спектакль состоится. Эй, Джордж? Не хочешь взглянуть, что выберет Крис?

— Н-ну, да. Ей-Богу, да. Хочу, Пит. Хочу. А ты ступай, Крис, ступай.

— Не знаю, я…

— Ступай, Крис, я приду.

— Если ступить на ковер, который лежит на плитах, появляется странное чувство, Джордж. Несмотря на пушистую роскошь, чувствуешь твердый пол. Вот они, Крис, все в ряд. Какую тебе?

— Как скажешь, старик.

— Как насчет Гордыни, Джордж? Ну, это ему можно играть и без маски. Немного стилизованный грим — и порядок, как ты считаешь?

— Послушай, Пит, если я играю две роли, я не успею…

— А Гнев, Джордж?

— А Зависть, Пит?

— Я бы попробовал сыграть Праздность, Пит.

— Ну уж, только не Праздность. Может, спросим Элен, Крис? Я всегда прислушиваюсь к советам жены.

— Спокойно, Пит.

— А что ты скажешь о Прелюбодеянии?

— Хватит, Пит! Прекрати.

— Крис, старик, не сердись. Просто я размышляю вслух — вот и все. Леди и джентльмены, обратите внимание, отличная работа, полная гарантия, надежно в употреблении. Предложения есть? Спешите видеть — зауряднейший молодой человек с незаурядным профилем и кудрями. Спешите! Спешите!..

— Ты о ком это, Пит?

— О ком? О тебе. О тебе, родной! Что скажешь, Джордж?

— Конечно, старик, ну конечно.

— Крис-Алчность. Алчность-Крис. Прошу любить и жаловать.

— Только ради тебя, Пит.

— Дай-ка я вас представлю друг другу получше. Вот этот размалеванный ублюдок гребет под себя все, на что только ему удается наложить лапу. И не жратву, Крис, нет — это было бы слишком просто. Ему нужна лучшая роль, лучшее кресло в театре, лучший заработок, лучшая афиша, самая лучшая женщина. Он родился на свет с раззявленным ртом, распахнутой ширинкой и с растопыренными руками — чтобы легче хапать. Космический тип мерзавца, который всегда умудрится и грош сэкономить, и чужой куличик сожрать. Так ведь, Джордж?

— Пошли, Пит. Пошли, тебе надо прилечь.

— Как ты думаешь, Мартин, по плечу тебе маска Алчности?

— Пошли, Пит. Он ничего такого не хотел сказать, Крис. Просто — размышляет над образом. И что-то разволновался сверх меры… Э-эй, Пит!

— Все. Да. Конечно. Все.

— Неделю кишечник не работает.

С неба слетали сумерки и чайки. Одна села на Гнома — серебряная голова покачнулась, так что чайка пустила белую струю и улетела, хлопая крыльями. Он вернулся в расселину, надул пояс, завязал ремешки и подложил пояс под голову. Руки сунул под мышки. Потом показалось, что голова, хоть и была в вязаном подшлемнике, осталась совсем беззащитной. Он выполз из своей щели и сходил к Красному Льву за зюйдвесткой. Потом опять принялся сосредоточенно втискиваться в расселину.

— Ч-черт!

Он выругался.

— Черт побери, где мой плащ?

Он обшарил все — Красный Лев, выбоина с водой. Смотровая Площадка…

— Не мог он остаться у Гнома, я не…

В расселинах и на камнях лежали водоросли, липкие и зловонные, — уж не под ними ли?

Прорезиненный плащ он нашел там, где и бросил, — у Гнома. Плащ весь был заляпан белым. Натянул его поверх куртки и вновь втиснул тело в убежище.

— Вот о чем никто никогда не предупредит, даже в голову не придет. Дело тут не в опасностях, не в лишениях — дело в том, что целые дни вылетают впустую из-за нелепейшей ерунды, из-за чертовых повторений, в паршивой мелочной суете пустяковых недоразумений, на которые в жизни и внимания бы не обратил, если бы был занят делом, или сидел в Красном Льве, или бежал бы к своей малышке… Где нож? Ч-черт!

Нож оказался на месте — слева, на ремне, — и давил на ребра, как каменный выступ. С трудом вытащив нож, он еще раз выругался.

— Лучше думать сейчас. Не нужно было на это отвлекаться во время работы. Если бы я продумал свои действия еще вчера ночью, я спланировал бы день шаг за шагом и успел все. Теперь — задачи. Во-первых, закончить линию водорослей. Потом — найти место для одежды, чтобы больше не паниковать. Если сложить все вместе — не забудешь, где что. Во-вторых, нет, в-третьих. «Во-вторых» была одежда. Во-первых, сложить одежду в расселину, потом заняться водорослями и довести до конца линию, в-третьих, — вода. Рыть невозможно. Значит, воду надо собрать, когда пойдет дождь. Подыскать расселину выше линии брызг и ниже гуано. И подготовить место для сбора.

Он поработал челюстью. В вязаном шлеме с такой щетиной довольно паршиво. Он лежал, чувствуя легкое покалывание в обожженных солнцем руках и ногах. Снова начинали донимать все неровности камня.

— Скоро пойдет дождь. Воды тогда станет слишком много. И что делать с этой расселиной? Одежда непременно должна остаться сухой. Надо устроить навес. Может, завтра меня спасут.

Он вспомнил, как утром был уверен, что спасут его днем, и сердце безотчетно екнуло, будто кто-то нарушил данное слово. Он лежал, глядя в звезды, и соображал, где же тут раздобыть деревяшку и постучать. Но деревяшек на скалах не было — даже огрызка карандаша. Не было и соли, чтобы бросить через левое плечо. Может, капля соленой морской воды сгодится?

Он поработал правой рукой и потрогал правую ногу. Подживший рубец тоже наверняка обгорел — рубец мягко жгло, не то чтобы неприятно, но чересчур уж ощутимо. Он поморщился и тотчас почувствовал, как щетина опять царапнула по подшлемнику.

— Четвертое. Наточить нож и побриться. Пятое. Убедиться, что кишечник работает.

Обгоревшую кожу жгло.

— Это просто обыкновенная реакция. Я прошел сквозь настоящий ад — в море и в этой воронке — и, когда выбрался, слишком уж возликовал. А теперь — спад. Надо уснуть. Успокойся и сосредоточься на сне.

Обожженная кожа горела, щетина скребла по подшлемнику и кололась, а неровности камня раздували под ним свои медленно тлеющие костры. Они были везде, как море. И остались даже тогда, когда сознание переключилось. Они превратились в светящуюся картину, они обернулись Вселенной, и его то бросало вверх, откуда, зависнув в пространстве, он их разглядывал, то снова — вниз, распиная на каждом мучительном костерке.

Он открыл глаза, посмотрел вверх. Потом снова закрыл и пробормотал:

— Я сплю.

Он открыл глаза, но солнце осталось. Свет слегка пригасил костры, и теперь рассудок мог от них отвлечься. Он лежал, глядя в дневное небо, и пытался припомнить свойства времени, которое оказалось способно вдруг так сжаться.

— Я же не спал!

Рассудок никак не желал выбираться из щели и заниматься всем, что наметил на сегодняшний день. Он бросил беззвучно в безоблачную пустыню:

— Сегодня меня спасут.

Он извлек себя из расселины; воздух был такой теплый, что он снял с себя все, кроме брюк и свитера. Аккуратно свернул одежду и положил в щель. Склонился над выбоиной с водой, и красное пятно оставило на груди отметину. Пил он долго, а когда оторвался, заметил, что темное пространство между водой и окошком стало шире.

— Надо набрать воды побольше.

Полежал неподвижно, пытаясь сообразить, что важней — сразу заняться резервуаром или закончить сначала линию водорослей. Вспомнил, как быстро может промелькнуть время, если выпустить его из виду, и полез на Смотровую Площадку. День искрился красками. Солнце припекало, весело играя блестками на темно-синей поверхности моря. Скалы сверкали всеми цветами радуги, а тени их — если не смотреть прямо — были пурпурны. Он взглянул вниз, на Проспект — красота! Он закрыл глаза и снова открыл, и скалы и море показались ему ненастоящими. Это лишь цветовой образ, заполнивший все три проема его окна.

— Я еще сплю. Я заперт в собственном теле.

Он пошел к Красному Льву и присел там у воды.

— И зачем я все это таскал?

Хмурясь, смотрел он на море.

— Надо бы раздобыть еду. Хотя есть не хочется. Лучше займусь-ка я водорослями.

Он сходил к расселине за спасательным поясом и ножом и отправился к Большому Утесу. Там он еще вчера успел ободрать в пределах досягаемости почти все, и теперь приходилось тянуться. Пришлось поднапрячь и память, когда очертания одного из камней показались ему вдруг знакомы.

— Сюда я приходил за камнями для Гнома. Вон ту глыбу я тоже пытался сдвинуть с места, но она, хоть и с трещиной, даже не шелохнулась.

Хмурясь, глядел он на камень. Потом медленно пополз вниз, и полз, пока не повис, держась за край скалы, на вытянутых руках, а трещина не оказалась всего в футе от глаз. Всю ее, как поверхность скалы, в тех местах, куда достигала вода, покрывали ракушки и какие-то загадочные наросты. Теперь трещина стала шире. А каменная глыба сошла с места и накренилась, похоже, примерно на восьмую дюйма. В глубине трещины была ужасающая темнота.

Он застыл, созерцая зияющую дыру и забыв, о чем думал раньше. Теперь глыба была просто неким выступающим из воды предметом, который он изучал, поводя головой из стороны в сторону.

— Откуда, черт побери, знаю я этот камень? Я же здесь в первый раз…

Знаю — не как фронтового приятеля, с которым сходишься слишком быстро, ибо хочешь не хочешь, приходится жить с ним бок о бок нескончаемые часы, но — как родственника, что наезжает от случая к случаю много лет подряд, или как друга детства, или же няньку — иначе говоря, как всех тех, с кем знаком целую вечность; знаю — как скалы детства, которые изучал, исследовал каждый год на каникулах, вспоминал в темноте постели; пальцы даже зимой не могли забыть очертаний…

У Трех Скал что-то громко плеснуло. Он мгновенно вскарабкался на Красного Льва, но ничего не увидел.

— Самое время поймать рыбу.

Воняли водоросли на камнях. С моря снова послышался всплеск, и на этот раз он успел заметить расходящиеся круги. Он прижал ладони к щекам, чтобы сосредоточиться и подумать, но отвлекло прикосновение к щетине.

— Здорово я, наверно, оброс. Ну и щетина. Странно, она продолжает расти, когда все в тебе…

Быстро он направился к Большому Утесу, подхватил охапку водорослей и свалил в ближайшую щель. Медленно поднялся по Проспекту на Смотровую Площадку и сел, уронив руки. Голова свесилась между колен. Плеск волн под Скалой Спасения успокаивал, а на Площадке стояла чайка, словно еще один образ.

Внутри тела росли звуки. Они заполняли бесконечную темноту, как грохот станков — фабрику. При каждом ударе сердца голова слегка вздрагивала.

Резкий крик выдернул его из этого состояния. На Площадку опускалась чайка — крылья полураскрыты, голова опущена.

— Что тебе нужно?

Перистое пресмыкающееся сделало пару шажков в сторону и сложило крылья. Клюв нырнул под крыло.

— Если бы мне хоть как-то опорожнить кишечник, сразу стало бы легче.

Он с усилием развернулся, взглянул на Гнома, и тот подмигнул серебряным глазом. Линия горизонта была твердой и близкой. И опять он подумал, что вот-вот заметит погрешность овала.

Беда в том, что на этих скалах нет ни травы, ни подушек. Он подумал было сходить за курткой и сделать сиденье, но для этого пришлось бы совершить усилие, которое теперь казалось несоизмеримо огромным.

— Все болит, как отбитое. Из-за этих твердых камней от меня скоро попросту ничего не останется. Лучше думать про воду.

Вода манила — упругая, мягкая.

— Надо найти себе укрытие. Надо заняться резервуаром.

Ему полегчало, он почувствовал, как возвращаются силы, и забеспокоился. Хмурясь, посмотрел на треснувший камень, такой дьявольски, сокрушительно знакомый камень, потом повел взглядом вдоль всей тонюсенькой полоски водорослей. Местами она блестела. Может, водоросли просто возникли в воздухе, как солнечные лучи?

— Можно набрать воды в резиновый плащ. Можно выбить в стенке расселины водосток.

Он замолчал, откинулся назад и сидел так в своем кресле, пока все неровности спинки, то есть Гнома, не заставили снова согнуться. Сгорбившись, он сидел и хмурился.

— Знаю…

Он взглянул вверх.

— Знаю я эту тяжесть. Знаю, как она давит. Агорафобия, или как там ее, обратное клаустрофобии. Пресс.

Водоем.

Он поднялся на ноги и потащился вниз по Проспекту. Подошел к расселине, к ближней, к своей «спальне», и внимательно ее осмотрел.

— Откуда обычно здесь ветер? Водоем должен выходить на юго-запад.

Он взял нож и провел вниз по наклонной стенке царапину. На дне, у основания стенки, она уперлась в ямку величиной с кулак. Потом сходил к Гному, осторожно извлек белый клубень, принес обратно. На рукоятке складного ножа торчал штырек в четверть дюйма, который когда-то служил отверткой. Отвертку он вогнал в скалу на дюйм выше царапины и принялся молотить камнем о рукоятку. Полетели крошки и мелкие искры. Прижав отвертку к царапине, он бил до тех пор, пока не вогнал в скалу металлический штырь целиком. Довольно быстро он продолбил линию шириною примерно в дюйм и длиною в один фут. И взялся за нижний край.

— Сначала надо доделать самое важное. Тогда сколько-нибудь воды да наберется, неважно, когда начнется дождь.

Стук камня по отвертке отдавался в расселине приятным гулом, и он почувствовал себя защищенным, словно работал в помещении.

— Можно натянуть сверху куртку или плащ — и будет у меня крыша. Даже эта чертова тяжесть не так здесь заметна. Во-первых, потому, что здесь я прикрыт, во-вторых — потому что занят делом.

Руки болели, но желобок постепенно поднимался все выше, и работать становилось удобней. Он уже предвкушал момент, когда возросшее облегчение перевесит усталость, но потом понял, что этого не случится. Он сел на пол, и лицо его оказалось всего в нескольких дюймах от каменной стенки. Он прижался к ней лбом. Руки упали.

— Можно пойти полежать немного в своей щели. Можно свернуть куртку и посидеть у Гнома.

Он оторвал лоб от скалы и снова взялся за работу. Выдолбленная полоска росла. Когда нижняя часть сомкнулась с верхней, он сел, откинулся назад и внимательно оглядел свое творение.

— Нужно было сделать наклон побольше. А, ч-черт.

Он состроил рожу скале и начал долбить в верхней части, чтобы увеличить наклон.

— С краю надо сделать поглубже.

Потому что объем воды… Тут он передумал и принялся размышлять вслух.

— Объем воды на каждом заданном отрезке желоба будет равен объему воды, собравшейся выше, и таким образом — соответствовать площади скалы.

Он ударил по камню — брызнули искры. Руки уже не слушались, и он сел на дно щели, разглядывая свою работу.

— Теперь я мог бы создать настоящее инженерное сооружение. Найду скалу со сложной поверхностью, внизу — место для резервуара и выдолблю целую сеть направляющих желобов. Получится великолепно. Как замок из песка.

Как римский император, который провел в город воду с гор.

— Вот он, мой акведук. Я назову его «Клавдий».

Он опять принялся сыпать искрами, поставив себе целью сокрушить неприступность скалы.

— Интересно, сколько еще придется с этим возиться?

Он лежал в расселине на спине и чувствовал, как она поет. «Клавдий» был похож на длинный белесый шрам.

— В твердости этого камня есть что-то сатанинское. Просто камень не может быть таким твердым. Да еще и знакомым к тому же.

Давила страшная тяжесть. Он решил ей сопротивляться и сел.

— Нужно было насушить водорослей и постлать в щели. Что-то слишком много таких «нужно». Чтобы спастись и выжить, не хватает еще одной пары рук. Может, подыскать себе новую «спальню»? Наверху. Здесь тепло.

Слишком тепло.

— Внутри все ноет, будто отбитое, — все до костей. Я — как огромный сплошной синяк. И отек.

Черный шар раскрыл небу свое створчатое окошко. Голос улетучивался в проем, будто пар в жаркий день.

— Я переутомился. Если не поберечься, можно совсем выбиться из сил. И все же вручаю это тебе, Крис. Похоже, немногие…

Вдруг он смолк, потом начал снова:

— Крис. Кристофер! Кристофер Хэдли Мартин…

Слова пересохли.

Слова — инструмент изучения, средоточие самосознания. Слова — звуки, исходившие из нижней части лица. Смысл к ним не прилагался. Звуки были пусты, как пусты выброшенные консервные банки с отогнутыми крышками.

— Кристофер. Кристофер!

Он подался вперед, протянул вперед обе руки, словно хотел ухватить слово прежде, чем оно пересохнет. Руки оказались прямо перед окном и совершенно без всякой причины его ужаснули.

— О Господи!

Он вцепился в себя руками, обняв плечи, и закачался из стороны в сторону.

— Спокойно. Спокойно. Тихо, — бормотал он.