Онлайн чтение книги Герои пустынных горизонтов Heroes of the Empty View
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Везуби и слышать не хотел об отказе.

— Да другого такого случая у вас в жизни не будет, — сокрушался он. — Предстоят всеобщие выборы. Самое серьезное испытание для лейбористов. Вы именно тот кандидат, который требуется, чтобы завоевать колеблющуюся середину. Лучше и не придумаешь — почти герой, немного сумасброд и вполне англичанин.

— Вы мастер уговаривать! — сказал Гордон. — Но дело в том, что мне осточертела колеблющаяся середина. Эта колеблющаяся середина задушит Англию. Нет!

— Вот что, Гордон! — Везуби схватил его под руку и потащил к дверям. — Едемте к Куини. Ему вы не решитесь сказать «Нет!»

— Напрасно вы так думаете.

— А вот увидим, — хитро усмехнулся Везуби.

Мак-Куин дожидался их в парламентском коридоре. Он словно врос в каменные плиты пола и больше чем когда-либо напоминал глыбу угля, водруженную здесь на веки веков.

— Вы хоть иногда выходите из этого здания? — спросил его Гордон. — Вам, наверное, в другом месте дышать нечем.

Мак-Куин засмеялся и сказал: — Почему вы не хотите стать членом палаты? Вы когда-нибудь наблюдали ее в действии?

— Разумеется. Часами скучал на галерее. В этом-то вся беда. Ваша палата не выдерживает наблюдения.

— Но почему? Что вы в ней усмотрели?

— Эта палата — огромный саркофаг для тупоголовых середняков. Они хорошо питаются, обожают друг друга за свойственное им лицемерие и каждый день умирают здесь респектабельной смертью за принципы своих двух партий.

Мак-Куин, улыбаясь, повернулся к Везуби. — Ну разве его убедишь, если у него такие представления?

Гордон подался вперед и облокотился, почти лег грудью на вековой стол, за которым сидел Мак-Куин. — Знаете что, Мак-Куин? — сказал он с усмешкой, которая всякого другого заставила бы насторожиться. — Убедить меня можно, но для этого нужно сначала убедить одного моего друга.

— Что ж, давайте. А кто он такой?

— Это не он, а она! — сказал Гордон все с той же усмешкой.

Везуби потер свои пухлые руки. Смуглое лицо Мак-Куина расплылось в улыбке.

— Позволительно ли предположить, что тут кроется не только политика? — спросил Везуби.

— А предполагайте все, что вам заблагорассудится, — весело сказал Гордон. — Приезжайте завтра ко мне и пускайте в ход свое красноречие. Если она скажет «да» — я ваш.

Тесс (с социал-демократами всегда настороже) была, казалось, далека от политики и непроницаемо бесстрастна. Алебастровая статуя с розовыми губками. Гордон чувствовал, что она мобилизовала все свое упорство, хоть ему и удалось вынудить у нее небольшую уступку в виде согласия разливать чай и тем избавить всех от неловкости, неизбежной в присутствии его матери. (Смит повез миссис Гордон в Кембридж, польщенный, что она согласилась довериться его неистовой машине.)

— Мне про вас ничего не известно, милая барышня, — сказал ей Мак-Куин. — Только то, что наш друг Нед очень высоко ценит ваше мнение.

Тесс клала сахар в чашки. Мак-Куин в черном костюме и черных башмаках, кряхтя, потянулся к синей вазочке с домашним печеньем. Он со всех сторон обложил себя кретоновыми подушками и так откровенно тешился ощущением покоя и комфорта, что невольно насмешил Гордона. Его грубые башмаки казались здесь ненужным маскарадом.

— Нед настолько считается с вашим мнением, что ставит свое решение относительно парламентского кресла в зависимость от того, что на это скажете вы, — сказал ей Везуби без фамильярности Мак-Куина, но ласково и доверительно, как будто разговор тут шел между добрыми друзьями. — До сих пор он прислушивался к моим суждениям, но…

— Должен вас предупредить, что она глубоко презирает парламент, — сказал Гордон, — Она всех вас считает буржуазными лицемерами.

— Ах, так она, значит, из наших доморощенных большевичек! — воскликнул Мак-Куин, окинув Тесс, хитро прищуренным взглядом. — Понятно, понятно. — Он пошевелил пальцами в башмаке, топнул ногой по устланному ковром полу, и, протянув Тесс чашку, неподвижно держал ее на весу своей массивной ручищей, пока Тесс наливала ему еще чаю. — Вы все-таки пожалейте Неда, — сказал он ей.

Но Тесс не была расположена к остротам или шуткам. Она посмотрела на Гордона — и ее бледные щеки окрасились тем самым румянцем, в котором, по его утверждению, не нуждались.

— Я не имею никакого влияния на Неда, — сказала она подчеркнуто холодным тоном. — Кроме того, я вовсе не презираю парламент. Я презираю людей, которые там сидят.

Мак-Куин захохотал, но Тесс даже не улыбнулась; и Гордон ясно почувствовал, что ее нравственный кодекс запрещает ей улыбаться Мак-Куину и быть с ним простой и задушевной. И точно так же она не собиралась поддерживать спор о прелестях политики, которые так оживленно и даже игриво выхвалял Мак-Куин. Она просто отмалчивалась, сосредоточась на обязанностях хозяйки. Лишь несколько позже и не без усилий Гордону удалось, заведя речь о непосредственной политической борьбе рабочих масс, вызвать ее на короткую, но резкую стычку с Мак-Куином по вопросу о партиях и о верности долгу. Под огнем ее внезапных обвинений в политическом и идейном предательстве Мак-Куину очень скоро пришлось отступить. Ее формулировки были так остры и беспощадны, отличались такой бесцеремонной прямотой, что Гордон решил: девочка хватила через край. Это уже отдает личной неприязнью.

Но Мак-Куин с неизменным добродушием выдержал атаку. — По вашим словам, Тесс, — кротко заметил он, — видно, что у вас очень идеализированное представление о революционности обитателей наших рабочих кварталов. — Он почесал кончик носа. — Надо, милая барышня, самому, как я, родиться в таком квартале, чтобы знать, как неповоротлив и как мало склонен к революции наш народ.

— У вас уже ничего общего нет с этими кварталами, — со злостью бросила она ему.

Мак-Куин засмеялся.

— Попрошу вас… — тоном бдительного председателя остановил его Везуби.

— Не беспокойтесь, Вез, я ее не съем, — сказал Мак-Куин. — Если уж на то пошло, — снова повернулся он к Тесс, — для белоручки, знакомившейся с политикой в тиши загородных вилл, вы неплохо разбираетесь в этих делах. Вам самой стоило бы заняться политикой, если уж Нед не хочет. В какой-нибудь потасовке на партийном собрании вы были бы как раз на месте.

Гордона в этом разговоре интересовала только сама Тесс. Он пришел к убеждению, что, нападая на Мак-Куина, она нападает на самое себя. Снисходительный реверанс Мак-Куина в ее сторону явился каплей, переполнившей чашу. Она тяжело дышала, силясь подавить накипающую ярость, казалось, вот-вот у нее нервы не выдержат. Но она молчала, пока Мак-Куин не сказал благодушно увещевающим тоном:

— Все-таки решение Неда зависит от вашего слова. Ведь вы не сомневаетесь, что Нед — порядочный человек, а не буржуазный лицемер вроде меня. Так скажите ему «да», и дело с концом.

— Парламент — это испытание, для которого нужны люди посильнее Неда, — ответила она. — А если б я думала, что от меня тут в самом деле что-то зависит, я бы сказала: нет, нет и нет! Парламент — в вашем понимании — загубит его, как загубил многих других.

Гордон не воспринял это как приговор себе; тон, которым были произнесены эти слова, показался ему важнее, чем вложенный в них смысл. Тесс говорила о нем, но говорила отрешенно, словно очень издалека; она как будто обращалась к какому-то божеству, распоряжающемуся его судьбой, и устало просила любой ценой избавить его от того дешевого соблазна, который сейчас встал на его пути.

Но она уже по-новому повернула вопрос: — Только одно могло бы спасти Неда от вас в парламентских делах: если бы он пошел в парламент ради своих арабских друзей. Чтобы, не щадя сил, бороться за жизнь племен. Чтобы отвести от Хамида нависшую над ним угрозу изгнания. Вот тогда я охотно сказала бы Неду «да». Тогда бы я знала, что он идет в парламент ради настоящего дела. А не для того, чтобы бессмысленно барахтаться на брюхе, как все вы.

— Неужели и это вас не вдохновляет, Гордон? — спросил Везуби, истолковывая слова Тесс как поощрение.

— Я не из тех, кого нужно вдохновлять, — возразил Гордон. Снова в нем поднялось чувство протеста против того, что ему хотят навязать мысли об Аравии извне, вдалбливают эти мысли в его сознание, как будто в том есть нужда. Особенно если речь идет о Хамиде. Разве весть о грозящей Хамиду ссылке (только сегодня он об этом услышал от Везуби) не достаточно страшна сама по себе, без всякой патетики? Почему никто не хочет понять, что от него требуются решения более крупного масштаба? Даже Тесс!

— Поймите, — продолжал он, обращаясь к Везуби. — Все эти споры не выходят за пределы узкого мирка, с которым у меня нет ничего общего, — ни у меня, ни у Аравии! Какое значение имеет, одержат или не одержат социалисты еще несколько мелких побед, когда две половины мира схватились в борьбе не на жизнь, а на смерть? Кто одержит верх — русская половина или американская? Вот как стоит вопрос. Что же нам, заниматься уличными стычками, в то время как настоящие солдаты будут вести бои за весь мир?

Он оглянулся, на Тесс — как она приняла его слова, идущие прямо из души, содержащие истину, которую сам он только что начал для себя прозревать? Но она уже утратила интерес к спору, собрала чайную посуду и вышла из комнаты, предоставив мужчинам договариваться между собой. Только теперь он понял ее замечание относительно его слабости: она считала, что оставляет его в обществе друзей. Она ставила его на одну доску с этими людьми, внушавшими ей такое глубокое и непоколебимое классовое презрение.

Внутренние терзания были не в характере Тесс, однако в дни затишья, наступившие после визита Мак-Куина, Гордон чувствовал, что она не находит себе покоя. Она мало разговаривала, угрюмо замкнулась в себе, была слишком вежлива, слишком явно старалась скрывать свои чувства, и он понял, что она собирается уезжать. Его мать тоже почуяла неладное и забеспокоилась.

— Тесс как-то странно притихла. Что с ней случилось? — спросила она Гордона, как будто была почти уверена, что это его вина.

— Ничего! Просто ее совесть очищается от скверны буржуазного мира.

— Причем тут совесть? И откуда у нее вдруг такие мысли в нашем доме?

— Это только она сама может вам объяснить, мама. Впрочем, — продолжал он сухо, вспомнив слышанную от самой Тесс фразу, — тот общественный круг, к которому мы принадлежим, умеет очень больно бить выскочку, вздумавшего в него проникнуть. И самые жестокие обиды — те, которые наносятся бессознательно.

— Ты неправ, Нед. Мы никогда не допускали по отношению к Тесс каких-нибудь необдуманных слов или поступков. И она всегда себя очень хорошо у нас чувствовала. Она здесь своя. С самого первого дня.

— И все-таки, — сказал он, но так и не объяснил, что это должно означать.

Ему самому это было ясно только наполовину, хотя он чутьем угадывал, что творится у Тесс в душе. Возможность глубже разобраться во всем этом представилась спустя несколько дней, когда Тесс пришла к нему в комнату (где он теперь проводил дни и ночи за чтением, от-городясь от идущей мимо жизни). Она пришла выговориться; чувствовалось, что ей уже невмоготу держать в себе то, что ее терзало.

— Неужели я похожа на этого человека, Нед? — с видимым усилием спросила она. — Неужели я веду такие же разговоры? Говорю те же слова? Так же уверенно и самодовольно держусь здесь и так же напыщенно разглагольствую о своем происхождении и своих чувствах?

Мак-Куин преследовал ее; она закрывала глаза, стараясь забыть этот созданный ею самой образ — его удобную позу в мягких креслах, среди пуховых подушек, фальшь его грубых башмаков, все то, в чем ей виделось отступничество, измена самому себе. Гордон понял, что так претит ей. Он теперь безошибочно знал, откуда взялось в ней внезапное стремление высвободиться, не прикасаться больше к тому, из чего складывались обстановка и дух этого дома и этой жизни.

— Неужели я так же отвратительна? — спросила она и содрогнулась.

Он хорошо знал Тесс и потому не расчувствовался. — Ты его слишком уж всерьез принимаешь, — заметил он.

— Но ведь это вконец разложившийся человек!

— Разложившийся? Что за чушь!

— Именно разложившийся. Разве ты не видишь, что происходит с теми из наших социалистов, которые, выкарабкавшись из низов, со вкусом расселись на верхушке? Они предают нас ради респектабельного черного котелка и видимости власти, дающей им кое-какие привилегии и надутую важность правителей страны. Ненавижу их!

— Зря расходуешь ненависть, Тесс. Стоит ли обращать на них внимание?

— Стоит, потому что они, придя к власти, скатываются куда-то в лужу и копошатся в грязи, сопя и кряхтя. А такие, как этот, хуже всех — именно тем, что притворяются, будто у них уцелела совесть, и выставляют напоказ свои башмаки и грязные руки в знак того, что остались людьми из народа. Опереточный Фауст! Придворный бунтовщик Его Величества! Жалкий горластый придворный бунтовщик, ярмарочный искатель справедливости. Он даже отвратительнее, чем я себе представляла.

— Зачем тебе понадобилась эта дешевая мистификация — умолчать о том, кто ты такая?

— Он отлично знал, кто я такая.

— Вовсе он не знал! — настаивал Гордон.

— Нет, знал! Знал! Не мог он принять меня за девушку вашего круга.

— Ты ошибаешься, девочка!

— Очень прошу тебя, Нед, никогда больше не зови меня «девочка». — Она потеряла всякую власть над собой, в ее холодных слезах был страстный порыв, которого он не мог остановить. Он знал, что еще немного — и все будет кончено: она крикнет вслух, что больше не может оставаться здесь. Эти слова висели в воздухе; еще не сказанные, они уже угадывались в ее волнении, в ее отвращении к самой себе.

— Уж не хочешь ли ты сорваться и убежать? — сказал он, намеренно забегая вперед. — Вернуться на свою грязную улицу! Под материнское крылышко плотничихи миссис Кру! — Он дразнил ее, но в то же время знал, что рискует потерять ее навсегда, если не даст какого-то обещания, не поступится чем-то сам.

— Ты отлично можешь и без меня барахтаться тут в поисках дурацких откровений, — со злостью сказала она. — Я не собираюсь всю жизнь сидеть с тобой в потемках на вершине горы и ждать. Ждать, когда ты наконец решишься броситься вниз! Отпусти меня!

Преодолевая ее сопротивление, он подвел ее к окну и легонько, ненавязчиво продел свою руку под ее. Но в этом движении, почти машинальном, была все же ласка. — Ты в самом деле хочешь вернуться в Ланкашир, Тесс? — спросил он серьезно и мягко.

— Нет, — ответила она, сразу поникнув. — Я не могу вернуться, и ты это знаешь. Я снова оторвалась от почвы. У меня не хватит сил, чтобы вернуться. Туда, во всяком случае. Сейчас это все уже стало воспоминанием, черным и гнетущим. Но сидеть и ждать тут я тоже не могу, Недди. Ради бога, реши наконец что-нибудь. Ведь бессмысленно метаться во все стороны в поисках истины, когда сама жизнь тычет тебе эту истину в лицо.

— Это — твоя истина, — упрямо возразил он.

— Моя истина, твоя истина! Это истина всех людей. Та самая, о которой ты томишься. Посмотри же ей наконец в глаза. Прими или отвергни. Я уже ни на чем не настаиваю, я только хочу, чтобы ты шел к своей цели, какова бы она ни была.

Склон, покрытый пышной зеленой травой, уходил, казалось, в глубину заросшего ряской пруда; алмазные брызги сверкали на склонённых к воде ветвях; вдали, прорвав паутину тумана, пламенела медная крона одинокого бука. Хэмпшир, сырой и мглистый, точно плыл под своим низко нависшим небом.

— Моя цель уже близка, — сказал он небрежно, но в то же время осмотрительно; об осмотрительности он теперь никогда не забывал. — Видишь ли, Тесс, сам не знаю почему, но я, кажется, пришел к мысли, что твоя классовая борьба ближе если не к истине, то к цели больше, чем все то, о чем говорят другие. Нет, нет, мне никакого дела нет до классовой борьбы! Но почему-то я лучше Мак-Куина понимаю и чувствую дух единства, которым сильны твои рабочие кварталы. Я теперь знаю, где настоящая сила, от кого можно больше всего ожидать. Беда только в том, что едва ли я когда-нибудь смогу полюбить твой класс, Я ему не нужен — вот что для меня самое страшное.

Но это полупризнание не тронуло ее; имя Мак-Куина вновь оживило перед ней ненавистный образ, и ей снова захотелось уйти, бежать.

Он крепче сжал ее локоть и сказал: — Я понимаю, Тесс! Я все понимаю! Но дай мне еще немного времени. Есть еще один мир, который я должен увидеть лицом к лицу. Только один! — Он говорил серьезно, но с каким-то мальчишеским увлечением. — Не торопи меня.

Она не пыталась вырваться; но слезы ее высохли, она закусила губы и снова смотрела твердо и решительно. Ее руки, не холеные и чем-то неожиданно трогательные, чуть подрагивали, выдавая волнение. Но она не шевелилась, почти не дышала, пока его теплая рука не прикоснулась невзначай к едва заметной выпуклости ее груди. Она вздрогнула, прижала его руку, вздохнула, и волнение захлестнуло ее. Воля ее сдала; теперь она нуждалась в жалости. Она приникла к нему и так стояла, пока он шершавым от ветра пустыни пальцем размазывал невысохшие слезы по ее разгоряченным щекам.

Миссис Гордон пришла к Тесс с расспросами о сыне.

— Где он, Тесс? Я его последние дни совсем не вижу. Он в Лондоне? Он все еще снимает эту отвратительную комнату на Фулхэм-род? Сейчас он тоже там?

— Нет. От комнаты он отказался. По-моему, он в Лондоне у Везуби.

— Странная личность этот Везуби. Что-то в нем есть не вполне доброкачественное. Как вы думаете, Тесс, Неду ничто не грозит?

— Нет, нет. Можете о нем не тревожиться.

Втайне склонная к некоторой чувствительности, миссис Гордон относилась к Тесс по-матерински сердечно и тепло, а та платила ей ласково-почтительным отношением, в котором были и чуткость и уменье лавировать между острыми гранями характеров матери и сына. Пусть целые миры разделяли обеих, все равно им было хорошо вместе, потому что им этого хотелось. Приятно побродить с корзинкой по сельским дорогам, зайти в два-три знакомых дома в деревне; так хождение за покупками стало у них неизменной и милой традицией.

— Терпеть не могу эти веревочные сетки, с которыми все теперь ходят, — сказала миссис Гордон, подавая Тесс корзинку. — Они превращают жизнь в какое-то сплошное хмурое ожидание. Становишься больше похож на зверя, подстерегающего добычу, чем на человека, идущего купить себе еду.

Тесс несла свою корзинку, как коровница подойник, надев ее на мраморно-белую руку у самого локтя.

— Если уж вам нравится держать корзинку так, — сказала миссис Гордон, — то вы должны не мерно вышагивать по дороге, а бежать вприпрыжку. Ну-ка! Я люблю смотреть, как бегают вприпрыжку. В наше время даже Дети, кажется, этого уже не умеют.

Тесс рассмеялась и взяла ее под руку. — Посмотрели бы вы на Неда, когда ему вдруг приспичит перепрыгнуть через забор. Представьте, в нем еще живы подобные желания.

Миссис Гордон, чуть погрустнев, кивнула головой. — В Неде все всегда живо, Тесс. Все. Мне кажется, он помнит каждый прожитый им миг, включая и то, что он в этот миг чувствовал или думал. Может быть, именно поэтому он не любит вспоминать о своем прошлом.

Темой их разговора всегда служил Гордон; каждой хотелось что-нибудь о нем услышать, и каждая готова была что-нибудь о нем рассказать.

— Неужели это прошлое так уж неприятно ему? — усомнилась Тесс.

— По-моему, очень, — ответила миссис Гордон. — Вас никогда не удивляло, что у Неда совсем нет друзей?

— Как это нет! А Смит, а Везуби, а… а Мак-Куин… — Нестерпим был даже звук этого имени.

— Странно, что вы считаете Смита его другом, — неодобрительно заметила мать. — Смит для Неда не больше, чем забава.

— Нет, нет. Смит — настоящий друг. Может быть, Нед даже не отдает себе в этом отчета, но он и любит Смита, и ценит, и нуждается в нем.

— Что ж, тем лучше, если вам так кажется. Но я-то говорила о прежних его друзьях. Когда Нед вернулся, многие из них хотели возобновить с ним дружбу, но он всех отвадил.

— Я думаю, это потому, что он все свои чувства отдает своим арабским друзьям, — осторожно предположила Тесс. — Они, пожалуй, теперь самые близкие ему люди. Он все еще больше араб, чем англичанин. Он себя здесь чувствует изгнанником.

— Как можно на родине чувствовать себя изгнанником, Тесс? У меня это не укладывается в голове. Он в Англии. А ведь Англия — его родина.

— Пойдемте через выгон, — вдруг предложила Тесс, и миссис Гордон, поддавшись ее настояниям, протиснулась сквозь узкий лаз в боярышниковой изгороди и ступила на тропинку, протоптанную на вязкой земле коровьего пастбища. Но, сделав два шага, остановилась и решительно повернула назад.

— Нет, не пойду этой дорогой. На том краю луга я вижу миссис Джолли, а она вечно пристает, чтобы я покупала у нее яйца, масло и даже сливки сверх того, что положено по норме. По-моему, это нечестно. Если продуктов питания не хватает, все должны страдать от этого в равной мере, и ничего страшного тут нет. Я всегда с трудом сдерживаюсь, чтобы не отчитать эту миссис Джолли как следует.

— Когда я жила в Ланкашире, — возразила Тесс, — мы в воскресные дни всегда отправлялись по деревням раздобывать яйца, масло и сливки. О моральной стороне дела никто не думал. И вам это ни к чему. Идемте! Если можно что купить, купим и устроим пир на весь мир…

— У ваших ланкаширских друзей были дети. Это большая разница.

Но вопрос о разнице между моралью свободного выбора и моралью необходимости так и не был решен, потому что не слишком интересовал собеседниц. Они продолжали свой путь, и длительная пауза с неизбежностью привела к возобновлению разговора о Гордоне-изгнаннике, как будто этот разговор и не прерывался.

— Мне кажется, у Неда вообще нет больше родины, — печально сказала Тесс.

— Тем хуже для него, если так. Беда в том, Тесс, что Нед стремится найти какое-то особое, генеральное решение человеческих проблем, которое может предотвратить катастрофу, нависшую над человечеством, и во имя которого не жаль отдать все, в том числе и собственную жизнь.

— Что ж, это благородное стремление! — горячо вступилась Тесс.

— Бесспорно. — Миссис Гордон казалась все более озабоченной. — Но у него появляется склонность к опасным обобщениям, и мы должны быть настороже. Всего лишь несколько дней назад он завел со мной разговор о Фуксе — том злосчастном немце, которого судили за передачу секретных сведений русским. Насколько я понимаю, Нед видит в Фуксе человека, попытавшегося решить основную из основных проблем. По мнению Неда, человек должен ясно представить себе, что нужно для пользы дела, отвечающего его целям и идеалам, и тогда уже беззаветно отдаться служению этому делу, не считаясь ни с национальными, ни с какими-либо иными чувствами. Боюсь, что именно так он и собирается поступить.

Тесс знала отношение Гордона к Фуксу. И она вдруг подумала о том, что именно с такими мыслями о необходимости нравственного выбора отправился он в Лондон, чтобы встретиться с американцем и с русским, которых избрал для этой цели обязательный Везуби. И ей стало страшно, как бы, столкнувшись с этими двумя крайностями, он не ударился в одну или в другую. А полный тревоги голос матери (так похожий, на голос самого Гордона — отчетливый негодующий, настойчивый и в то же время холодный) продолжал предостерегать.

— И еще я боюсь, Тесс, — говорила она, — что эта игра в Прометея может завести Неда слишком далеко, что в своих поисках героических свершений он сделает какую-нибудь непоправимую глупость. Я твердо знаю: если он не спустится с олимпийских высот, — того, что он ищет, ему не найти. Джек ближе его к истине. Нед слишком много честолюбия вкладывает в эти поиски. Постарайтесь убедить его быть скромнее, умереннее в своих стремлениях. Иначе…

Тесс угадала всю силу предчувствий и опасений, таившуюся за ровным, отчетливым звучанием этого голоса. Тем страшнее были слова матери, чем они спокойнее произносились. Своей намеренно недоговоренной фразой она хотела сказать, что ее сын близок к кризису, к трагедии, к какому-то страшному взрыву изнутри. И она предостерегающе указывала на то, что поступок Фукса для него не урок предательства, но пример справедливого выбора и самоотверженного служения идее.

Эта картина обреченности Гордона потрясла Тесс; ей стало страшно, словно и ее жизнь неотвратимо близилась к тому же. В ней поднялось негодование против него за то, что он подстроил ей эту ловушку, и снова она почувствовала, что нужно бежать. Но бежать она не могла — не хватало сил.

Мягкое прикосновение к ее плечу вернуло ее к действительности.

— Вы совсем как Нед, — сказала ей миссис Гордон. — Тоже витаете где-то далеко.

Тесс засмеялась, всем своим существом ощутив реальность теплого серенького дня, единственную, которой можно было верить. — Вам бы нужно завести собаку, — объявила она; и, покупая положенные по норме яйца и масло, они все еще продолжали этот разговор о собаках.

Джек показал Тесс свое предприятие: ряды разумных машин, выстроившихся обдуманно и чинно в потоках зеленоватого света, льющегося с потолка.

— Почему у вас не работают женщины? — спросила она.

— Потому что есть достаточно мужчин, — ответил он, пожав плечами.

Она поняла, что означает этот жест. Джек не хотел увольнять своих рабочих, хотя им почти нечего было делать. Браун, Эндруз, Джексон, Алистер. В доме знали все эти имена, но обладателей их видели редко, разве когда они катили на своих велосипедах по дорожке, которая, огибая пруд, выводила к шоссе.

Джек провел Тесс в свой кабинет — комнату с зеленовато-оливковыми стенами, в которой стоял характерный затхлый запах давно пустующего помещения. Служитель принес две чашки чаю из заводского буфета. Джек затворил за ним дверь и, вернувшись к Тесс, спросил: — Что поделывает Нед?

— Он эти дни чем-то занят в Лондоне, — сказала она; ей не хотелось говорить о сумасбродных надеждах Гордона даже Джеку. — Я сама хорошенько не знаю, в чем дело, только это что-то очень для него важное. — Но она не выдержала: — У него новая идея — выбор между Америкой и Россией.

Джек взял лежавший на столе калибромер и стал вертеть его в пальцах. С интересом разглядывая его со всех сторон, он вдруг сказал:

— Тесс! Вы никого другого не любили за все эти годы, что Неда не было в Англии?

Вопрос был задан как бы между прочим и в то же время со всем простодушием, свойственным Джеку, а потому не показался бесцеремонным. Тесс невольно улыбнулась, ей даже захотелось смеяться в порыве материнской снисходительности.

— Я не святая, — сказала она, сама удивившись этой неожиданной легкости тона. — Были мужчины, которые мне нравились; особенно один.

— Кто он был?

— Никто. Инженер — как Мур, как Смит.

— А где он теперь?

— Это был женатый человек.

Джек поднял на нее недоумевающий взгляд и тут же покраснел, видя, что ее насмешило его удивление.

— О чем вы сейчас подумали, Джек? — спросила она, сияя улыбкой.

Он покраснел еще сильнее, но не утаил странной мысли, пришедшей ему в голову. — Я подумал о том, как вы далеки от житейской пошлости, Тесс. Всякие глупости, присущие людям, для вас словно не существуют.

— Почему вы так думаете?

Вопрос озадачил его. — Потому что вы похожи на Неда. Смотришь на вас — и кажется, что вас ничто не смущает, ничто не тревожит.

— По-вашему, Неда ничто не тревожит?

— В области чувства — да. Тут для него, по-моему, исключены ошибки.

— И безрассудства? — лукаво осведомилась она.

Он молча, серьезно кивнул головой и отложил в сторону калибромер. — Не о том, собственно, речь. Меня интересует другое — как вам удалось достигнуть такого замечательного, полного взаимопонимания? Конечно, оба вы — люди незаурядные; может быть, этим и объясняется ваше… ваша…

— Любовь? — подсказала она, видя, что он мнется, не решаясь произнести слово, довершающее его мысль.

— Да. Любовь! — Он взглянул ей в лицо, и оттого, что слово было произнесено, она вдруг показалась слишком живым, слишком трепетным существом для его неуютного, холодного кабинета.

— Любовь — чуднóе слово, Джек. И мне кажется, это не то слово. Не подходит оно как-то ни к Неду, ни ко мне.

— Слишком невыразительное? — попробовал он подсказать.

Она пыталась найти свой эпитет, но никак не могла. — Слишком… слишком определенное, Слишком простое, легкое, невероятно легкое.

Она знала, что он ждет чего-то большего, что-то существенно важное он хотел услышать от нее.

— Знаете, Тесс, вы и Нед — единственные два человека на свете, которых я по-настоящему люблю. — Он опустил глаза. — Я не знаю других людей, которые бы так замечательно сумели найти себя и свое место. Нед — с его деятельной натурой, с его бескорыстным служением арабам, с его глубокой верой в возможность делать благородное и нужное дело. И вы — с вашей мужественной готовностью врукопашную драться против бедности и нищеты! Вы оба так многого достигли, стремясь к поставленной цели.

— Ошибаетесь, Джек, — сказала она, кладя ноги в видавших виды туфлях на край железного ящика, чтобы придать всему разговору небрежный, равнодушный тон, — Мы оба потерпели очень много неудач, стремясь к поставленной цели.

— Нет, нет, Тесс! Только не вы! В чем же вы потерпели неудачу?

— Во всем. В себе самой, в своей работе, в своих убеждениях, в своем влиянии на Неда. В сотне других вещей. Даже, — она сказала это резко, но грустно, как будто подчиняясь потребности высказаться, — даже в отношениях с родными.

Маленькая и хрупкая, она казалась еще меньше, сидя в большом деревянном кресле и упираясь руками в подлокотники, словно из страха соскользнуть с него. Это была поза настороженного выжидания, в которой чувствовалось, как стремителен будет бросок вперед, как только прояснится горизонт.

— С родными? — Он достаточно знал о ее родных, и эти слова пробудили в нем недоуменное любопытство.

— Именно. Прежде всего мне вообще не нужно было уезжать из дому, — сказала она.

— Как можно так говорить! — воскликнул Джек, искренне возмущенный. — Разве, получив образование, вы тем самым не одержали победу над бедностью?

— Лучше бы я оставалась в трущобах Глазго: больше приобрела бы, меньше потеряла.

— Чего? — недоверчиво спросил он.

— Самой себя.

— Вы сентиментальничаете, Тесс.

— Ничуть.

Она говорила с уверенностью, и ему показалось неловко оспаривать ее собственное представление о себе.

— А Нед?

— Не принимайте слишком всерьез мои слова, Джек. По крайней мере в том, что касается Неда.

Но он настаивал: — Вы, значит, считаете, что в Аравии он потерпел неудачу?

— Нет. О, нет. Там он был в своей стихии.

— Тогда — здесь? Здесь, да? Но почему же, Тесс? — Это было больше, чем простая просьба о разъяснении, и Тесс пришлось взяться за то, что она себе раз навсегда запретила: растолковывать Гордона его родным.

— Нед просто не знает, с чем имеет дело, — коротко попыталась она определить.

Не спуская с нее внимательного взгляда, Джек подпер рукой свой круглый подбородок. — Не знает?

— Ну вот хотя бы… — начала она, но ее нерешительная попытка отделаться бесстрастным суждением стороннего наблюдателя не удалась, потому что глаза Джека, маленькие и блестящие, как бусины, требовали, чтобы в суждение о Неде она вложила душу. — …хотя бы то, что он видит сдвиги, которые совершаются во всем мире, даже здесь, в Англии, но воспринимает все это как свой личный кризис; ему кажется, что это он, он сам стоит на краю пропасти и должен перескочить через нее без чьей-либо помощи. Преодолеть препятствие силой собственного разума.

— И, по-вашему, он не в силах справиться с этим?

Она повела плечами, как бы отмахиваясь от его настойчивости, теперь уже раздражающей. — Да, не в силах, — сказала она с ненужной резкостью, и от этого ее слова зазвучали как обвинение. — Не в силах, потому что он не понимает, не отдает себе отчета в том, что мир не может больше существовать таким, как он есть, и только в этом причина охватившего мир смятения. Нед ищет других причин, создает себе разные фикции — бунт интеллигента-одиночки во имя какой-то независимой честности духа, богоравную сущность вольного араба. Все остальное попросту не входит в его сознание. Даже смысл крестьянского восстания в Аравии ускользает от него. Конечно, его потрясли революционные события в Китае и в других азиатских странах, но их цель и их успех одинаково непонятны ему. Он никогда не поймет, почему побеждает революция, где бы ни происходило дело, — здесь, или в Азии, или даже в его любимой Аравии. Но рано или поздно ему придется разобраться в этом, и тогда для него наступит трагедия.

— Но почему трагедия? — Джек заморгал глазами. — Может быть, он станет на вашу точку зрения, Тесс.

— Вы можете стать на мою точку зрения, Джек?

— Нет, не могу.

— Вот и Нед не может.

— Нед и я — это не одно и то же. Я знаю, что угнетенных побуждает к восстанию необходимость бороться за свою жизнь. С этим я готов согласиться. Но никогда я не соглашусь с теми насильственными методами, которыми ведется эта борьба. А Неда это не смутит. И потому я считаю, что он мог бы пойти тем путем, которым идете вы, — если, по-вашему, этот путь лучший для него.

— Лучший для него?

— Только вы знаете, что для него лучше, Тесс.

— Не надо так упрощать, Джек. Не путайте Неда со мной, а меня — с насилием. Я ненавижу насилие так же, как и вы, может быть даже больше. Вы сталкивались с насилием на войне, а этот вид насилия лучше других. Мне знакомы худшие его формы — те, которые проявляются в нашей повседневной жизни со всем ее безобразием. Что касается Неда, насилие привлекательно для него тем, что в нем есть элемент решительности, завершенности; оно позволяет быстро решать проблему жизни и смерти. Но все это не приближает Неда к моим классовым убеждениям. Напротив. Это может только приблизить его гибель — гибель насильственную.

— Тогда спасите его, Тесс, от этого безумного заблуждения, предотвратите трагедию, о которой вы сами говорите.

Она встала. — Зачем вы привели меня сюда и затеяли этот разговор, Джек? Вы очень боитесь за Неда?

— Больше, чем вы думаете. — Он взял лежавший на столе конверт. — Но дело не только в моих опасениях. Вы ведь знаете, что Нед отдал мне все свои деньги?

Она кивнула, уже понимая, чего он от нее хочет, и заранее внутренне сопротивляясь.

— Не надо бы мне вообще к нему обращаться! — продолжал Джек жалобным тоном. — Просто в ту минуту мои дела были уж очень плохи. Сейчас, пожалуй, можно считать, что худшее уже позади. Какой-то знакомый Неда из политического мира (вероятно, Моркар или Везуби) направил ко мне заказчика. Вчера я с этим человеком виделся в Лондоне. Насколько я понимаю, это так называемый «блат» в чистом виде. Но обставлено все так, что не придерешься. Человек этот выступает в качестве правительственного контрагента, и в ближайшее время мы получим от него большой заказ на изготовление частей для самолетов. Для бомбардировщиков, — торжественно уточнил он. — Это нас надолго полностью загрузит. В сущности, это спасение — для меня, для предприятия. Для всех нас. Теперь мы даже можем принять Смита в компаньоны.

У нее мелькнула новая мысль. — И вы хотите, чтобы Нед тоже стал полноправным компаньоном, да?

— Да, если он захочет. Да, конечно, — сказал он как бы мимоходом. — Но прежде всего, Тесс, мне хотелось бы, чтобы вы уговорили его взять обратно деньги.

— Ну уж нет!

— Очень вас прошу, Тесс, не отказывайтесь; это крайне важно для нас обоих. Я бы не стал обременять вас такой просьбой, но если я сам заговорю с ним на эту тему, то лишь испорчу дело. Разговоры о деньгах у нас с ним не получаются.

Она посмотрела на конверт, который он ей протягивал, — аккуратный, деликатно незаклеенный, этакий фальшивый гроссбух для урегулирования личных счетов. Но она не взяла его.

— Нет, — решительно повторила она. — Не хочу.

Он пододвинул конверт ближе. — Я знаю, что Неду нужны деньги. Но тут не в одних деньгах дело.

— Именно потому я и не хочу. Не пытайтесь вернуть ему эти деньги, Джек. И не просите меня помочь. Лучше отдайте их матери или считайте условно его долей в предприятии. Только не надо, не надо возвращать ему, Джек. Пусть все остается так, как есть.

— Но я не могу. Поймите, это стоит между нами.

— А так будет еще хуже, Нед, беспощадный к самому себе, не пощадит и вас. Он вас жестоко высмеет за попытку вернуть ему деньги. Лучше не вызывайте его на это.

Джек отложил конверт, вытер свои пыльные руки, вытер и губы. Потом взглянул на часы и молча покачал головой. Сделал глубокий вдох и медленно, долго выдыхал воздух. Потом улыбнулся Тесс с потугой на несвойственную ему иронию.

— Пожалуй, это и в самом деле смешно, — сказал он. — Нед был бы прав. Не так легко исправить сделанную глупость. И с какой стати обременять этим вас? — Он подошел к ней вплотную. — Мне остается надеяться на вашу преданность Неду, Тесс. Я теперь вижу, что только ваше понимание и ваша любовь могут его спасти. Все в ваших руках! Мы же лишь натворили глупостей и ничего не смогли для него сделать.

Итак, он теперь принадлежал ей: был отдан ей в дар родными. Драгоценный дар это был, только слишком щедрый; она знала, что уже не может принять его. Слишком долго она ждала, подставив руки. У нее иссякли силы.

Но она почувствовала это слишком поздно: когда Гордон вернулся из Лондона, он сказал ей, что ее терпеливое ожидание пришло к концу. Он преодолел все свои колебания. Осталось только совершить последнее усилие.

— Что ты такое сделал? — с тревогой спросила она.

— Человек ничего не стоит, когда он один, Тесс, — сказал он так, словно это был вывод из долгих размышлений. — Ты была права. Что мог я, один человек, вынести из беседы с одним американцем или одним русским? Только ощущение, что и тот и другой не меньше меня жаждут скорейшего разрешения дилеммы.

Они сидели на перилах горбатого деревенского мостика, перекинутого через ручей, который зимой струился мутным потоком грязи, а летом пересыхал и лежал истрескавшимся серо-зеленым пластом. Гордон ел яблоко и сплевывал в воду лоснящуюся кожуру. Разговаривая, он болтал ногами и то и дело беспокойно тыкал Тесс в плечо.

— Если бы один из них показал мне хотя бы проблеск той правды, на которой держится его мир, в противоположность миру другого, я бы тотчас безоговорочно отдал всего себя в его распоряжение. Я бы обрел полноту жизни в служении этой правде. Честное слово, Тесс!

Она вдруг прижалась к нему в порыве безотчетной нежности, как будто им очень мало времени оставалось быть вместе.

— Ну, например, американец, — продолжал он, не замечая ее настроения. — Правда, он — официальное лицо, и об этом нельзя забывать, хоть он и сказал, что смотрит на вещи не с официальной точки зрения. Но вообще он отличнейший человек, и все у него отличное — костюм, сорочка, ботинки, зубы, волосы, ногти. Мы беседовали о Хитти, этом американо-сирийце, который так хорошо пишет об арабах. Отец моего американца был миссионером в Сирии в ту пору, когда Лоуренс объезжал там евангелистские воскресные школы и знакомился с наставниками. А сын теперь стал специалистом по арабским странам. Да, этот человек умен. Но не свободен от страхов. Он долго не решался назвать вслух то, чего он боится, пока наконец я сам не произнес сакраментальное слово: коммунизм, коммунизм, коммунизм! Это сразу развязало ему язык; он вздохнул с облегчением и потом целый час только о коммунизме и разговаривал. Надо сказать, поначалу я во многом готов был с ним согласиться. Да, да! Кое в чем наши мысли, несомненно, совпадали. Однако потом его эрудиция и все его философские резоны куда-то провалились и наружу вылезло другое — страх, фарисейское самодовольство и жестокость слепого, который норовит выколоть глаза ближнему во имя равенства. Он утверждал, что готов помочь всему свободному человечеству. Это было дельно и мне понравилось. Я возражал лишь против того, что он употребляет эпитет «свободный». Нет на земле свободных людей. «Это, разумеется, верно, — сказал он, — но вы не учитываете, что свобода не есть понятие абсолютное. Ее можно рассматривать только относительно, и вот если во главу угла ставить человеческую личность, то свобода существует только в некоммунистическом мире». Он сказал, что Америка тратит немалые деньги для того, чтобы оберегать нашу свободу, и, если понадобится, будет воевать за нее. Превосходно. Тут, однако, выяснилось, что расплачиваться нам придется монетой, которая определяется негативно. Все что угодно, кроме коммунизма. И он действительно подразумевал все что угодно. Такая доктрина по самой сути порочна, как ее ни подкрашивай и ни обосновывай. Я сказал ему, что идея, которая сводится только к отрицанию чего-то, по существу своему разрушительна, потому что она живет лишь уничтожением всех других идей, противопоставляемых ее трагической бессодержательности. И тут он сделал хитро рассчитанный ход — заговорил о том, в чем я мог бы принести реальную пользу. Аравия богата нефтью, говорил он, и, поскольку борьба за мировое господство уже идет (пусть пока еще только на окраинах, а не в центре), я мог бы употребить свое влияние на то, чтобы указать правильный путь арабским странам. Аравии не нужна нефть, зато ей нужны деньги, деньги и деньги, чтобы вылезть из своей вопиющей, губительной нищеты. Так согласен ли я сделать полезное дело — способствовать заключению сделки, выгодной для обеих сторон? Согласен ли я послужить благому делу? Согласен ли я спасти, что еще можно спасти для западной цивилизации? На этом я прервал его, сказав, что во имя того, о чем он говорит, умирать пошло. А смерть — это такое событие в жизни, которое я не хочу опошлять.

Гордон швырнул в воду огрызок яблока, и тотчас же какой-то храбрый воробей стремительно подлетел, чтобы успеть поклевать его, прежде чем он потонет.

— Эта пичуга с голоду не умрет! — рассмеялся Гордон. — Смотри-ка, он ждет, не бросим ли мы еще. Вот обжора! Давай угостим его целым яблоком. — Гордон потянулся к кульку, который держала Тесс.

— Еще чего выдумал! — Тесс поспешно отвела руку с кульком. — Два шиллинга фунт. Это выходит шесть пенсов одно яблоко.

— Ладно, куплю тебе еще фунт этого добра. У меня есть деньги. Я еще не все истратил.

Как только разговор коснулся денег, забава кончилась.

— Сколько у тебя осталось?

— Четыре фунта и еще сколько-то шиллингов.

— А что потом? — спросила она, явно обеспокоенная его дальнейшей судьбой.

— Не знаю, — ответил он хладнокровно. — Может быть, научусь жить без денег. Или поступлю на службу куда-нибудь в банк. Или пущу себе пулю в лоб.

— Больше ты ничего не можешь придумать? — спросила она, но в тоне ее звучала не ирония, а тревожная догадка, что долги, служба и самоубийство составляют для него одинаково гибельную перспективу.

— У Везуби есть такая бредовая идея — чтобы я написал книгу о себе. Нечто вроде руководства для людей действия. Обещает хорошо заплатить. Ха! Рассказывая о своей жизни, я бы неминуемо стал обманывать самого себя. А если б у меня и получилось что-нибудь путное, я вынужден был бы сжечь это, как Лоуренс или как Гоголь — в ночном приступе безумия. Моя жизнь не годится в учебные пособия. И поучительных выводов из нее не сделаешь. Это просто история единоличной неудачи, единоличного поражения. Такое признание, Тесс, доказывает, что я ближе к твоей однобокой философии, чем ты думаешь. Но только твой русский единомышленник тут совершенно ни при чем. От него я в этом смысле ничего не почерпнул и ничему не научился.

Она слушала молча, не прерывала его, боясь сбить, и не торопила, потому что от этого уже ничего бы не изменилось.

— Сам по себе он человек незначительный, — продолжал Гордон, ероша свою рассыпающуюся шевелюру жестом озадаченного юнца. — Понимаешь, Тесс, если у американца было слишком много самоуверенности, то у этого русского ее оказалось слишком мало. Он чересчур элементарен, никакой загадочной души я в нем не почувствовал. Человек, который совершенно лишен эгоизма! Он вызвал во мне чувство неприязни. Низенький, коренастый толстяк, сын слесаря. Мне захотелось взять его за ворот и встряхнуть. Спорить с ним? Ни к чему! Он мне сказал все, что мне следовало знать. Старушка Англия задыхается в цепких объятиях дядюшки Сэма. Он сам смеялся от души, очень довольный своей шуткой. Тогда я сказал ему: «Вот если дядюшка Сэм расколошматит вас вдребезги, тогда вы уже не будете смеяться!» Вероятно, его это задело, Тесс, потому что он тут же ответил с убийственной серьезностью, что если кое-какие страны, может быть, и уцелеют в случае новой войны, то уж Англия наверняка будет стерта с лица земли — своими же союзниками. А когда я спросил, что он может предложить в качестве альтернативы войне, он заговорил о сборе подписей под воззванием против атомной бомбы, в этот самый день полученным из Стокгольма. Я засмеялся и спросил, известны ли ему в истории случаи, когда бы воззваниями удалось предотвратить войну. Он согласился, что до сих пор таких случаев не было. Однако историю двигают не прецеденты, а самостоятельно развивающиеся события. Гигантские скачкообразные сдвиги. И, по его уверениям, как раз сейчас мы находимся в периоде такого сдвига. Восставшие народы Азии, и так далее, и тому подобное. «Ну, а свобода? — спросил я. — А личность? Мое индивидуальное, неповторимое „Я“?» На это есть у него ответ? Он сказал, что есть. Что свободный расцвет личности возможен лишь там, где покончено с эксплуатацией, с нищетой, с невежеством и со всем прочим в этом роде. А что на смену этим старым оковам могут прийти новые, он отказался признать. Это очень своеобразный экземпляр, Тесс; он сшит не так, как был скроен, человеческая сущность отлита в нем в какую-то новую, безличную форму, твердую и крепкую, и это либо очень хорошо, либо очень плохо — я пока так и не решил. Но умен! Такие люди годятся, чтобы пробивать лед на Северном полюсе. Бесстрашный, неумолимый, социализированный человек. Я уверен, Тесс, что если будет война, то, вопреки всякой логике и всяким вероятиям, победа останется за ним. И этим он мне страшен. А в остальном могу сказать, что я из этой встречи ничего не вынес.

Он замолчал.

Но Тесс на этот раз не сдержалась: — Уж кто-кто, а ты бы, кажется, должен был предпочесть бесстрашного, неумолимого, социализированного человека благодушному, чистенькому денежному мешку.

Он только засмеялся в ответ. — Мне ни с тем, ни с другим не по пути, Тесс.

— Ты сказал, что уже пришел к чему-то. — Это была новая попытка с ее стороны, но предпринятая как-то неохотно.

— Я и не отказываюсь от своих слов.

Он вытянул ноги и щелкнул каблуками, потом взглянул на свои руки, на небо, на засохшие изгороди, на далекую церковку, будто наклонившуюся над ручьем. Потом задумчиво подергал себя за ухо, словно измеряя мысленно расстояние — длину прыжка, который предстояло совершить.

Какой-то старик с терновым посохом устало прислонился к перилам моста и, вытерев тряпкой цвета хаки морщинистое иссера-бледное лицо, поклонился сидящим. — Не знаете ли, сэр, куда ведет эта дорога? — спросил он.

Гордон взял в руки его толстый посох. — Неважно, куда ведет дорога; вы скажите, куда вам нужно.

— Никуда. Мне лишь бы идти, — сказал старик.

— А, так вы паломник? — Гордон соскочил с перил.

— Нет, что вы, сэр! Я просто скитаюсь по дорогам, потому что, если остановлюсь где-нибудь надолго, меня засадят в работный дом, и тогда мне конец. Там ведь забирают продуктовые карточки. Мне восемьдесят два года, но я еще держусь, сэр.

— Пойдемте, мы вас проводим немного, — сказал Гордон, взяв Тесс под руку. — Следующее селение — Кланфилд. А там уже пойдут зеленые холмы, а за холмами — море. Таласса![19]Море! (греч.) Таласса!

— Ну что ж, это мне подходит. — Старик прихрамывал, на одном башмаке у него был оторван каблук.

— Это хорошо, что вы не паломник, — сказал ему Гордон на прощанье, когда они дошли до перекрестка. — Если бы вы читали святого Христофора, Чосера, Ламартина, Горького, вы бы знали цену этому делу. Паломники никогда не доходят, куда нужно.

— А мне никуда не нужно. Я старый солдат, сэр.

— Тем хуже для вас.

— Но солдатская служба научила меня шагать без конца.

— Без конца и без цели! — возразил Гордон. — Уж лучше умереть сразу.

Старик засмеялся и помахал им своим посохом (они уже свернули с проселка, и последние слова Гордон кричал, оглядываясь на ходу). — Рано или поздно я так и сделаю.

До них донеслись глухие синкопы его удаляющихся шагов.

— Ищет смерти старик, — сказал Гордон усмехаясь.

— Неправда. Цепляется за жизнь, — возразила Тесс. Ей стало грустно от этой встречи.

— Ха! Ты просто расчувствовалась, Тесс. И потом, смерть кажется тебе всегда нежеланной. А между тем это совсем не плохой выход, когда человек стар или отчаялся во всем. Или потерпел поражение, как я. — Можно было подумать, что он напрашивается на жалость. — Я даже завидую этому старому бродяге. Он нищий и потому надеется что-то обрести в конце своего странствия. Ему нечего выигрывать и нечего терять.

— А тебе?

— Мне? Ах, не будем сейчас говорить обо мне, Тесс. Скажи лучше, как твое настроение? — Вопрос был задан добродушно, с легкой улыбкой на спокойном, ясном лице. Напряжение, сковывавшее его, исчезло. — Пожалуй, довольно уже с тебя?

Она кивнула, потом со вздохом прижала к себе его локоть, но глаз не подняла. — Да, вполне довольно, — сказала она твердо.

— Что же, ты хочешь уехать отсюда? — спросил он, все еще улыбаясь.

— Не хочу, а должна, — ответила она, стараясь сделать вид, что все очень просто и ничего существенного тут нет. Но существенное тотчас же возникло. — Я должна уехать, пока не поздно. Иначе…

— Значит, покидаешь меня? — настойчиво перебил он.

Она пожала плечами. — Если хочешь, едем вместе. — Было ясно, что она сама не верит в серьезность этого предложения.

— Куда?

— Я думаю съездить во Францию, ненадолго, конечно.

— Во Францию? Ты? За каким чертом?

— Сама не знаю. — Ее обычно спокойные руки теперь судорожно шевелились, точно мяли что-то. — Мне нужно вырваться.

— Вырваться — откуда?

— Да отсюда же! Вот из этого ландшафта. — Переполнявшее ее чувство словно захлестнуло вдруг все кругом — крутые холмы, деревья, готическим сводом сплетавшие в вышине свои голые ветви. — В этом краю все так — или черное, мрачное, твердое, устоявшееся навек, или мягкое, как здесь, теплое, как здесь, зеленеющее, как здесь. Я больше не верю в это. Я ненавижу это!

Он тотчас же подхватил ее порыв. — Тогда незачем ехать во Францию, — сказал он. — Уезжай дальше, на широкий простор.

— Нет, нет. Совсем не то мне нужно, Нед. Я… я хочу увидеть что-то старое, отжившее, и пусть оно блекнет и рушится у меня на глазах.

— Тогда уезжай еще дальше, на восток. В Грецию, в Индию, в Аравию, наконец. Там рушатся еще более древние миры.

— Слишком далеко, — сказала она. — Ведь мне же нужно будет вернуться. У меня нет таких денег.

— А зачем возвращаться? — спросил он. — Куда? — Впрочем, он знал. Прочь отсюда — от зелени и мягкого тепла; а потом назад, на север — в черную, мрачную твердыню. К плотничихе миссис Кру. Но говорить об этом он не стал.

— Только я не могу так уехать… — начала она. — Я должна знать, что будет с тобой, Нед.

— Со мной? — Он вдруг развеселился, как будто решив, что ее нужно позабавить. Прошелся вприпрыжку, перескакивая через лужи, круто повернул, засунул руку под борт своей кожаной куртки, нахмурился, лукаво блеснул глазами из-под насупленных бровей и, вытащив сложенную газету, протянул ее Тесс.

— Смотри! — сказал он таким тоном, словно предлагал ей приятное развлечение.

Его палец намеренно скользнул мимо заметки, где говорилось о демонстрациях, ожидаемых на будущей неделе в Бахразе и на аравийских нефтяных промыслах. Скользнул и уткнулся в набранное более жирным шрифтом сообщение о забастовке лондонских докеров, которая, по слухам, должна начаться с завтрашнего дня.

— Вот что я хочу посмотреть! — сказал он.

Его ладные, хоть и короткие ноги в солдатских штанах снова задергались, точно готовясь пуститься в насмешливый пляс перед нею. — Вот видишь! — сказал он торжествующе. — Вот я и пришел к этому. Забастовка! Что ты на меня так недоверчиво смотришь? — Он загородил ей дорогу, чтобы заставить ее остановиться. — Я ведь тебе говорил, что я теперь гораздо ближе к твоей классовой политике, чем ты думаешь. Видит бог, — он поднял глаза, обращаясь к небу за поддержкой, — я с муками продирался сквозь толстые тома, содержащие в себе философию этой политики. И вот теперь подошел к ней вплотную. Да, вплотную, хотя, должен сказать, я напуган до смерти. Боюсь, как бы она меня не проглотила, эта твоя политика. Но все-таки я хочу с ней познакомиться.

Она хотела идти дальше, но он пригвоздил ее к месту своей настойчивостью.

— Я хочу увидеть эту политику в действии, Тесс, и вот отличный случай для начала. Забастовка! Что может быть лучше! Ведь забастовка — это то орудие, при помощи которого вы намерены перекроить мир. Это малый прообраз той большой борьбы, которая должна привести вас к власти, не так ли? Ну вот и покажи мне ее, Тесс. Ведь только действие имеет для меня убедительную силу. Но я хочу, чтобы ты мне ее показала. Именно ты!

Тесс была отнюдь не в восторге от всего этого. Напротив, прыжки и приплясывания Гордона раздражали ее. — Перестань прыгать! — прикрикнула она. — У меня уже голова болит от твоих прыжков.

— Мне просто не стоится на месте! — сказал он словно в свое оправдание. Но послушался и спокойно пошел с нею рядом. Он от души старался уловить ее настроение, и она это чувствовала.

— Если ты хочешь увидеть забастовку, — сказала она ему, — гораздо лучше тебе отправиться одному.

— Нет, нет. Дело тут не только в том, чтобы увидеть забастовку. Что такое забастовка, Тесс? Ведь это — от слова «баста». Баста, конец. А чему конец — миру, истории, движению человечества навстречу гибели? Да и можно ли забастовками положить конец чему-либо?

Она не сдавалась, по-прежнему недоверчивая. — Ты и через это пропляшешь без толку.

— Нет, девочка, обещаю тебе. Я хочу увидеть, почувствовать, понять. Но я хочу взглянуть на это и твоими глазами. Так нужно не только для меня, но и для тебя тоже. Раз уж я пришел к этому, Тесс, пожалуйста, не прячься от меня в свои опустошенные глубины. Поедем завтра в Лондон.

Она покачала головой и сказала спокойно: — Ты знаешь, что я решила расстаться с тобой, Недди… — Она остановилась, не договорив.

Он прервал ее: — Да, Тесс. Я знаю. Но только не так.

Она медлила. Потом вдруг словно решила ухватиться за что-то, витавшее в облачном небе, и свести это на землю. — Хорошо, — сказала она, превращая оборону в нападение. — Я с тобой поеду, Нед, но…

— Ура!

— …но только с одним условием. — Последним, отчаянным усилием цеплялась она за то, что он уже готов был вырвать у нее и умчать снова в облака.

Он нетерпеливо прищелкнул пальцами. — Заранее на все согласен. Ну? Говори.

Его душевная легкость отчасти передалась ей. С лица сбежало напряженное выражение, но сосредоточенность осталась: синие глаза смотрели твердо, губы были решительно сжаты. Только щеки немного порозовели.

— Я поеду с тобой, я пойду с тобой в доки, Нед, но только обещай мне довести дело до конца. Пусть это станет для тебя тем свершением, о котором ты говорил.

— Как это понимать? — спросил он, притворяясь удивленным.

— А так, что если ты поверишь в значение того, что увидишь, то ты не будешь молчать. Скажешь об этом чистосердечно и так, чтобы все слышали.

Он пожал плечами. — Изволь, обещаю. Только вряд ли это кому-нибудь будет интересно.

— Мне интересно. И не только мне. Ведь твой голос — тоже голос как-никак. И он идет в счет. Но главное, это нужно тебе самому.

— Неужели это так уж важно?

— Очень важно. И уж потом не уклоняться, Нед. Никаких половинчатых решений и запоздалых раздумий. Если ты убедишься в правоте нашего дела, ты должен вложить в него душу и всем, чем только можешь, служить ему.

— Например, поить бастующих горячим чаем?

— Может быть, и это. Но я не поеду, если ты не обещаешь, что прямо пойдешь к цели. Пора положить конец твоим нелепым исканиям неведомо чего.

Он поднял голову. Зловещая туча заволокла небо.

— Ну, а если твоя забастовка меня не убедит, девочка? Пусть я даже во многом готов принять вашу классовую философию, но ведь зрелище ваших классовых боев, ликование торжествующих масс — все это может отпугнуть меня. Вдруг такое будущее покажется мне ужасным? Вдруг я сочту его неприемлемым для себя — лично для себя?

— Тогда так и скажи. Но только скажи! Довольно этой игры в прятки…

— А ты? Как это отзовется на нас с тобой? А, Тесс? Если мы окончательно разойдемся во взглядах, как нам тогда быть?

Но она не позволила сбить себя и уверенной рукой вела его из заоблачных высей вниз, на землю. — Там посмотрим, — сказала она. — Там посмотрим. Я только хочу определенности: за или против. И чтобы об этом было сказано вслух.

— Хорошо, — сказал он с шутливой торжественностью. — Принимаю твое условие. — Тут ему вдруг пришла в голову забавная мысль. — Надеюсь, Тесс, они не отменят свою забастовку и не подведут нас?

Она непринужденно рассмеялась. Однако ее взгляд по-прежнему держал его. — Есть еще одно соображение, — сказала она лукаво.

— Помилосердствуй, Тесс! Нельзя же так сразу все на меня обрушить.

— Я думала о Хамиде…

Но хорошее настроение не покидало его. — Хамид тоже будет участвовать в этой затее.

— Каким образом?

— Если я что-то новое пойму здесь, я пойму это и для Аравии тоже. Разве истина не едина? Для меня по крайней мере так, хотя вам всем, видимо, это непонятно. Да, конечно, если здесь у меня ничего не получится, тогда Аравия…

Он остановился у калитки, устроенной в загородке для скота, откинул щеколду и пропустил Тесс вперед. Потом не слишком ловким движением захлопнул калитку.

— Ладно, не стоит сейчас об этом говорить, — сказал он.

Первые капли дождя упали на их лица.

— Что, побежим? — спросил он, повысив голос, как будто кругом уже шумела буря.

— Нет, нет! Пусть нас хорошенько промочит, — сказала она в наступившем затишье, затягивая туже желтую ленточку, перехватывавшую на затылке ее черные волосы.

Из-за кособокого холма бегучей пеленой надвигался дождь, торопливо тесня еще залитое светом пространство впереди. И в этой яркой золотистой полосе света отчетливо выступали рощица, сжатые поля, извилины тропок, вязы в путанице ветвей, могучие дубы, стайка белых птиц, хлопотливо клевавших что-то на взрыхленной земле. Из трубы фермерского дома, совсем розового в солнечных лучах, шел дым. Белой, ослепительно белой струйкой поднимался он в небо. Все словно замерло в гармонии этих последних мгновений — идиллический гимн английскому ландшафту. И вдруг все скрыла живая завеса дождя и прямо в лицо захлестал косой веселый поток. Они с хохотом шлепали по лужам, точно школьники, торопящиеся домой, и, моргая, стряхивали капли, мешавшие им видеть дорогу, видеть ландшафт, расстилавшийся вокруг. Знакомый ландшафт, прекрасный даже сейчас, под дождем.