Онлайн чтение книги Герои пустынных горизонтов Heroes of the Empty View
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Когда впереди открылась романтическая тенистая аллея, ведущая к дому Фримена, Гордон приглушил мотор. Он затормозил перед белоснежным фасадом дома и, любуясь величавой стройностью его георгианских колонн, подумал: «Все на доходы от бекона! И как только Фримен терпит эту подлинную и совершенную красоту?» Он оставил мотоцикл в сторонке среди кустов, чтобы не портить прекрасного вида, и никем не замеченный поднялся по ступеням крыльца. Старинный колокольчик залился веселым звоном, когда он дернул ручку. Экономка распахнула тяжелую полированную дверь, и Гордон вступил в дом — небольшая складная фигура, картинно закутанная в желтый арабский плащ.

Фримен, вышедший навстречу, в первое мгновение не узнал гостя. Но тотчас же воскликнул с удивленной улыбкой:

— Ба, ба! Да это же араб Гордон!

Да, это был араб, а не английский солдатик. Так Гордон ответил на затею Фримена. Гордон сразу разгадал смысл этой затеи. Он не забыл того многозначительного взгляда, которым Фримен окинул его солдатскую форму. Бесспорно, он тогда уже плел в уме очередную идиотскую интригу. Расчет был на то, чтобы показать Гордона бедному Юнису обыкновенным маленьким англичанином и тем развеять его легендарный ореол. Явись Гордон в своем будничном виде, в обыкновенной одежде, эта цель была бы достигнута. Но Фримен просчитался. Даже типичное для англичанина замкнуто-сосредоточенное выражение лица Гордона уступило место вызывающему высокомерию бродячего сына пустыни.

Теперь Юнис по крайней мере увидит его во всем величии господина. Впрочем, не так уж это важно было — произвести впечатление на старика: Гордон отлично понимал, что Юнис снова стал жалкой пешкой в руках у бахразцев и англичан и живет в вечном страхе перед угрозами одних и недовольством других. Его присутствие здесь доказывало это.

Но появление Гордона на пороге библиотеки искренне и глубоко взволновало старика. Вскрикнув, он вскочил с кожаного дивана, на котором сидел рядом с генералом Мартином, старческие слезы заструились по его щекам. Он шагнул Гордону навстречу и с истинно арабским пылом заключил его в объятия.

— Брат мой! — простонал он. — О мой доблестный брат!

Гордон презрительно потянул носом воздух; но как ни мало был он расположен к сентиментальности, сердце его вдруг больно сжалось при воспоминании о юном Фахде. Жестокие подробности этого убийства, совершенного нечистыми руками Азми, постоянно тревожили его воображение, и он от души оплакивал мальчика.

Генерал Мартин был умилен этим объятием. — Славная встреча! — сказал он по-арабски. — Славная встреча!

Гордон перевел дух, развеселился и стал поддевать генерала, невольно уступая бесу язвительности, всегда одолевавшему его при виде таких почтенных боевых седин. Он тешился собственным недостойным поведением, считая его оправданным. Усевшись на трехногий табурет («Очень любезно было со стороны Фримена припасти для меня это затейливое седалище»), он терзал старого вояку картинами Аравии, целиком объятой, восстанием — от Суэца до Моссула, — тем самым сводя к нулю все гениальные компромиссы, с помощью которых Фримен и генерал старались отдать племена в кабалу Бахразу.

Все это было рассчитано не только на генерала, но и на бедного Юниса. Он должен был понять свою жалкую, предательскую роль, понять, что уже никогда и ничем не послужит делу борьбы за свободу племен. Трусливое соглашательство слишком далеко завело его по пути компромиссов, и теперь ему нет места среди доблестного братства арабов, которое все равно победит, несмотря на предательскую роль старика. Бедный Юнис сидел и молчал. Одна его рука судорожно теребила ткань бурнуса, другая то жалобно протягивалась вперед, то вновь падала на колено. Он весь ушел в упругую глубь английского кожаного дивана, и его ноги в мягкой арабской обуви казались непрошенными чужаками у этого аристократического камелька.

Зато генерал не сдавался; напротив, он обвинил Гордона в том, что тот изменил свои взгляды. — В свое время для вас существовало только одно восстание — восстание племен. А теперь вы заговорили обо всей Аравии, включая и Бахраз; значит, у вас появился новый союзник. Очевидно — революционеры города и деревни.

— Это не мой союзник, а ваш враг, генерал. Я и сейчас ни во что не ставлю городские и крестьянские революции. Я могу позволить себе относиться к ним немного иронически. А вот вы не можете. Для вас все эти мелкие бунты против английского влияния и дурных арабских правительств — реальная угроза. Когда вспыхнет новое восстание племен, кто знает, какие у них найдутся союзники!

Фримен выколотил в камин свою трубку. — Вы хотите сказать, что племенам окажут поддержку бахразские революционеры? Но, к вашему сведению, Гордон, так называемое восстание города и деревни больше не существует. Оно выдохлось после поражения племен. Почти всех его руководителей переловили и перевешали как преступников. Что же касается вашего приятеля Зейн-аль-Бахрази, то мы знаем, что он скрывается в Истабале у Хамида, но он теперь уже не опасен…

— Не опасен? — Гордон потер свои сильные руки. — Вы просто бесподобны в своем недомыслии, Фримен! Не опасен! — Он злорадно засмеялся. — Если вы хотите обезглавить революционное движение на нефтепромыслах, добраться до его настоящего вдохновителя — того, кто является его душой и мозгом, — старайтесь захватить моего брата Зейна. Пока он жив, ваши бахразские друзья ни одной минуты не могут чувствовать себя в безопасности. Пока он жив, он думает только об одном — об их погибели.

— Боюсь, что вы введены в заблуждение, — улыбнулся Фримен. — Нам все о нем известно. Он вовсе не руководитель. Просто агитатор, подвизающийся на нефтепромыслах, только и всего. А сейчас, прячась в Истабале, он и вовсе бесполезен для своей революции.

— Что ж, поживем — увидим! — весело воскликнул Гордон, радуясь за Зейна.

— Вы мне как-то говорили, что не имеете ничего общего с городскими революционерами, — сказал генерал. — А теперь оказывается, этот Зейн все-таки был вашим союзником.

— Ничего подобного, генерал! Он был моим другом. Даже братом. Но только не союзником. Вот что касается его связей с Хамидом, тут я, конечно, ничего сказать не могу.

— Хамид в таких союзниках не нуждается, — раздраженно сказал генерал.

— Хамид способен вступить в заговор с кем угодно, — возразил ему Фримен. — Не будем сентиментальны, генерал! — Он взглянул на Гордона и добавил с хитрой усмешкой: — А ведь вам, пожалуй, неприятно, что Хамид подпал под влияние Зейна…

— Да, неприятно, — скрепя сердце признал Гордон. — Но тем не менее я люблю Зейна, как родного брата. И если бы вы не были таким ограниченным интриганом, Фримен, вы бы поняли, что он гораздо опаснее меня.

— Я никогда не считал вас особенно опасным, — ответил Фримен. — Это для генерала вы — жупел, а для меня нет. — Сказав это, Фримен довольно бесцеремонно расхохотался. — Я лично хоть завтра отпустил бы вас обратно в Аравию. Да, да! С удовольствием устроил бы вам это, честное слово.

Такого Гордон не ожидал и растерялся. Ему вдруг стало неловко и даже стыдно за его арабский маскарад, за всю его игру в героя. Он попытался понять — отчего, и сразу же нашел ответ: «Черт возьми! Фримен сообразил, как нужно говорить со мной! Сообразил, как можно надо мной посмеяться!» Да, Фримен сумел раскусить его и от этого сразу стал другим, быть может, более опасным человеком. «Нет! — поторопился он себя утешить. — Это все тот же добрый малый Фримен, и опасного в нем ничего нет. Пока еще нет».

И тут только до него дошел смысл шутки Фримена. — Вы сказали, что я могу вернуться в Аравию? — переспросил он. — Вы, значит, освобождаете меня от данного слова?

Генерал поспешно вмешался. — Нет, нет, Гордон! И не думайте о возвращении. Слово вы давали мне, и я никогда вас от него не освобожу. А нарушить его вы не захотите.

— В этом я далеко не убежден, — сказал Гордон, не то чтобы всерьез, а просто из желания попугать.

— Что за глупости! — рассердился генерал. — Если каждый разговор об Аравии превращается у нас в какие-то пререкания по мелочам, так лучше вовсе не говорить на эту тему.

Гордон молча пожал плечами. Очень хорошо, что ему удалось вызвать эти пререкания по мелочам. Генерал счел его вероломным, а Фримен — невежливым. Но все забыли о бедном Юнисе (на которого главным образом была рассчитана его игра). Старик дремал, безучастный к разговору, и на дряблом лице застыло сонное спокойствие.

Гордон спугнул его сон, крикнув: — Эй, брат мой, проснись и поговори о нефтепромыслах в возвышенном тоне. Генералу надоели наши вульгарные споры о восстании.

Но Юнису был недоступен сарказм, и стрела в цель не попала, тем более что Фримен ввел нового гостя.

Этот гость был Азми-паша.

Гордон никогда не разрешал себе надолго поддаваться душевному смятению. Он привык владеть своими чувствами и поступками в любых обстоятельствах. Но когда на пороге библиотеки появился Азми, самообладание на миг изменило ему. Сразу же возникло знакомое ощущение болезненной тошноты, от которого, как ему казалось, он отделался навсегда. Это не был спазм или внезапная слабость, просто он вдруг с предельной ясностью вспомнил прикосновение этих мясистых ищущих рук. Его путешествие в Бахраз, отнявшее столько душевных сил, лишь сделало его добычей Азми. Осквернение плоти завершило все. И теперь, когда он увидел короткие толстые пальцы, протянутые к нему для учтиво-почтительного рукопожатия на английский лад, ужас объял его. Он попятился назад, боясь, что Азми его узнает и тогда он уже не сможет молча подавить свое отвращение. Но Азми — и в этом заключалась ирония положения — ни минуты не подозревал, что человек, к которому в тот далекий день тянулись его трясущиеся руки, был Гордон. Свирепый маленький араб в отрепьях никак не связывался в его представлении с прославленным новым англо-арабским героем. Азми поклонился и прошел дальше. Генерал встал ему навстречу, поздоровался и уступил новому гостю свое место. Таким образом Азми и бедный Юнис оказались соседями на диване.

— Я решил свести вместе льва и ягненка, — невозмутимо шепнул Фримен Гордону, поглядывая на Азми и Юниса.

— Убийца! — так же невозмутимо ответил ему Гордон.

Как ни велико было потрясение Гордона, он все забыл, когда взглянул на бедного Юниса — предателя Юниса. Непримиримая ненависть горела в его глубоко запавших глазах. Гнев, презрение к Азми, вражда к остальным — все отражалось во взгляде этих глаз. Слезливый, жалкий старик исчез бесследно, и перед Гордоном был бесстрашный старый араб, сумевший вновь обрести себя после пережитого горя, чтобы уж никогда больше себя не потерять. Его присутствие здесь было военной хитростью, блестящим ходом, предпринятым ради Хамида и дела свободы племен. Гордон мысленно склонился перед мужеством старика. Стерпеть все унижения и обиды, молча проглотить оскорбление, которое сам Гордон только что нанес ему; а теперь еще эта новая мука — сидеть рядом с убийцей своего сына. Так уметь жертвовать собой во имя служения делу: молча сносить хулу, позор и бесчестье от своих же братьев, ради которых приносились все жертвы! Гордон почувствовал, что Юнис — единственный здесь истинный герой духа, что нравственная победа за ним.

— Зря я дал вам живым выбраться из пустыни! — вполголоса заметил Фримену Гордон.

— Верно. Что ж, пойдемте завтракать, — сказал Фримен, Затем улыбка. — Я пригласил еще одного вашего старого друга, Гордон, но он, видно, спасовал в последнюю минуту.

Должно быть, это замечание придало решимости отсутствующему гостю: послышался под окном металлический скрежет автомобильных тормозов, и минуту спустя в комнату вошел старый друг, о котором шла речь, — искатель приключений Смит.

— А вот и он! — воскликнул Фримен. — Как раз вовремя!

До этой минуты Гордону было довольно безразлично, встретится он еще когда-нибудь со Смитом или не встретится. Но сейчас ничье появление не обрадовало бы его больше. Он почувствовал, что пришел верный друг, что у него теперь есть поддержка.

Чувство это было обоюдным. Смит (судя по его виду) не знал, чего здесь ожидать. В нерешительных движениях его высокой фигуры сквозило затаенное опасение: а не является ли все это георгианское великолепие, вместе с радушным и любезным Фрименом, с Юнисом, генералом и ко всему еще Азми, попросту расставленной ему ловушкой? Зато если к Гордону он сохранял еще прежнее отношение, благоговейное, но с холодком отчужденности, то сейчас оно сменилось ощущением крепкой, дружеской близости, непривычным для обоих — Смит сразу почувствовал, что и Гордон испытывает то же. Гордон взял его под руку и процедил сквозь зубы:

— Фримен (сволочь!) занимается тут мудреными сценическими трюками, так что глядите, Смитик, будьте начеку!

— А чего он хочет? — с глухим раздражением спросил Смит.

— Он хочет, чтобы мы разыграли дурака ему на потеху. Смотрите, не поддавайтесь. Ведь вы недаром Смит-паша! Ах, черт, и почему я не прикончил его тогда на аэродроме!

Ободренный присутствием Смита и вдохновляющим примером Юниса, Гордон сразу ожил и в целомудренном серебряно-белом сиянии английского обеденного стола принялся тревожить память Азми-паши чувственными намеками — то обнаруживая близкое знакомство с обстановкой охотничьего домика, то вскользь упоминая об отчаянной борьбе, происходившей там однажды. Но Азми, человек тупой и забывчивый, на эти попытки не откликался. Он вообще не обращал особого внимания на своего бывшего противника, чью голову он когда-то так дорого оценил. В сущности Гордон, герой восстания, значил для него не больше, чем тот оборванный бедуин, воспоминание о котором в нем так усиленно пытались пробудить.

Однако Гордон твердо решил, что заставит Азми узнать его. Им овладело мучительное, неотвратимое желание испытать весь ужас этой минуты. Он опутывал его тончайшими нитями ассоциаций, точными, настойчивыми намеками, упоминаниями времени и места вел его к осознанию того факта, что бешеный молодой араб в охотничьем домике был не кто иной, как Гордон, англичанин Гордон, сидящий напротив него за столом, родной брат Фримена и генерала. Всех удивляла любезность и усиленное внимание Гордона к Азми, но никто не подозревал, в чем дело. И все же, когда вся совокупность его намеков привела наконец к мгновенной вспышке памяти, открывшей Азми истину, вокруг стола словно искра пробежала.

Хотя это должно было произойти, произошло оно внезапно.

В ту страшную встречу в охотничьем домике первая волна страха захлестнула Гордона тогда, когда он увидел совсем близко жирные, унизанные перстнями пальцы Азми. И сейчас, вновь видя перед собой на камчатной белизне эти толстые пальцы, он уставился на них пристальным взглядом, напряженность которого не укрылась даже от самого Азми. Паша только что поднес ко рту крупную ягоду выращенного в теплице винограда, как вдруг его взгляд скрестился с полным гнева и отвращения взглядом Гордона. Мгновение — и Азми вспомнил все.

Рука, державшая ягоду большим и указательным пальцами, опустилась. Толстые мокрые губы остались раскрытыми. Ноздри испуганно задрожали, а в глазах появилось жалобное выражение, которое сразу выдало правду. Прошлое оживало в немом разговоре взглядов. Азми побледнел. На лице Гордона было омерзение, стыд, ярость; он весь подобрался, точно готовясь броситься на Азми с тем же исступленным бешенством. Но в это время виноградина выпала из ослабевших пальцев Азми и через стол покатилась к Гордону. Неохотно, с брезгливостью, он взял эту сочную, полную ягоду, которую судьба обрекала ему в жертву, и одним движением пальцев раздавил ее. Сок вместе с растерзанной мякотью потек на скатерть. Гордон посмотрел на свои мокрые пальцы, потом с безграничным презрением взглянул на Азми-пашу. Другие заметили этот взгляд и почувствовали скрытую в нем угрозу. Но Гордон вытер руки о край одежды, как делают кочевники, и судорожный вздох Азми послужил сигналом к окончанию завтрака.

В библиотеке Смита ожидал подвох, хоть и не столь крупный. Фримен выманил у него признание, что он снова работает в предприятии отца, преуспевающего подрядчика по строительным работам. Фримен истолковал это так, что Смит исполняет при отце обязанности конторщика. Вот чем кончил Смит-паша! Но торжество Фримена было лишь кратковременным и незначительным. Его затея безнадежно провалилась. Азми нервничал и при первой возможности постарался исчезнуть; бедный Юнис впал в тоску и ни на что не обращал внимания; даже генерал уныло примолк. Впрочем, у Фримена был еще один номер в запасе.

— Попросите, пожалуйста, сюда нашего молодого гостя, — сказал он экономке, и через несколько минут молодой гость (одетый в белую бумажную джалабию, какие носят мальчики-слуги в Египте) нерешительно переступил порог комнаты и, никого не узнавая, никем не узнанный, уцепился в смущении за дверь смуглыми руками погонщика верблюдов. Но в следующее мгновение у него вырвался крик радости.

— Господин! — воскликнул он и бросился к Гордону. Это был маленький Нури.

Англичанин был бы неспособен на такое глубокое чувство: казалось, вся душа мальчика вырвалась наружу в этом крике. Гордон словно позабыл — от неожиданности арабский язык и только растерянно твердил по-английски: — Как ты попал сюда? Господи помилуй, как ты попал сюда?

— Ты теперь к нам вернешься, да? — не понимая его, спрашивал по-арабски маленький Нури. — Ты к нам вернешься, Гордон?

Гордон прижал мальчика к себе. Но тут маленький Нури увидел Смита и с восторгом обхватил негнущиеся колени сконфуженного конторщика.

— И ты здесь! — Маленький Нури был вне себя от радости, смеялся, дергал Смита за брюки. — Какой счастливый день! — повторял он восторженно. — Какой счастливый день!

Нури крепко ухватился за них обоих; все миновало — горе, страх, тоска по утраченным радостям пустыни. А Гордон, не выпуская его руки, мучительно старался понять выходку Фримена.

— Зачем вы привезли мальчика в Англию? — спросил он.

Фримен смотрел на него невинным сияющим взглядом. — Ему так хотелось повидать вас, Гордон, я просто не мог ему отказать; вот и решил: возьму его с собой в качестве боя. Он был в восторге от этой идеи.

— В качестве боя? — Повторенные ровным, безжизненным голосом, эти слова резали слух. — Отправьте его назад, Фримен! — с расстановкой произнес Гордон. — Немедленно отправьте его назад!

— Но почему, старина? Ему здесь очень хорошо. Через месяц я возвращаюсь в Аравию, тогда и отвезу его…

Продолговатое лицо Гордона было непроницаемо, но в голосе звучала глухая угроза. — Отправьте его назад! — повторил он.

— Ну что за вздор, в самом деле!

Гордон наклонился к Нури. — Есть у тебя пальто? Дал он тебе что-нибудь теплое, чтобы ты не простудился?

— Да, господин, да! У меня есть все, что мне нужно. Ах, но до чего же тут холодно! И холодно и темно. Не удивительно, что ты уехал отсюда в Аравию. Но мне все дают в этом доме. А какая здесь еда…

— Ступай и возьми свое пальто. Поедешь со мной.

— Нет, нет, Гордон! — Фримен положил руку на плечо маленького Нури.

Снова вмешался генерал. — Мальчику хорошо здесь, Гордон. Мое дело сторона, но не нужно устраивать сцен.

— Ступай, возьми свое пальто.

Маленький Нури смотрел то на Фримена, то на Гордона, как будто не зная, кого предпочесть; но через минуту он, изогнувшись, выскользнул из комнаты, и все услышали, как зашлепали по лестнице его остроносые туфли.

— Я отправлю его назад, в Истабал Антар, — сказал Гордон и прибавил для закругления: — Буду рассчитывать на вашу помощь, генерал.

— Вы намеренно искажаете положение вещей, — говорил Фримен. — Зачем, по-вашему, я привез мальчика сюда?

Гордон не рассердился. Сердиться можно на человека, не оправдавшего твоих ожиданий. Но к Фримену Гордон уже не испытывал никаких простых, непосредственных чувств. Он считал Фримена способным на любой аморальный поступок; значит, нечего было ожидать от него соблюдения этических норм — того, чего обычно ожидаешь от порядочных людей. К тому же Фримен был теперь его заклятым врагом, и Гордон не мог позволить себе роскошь гневной вспышки против него. Спокойствие, непоколебимая выдержка — вот что тут требовалось.

Он сказал, взвешивая каждое слово: — Вы привезли его для того, чтобы меня развенчать, Фримен. Чтобы лишить мое имя доброй славы в его глазах и чтобы он с этим вернулся потом назад, к своим друзьям. А может быть, и другое: может быть, вы разглядели чистоту и природное совершенство натуры мальчика и привезли его сюда, в эту клоаку, чтобы внутренне расшатать его, отравить чувством страха и, если удастся, погубить…

Фримен усмехнулся: — Вы сильно преувеличиваете, Гордон. Ваша добрая слава здесь ни при чем; речь может идти разве только о вашем эгоизме. — Он передернул плечами. — А что до мальчика — спросите его самого, хорошо ли ему здесь. Спросите, любит ли он меня, уважает ли. — Фримен засмеялся. — Жаль мне вас, Гордон. Вы все еще живете своим коротким и невозвратимым прошлым. Хотите взять мальчика — берите. Но не советую грозить мне здесь, в Англии. Здесь я буду реагировать на это по-своему. Всего хорошего, старина. Смотрите, не давайте мальчику слишком много молока. Его желудок плохо переваривает это.

Гордон оглянулся на Смита и сделал ему знак головой. — Пошли, Смитик, — сказал он.

Смит, помявшись, тронулся вслед за Гордоном. Маленький Нури уже ожидал у дверей, одетый в солдатскую шинель поверх своей джалабии. Он вприпрыжку сбежал вниз и шумно стал прощаться с Фрименом, который, кротко улыбаясь в ответ, наказывал ему поскорее вернуться, чтобы они все вместе могли уехать в Истабал. — Да, да, да. Я сюда скоро опять приеду, — отвечал маленький Нури.

Машина Смита, старомодный зеленый бентли с вытянутым кузовом, стояла перед домом. Нури, увидев ее, пришел в экстаз.

— Нет, ты поедешь со мной, — сказал ему Гордон. — Смит, поезжайте вперед, я нагоню вас у поворота на шоссе.

Когда Смит — в широком пальто, кепке и перчатках — сел за руль и зеленая машина, дрогнув, понеслась по аллее, Нури запрыгал от восторга и даже у бедного Юниса невольно засветились глаза.

Гордон вывел из-за кустов мотоцикл, и восторг Нури еще усилился. От волнения он не мог взобраться на багажник, так что Фримен поднял его и посадил.

— Обхвати Гордона и держись за него, — сказал Фримен. — Крепче держись!

Гордон вдохнул жизнь в мотоцикл и, едва окинув взглядом трио на ступенях — приунывшего генерала, гордо и лукаво усмехающегося Юниса, невозмутимо-самодовольного Фримена, — рванул и унесся в грохоте и треске. Ни разу на верблюде он не отбывал столь эффектно.