Онлайн чтение книги Герои пустынных горизонтов Heroes of the Empty View
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Тесс не приехала. Да он и не надеялся на ее приезд — она уже писала миссис Гордон, что не сможет воспользоваться ее приглашением. Гордон тоже получил от нее письмо, в котором она сетовала на обстоятельства, удерживающие ее в Уэстленде, и обещала приехать, как только появится возможность.

Тесс не было, и он ухватился за Смита, сам удивляясь тому, что нашел вдруг со Смитом такой простой, безыскусственный тон. Но еще больше его удивило, что Смит с таким достоинством сумел этот тон поддержать.

— Очень милый человек, скромный, искренний, — сказала миссис Гордон сыну на третий День пребывания в доме этого рослого и застенчивого гостя. — Он мне положительно нравится, Недди. Почему ты не встречался с ним после возвращения в Англию?

— Потому что не хотел вспоминать прошлое, — солгал Гордон. Ему не хотелось говорить о том, что Смит, отличный товарищ на войне в пустыне, скучен и неинтересен в мире загородных усадьб. Мать упрекнула бы его в интеллектуальном снобизме, тогда как на самом деле тут была только интеллектуальная нетерпимость.

Хотя все в доме заняты сейчас были только маленьким бедуином, Смит тоже оказался желанным гостем; особенно он пришелся по душе Джеку и Муру. Гордон рисовал им Смита человеком, который не может равнодушно видеть вращающееся колесо, а сам Смит признался, что с отчаянной завистью смотрит на их превосходно оборудованный заводик, где стальные болванки превращаются в сложные, точно выверенные детали.

— Вам в самом деле так нравится этот завод? — спросил Гордон.

— Безусловно! — с жаром ответил Смит. — Безусловно, ведь тут делают вещь от начала и до конца. Это не то, что конвейерное производство, где заняты сотни рабочих. Они делают вещь сами. Она вся тут, у них в руках!

— И это лучше, чем бухгалтерия? — с добродушным ехидством спросил Гордон.

Смит пожал плечами, выражение лица у него сделалось унылым. — Для меня — лучше! После пустыни мне невмоготу скрипеть пером в конторе. Да я и раньше не очень любил это занятие. Может быть, именно поэтому я и остался в свое время в Аравии.

Гордон вдруг почувствовал к нему почти отеческое сострадание; но тут напрашивался рискованный вывод. Если по иронии судьбы у строительного подрядчика Смита дела идут лучше, чем у землевладельцев Гордонов, не логично ли предложить Смиту сделаться компаньоном Гордонов, вложить в их предприятие свои деньги и свой энтузиазм и добиться успеха там, где Джек терпел неудачу?

Может быть, в Смите их спасение?

Гордон в полной мере оценил заключенную в этом иронию судьбы и даже наслаждался ею, придя к выводу, что таково естественное решение исторической загадки Гордонов. Пусть смиты владеют миром! «Назовите Смита рабочим — он вам голову оторвет, — думал он. — Назовите его мелким буржуа — он даже не поймет, что вы под этим подразумеваете. Но сделайте его участником предприятия, дайте ему наследницу имени в жены и право носить это имя — и Смит займет первое место в доме. А через пять лет он будет миллионером, и все мы вместе с ним. Трудно устоять против такого соблазна, да я и не вижу другого выхода из семейных затруднений».

Однако прямо, без обиняков поставить так вопрос он не мог. Он обратился к Смиту с просьбой помочь, но при этом лишь в общих чертах обрисовал деловые затруднения Джека, не говоря о связанном с этим тяжелым положением семьи. Он также не упомянул о своих личных переговорах с банкирами Джека («Мы и так уже сделали слишком много»), с Везуби («Нет, Гордон, я не стану обращаться к своим друзьям в правительстве с просьбой о заказе для вашего брата. В таких случаях использовать политическое влияние просто опасно!»); не сказал он ничего и о том, что уже готов был с отчаяния сам вместе с Джеком атаковать ланкаширских дельцов в надежде хоть чего-нибудь добиться. Он просто спросил Смита, нет ли у него каких-нибудь знакомых в деловом мире, которые могли бы дать Джеку заказы.

— Наверно даже есть! — воскликнул Смит с увлечением.

— Так вы попробуйте взять их за жабры, Смитик, ладно?

— Обязательно, — не раздумывая, пообещал Смит.

— Только не говорите Джеку, что это я вас просил, — сказал Гордон. — Просто сделайте ему от себя деловое предложение. Да я ведь ничего и не понимаю в таких вопросах.

Смит так искренне радовался, что у Гордона не возникло ощущения, будто он просил у этого человека слишком многого или чем-нибудь ему обязался. Но у него сразу отлегло от сердца. Он знал, что на Смита можно положиться.

Везуби уже не раз звал его возобновить свое прерванное политическое образование, но Гордон под всякими предлогами уклонялся. Теперь, вспомнив, что у Везуби имеются в министерстве колоний друзья-фабианцы, он сам позвонил ему по телефону и просил устроить через этих друзей отправку маленького Нури на родину. Однако Везуби, услышав его рассказ о Фримене и маленьком Нури, неожиданно заволновался.

— Боже мой, Гордон, да ведь это именно то, что вам нужно. Скандальнейшая история или, во всяком случае, из этого можно сделать скандальнейшую историю. Сама судьба дает вам оружие против Фримена и его влияния. Действуйте! Разоблачайте его! Уничтожьте его окончательно. Достаточно одного запроса в парламенте относительно того, как и для какой цели Фримен привез мальчика в Англию. Этим вы подведете под него такую мину, что вам уже нетрудно будет разоблачить все, что требует разоблачения! Не опасайтесь зайти слишком далеко, к вашему голосу прислушаются. Какая удача! У вас в руках козырь, от которого зависит исход всей игры. А я уж позабочусь о том, чтобы вы могли разыграть его лучшим образом.

— Нет, нет, нет! — закричал Гордон в трубку.

— То есть как это нет? Да вам другой такой случай никогда не представится. Что может быть…

— Говорят вам — нет! Никаких скандалов.

— Что за неуместная щепетильность!

— Не в этом дело. Я не желаю выигрывать игру таким способом. Прежде всего потому, что для меня это вообще не игра. И запомните, что я не собираюсь спекулировать на сложностях арабского конфликта. Мне нужно решение вопроса по существу, а не злопыхательские сплетни. Так что оставим этот разговор.

— Вы упускаете шанс положить начало серьезным сдвигам.

— Ну и пусть. Я себе никогда такой задачи не ставил.

— Признайтесь, Гордон, что вы задумали? Зачем сюда приехал Юнис? Что у вас на уме?

— Ровно ничего! Я просто хочу отправить домой маленького Нури.

— Бросьте, я уверен, что дело не только в этом. В вашей пустыне опять что-то происходит. Чую по запаху здесь в министерствах.

— В пустыне всегда что-то происходит.

— Да, но сейчас это что-то серьезное.

— В таком случае вам известно больше, чем мне. Я не знаю, как сейчас обстоят дела в Аравии, и не хочу знать. Когда можно будет отправить мальчика домой? Ему вредно здесь оставаться.

— Постараюсь в несколько дней все уладить. А вы, Гордон, поскорей приезжайте в Лондон. Тут с вами жаждет встретиться половина палаты общин, не говоря уже об американце и русском, с которыми вы сами просили вас свести.

Гордон успел уже позабыть об этой своей просьбе, но пообещал быть в Лондоне через неделю.

— А что все-таки, по-вашему, делается в Аравии? — не удержавшись, спросил Гордон.

— Толком не знаю. Не то Хамид снова зашевелился, не то бахразские революционеры, а может быть, на промыслах неспокойно. Но что-то носится в воздухе. Я лично думаю, что назревает какое-то обострение между Хамидом и нашими людьми в Истабале. Вот почему меня удивляет ваш отказ воспользоваться этой фрименовской историей. Было бы очень кстати. Если умно нанести этот удар, от него зашаталась бы вся наша политика в Аравии.

— Нет!

— Как хотите. Но меня удивляет, что вы не в курсе событий.

Гордон теперь и сам жалел об этом. Он слышал кое-что только от маленького Нури, который рассказывал ему о Хамиде, о Зейне, о жизни в Истабале. Нури знал, что готовится новое восстание — об этом знал каждый араб пустыни, — но его сведения были самого общего характера, можно было только строить догадки, основываясь на его рассказах о кое-каких посетителях, тайно навещавших истабальский дворец Хамида.

В Истабале все шло по-прежнему, говорил Нури; новое только то, что Хамид, выполняя данное обещание, взял его и Минку к себе на службу. В городе жизнь беспокойная, случаются драки и преступления, и Хамиду то и дело приходится наводить порядок, судить и наказывать. Было два случая, когда ворам отрубали руки (наказание, положенное за кражу винтовки); Об этом стало известно Фримену, и он сказал Хамиду, что подобных жестокостей больше не должно быть; он очень рассердился — маленький Нури никогда не видел его в таком гневе — и даже кричал на Хамида. А что за дело до этого ему, англичанину? Теперь Хамид творит суд и расправу потихоньку: если нужно отрубить преступнику руки, это делается на крыше дворца, так, чтобы Фримен не видел; и оба — палач и жертва — по молчаливому уговору хранят все дело в тайне от англичан.

Сам Хамид все тот же: истинный властитель, суровый и энергичный; только язык у него, пожалуй, стал острее да рука более тяжелой. (Это Нури и Минка несколько раз испытали на себе, расшалившись.) Да, он нетерпелив и грозен, но по-прежнему предан своим собратьям. Еще маленький Нури рассказал Гордону, что англичане прислали в Истабал своих людей, и те постоянно торчат теперь у Хамида перед носом. Хамид с ними учтив и любезен, но по ночам, когда бахразские самолеты поднимаются в небо, Хамид выходит на белый дворцовый балкон и во весь голос клянет их — с сердцем, но спокойно и уверенно, словно знает, что рано или поздно настанет день… — Ах, господин, все мы молим бога, чтобы этот день настал, — сказал Нури. — Все мы этого ждем.

— Ну, а бахразец Зейн?

Он то появляется, то исчезает, докладывал Нури. Все уже знают его в Истабале, не знают только англичане, которые его усиленно ищут. Иногда он является в обличье кочевника, верхом на верблюде, на котором сидит, сгорбившись по-стариковски. Иногда приходит переодетый муллой, или купцом, или дервишем, будто бы принесшим Хамиду целебное снадобье.

— А разве Хамид болен?

— Хамид время от времени притворяется больным, чтобы обмануть англичан. Он по целым неделям никуда не выходит, и никто его не видит — то есть видит чуть не весь город, вся пустыня, весь мир, но только не англичане. Англичан во дворце живет трое. Кроме того, часто приезжает Фримен и тот маленький седой генерал. Но мы их и не замечаем. Вот бахразских самолетов нельзя не замечать, потому что они своим грохотом нарушают наш покой и мешают творить вечернюю и утреннюю молитву, а иногда не дают даже людям поспать в самую знойную, полуденную пору. Налетают неизвестно откуда, но Хамид шлет им проклятья, и они снова улетают.

— Ну, а бахразец Зейн? Беседует он с Хамидом?..

— Да они только и делают, что беседуют между собой, господин. Сперва этот говорит, а тот слушает, потом наоборот. Спорят ли? О, споры во дворце никогда не утихают. Иной раз Зейн является не один, а приводит тайком кого-нибудь из своих собратьев, и тогда разговор у них идет чуть не до утра; они и поспорят, и покричат, и даже посмеются в мирной тишине ночи. Уж этот Зейн! Сперва все молчит. А потом как начнет донимать Хамида угрозами! А Хамид рассердится и гонит его прочь.

— Значит, они спорят?

— Еще бы! Ведь этот бахразец — он неугомонный. Минка все грозится вырезать ему язык. Но мы угощаем его шербетом и никогда не забываем, что он твой брат, волею аллаха, господин, — только лицо у него темное и никогда не будет таким красным, как твое. И мы его любим, потому что любим тебя! Зейн говорит, что скоро для всех арабов воссияет день. Он мне велел передать это тебе и сказал, что ты рад будешь это услышать.

— А Хамид что велел передать мне?

— Ничего, господин.

— Совсем ничего?

— Совсем. После того как ты уехал от нас, я каждый день потихоньку плакал, а Хамид в утешение давал мне винные ягоды и говорил, что ты всегда с ним, в саду его души. А потом этот англичанин, Фримен, спросил, хочу ли я с тобой увидеться. Я снова заплакал, на этот раз от радости, и спросил Хамида, позволит ли он мне ехать. Ах, Гордон, мне даже сейчас больно, когда я вспоминаю это. «Поезжай, — сказал Хамид. — Поезжай во имя аллаха!» Но, я готов поклясться, при этих словах в глазах у него блеснули слезинки. И он сказал: «Может быть, ты уговоришь его к нам вернуться! А если нет, то хотя бы напомнишь ему о нас». И это все, Гордон. Больше ничего не было сказано. А ты вернешься к нам, Гордон? Истек уже срок твоему слову?

— Нет! — сказал Гордон. — Еще не истек. — И обоим стало грустно от этого ответа.

Приехал за Нури сам генерал. Он снова заверил Гордона в том, что мальчик был привезен в Англию без его ведома и согласия.

— Это не в моем духе поступок, Гордон, — сказал он с истинно солдатским прямодушием.

— А разве Фримен — начальник над вами, генерал? Разве теперь он хозяйничает в Аравии?

Нарушая чинный покой материнской кретоновой гостиной, Гордон дерзил генералу, хотя совсем не собирался это делать. Он искренне жалел старого солдата, у которого был такой вид, словно его обманули в чем-то.

— Ведомство Фримена не знает удержу в таких вещах, — ответил генерал. — Вам это должно быть известно, Гордон. Хитрости, заговоры, всякие замысловатые политические интриги — их стихия. Но все это не отражает наших истинных намерений.

— Мне нет дела до истинных намерений, генерал. Я хочу одного: поскорей отправить мальчика домой.

— Все уже устроено. Но мне хотелось бы сказать вам, Гордон, что на основе этого инцидента я поставил вопрос о разграничении функций между нашими двумя ведомствами. Фримену даны указания придерживаться рамок своей непосредственной работы. Ведь он разведчик.

— Разведчик! Как обидно должно быть многим отважным, мужественным людям, что мы присвоили это название скопищу интриганов, развратителей, лицемеров, грубых, неотесанных, бессовестных скотов.

— Как бы там ни было, последнее слово осталось за моим ведомством. Мне понятны ваши чувства по отношению к этому мальчику, Гордон. Вот почему я так энергично взялся за дело.

— Рад слышать, генерал. Но если вы хотите сохранить свое положение, советую вам вооружиться административной бритвой и перерезать горло Фримену, не медля и не рассуждая. Иначе он перережет горло вам.

— Нет, нет! Речь ведь идет не о личном соперничестве. У него хватит ума отнестись к делу по-джентльменски.

— Х-ха!

— Это спор о методах в политике, — настаивал генерал. — Я готов признать, что между мной и Фрименом немало разногласий в вопросах, касающихся Аравии. Знаете, Гордон, я уверен, что если бы мы с вами сели спокойно рядом и побеседовали об этих вопросах, оказалось бы, что наши взгляды, надежды и пожелания, связанные с Аравией, в значительной мере совпадают. Нам нетрудно было бы о многом договориться.

— Например, о владычестве Бахраза над пустыней?

— А! Да, тут, пожалуй, наши точки зрения расходятся.

— Расходятся, генерал? Они диаметрально противоположны.

— Не убежден. Не убежден, что так уж невозможно найти какое-то решение, приемлемое для обеих сторон — не только для нас с вами, но и для племен и Бахраза.

— Я вам хоть сейчас подскажу решение, генерал. Дайте племенам свободу.

— Погодите минутку, Гордон, — начал генерал Мартин тоном дружеского внушения.

Но эту минутку прервал Нури, появившийся с медным подносом, на котором стоял турецкий кофейный прибор; его проказливая рожица выражала умильно-смиренное ожидание похвалы за отлично выполненную услугу.

— Господин, — сказал он, церемонно кланяясь генералу, — да будет эта чаша благословенна для вкушающего из нее.

Если бы при этом хлопнула завеса шатра и потянуло в воздухе запахом верблюда, если бы подъехавший всадник выкрикнул свое имя и звук одинокого выстрела раскатился по пустыне, — появление Нури пришлось бы кстати. Но здесь, в четырех стенах сырого и холодного английского дома, оно показалось Гордону оскорбительно неуместным.

— Что это ты делаешь? — резко спросил он.

Нури поднял голову. — Господин, я прислуживаю твоему гостю…

— Напрасно! — крикнул Гордон. — Прислуживать в доме — обязанность, в которой нет ничего почетного. Ты не должен был брать ее на себя. Никогда больше не делай этого.

— Но, господин, это знак гостеприимства; твоя мать…

Глаза Нури наполнились слезами; еще немного — и его испуг и обида прорвались бы в бурной вспышке, но тут в комнату быстрым шагом вошла миссис Гордон. Торопливо поздоровавшись с генералом, она взяла мальчика за руку и осведомилась у Гордона, что произошло.

— Не его дело — подносить угощение гостям, — сказал Гордон. — Здесь ему нечего этим заниматься.

— Это я его попросила, Нед, — сказала миссис Гордон. Чутьем ли, по беглому ли взгляду, брошенному на сына, но она догадалась, что Гордон обеспокоен главным образом из-за генерала, — как бы тот не подумал, что Нури находится в доме Гордона на положении слуги, так же как и в доме Фримена. Ее удивила эта однобокая и эгоцентрическая щепетильность.

—  Я его попросила, Нед, — торопливо повторила она. — Я думала, вам с генералом Мартином приятно будет такое гостеприимство в духе старых обычаев пустыни.

Генерал сочувственно улыбнулся и процитировал по-арабски: — «Если небо соизволило ниспослать нам блоху, то ее укус лишь облагораживает нас». — И тут же пересказал по-английски смысл этого изречения: — Не важно чтó — важно кáк, Гордон!

Но это уже не могло утешить Нури, который видел одно: Гордон разгневан и не на шутку. Он стал больно хлопать себя по ушам, чтобы убить вошедшие туда слова. Задыхаясь от слез, он топал ногами и колотил в дверь в припадке ребячьей ярости и наконец выбежал из комнаты, изо всех сил грохнув дверью для большей уверенности, что его отчаяние понятно всем.

— Мне, право, очень жаль, Нед, — сказала миссис Гордон тоном, в котором явно чувствовались укор и недовольство. — Я просто не подумала.

Но Гордон уже смеялся, нечувствительный к укорам. — Ура! — воскликнул он негромко. — Да здравствует подлинная страсть, настоящий, неукротимый темперамент! Я уж даже забыл, что на свете существует нечто подобное. Будь проклято английское хладнокровие! Кажется, я и сам им заразился. Прошу вас, генерал, пейте кофе и забудьте мои придирки. Это все Фримен виноват, он мне действует на нервы. Мама! Налейте нам по чашечке и посидите с нами, послушайте наш деликатный разговор о жестокостях пустыни.

Миссис Гордон разлила кофе, но слушать о жестокостях пустыни не захотела и, улыбнувшись генералу, который явно был ей симпатичен, вышла из комнаты, не расположенная прощать сыну его безрассудную вспышку.

— Жестокости пустыни! — повторил генерал с некоторой грустью и слабо улыбнулся своим воспоминаниям. — Надеюсь, Гордон, вы не затаили злобы против меня за то, что я разлучил вас с вашей пустыней?

— Я вам этого, может быть, никогда не прощу, генерал, но никакой злобы я не таю. Для меня это значило бы признать свое поражение.

— Тем лучше, если так. В конце концов это была лишь печальная необходимость. А теперь у меня к вам есть одно предложение, Гордон, и, признаюсь, после ваших слов мне значительно легче будет его высказать…

Гордон почувствовал важность этих нерешительно произнесенных слов. — Предложение? Ко мне? — переспросил он.

— Да! — Генерал сразу обрел твердость и деловитость политика. — Вы играли немалую роль в восстании племен, Гордон; почему бы вам не послужить миру, как вы служили войне?

— Ближе к делу! — сказал Гордон. — О чем речь?

— Я хочу, чтобы вы вместе со мною вернулись в Истабал.

Гордон встал.

— Только не спешите с вашими язвительными замечаниями, дайте мне кончить. Я вам предлагаю вместе со мной вернуться в Аравию, где я познакомлю вас с нашими новыми планами относительно племен, с тем компромиссом, который мы намерены им предложить. Я хочу, чтобы вы своим влиянием помогли нам осуществить его.

— Напрасные надежды, генерал. Я уже слыхал от Фримена, к чему сводится этот компромисс. Самолеты над Истабалом.

— Это временная мера. Я задумал полное изменение политики, Гордон, и сразу же по возвращении начну проводить это в жизнь. Никаких самолетов над Истабалом. Более того, если Хамид согласится на наш план, все бахразские военные силы будут выведены из пустыни — и авиация, и наземные войска — все; останется только несколько экспертов у Хамида в Истабале.

— Вы просто пугаете меня, генерал. Какой же дьявольский подвох кроется за всем этим?

— Вы никак не хотите поверить в нашу честность и наши добрые намерения.

— Отчего же, верю! Любая хитрость всегда основана на честности и добрых намерениях.

— Нет, нет. Никакой хитрости тут нет. Простое, уважительное предложение. Компромисс. Причем полностью в интересах племен. Убежден, что вы его одобрите и не откажетесь содействовать нам.

— Мне страшно, генерал. Выкладывайте уж поскорей.

Гордону нетрудно было представить себе, что может быть предложено племенам в качестве альтернативы бахразскому господству, но, выслушав генерала, он мысленно сказал себе: «Если Фримен — аморальный подлец, то этот старик вполне искренен в своих поисках выхода. Однако из них двух он опаснее, именно потому, что он не лицемер».

— Значит, существо дела сводится вот к чему, — сказал он вслух, желая уточнить план, изложенный генералом Мартином. — Первое: бахразские самолеты уходят, а на их место водворяется наш достопочтенный Королевский воздушный флот. Второе: бахразские войска выводятся из пустыни при условии, что Хамид распускает все боевые силы кочевников. Третье: Хамид сохраняет автономию, только пока племена остаются частью Бахразского государства. Четвертое: Хамида терпят в качестве правителя пустыни, но за это он должен собирать с племен налоги в пользу Бахраза и гарантировать их поступление. И, наконец, пятое: если я вас правильно понял, вы намечаете довольно сложное перемещение племен у окраины пустыни и близ нефтяных промыслов, а земли в районе нефтепровода хотите объявить запретной зоной.

— Примерно так, но вы не должны забывать, что законы племен остаются незыблемыми.

— Законы племен всегда незыблемы. Разве Бахразу когда-нибудь удавалось заводить свои порядки в пустыне, хотя бы даже с помощью бомбежек и политических убийств?

— Ну, со всем этим теперь будет покончено, Гордон. Так что же вы скажете? Согласны ехать со мною и помочь мне осуществить мой план, вернее помочь Хамиду осуществить его? Я знаю, Хамид будет рад вашему приезду и вашему содействию. А для вас это возможность послужить ему еще раз, может быть даже спасти его.

— Это Хамид так сказал? Это его слова?

— Нет, — со вздохом признался генерал. — Он мне этого не говорил. Но я убежден, что он примет мой план, если вы захотите помочь. Итак, я жду ответа.

— Вот вам мой ответ, генерал, — негромко сказал Гордон. — Если Хамид примет ваше предложение, я тоже приму…

— Чудесно, Гордон! Но я именно для того и прошу вас поехать со мною в Истабал, чтобы вы помогли Хамиду разобраться в моем предложении.

Гордон усмехнулся с напускной небрежностью. — Хамид и без моей помощи в нем разберется.

— Правда? И вы думаете, он согласится?

— Если вы протащите его за уши от Истабала до Бахраза и всю дорогу будете стукать головой о нефтепровод, — может быть, и согласится.

— Перестаньте дурачиться, Гордон. Почему? Почему бы ему не согласиться? То, что я предлагаю, — вполне достойный компромисс, обеспечивающий автономию племен, хотя номинально они остаются частью Бахраза.

— Номинально! Это — платя налоги Бахразу, подчиняясь его законам, его системе управления! И не все ли равно Хамиду, какие бомбардировщики летают в небе пустыни — английские или бахразские? С какой стати он Должен больше доверять вам, чем Азми? Едва ли ему станет легче от того, что меч над его головой будет подвешен на нити, спряденной из британской национальной чести и вашего слова солдата, — тем более что именно мы вечно подстрекаем Бахраз вести политику, направленную против интересов племен. Господи боже мой! Когда же вы, наконец, поймете, что свобода и независимость — это нечто абсолютное, самодовлеющее, страстная потребность человеческой души! Что в свободу верят, не рассуждая, и эта слепая, стихийная вера во сто крат сильнее вашей мнимой веры в этику компромисса, который оправдан лишь тем, что его придумали англичане! Да будьте же наконец взрослым человеком, генерал!

Но генерал уже тоже научился разговаривать с Гордоном. Его колючей враждебности он противопоставил свое неизменное дружелюбие. — Что за бешеный темперамент у вас! — сказал он улыбаясь. — Вы даже не вникли в существо моих намерений.

— К черту намерения! Мы имеем дело не с намерениями, а с фактами.

— Тогда разрешите задать вам вопрос: что будет, если племена откажутся от этого предложения? Как по-вашему, Гордон?

— Не знаю, что будет. Скорей я вас должен спросить об этом.

Генерал вздохнул. — Боюсь, что тогда власть Бахраза надолго утвердится в пустыне.

— Ха! Племена восстанут снова!

— После такого поражения, какое они недавно потерпели?

Гордон беспокойно задвигался на месте. — Я вам скажу одну вещь, генерал. Мне самому немало времени понадобилось, чтобы понять это, но теперь меня осенила истина и я готов кричать о ней во всеуслышанье: Хамид не потерпел поражения!

— Но ведь он был побежден без боя и вынужден пойти на все условия! Как же вы это назовете?

Гордон покачал головой и, в посрамление генерала, обратился за аргументами к военной истории. — Наполеон выиграл Бородинское сражение. Он захватил редут и заставил Кутузова отступать, пока не была сдана даже Москва. Но разве победа осталась за Наполеоном? Ничуть не бывало! Кутузов сохранил всю свою армию и заманил Наполеона в ловушку русской зимы. Дав разбить себя под Бородиным и обратить в бегство, Кутузов вышел победителем из уже проигранной битвы. Толстой и ход истории неоспоримо доказали это.

— Да, но Хамид…

— То же самое. Совершенно то же самое! Согласившись на ваши условия там, на аэродроме, сумев договориться с вами, прежде чем вы успели нанести племенам сокрушительный удар, Хамид одержал над вами победу, генерал. Я вначале не понял этого. Я не оценил всей глубокой прозорливости Хамида. Но теперь мне это настолько ясно, что я мог бы спокойно умереть с этим сознанием.

— Силы Хамида распылены. Уже это одно означает поражение.

— Только не в пустыне. Племенам даже легче обороняться порознь. Хамид ничего не проиграл. И дело свободы племен не пострадало, потому что сила его — в той вере, что живет в сердцах людей. Вас перехитрили, генерал. Перемудрили мудреца, так сказать.

Генерал был настолько захвачен этой диалектикой войны, что не стал обращать внимания на привычные выпады Гордона. — Вы переоцениваете значение личных качеств Хамида, Гордон, — сказал он. — Неужели вы думаете, он отважится вновь поднять восстание, когда в воздухе над пустыней господствуют бахразские самолеты? Это невозможно! Вы сами прекрасно понимаете.

— Невозможно? Ну, а предположим, ваши самолеты перестанут господствовать в воздухе над пустыней — тогда как?

— Но этого не случится. Даже если бы Хамиду удалось вновь захватить аэродромы в пустыне (чего он сделать не мог!), все равно, мы теперь можем летать над пустыней и с бахразских аэродромов.

— Если эти аэродромы будут в вашем распоряжении! И если у вас будут самолеты!

Генерал не понял, что означают эти слова, и выжидательно промолчал.

Гордон подошел к окну и стал смотреть на поваленные буки, лежавшие на дальнем склоне холма. Он понимал, что генерал ждет от него объяснений. На мокрой вершине холма лесорубы подпиливали дерево, и оно вот-вот должно было упасть. Это ясно угадывалось по ритму и звуку пилы. Вдруг словно что-то застонало, ствол дрогнул, стал клониться, со страшным треском отделился от пня и тяжко рухнул, заскрипев ветвями. Казалось, земля содрогнулась, когда на нее легла эта громада, еще минуту назад глядевшая в небо и полная жизни. Но даже в поверженном дереве было уже заключено начало чего-то нового, предвестие будущего существования.

— И еще я понял кое-что, — сказал Гордон генералу, который терпеливо дожидался, стоя у традиционного английского камина. — Восстание племен может быть успешным только если оно сочетается с революцией в Бахразе. Вы правы! Не может Хамид снова захватить аэродромы, и против бомбардировщиков он бессилен. Но если аэродромы и бомбардировщики перестанут грозить ему (или даже сделаются его союзниками после бахразской революции), тогда восстание уже не будет обречено на неудачу.

— Так вы считаете, что Хамид должен действовать в контакте с революционерами города и деревни?

— Да. Но это я понял только теперь. Теперь!

— И вы, такой ярый противник этой идеи, сейчас готовы принять и даже отстаивать ее?

Гордон смотрел на запотевшие стекла — сквозь мутный налет влаги ему виделась пустыня. — Может быть, внутренне я и не принимаю ее, генерал. Может быть. Но, так или иначе, это — реальность…

На лице генерала написано было разочарование. — Если вы сделались сторонником революции города и деревни, тогда наши пути расходятся еще дальше, чем прежде.

Гордон пожал плечами и криво усмехнулся. — Вы совершили ошибку, генерал, выслав из Аравии меня. Чтобы положить конец восстанию племен, вам нужно было изгнать бахразца Зейна. Нужно было помешать ему связаться с Хамидом. Хамид в своем поражении понял то, к чему я пришел только теперь: что успех дела племен зависит от Зейна и его революционеров. Не я, а Зейн — козырной туз в этой игре.

— Вы бредите, Гордон. Во-первых, беспорядки в Бахразе давно уже кончились и теперь там совершенно спокойно. Никаких признаков революции. Во-вторых, мы отлично знаем, что Зейн находится у Хамида. Но они занимаются только разговорами.

— А им больше ничего и не нужно. Разговор — начало заговора, генерал! И вы ничем уже им не помешаете.

— Можно подумать, что вы жалеете об этом, — сказал генерал, но его замечание относилось лишь к тону Гордона. В теорию Гордона относительно Зейна генерал не уверовал. — Вы неправы в своих предположениях, — внушительно произнес он, как будто этого было достаточно, чтобы счесть вопрос решенным. — Так или иначе, — добавил он с улыбкой, в которой была тень грусти, точно ему жаль было расставаться с только что обретенным другом, — какую бы роль ни играл этот бахразец, ваше обещание остается в силе, Гордон. В Аравию вам возвращаться нельзя.

— Я разве говорил, что собираюсь вернуться, генерал?

— Не говорили, но я чувствую в вас какое-то беспокойство.

Гордон, шагавший по комнате, вдруг круто остановился, словно этот скучный солдат слишком близко заглянул в его мысли. — А если я вернусь?

— Вы решитесь нарушить данное слово?

Гордон посмотрел на него с самообличительной искренностью. — Не знаю. Может быть.

Генерал покачал головой. — Нет, вы этого не сделаете. Даже если б вы пренебрегли своим словом, есть тут еще и другие обязательства, с которыми нельзя не считаться. Хотя бы долг верности.

— Верности! Кому?

— Вот это вы и должны решить, Гордон. Не стану возобновлять наш старый спор относительно выбора между абстрактной верностью идее и конкретной верностью тому, с чем связан по рождению. На этот раз речь идет о вещах более простых. И более реальных.

— Вот как?

— То, что происходит-на территории племен, теперь непосредственно интересует Англию. Ведь на этой же территории находятся нефтяные промыслы. Сейчас, как никогда, любое столкновение в пустыне будет означать прямое столкновение с Англией. Потому что при первом же признаке смуты мы введем на нефтепромыслы свои войска. Английские войска. Не бахразские. И если вы пожелаете принять участие еще в одном восстании, Гордон, вам придется действовать прямо и непосредственно против вашей родины. А этого, независимо от своих чувств и настроений, я допускать не хочу. Я хочу спасти вас от самого себя, от необходимости выбора. Вот почему я напоминаю вам о данном обещании. В Аравию вам возвращаться нельзя.

Гордон стиснул руки за спиной, словно там, позади, его всегда подстерегало отчаяние. — Я не вернусь, генерал. Но дело не в обещании. — Он пожал плечами. — Нет. У меня теперь есть неотложная задача здесь, в Англии. Я должен отыскать здесь то, что искал (и нашел!) в Аравии. Как-нибудь, в чем-нибудь я это найду.

— Ну и слава богу! — отозвался генерал с непритворной радостью, словно от сознания, что удалось сберечь старую дружбу. — Запомните мои слова, Гордон: время покажет, что мы с вами стремимся в Аравии к одному и тому же. Я в этом глубоко убежден. А до тех пор не будем создавать Хамиду лишних затруднений. — Он протянул Гордону руку — в знак прощания, в знак дружбы, в знак непривычного для него наплыва чувств. — Ну, где мальчик? Мы с ним сегодня же отправимся в путь.