Онлайн чтение книги Театральная история Histoires comiques
III

Когда Николь Ланжелье закончил чтение, пустынный Форум внезапно огласился веселыми криками птиц, о которых говорил Джакомо Бони.

Небо окутало римские развалины вечерним пепельным покровом; молодые лавры, окаймляющие Священную дорогу, простирали в свежем воздухе свои темные, словно старинная бронза, ветви; откосы Палатинского холма одевались в лазурь.

— Вы не измыслили свою историю, Ланжелье, — заявил г-н Губен, который не легко поддавался на обман. — Дело, возбужденное Сосфеном против апостола Павла в судилище Галлиона, проконсула Ахеи, упоминается в «Деяниях апостолов» .

Николь Ланжелье и не думал спорить.

— Об этом говорится в главе восемнадцатой, — заметил он, — сейчас я прочту вам из нее стихи с двенадцатого по семнадцатый, которые записал на полях своей рукописи.

И он прочел:

— Я ничего не выдумал, — прибавил Ланжелье. — Об Аннее Меле и брате его Галлионе известно немногое. Одно лишь бесспорно: их можно отнести к наиболее просвещенным людям своего времени. Когда Ахею — сенатскую провинцию при Августе, императорскую провинцию при Тиберии — Клавдий вновь возвратил сенату, Галлиона послали туда проконсулом. Несомненно он был обязан этим влиянию своего брата Сенеки; но, возможно, выбор пал на него также из-за его знакомства с греческой литературой и из-за того, что он способен был завоевать расположение афинских ученых, которыми так восхищались римляне. Это был образованный человек. Ему принадлежит книга о природе; сочинял он, по-видимому, и трагедии. Труды его до нас не дошли, но есть основания предполагать, что некоторые отрывки из них попали в собрание драматических сочинений, приписанных без достаточных оснований его брату-философу. Я изобразил Галлиона стоиком, разделяющим многие мысли своего прославленного брата. Это вполне правдоподобно. Но, наделив его добродетельными и умеренными взглядами, я остерегся сделать его сторонником законченного учения. Римляне в те времена сочетали взгляды Эпикура со взглядами Зенона . Приписывая подобный эклектизм Галлиону, я не слишком рисковал впасть в ошибку. Я представил его человеком приятным. Таким он безусловно и был. Сенека сказал, что не было никого, кто не любил бы Галлиона от всей души. И сам Галлион был добр к окружающим. При этом он искал почестей.

Брат его, Анней Мела, напротив, почестей избегал. На сей счет сохранились свидетельства философа Сенеки, равно как и Тацита . Когда Гельвия, мать Сенеки и двух его братьев, потеряла мужа, самый прославленный из ее сыновей написал для нее небольшой философский трактат. В этом труде он призывает ее помыслить о том, что ее сыновья — Галлион и Мела, — столь разные по нраву, одинаково достойны ее привязанности, и ради них-то она должна примириться с жизнью.

«Взгляни на моих братьев. Можешь ли ты, пока они живы, сетовать на судьбу? Ведь каждый из них своими добродетелями утешит тебя в печали. Таланты Галлиона принесли ему почести. Мела, по мудрости своей, почести презрел. Наслаждайся же известностью одного, душевным спокойствием другого, любовью обоих. Мне ведомы заветные помыслы моих братьев. Галлион ищет отличий, дабы украсить этим тебя. Мела тяготеет к жизни мирной и безмятежной, дабы посвятить себя заботам о тебе».

Вот приблизительно в каких выражениях писал обо всем этом Сенека.

В годы принципата Нерона Тацит был еще ребенком и не мог знать Сенеку и его братьев. Он только собрал дошедшие до его времени рассказы о них. Он утверждает, будто Мела уклонялся от почестей в силу утонченного самолюбия, ибо желал, оставаясь всего лишь римским всадником, сравняться во влиянии с консулами. Мела долгое время самолично управлял своими огромными владениями в Бетике, а затем прибыл в Рим, где добился должности управителя поместьями Нерона. Из этого заключили, что Мела был искусен в делах; полагали даже, что он не был таким бессребреником, каким хотел прослыть. Вполне возможно. Сенеки, охотно щеголявшие своим пренебрежением к богатству, в то же время владели громадным состоянием, и трудно поверить наставнику Нерона, когда он, живя в роскошном доме, окруженном великолепными садами, говорит, как любезна его сердцу жизнь бедняка. И все-таки сыновья Гельвии по праву считались людьми недюжинными. У Мелы и его жены Атиллы был сын — поэт Лукан. Думается, талант Лукана немало послужил украшению имени его отца. В ту пору изящная словесность была в почете, и красноречие, как и поэзию, ценили превыше всего.

Сенека, Мела, Лукан, Галлион погибли вместе с сообщниками Пизона. Философ Сенека успел к тому времени уже состариться. Тацит не был свидетелем его смерти, но нарисовал ее картину. От него нам известно, что наставник Нерона в ванне вскрыл себе вены, и его молодая жена Паулина пожелала умереть вместе с мужем такой же смертью. По велению Нерона, ей перевязали на запястьях вены, которые она успела вскрыть. Паулина осталась в живых, но навсегда сохранила смертельную бледность. Тацит рассказывает, будто юный Лукан, подвергнутый пытке, донес на собственную мать. Если даже допустить достоверность этого подлого поступка, его следует приписать прежде всего жестокости пыток. Но есть все основания не верить этому слуху. Пусть муки вырвали у Лукана имена нескольких заговорщиков, но имени Атиллы он не называл, ибо она не подверглась преследованиям, хотя в те времена слепо верили всякому оговору.

После смерти Лукана Мела как-то слишком уж торопливо и охотно вступил во владение имуществом сына. Некий друг молодого поэта, который, без сомнения, сам жаждал получить это наследство, выступил обвинителем Мелы. Утверждали, будто отцу Лукана было известно о заговоре, и состряпали подложное письмо поэта. Нерон, прочитав это письмо, отослал его Меле. По примеру своего брата и многих других жертв Нерона, Мела вскрыл себе вены, завещав внушительную сумму денег вольноотпущенникам императора, чтобы сохранить остальное для несчастной Атиллы. Галлион не захотел пережить своих братьев; он наложил на себя руки.

Так трагически погибли эти приятные и просвещенные люди. В моем рассказе двое из братьев — Галлион и Мела — беседуют в Коринфе. Мела часто путешествовал. Сын его, Лукан, еще ребенком побывал в Афинах в ту пору, когда Галлион был проконсулом Ахеи. Вот почему я мог с полным правом предположить, что Мела жил тогда в Коринфе, в обществе своего брата. Я предположил также, будто два молодых римлянина знатного происхождения, а также философ, принадлежавший к ареопагу, составляли ближайшее окружение проконсула. И в этом я не допустил особой вольности, поскольку наместники, прокураторы, пропреторы, проконсулы, которым император и сенат поручали управление провинциями, постоянно держали при себе отпрысков знатных семейств, учившихся у них вершить государственные дела, а также людей изощренного ума, подобных моему Аполлодору, по большей части вольноотпущенников, исправлявших при римских вельможах должность секретаря. Наконец я счел возможным допустить, что в тот самый час, когда апостол Павел был приведен в римское судилище, проконсул и его друзья непринужденно беседовали на различные темы — об изящных искусствах, о философии, о религии, о политике — и сквозь их разностороннюю любознательность проглядывала непрестанная озабоченность грядущим. И в самом деле вполне допустимо, что в тот день, как и в любой другой, они тщились проникнуть в будущие судьбы Рима и мира. Галлиона и Мелу справедливо относили к наиболее возвышенным и свободомыслящим умам их времени. Умы такого размаха склонны, как правило, искать в настоящем и прошлом истоки будущего. У людей самых ученых и знающих, какие мне только известны, — у Ренана, у Бертло , я наблюдал постоянное стремление в ходе беседы предаваться утопическим раздумьям и научным пророчествам.

— Стало быть, — заметил Жозефен Леклер, — перед нами один из наиболее просвещенных людей своего времени, искушенный в философских рассуждениях, понаторевший в ведении дел, и при этом человек свободомыслящий, с настолько широким кругозором, какой только мог быть у римлянина; я говорю о Галлионе — брате философа Сенеки, красы и светоча своего века. Его тревожит будущее, он стремится осмыслить движение, увлекающее мир, угадать судьбу Империи и богов. И в это время исключительная удача сталкивает его с апостолом Павлом; будущее, к которому устремлены помыслы Галлиона, проходит перед ним, а он и не подозревает об этом. Какой необычайный пример слепоты, поражающей, перед лицом нежданных откровений, самых просвещенных, самых проницательных людей!

— Прошу вас не упускать из виду, любезный друг, — заметил Николь Ланжелье, — что Галлиону не легко было разговаривать с апостолом Павлом. Я не представляю себе, как они могли бы обмениваться мыслями. Святой Павел говорил настолько неясно, что даже люди одного с ним образа жизни и одного строя мыслей с великим трудом понимали апостола. С человеком просвещенным ему никогда в жизни не приходилось беседовать.

Павел был совершенно не подготовлен к тому, чтобы излагать собственные взгляды и следить за ходом рассуждений собеседника. Он ничего не смыслил в греческой науке. Галлион же, привыкший вести беседу с людьми образованными, всегда прибегал к доводам рассудка. Он был незнаком с изречениями раввинов. Что могли сказать друг другу два этих человека?

Это не значит, что еврей вообще был лишен возможности разговаривать с римлянином. Свойственная Иродам манера изъясняться нравилась Тиберию и Калигуле. Иосиф Флавий и царица Береника вели речи, любезные разрушителю Иерусалима Титу . Мы отлично знаем, что среди евреев всегда находились люди, бывшие в чести у антисемитов. То были вероотступники. Но Павел был пророком. Этот пылкий и гордый сириец, презиравший земные блага, алкавший бедности, видевший в оскорблениях и унижениях свою славу, полагавший радость в страдании, умел только возвещать о своих пламенных и мрачных видениях, о своей ненависти к жизни и красоте, о своем нелепом гневе, о своем неистовом милосердии. Помимо этого, ему нечего было сказать. По правде говоря, я думаю, что он мог бы сойтись во мнениях с проконсулом Ахеи только в одном случае — если бы речь зашла о Нероне.

Апостол Павел в то время, вероятно, и не слышал ничего о юном сыне Агриппины, но, узнав, что Нерону предстоит унаследовать императорскую власть, он немедленно сделался бы его сторонником. Позднее он и стал им. Он оставался на стороне Нерона и после того, как тот отравил Британника. Не потому, что Павел был способен оправдать братоубийство, но потому, что он питал безграничное почтение к власти. «Всякая душа да будет покорна высшим властям… — писал он в послании к римлянам, — ибо начальствующие страшны не для добрых дел, но для злых. Хочешь ли не бояться власти? Делай добро и получишь похвалу от нее». Галлион, пожалуй, счел бы эти изречения несколько простоватыми и плоскими; но он не мог бы их осудить целиком. Однако, если и существовал предмет, которого он даже и не подумал бы коснуться, беседуя с евреем-ковровщиком, то это именно вопрос об управлении народами и об императорской власти. Повторяю: что могли сказать друг другу два этих человека?

В наше время, когда какой-нибудь высокопоставленный европейский чиновник в Африке, скажем, генерал-губернатор Судана, управляющий именем его величества короля Великобритании, либо французский губернатор Алжира встречает факира или марабута , их беседа по необходимости ограничивается немногим. Апостол Павел был для проконсула тем же, чем марабут — для гражданского губернатора Алжира. Беседа Галлиона с Павлом совершенно походила бы, я полагаю, на беседу генерала Дезэ с дервишем. После битвы у пирамид генерал Дезэ, во главе тысячи двухсот кавалеристов, преследовал в Верхнем Египте мамелюков Мурад-бея. Находясь в Гирге, он узнал, что некий старик дервиш, слывший среди арабов человеком великой учености и святости, проживает неподалеку от этого города. Дезэ, философ по натуре, не был лишен человечности. Ему показалось любопытным познакомиться со старцем, снискавшим уважение своих соплеменников, и он пригласил дервиша в свою штаб-квартиру, принял его с почестями и, при посредстве толмача, вступил с ним в беседу:

— Достойный старец, французы пришли в Египет, чтобы установить здесь справедливость и свободу.

— Я знал, что они придут, — отвечал дервиш.

— Каким образом ты узнал об этом?

— По затмению солнца.

— Каким образом солнечное затмение могло свидетельствовать о передвижениях наших войск?

— Затмения вызывает ангел Гавриил, он становится перед солнцем, чтобы предупредить правоверных о грозящих им бедах.

— Достойный старец, тебе неведома истинная причина затмений; сейчас я ее тебе открою.

И, схватив огрызок карандаша, генерал принялся набрасывать чертеж на клочке бумаги:

— Допустим, что А — Солнце, В — Луна, С — Земля и так далее.

Закончив свои объяснения, он прибавил:

— Вот теория затмений солнца.

Дервиш пробормотал несколько слов.

— Что он говорит? — обратился генерал к толмачу.

— Он говорит, генерал, что ангел Гавриил вызывает затмения, становясь перед солнцем.

— Да ведь это просто фанатик! — воскликнул Дезэ.

И, несколько раз пнув дервиша ногою в зад, генерал выгнал его.

Думается, что беседа между апостолом Павлом и Галлионом закончилась бы приблизительно таким же образом, как диалог между дервишем и генералом Дезэ.

— А все-таки между святым апостолом Павлом и дервишем генерала Дезэ существует по крайней мере та разница, что дервиш не навязал своей веры Европе, — возразил Жозефен Леклер. — И вы согласитесь, что достопочтенный, губернатор Судана, управляющий именем его величества короля Великобритании, безусловно не встречался с марабутом, именем которого предстояло бы назвать самый большой собор в Лондоне; вы согласитесь также, что французский губернатор Алжира не оказывался в присутствии основателя новой религии, которую в один прекрасный день предстояло воспринять и исповедовать большей части французов. Перед взором этих высокопоставленных чиновников никогда не возникало в человеческом обличье само будущее. А проконсул Ахеи видел его.

— И тем не менее, — настаивал Ланжелье, — Галлиону невозможно было поддерживать с апостолом Павлом беседу о каком-нибудь важном нравственном или философском предмете. Мне хорошо известно, как, должно быть, и вам, что в пятом веке христианской эры полагали, будто Сенека знавал в Риме святого апостола Павла и восхищался его учением. Выдумка эта могла распространиться лишь в силу печального помрачения человеческого разума, которое наступило так скоро вслед за веком Тацита и Траяна. Для подкрепления этой басни фальсификаторы, каких было множество среди христиан, состряпали переписку, о которой блаженный Иероним и блаженный Августин говорят с уважением. Если они имели в виду дошедшие до нас письма, приписываемые Павлу и Сенеке, то приходится предположить, что сии отцы церкви либо попросту их не читали, либо лишены были способности здравого суждения. Эта переписка — нелепая стряпня какого-то христианина, который ничего не смыслил в эпохе Нерона и был совершенно не способен воспроизвести стиль Сенеки. Незачем говорить, что крупнейшие ученые средних веков твердо верили в истинность взаимосвязей двух этих людей и в подлинность их переписки. Но гуманисты эпохи Возрождения без труда показали все неправдоподобие и лживость этих измышлений. И пускай Жозеф де Местр подобрал эти обветшалые измышления вместе со множеством других, никто больше не придает им никакой веры. И ныне разве только в слащавых романах, написанных для светской публики разбитными спиритуалистами, апостолы ранней церкви пространно беседуют с философами и щеголями императорского Рима и излагают восхищенному Петронию откровения самого позднего христианства. Диалог Галлиона, который вы только что выслушали, менее приукрашен и более правдив.

— Я против этого не спорю, — заметил Жозефен Леклер, — и полагаю, что участники вашего диалога мыслят и изъясняются так, как они, должно быть, мыслили и изъяснялись на самом деле, они высказывают идеи, присущие их времени. В этом-то, по-моему, и состоит достоинство вашего произведения, вот почему я и рассуждаю о нем так, словно имею дело с подлинным документом.

— И вы правы, — отозвался Ланжелье. — В моей истории нет ни одной фразы, которую нельзя подтвердить соответственной ссылкой.

— Превосходно, — продолжал Жозефен Леклер, — мы только что слышали, как греческий философ и несколько просвещенных римлян общими усилиями старались проникнуть в будущие судьбы их отчизны, человечества, земного шара, силились угадать имя преемника Юпитера. Пока они предаются этим тревожным поискам, апостол нового бога появляется перед ними, а они пренебрегают им. Тем самым они выказывают поразительное отсутствие проницательности и по собственной вине упускают неповторимую возможность разобраться в том, что им так хочется знать.

— Вам представляется очевидным, любезный друг, — ответил Николь Ланжелье, — что если бы Галлион умело принялся за дело, то узнал бы от апостола Павла тайну грядущего. В самом деле, эта мысль, пожалуй, первой приходит в голову, и многие так и не расстаются с нею. Ренан, изложив в согласии с «Деяниями» необыкновенную встречу Галлиона и святого Павла, склонен в том презрении, какое проконсул проявил к еврею из Тарса, представшему пред его судилищем, усматривать умственную ограниченность и легкомыслие римского сановника. Этот случай дает ему повод посетовать на дурную философию римлян. «Как мало предвидения выказывают порою умные люди! — восклицает Ренан. — Позднее обнаружилось, что распря между этими презренными сектантами была величайшим событием века». Ренан, как видно, полагает, что достаточно было проконсулу Ахеи выслушать ковровщика, чтобы тут же понять, какой духовный переворот готовился в мире, и постичь тайну грядущей жизни человечества. Поначалу именно так все и думают. Однако, прежде чем прийти к окончательному выводу, вникнем глубже в существо дела: разберемся, чего ждали тот и другой, и решим, кто из них, в конечном счете, оказался лучшим пророком.

Во-первых, Галлион полагал, что юный Нерон станет императором-философом, будет управлять в согласии с учением Портика и сделается отрадой рода людского. Он ошибался, и причины его заблуждения совершенно ясны. Брат его Сенека был наставником сына Агриппины; племянник, малолетний Лукан, рос в дружеской близости с юным государем. Фамильные интересы и интересы самого проконсула были неотделимы от судьбы Нерона. Он верил, что Нерон будет великолепным императором, ибо ему этого хотелось. Заблуждение его объясняется скорее слабостью душевной, чем недостатком ума. Впрочем, Нерон был в то время юношей, исполненным кротости, и первые годы его принципата не обманули надежд философов. Во-вторых, Галлион думал, что после наказания парфян на всей земле воцарится мир. Он заблуждался, ибо не знал истинных размеров земли. Он ошибочно полагал, будто «orbis romanus» простирается на весь земной шар, будто обитаемый мир заканчивается у раскаленных или скованных льдом побережий, возле тех рек, гор, песков и пустынь, где были водружены римские орлы, будто германцы и парфяне живут на краю света. Известно, сколько слез и крови стоило Империи это заблуждение, присущее всем римлянам. В-третьих, Галлион, веря оракулам, не сомневался в вечности Рима. Он заблуждался, если понимать это пророчество в узком, буквальном смысле. Он вовсе не заблуждался, если иметь в виду, что Рим — Рим Цезаря и Траяна — оставил нам в наследство свои обычаи и свои законы и что современная цивилизация берет начало в цивилизации римской. Именно здесь, на этой священной площади, где мы находимся, с высоты ростральной трибуны и в курии решались судьбы мира, здесь зародились те формы общественной жизни, которые и поныне сохранены народами. Наша наука зиждется на греческой науке, которую нам передал Рим. Пробуждение античной мысли в пятнадцатом веке в Италии, в шестнадцатом веке во Франции и Германии возродило Европу к знанию и разуму. Проконсул Ахеи не заблуждался. Рим не умер, поскольку он живет в нас. В-четвертых, рассмотрим философские взгляды Галлиона. Слов нет, он был не очень хорошим физиком и не всегда с достаточной точностью истолковывал явления природы. С метафизикой он обращался, как истинный римлянин, то есть без должной тонкости. В сущности он ценил в философии лишь ее утилитарную сторону и придавал значение главным образом вопросам нравственности. Приводя его речи, я не принижал его и не льстил ему. Я обрисовал его человеком вдумчивым и посредственным, сносным учеником Цицерона. Вы сами слышали, как он с помощью весьма плоских рассуждений примирял учение стоиков с официальной религией. Когда Галлион размышляет о природе богов, чувствуется, как он озабочен тем, чтобы остаться хорошим гражданином и благонамеренным чиновником. Но все же он мыслит, он рассуждает. Его представление о силах, управляющих вселенной, в основе своей разумно и научно, — в этом оно сообразуется с представлением, которое создаем себе мы. Он рассуждает хуже, чем его друг, грек Аполлодор. Он рассуждает не хуже, чем наши университетские профессора, читающие лекции по «независимой» философии и христианскому спиритуализму. Свободомыслием и твердостью суждений он напоминает наших современников. Мысль его, понятно, развивается в том направлении, которому следовал человеческий ум в его эпоху. Не станем же говорить, что он неправильно судил о грядущей умственной жизни человечества.

Что до апостола Павла, то он возвещал грядущее, против этого никто не спорит. Однако же он ожидал узреть своими глазами конец мира и верил, что все сущее будет поглощено пламенем. Уничтожение вселенной, которое Галлион и стоики относили к такому далекому будущему, что это не мешало им возвещать вечность Империи, казалось Павлу весьма близким, и он готовился к этому великому дню. В этом он заблуждался, и вам придется согласиться, что одна такая ошибка куда более существенна, чем все ошибки проконсула и его друзей, вместе взятые. И, что еще важнее, свою необычайную веру Павел не подкреплял никаким наблюдением, никаким доказательством. Он ничего не смыслил в науке и презирал ее. Он предавался самому недостойному волхвованию и пророчеству; то был человек совершенно невежественный.

В самом деле, проконсул ничему не мог научиться у апостола — ни в отношении будущего, ни в отношении настоящего и прошедшего, он мог услышать от него разве только новое имя. Если бы он и узнал, что Павел несет в мир религию Христа, он и после этого не мог бы составить верного представления о грядущих судьбах христианства, которому в скором времени предстояло почти полностью освободиться от воззрений Павла и первых проповедников. Так что если отвлечься от церковных текстов, ныне лишенных своего первоначального смысла, и от чисто умозрительных построений богословов, то станет ясно, насколько святой Павел хуже провидел грядущее, чем Галлион, и придется допустить, что, если бы апостол возвратился сегодня в Рим, он испытал бы большее удивление, нежели проконсул.

В современном Риме святой Павел не узнал бы себя на колонне Марка Аврелия, как не узнал бы на колонне Траяна своего старого недруга Кифу . Собор святого Петра, покои Ватикана , великолепие храмов и помпа папского двора — все раздражало бы его слезящиеся глаза. Тщетно стал бы он искать себе учеников в Лондоне, Париже или Женеве. Он не понимал бы ни католиков, ни протестантов, которые наперебой цитируют его истинные или вымышленные послания. Не лучше постигал бы он и людей, освободившихся от всякой догмы и основывающих свои мнения на науке и разуме — двух силах, вызывавших у Павла наибольшее презрение и ненависть. Убедившись, что сын человеческий не пришел в мир, он разодрал бы свои одежды и посыпал бы пеплом голову.

В разговор вступил Ипполит Дюфрен.

— Спору нет, — сказал он, — апостол Павел выглядел бы в Париже или в Риме, словно сова при свете солнца. Общение с цивилизованными европейцами было бы ему доступно не больше, чем бедуину из пустыни. Он не был бы признан ни одним епископом и сам не признал бы нынешних епископов. Зайдя в дом швейцарского пастора, воспитанного на его поучениях, он поразил бы того неприкрытой грубостью своей христианской веры. Это так. Но не забывайте, что Павел был семит, чуждый латинскому образу мыслей, чуждый германскому и саксонскому духу, чуждый народам, породившим тех богословов, которые, действуя двусмысленно, бессмысленно и неосмысленно, умудрились отыскать какой-то смысл в его фальсифицированных посланиях. Вы представляете его себе в далеком ему мире, в мире, который никак не мог стать ему близок, и это нелепое допущение тотчас же порождает множество несообразных картин. Я, например, так и вижу этого бродячего ковровщика в карете кардинала и невольно забавляюсь зрелищем двух людей столь противоположного характера. Нет, уж если вы задумали воскрешать святого Павла, то не нарушайте стиля и покажите его в стране, где он родился, среди его народа — семитов Востока, которые не очень-то изменились за двадцать веков и по-прежнему видят в библии и в талмуде вместилище всего человеческого знания. Поселите его среди евреев Дамаска или Иерусалима. Отправьте его в синагогу. Там он без удивления станет выслушивать изречения своего учителя Гамалиила. Он будет спорить с раввинами, ткать козью шерсть, питаться финиками и пригоршней риса, покорно следовать закону, а затем внезапно вздумает его ниспровергнуть. Он будет преследователем или преследуемым, палачом или мучеником — и все с одинаковым рвением. Его отлучат от синагоги, правоверные евреи станут трубить в бычий рог, они будут наклонять черные свечи над лоханью, наполненной кровью, и воск капля за каплей станет стекать туда. Он с твердостью снесет этот ужасный обряд и, ведя жизнь многотрудную, ежеминутно подстерегаемый опасностями, выкажет всю силу своей непокорной души. На этот раз он будет, по всей вероятности, известен лишь небольшой горстке евреев — людей невежественных и презренных. Но в этом скажется все тот же Павел — и весь Павел.

— Вполне возможно, — заметил Жозефен Леклер. — Но согласитесь, что апостол Павел, один из основателей христианства, мог бы сообщить Галлиону ценные сведения о великом религиозном движении, о котором проконсул не имел ни малейшего понятия.

— Тот, кто создает религию, не ведает, что творит, — возразил Ланжелье. — Я отнес бы это и ко всем тем, кто основывает важные общественные институты — монашеские ордена, страховые компании, национальную гвардию, банки, тресты, синдикаты, академии и консерватории, гимнастические общества, попечительства о бесплатных обедах и всевозможные конференции. Эти учреждения обычно недолго отвечают намерениям своих основателей и нередко превращаются в собственную противоположность. Правда, даже через много лет можно еще по некоторым признакам угадать их первоначальное предназначение. Что же касается религий, во всяком случае религий тех народов, чья жизнь полна тревог, а мышление не стоит на месте, то они непрерывно меняются под влиянием чувств и интересов верующих и священнослужителей и меняются настолько решительно, что по прошествии недолгого времени окончательно утрачивают свой первоначальный дух. Боги изменяются сильнее, чем люди, ибо им присуща менее определенная форма и они дольше живут. Встречаются среди них такие, что к старости становятся лучше; иные с возрастом портятся. За какое-нибудь столетие бог становится неузнаваемым. Христианский бог изменился, пожалуй, больше всех других. Вероятно, это объясняется тем, что он последовательно принадлежал народам с различной культурой — латинянам, грекам, варварам, — принадлежал всем тем государствам, которые возникли на развалинах Римской империи. Слов нет, примитивный Аполлон Дедала весьма далек от классического Аполлона Бельведерского. Но Христос катакомб, этот эфеб , еще дальше отстоит от аскетического Христа наших соборов. Это главное действующее лицо христианской мифологии поражает числом и разнообразием своих перевоплощений. Пламенного Христа апостола Павла сменяет уже во втором веке Христос синоптиков — нищий еврей с весьма расплывчатой идеей равенства; почти тотчас же, с появлением четвертого евангелия, он превращается в некоего юного александрийца, робкого ученика гностиков . Рассмотрим далее лишь несколько образов Христа , которым поклонялись в романских странах; среди самых знаменитых можно упомянуть всевластного Христа папы Григория Седьмого, кровожадного Христа святого Доминика, Христа — начальника отрядов папы Юлия Второго, Христа — атеиста и художника папы Льва Десятого, бесцветного и двусмысленного Христа иезуитов, Христа — покровителя промышленности, защитника капитала и противника социализма, который процветал при папе Льве Тринадцатом и царствует поныне. Пришествия всех этих Христов, у которых только и есть общего, что имя, апостол Павел не предвидел. В сущности, о будущем боге он знал не больше, чем Галлион.

— Вы преувеличиваете, — сказал г-н Губен, который ни в чем не любил преувеличений.

Джакомо Бони, почитавший священные книги всех народов, заметил, что ошибка Галлиона, ошибка римских философов и римских историков заключалась в том, что они не изучали священных книг евреев.

— Будь римляне более сведущи, они отказались бы от несправедливого предубеждения против религии Израиля, — сказал он. — Как говорит ваш Ренан, немного доброй воли и понимания в отношении этих проблем, касающихся всего человечества, пожалуй, позволило бы избежать роковых недоразумений. В то время было достаточно образованных евреев, вроде Филона , и они могли бы разъяснить римлянам законы Моисея, если бы те обладали более широким кругозором и более правильным представлением о грядущем. Римляне испытывали ужас перед азиатской мыслью и отвращение к ней. Они справедливо страшились ее, но напрасно ею пренебрегали. Что может быть глупее, чем пренебрежение опасностью? Рассматривая сирийские религии как преступные и нечестивые измышления простонародья, Галлион не выказал достаточной прозорливости.

— Но как могли иудеи, приобщившиеся культуре эллинов, просветить римлян в том, чего они и сами не понимали? — опросил Ланжелье. — Как мог Филон, столь честный, столь сведущий, но и столь ограниченный, разъяснять темную, смутную, чреватую различными толкованиями религиозную мысль Израиля, которой он и сам не понимал? Что мог он рассказать Галлиону об иудейской вере, помимо ученой чепухи? Он стал бы убеждать его, что учение Моисея сообразуется с философией Платона. Тогда, как и во все времена, люди просвещенные понятия не имели, о чем думает человеческое множество. Невежественная толпа всегда творит богов без ведома людей образованных.

Одним из самых странных и самых значительных событий истории было завоевание мира богом одного из сирийских племен — победа Иеговы над всеми богами Рима, Греции, Азии и Египта. Иисус в конечном счете был всего лишь пророком, последним пророком Израиля. О нем толком ничего неизвестно. Мы не знаем ни обстоятельств его жизни, ни обстоятельств его смерти, ибо евангелисты — отнюдь не биографы. Нравственные же идеи, которые ему приписывают, в действительности принадлежат целой толпе ясновидящих, что пророчествовали во времена Иродов.

То, что именуют торжеством христианства, было, говоря точнее, торжеством иудейской религии: ведь именно Израиль сподобился редкостной привилегии подарить миру бога. Надобно признать, что для внезапного возвышения Иеговы было немало оснований. В ту пору, когда он пришел к власти, это был лучший из богов. Начинал же он весьма скверно. К нему применимо то, что историки говорят об Августе: с возрастом он смягчился. Когда израильтяне обосновались в земле обетованной, Иегова был нелепым, диким, невежественным, жестоким, грубым, невоздержным на язык, самым глупым и злым из богов. Но под влиянием пророков он совершенно переродился. Он перестал быть ретроградом и формалистом и приобщился к идеям умиротворения, к мечтам о справедливости. Народ его был обездолен. И он почувствовал глубокую жалость ко всем обездоленным. И хотя, в сущности, он остался в высшей степени евреем и в высшей степени патриотом, но, став на революционный путь, он тем самым неизбежно сделался богом для всех народов земли. Он стал защитником смиренных и угнетенных. Ему пришла в голову одна из тех простых мыслей, с помощью которых можно завоевать сочувствие человечества. Он возвестил всеобщее счастье, пришествие мессии — благодетельного и несущего мир. На эту достойную восхищения тему его пророк Исайя нашептал ему слова, исполненные чудесной поэзии и пленительной нежности: «…гора дома господня будет утверждена на вершине гор, и возвысится больше, чем холмы, и все народы стекутся к ней. И пойдут многие племена и скажут: придите, и взойдем на гору господню, в дом бога Иаковлева, и он научит нас своим путям, и мы пойдем по стезям его; потому что от Сиона выйдет закон и из Иерусалима слово господне. И будет судить между народами и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала и копья свои на серпы… И волк будет жить вместе с агнцем, и леопард будет лежать вместе с козленком; и телец, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя поведет их…» В Римской империи иудейский бог привлек на свою сторону трудовой люд и этим помог социальной революции. Он обращался к несчастным, а ведь во времена Тиберия и Клавдия в Империи было куда больше несчастных, нежели счастливых. Там обитало великое множество рабов. Один человек владел порою десятью тысячами рабов. В большинстве своем они влачили бесконечно жалкое существование. Ни Юпитер, ни Юнона, ни Диоскуры о них не заботились. Латинские боги не питали сострадания к рабам. То были боги их господ. Когда из Иудеи явился бог, преклонявший свой слух к жалобам обездоленных, все обездоленные стали почитать его. Таким образом религия Израиля стала религией римского мира. Вот чего ни апостол Павел, ни Филон не могли бы объяснить проконсулу Ахеи, потому что они и сами этого ясно не понимали. И вот чего Галлион не понял бы. Вместе с тем он чувствовал, что царству Юпитера приходит конец, и возвещал пришествие нового, лучшего бога. Из привязанности к национальным мифам он позаимствовал этого бога на греко-римском Олимпе, а из чувства аристократизма избрал его среди сынов Юпитера. Вот почему он и назвал имя Геркулеса вместо имени Иеговы.

— На сей раз вы признаете, что Галлион ошибался? — воскликнул Жозефен Леклер.

— В меньшей степени, чем вы полагаете, — ответил с улыбкой Ланжелье. — Иегова или Геркулес — не в этом дело. Не беспокойтесь: сын Алкмены управлял бы миром совершенно так же, как отец Христа. Обитателю Олимпа все же волей-неволей пришлось бы стать богом рабов и проникнуться религиозным духом нового времени. Боги в точности сообразуются с чувствами верующих — и не без оснований. Не упускайте этого из виду. Воцарению в Риме бога Израиля способствовал не один лишь народный дух, но также и дух философов. В ту пору почти все они были стоики и веровали в единого бога, над идеей которого немало потрудился Платон; бога этого не связывали никакие узы — ни родственные, ни дружеские — с богами Греции и Рима, сотворенными по образу и подобию человеческому. Бог Платона обладал свойством бесконечности, этим он напоминал иудейского бога. Сенека и Эпиктет , почитавшие его, первые поразились бы этому сходству, но у них не было возможности произвести такое сопоставление. А между тем они сами во многом содействовали тому, чтобы сделать приемлемым суровое иудейско-христианское единобожие. Конечно, от стоической гордости до христианского смирения — путь немалый, но мораль Сенеки своей скорбью и презрением к природе подготовляла мораль евангелия. Стоики пребывали в разладе с жизнью и красотой; разлад этот, который приписывали христианству, ведет свое начало от философов. Два века спустя, во времена Константина, у язычников и христиан будет, можно сказать, одна и та же мораль, одна и та же философия. Император Юлиан, который восстановил старую религию Империи, упраздненную Константином-отступником , с полным правом слывет противником Галилеянина . Но когда читаешь небольшие трактаты Юлиана, то просто диву даешься, как много идей этот враг христиан разделяет с ними. Подобно им, он сторонник единобожия; подобно им, он верит в благотворность воздержания, поста и умерщвления плоти; подобно им, он презирает плотские наслаждения и полагает снискать расположение богов, избегая женщин; наконец, он уподобляется христианам и в том, как радуется, что у него грязная борода и черные ногти. Император Юлиан почти во всем придерживался той же морали, что и святой Григорий Назианзин . В этом нет ничего неестественного и необычайного. Преобразование нравов и мышления никогда не происходит внезапно. Самые важные перемены в социальной жизни совершаются незаметно и видны лишь на расстоянии. Те, кто их испытывает, о них даже не подозревают. Христианство восторжествовало лишь тогда, когда состояние нравов пришло в соответствие с ним, и само оно пришло в соответствие с состоянием нравов. Христианству удалось заменить язычество лишь тогда, когда язычество стало похоже на него, а само оно стало похоже на язычество.

— Согласимся на том, что ни апостол Павел, ни Галлион не читали в грядущем, — заметил Жозефен Леклер. — Но никому не дано читать в нем. Не правда ли, кто-то из ваших друзей сказал: «Грядущее скрыто даже от тех, кто творит его»?

— То, что мы знаем о будущем, — продолжал Ланжелье, — зависит от того, что мы знаем о настоящем и о прошедшем. Наука способна пророчествовать. Чем точнее наука, тем больше надежных пророчеств можно из нее извлечь. Одни только математические науки, обладая полной точностью, сообщают долю своей определенности наукам, возникшим на их основе. Так могут быть достоверны предсказания в области математической, в астрономии и химии. Вы можете вычислить время затмений на миллионы лет вперед, не опасаясь, что ваши расчеты окажутся неверными, — если только соотношения массы и расстояния для Солнца, Луны и Земли не изменятся. Точно так же вы можете предвидеть, что соотношения эти в весьма отдаленном будущем станут иными. На небесной механике основано еще и то пророчество, что сребророгое светило не вечно будет описывать одну и ту же орбиту вокруг земного шара и что причины, действующие уже в настоящее время, своим постоянным повторением изменят его ход. Вы можете предсказать, что солнце потускнеет и его съежившийся шар станет восходить над обледенелыми водами наших океанов. Разве только горение солнца поддержат новые небесные тела: это вполне вероятно, ибо оно способно притягивать рои астероидов, подобно тому как паук затягивает мух в свою паутину. Вы можете предсказать, однако, что в конечном счете солнце потухнет и расчлененные фигуры созвездий мало-помалу растворятся в темном пространстве. Но что значит гибель одной звезды? Исчезновение искры. Пусть даже все небесные светила погаснут, подобно тому как блекнут полевые цветы, — что это составит для вселенной, если образующие их бесконечно малые частицы сохранят в себе силу, созидающую и разрушающую миры! Вы можете предсказать и более полную гибель вселенной, гибель атома, распад первичных элементов материи — то время, когда протил, бесформенный туман, вновь придет на развалинах всего сущего к безграничному господству. И, однако, это будет лишь краткий миг для бога. Все начнется сначала.

Миры возродятся. Они возродятся, чтобы снова погибнуть. Жизнь и смерть будут вечно сменять друг друга. В бесконечности пространства и времени осуществятся все возможные комбинации, и мы вновь встретимся здесь, в уголке разрушенного Форума. Но поскольку мы не будем знать, что это мы, то это уже будем не мы.

Господин Губен протер стекла своего пенсне.

— Крайне безнадежные взгляды, — заявил он.

— А на что вы, собственно, надеетесь, господин Губен? — спросил Николь Ланжелье. — И что требуется для осуществления ваших желаний? Уж не намерены ли вы сохранить на веки-вечные ясное представление о самом себе и о вселенной? Почему хотите вы всегда помнить, что вы — именно господин Губен? Не скрою от вас: наш мир, конец которого еще не близок, пожалуй, не отвечает вашим заветным желаниям. Не рассчитывайте также на будущие миры — они несомненно будут такими же. Однако не теряйте надежды. Может статься, после бесконечной смены миров вы вновь родитесь, господин Губен, и в сознании вашем будут жить воспоминания о прежней жизни. Ренан утверждал, что такая надежда правомерна и, как бы поздно она ни осуществилась, она все же не заставит себя долго ждать. Для нас смена миров совершится меньше чем в одно мгновение. Мертвым не дано ощущение времени.

— Знакомы ли вам астрономические грезы Бланки? — спросил Ипполит Дюфрен. — Старый Бланки, заключенный в Мон-Сен-Мишель, видел сквозь забранное решеткой окно лишь клочок неба, соседями его были одни только звезды. По этой причине он сделался астрономом и, основываясь на единстве материи, а также управляющих ею законов, создал весьма странную теорию тождества миров. Мне довелось прочесть его научную статью, страниц в шестьдесят, где он утверждает, будто для большого числа миров формы существования и развитие жизни совершенно одинаковы. По его мнению, множество Солнц, в точности похожих на наше Солнце, освещало, освещает или будет освещать планеты, в точности похожие на планеты нашей солнечной системы. Есть, было и будет бесконечное число Венер, Марсов, Сатурнов, Юпитеров, в точности похожих на наш Сатурн, наш Марс, нашу Венеру, как и множество Земель, в точности похожих на нашу Землю. Земли эти порождают в точности то же, что и наша Земля, на них произрастают растения, обитают животные и люди, совершенно схожие с земными растениями, земными животными и людьми. Жизнь развивается там точно так же, как на нашем земном шаре. Следовательно, — рассуждал старый узник, — есть, были и будут в мировом пространстве мириады темниц Мон-Сен-Мишель, и в каждой из них — свой Бланки.

— Мы мало что знаем о мирах, чьи Солнца сверкают над нами ночью, — продолжал Ланжелье. — И все же мы видим, что, послушные тем же законам механики и химии, они отличаются от нашего мира и различаются между собой размером и формой, а вещества, что сгорают в них, распределены между ними не в одинаковых пропорциях. Эти различия должны приводить к бесчисленному множеству других различий, о которых мы не имеем никакого понятия. Достаточно одного булыжника, чтобы изменить судьбы империи. Но кто знает? Быть может, господин Губен, существующий во множестве образцов и рассеянный в мириадах миров, протирал там, протирает и будет вечно, без конца, протирать стекла своего пенсне.

Жозефен Леклер не дал своим друзьям дольше предаваться астрономическим грезам.

— Я нахожу, как и господин Губен, что все это было бы весьма прискорбно, если бы дело шло не о таком отдаленном будущем, которое нас мало трогает. Зато нас живо занимают судьбы тех, кто придет вслед за нами в этот мир, и узнать что-либо о них нам было бы весьма любопытно.

— Смена миров бесспорно внушает нам лишь унылое удивление, — сказал Ланжелье. — На завтрашнюю цивилизацию, на завтрашние судьбы нам подобных мы взирали бы более дружественно, с братским сочувствием. Чем ближе будущее, тем более оно нас трогает. К несчастью, науки, относящиеся к области политики и морали, неточны и полны неясностей. Им плохо известно то, что уже совершилось в эволюции человечества, а потому они не могут с полной достоверностью раскрыть нам и то, чему еще предстоит совершиться. Не помня прошлого, они не могут предвидеть будущее. Вот почему люди ученые испытывают неодолимое отвращение к попыткам исследования, суетность которых им известна, и даже не решаются сознаться в любопытстве, которое не рассчитывают удовлетворить. Зато есть много охотников исследовать, что произошло бы, если бы люди сделались более благоразумными. Платон, Томас Мор, Кампанелла, Фенелон, Кабе, Поль Адан воссоздают свой собственный город в Атлантиде, на острове Утопии, на Солнце, в Саланте, в Икарии, на Малайском архипелаге и учреждают там идеальную форму правления. Другие — например, философ Себастьян Мерсье и поэт-социалист Уильям Моррис — проникают в отдаленное будущее. Но они переносят туда свои представления о морали. Они открывают новую Атлантиду и создают там гармонический город своей мечты. Надо ли упоминать еще Мориса Спронка? Он описывает французскую республику, завоеванную на двухсот тридцатом году своего существования марокканцами. Но делает он это для того, чтобы побудить нас отдать власть консерваторам, которые, по его мнению, одни только и могут предотвратить подобные бедствия. Между тем Камиль Моклер , возлагающий больше надежд на будущее человечества, предвидит, что в грядущем социалистическая Европа победоносно защитит себя от мусульманской Азии. Даниэль Галеви не боится марокканцев. С большим основанием он боится русских. В своей «Истории четырех лет» он повествует о создании в две тысячи первом году Соединенных Штатов Европы. Но главным образом он хочет доказать нам, что моральное равновесие народов неустойчиво и достаточно, пожалуй, небольшого облегчения в условиях жизни человека, чтобы самые ужасные бедствия и жесточайшие испытания обрушились на множество людей.

Весьма редки те, кто стремится познать грядущее из чистой любознательности, не ставя перед собой никаких моральных целей и не создавая оптимистических иллюзий. Насколько мне известно, один только Герберт Джордж Уэллс, путешествуя по будущим векам , усмотрел такой возможный конец человечества, которого сам автор, по всей видимости, не желает: ведь возникновение пролетариата, истребляющего людей, и аристократии, идущей в пищу, — надо признать, весьма суровое разрешение социальных проблем. А именно такую судьбу Герберт Джордж Уэллс и предрекает нашим отдаленным потомкам. Все остальные пророки, знакомые мне, ограничиваются тем, что вверяют будущим столетиям осуществление своих грез. Они не открывают нам грядущего, они заклинают его.

А все дело в том, что людям не дано заглядывать в далекое будущее без страха. Многие полагают, что такого рода исследования не только бесплодны, но и вредны; именно те, кто склонен верить, будто грядущее можно провидеть, больше всего устрашились бы, увидев его воочию. Вне всякого сомнения, боязнь эта имеет веские основания. Все нравственные системы, все религии вещают о грядущих судьбах человечества. Признают это люди или скрывают от самих себя, но в большинстве своем они побоялись бы проверить эти торжественные предвещания и тем самым убедиться в суетности своих надежд. Они спокойно рассуждают о нравах, резко отличных от их собственных, если нравы эти относятся к далекому прошлому. Тогда они радуются прогрессу, достигнутому в области морали. Но поскольку их мораль, в конечном счете, сообразуется с их нравами или во всяком случае с тем, что считается их нравами, то люди не отваживаются признать, что мораль эта, которая в прошлом беспрестанно изменялась в зависимости от нравов, станет меняться и в будущем и грядущие поколения могут составить себе совсем иное понятие о дозволенном и недозволенном. Людям трудно сознаться, что добродетели их преходящи, а боги — дряхлеют. И, хотя прошедшее говорит о том, что права и обязанности человека были крайне неустойчивы и все время менялись, люди сочли бы себя обманутыми, если бы могли предугадать, что грядущее человечество придумает для себя новые права, новые обязанности и новых богов. Словом, они боятся опозорить себя в глазах современников, допустив возможность той ужасающей безнравственности, какой представляется нравственность будущего. Все это и препятствует проникновению в грядущие века. Взгляните на Галлиона и его друзей; они не осмелились бы и помыслить о том, что возможно равенство сословий в браке, упразднение рабства, поражение легионов, падение Империи, что может наступить конец Рима или хотя бы гибель богов, в которых они и сами больше не верили.

— Пожалуй, что и так, — произнес Жозефен Леклер, — однако, пора обедать.

И, покинув Форум, залитый спокойным светом луны, собеседники углубились в многолюдные улицы города и вскоре достигли скромного, но известного кабачка на via Кондотти.