Онлайн чтение книги Хмельницкий. Книга первая
Часть вторая. «Побратимы»

1

Славная традиция побратимства зародилась у нас еще в седую старину и прошла сквозь века, не раз скрепленная кровью. Из поколения в поколение переходила идея побратимства, передавалась потомкам как незыблемый завет, как народная клятва!

Маленького Мартынка никто не учил тому, что необходимо уважать этот благородный древний обычай. Он просто впитал в себя это высокое чувство и любовь к народу вместе с молоком матери. В их двор в Субботове часто заходили вооруженные люди, казаки. Мальчика не удивляло, что его мама разговаривала с казаками наравне с отцом, — так у них было заведено с давних пор. Когда однажды вооруженный отец взял на руки Мартынка и мальчик потянулся к эфесу сабли, тогда именно мать, а не отец, сказала ему:

— Вырастешь, Мартынку, — казаком станешь. Да такую ли саблю прицепишь! Саблю самого Наливайко, побратимскую…

И Мартынко верил, что так и будет, что, когда он вырастет, обязательно прицепит к своему поясу побратимскую саблю. Еще в раннем детстве мать разрешила ему стать поводырем слепых кобзарей. Ведь они здесь, недалеко, совсем рядом с домом. К тому же кобзари — солидные, почтенные люди. Вырастая, мальчик привыкал к тому, что казаки с уважением называли его мать «наливайковской казачкой Мелашкой», а его, Мартынка, — сыном «казачки Мелашки, жены Семена Пушкаря».

Когда он стал поводырем, просил, чтобы его называли Пушкаренко. Мартынко любил свою мать, о ее участии в казацких походах много слышал от покойного дедушки, но собственными глазами вооруженным видел только отца, гордился им и по-детски завидовал ему. Когда же услыхал, как в его присутствии отец советовал кобзарям поднимать людей на помощь Болотникову — побратиму Наливайко, а мать полностью поддержала его, Мартынко решил обязательно стать таким, как отец.

Во время чигиринских событий отца Мартынка не было дома. Уже два года он находился за Путивлем, как говорили ему мама и бабушка. Но желание быть таким, как отец, не покидало мальчика. По его представлениям, отец вместе с Болотниковым делал что-то героическое. И он охотно согласился помочь слепому дяде Богуну разыскать полковника Заблуду.

— Вот тогда-то ты станешь таким, как твой отец, Мартынко Пушкаренко, — прошептал Богун и погладил жесткие волосы мальчика…

2

Много длинных, извилистых дорог исходили по Украине Мартынко вместе с Богуном, скрываясь от шляхетского суда и кары за убийство полковника в Чигирине. У казака Джулая, или, как он значился еще недавно в полковом реестре, Прокофия Джеджалия, была большая хата за околицей села Веремеевки, а также сенокос, простиравшийся к старому руслу Днепра, и сад. Приехал он на Украину с Дона. Семья у него состояла из жены Марины, уроженки Веремеевки, и тещи. Именно крестьянка Марина и привязала донца к Днепру. Несколько месяцев тому назад она родила ему крупного мальчика, которому веремеевский поп дал странное имя — Филон. Сперва отцу показалось, что батюшка умышленно дал такое имя его ребенку: казаков, выписанных из реестра, попы недолюбливали. Но когда благодаря хорошему уходу ребенок окреп, родители уже сами с гордостью говорили:

— Вот это наш Филонько!

Семью Богуна они охотно приняли в свой дом. Лукию заставили отлежаться, а ребенка положили в одну люльку с Филоном. Но кобзаря труднее было скрыть от людей, хотя хутор Джулая и стоял на отшибе.

Однажды вечером, когда пошла третья неделя с той поры, как беженцы поселились в Веремеевке, хозяин, вернувшись из села, повел кобзаря прогуляться в темный густой сад. Тихий, теплый вечер, пение птиц на лугу взволновали Богуна. Все эти дни ему приходилось отсиживаться в хате или в сарае, а на прогулки по двору выходить только ночью, когда не было поблизости посторонних людей. Ежедневно родственники Богуна прислушивались к разговорам в селе, стараясь разузнать — не напали ли пацификаторы на след Богуна. Хотя жители Левобережья чувствовали себя свободнее, чем чигиринцы, но, чтобы спасти жизнь слепого кобзаря, и они должны были соблюдать предосторожность.

— Прослышал я, пан Федор, — сказал Джулай, сдерживая свой сильный голос, — что в Чигирин войск наехало видимо-невидимо. Поговаривают, что ваш Михайло Хмельницкий вернулся от старосты Даниловича уже подстаростой…

— Подстаростой? А его ж должны были банитовать… — удивился Богун.

Джулай весело свистнул.

— Не те времена теперь, пан Федор. Из Запорожья дошел сюда слух, что казаки на чайках снова нагрянули в устье Дуная. А где-то коронные жолнеры взбунтовались из-за того, что им не выплатили содержания.

— И что же Хмельницкий, пан Прокофий? Не слышал, как он управлять собирается — по-человечески или так же, как и шляхтичи, притеснять людей будет? А ведь вместе с ними была и казачка Мелашка, мать Мартынка… Наверное, и с нее сняли баницию, не слыхал ли?

— Нет. Ходят слухи, что пан подстароста пока без семьи вернулся в Чигирин, только с войсками. Жена его будто бы осталась в Переяславе, у своей матери.

Богун нащупал локоть собеседника и крепко сжал его.

— Нужно мне, пан Прокофий, уходить… Пойду я в Переяслав, сына к матери отведу…

— Погоди, погоди, — придержал Джулай кобзаря. — Я еще не все рассказал.

— А что же еще? — насторожился Богун.

— От Болотникова пришел один раненый, наш казак… тоже выписанный из реестра. Просят наших людей помочь им… — сказал он и умолк.

Богун слегка толкнул Джулая, поторапливая его:

— Ну-ну, и что же люди говорят?

— Люди помалкивают, пан Федор. Поэтому нужно разбудить их души горячим словом.

— Так, так. Это верно. Человеческую душу нельзя усыплять. Ведь не все, подобно Хмельницкому, становятся подстаростами.

На скотном дворе Мартынко возился со скотиной, перекликаясь с хозяйкой и женой Богуна. Возле хаты слышался детский смех: женщины, видимо, играли с мальчуганом.

— Значит, буду собираться в путь-дорогу, пан Прокофий. Нужно идти.

— В Переяслав? — спросил Джулай.

— Не знаю. Скорее всего нет. Пройдусь по селам и городам Левобережья, расскажу людям правду, а там — может, бог поможет — и в Путивль доберусь. Жить нужно, пан Прокофий, Филону и Ванюшке должны мы проложить дорогу в жизнь! Пойду!

— Когда же провожать?

— Завтра на рассвете. Спасибо тебе, браток… Как у родных, оставлю у вас Лукию и Ванюшку. Увидимся ли еще? Да я… — И Богун умолк, долго подбирая слова, зная, что хозяин ждет их от него. — Думаю, что нас все-таки больше, нежели шляхтичей. Как-нибудь проживу среди людей и уцелею до прихода лучших дней.

3

Мартынко охотно отправился в путь вместе с Богуном. В летнюю пору путешествовать было довольно просто. Частенько широкая степь служила им пристанищем на ночь, а стог сена — мягкой и теплой постелью. Голодать им не приходилось — кругом были свои, трудящиеся люди. От села к селу, от хутора к хутору шли они, по Украине, направляясь на север. Потом присоединились к группе вооруженных людей, державших путь на Путивль, и вместе с ними стали пробиваться к Болотникову. У Мартынка замирало сердце при мысли о том, что он вскоре увидит своего отца…

Семен Пушкарь ушел с донцами сажать на московский престол какого-то царевича Димитрия. Немало ему пришлось пережить. Порой он спрашивал себя: «Не пора ли уже и домой вернуться?..» Но только спрашивал, а ответить не мог. Еще тогда, когда женился на Мелашке, хорошо знал, какой пылкой любовью горело ее сердце к Северину Наливайко. Мелашка без колебаний согласилась выйти за него замуж. Но… искренне и чистосердечно предупредила, что хоть будет верной ему женой и, если позволит здоровье, с радостью родит ребенка, чтобы украсить семейную жизнь… но не знает — сможет ли заставить свое сердце полюбить еще раз.

— Будем ждать, Семенушка, и надеяться. Заживут старые раны, забудутся прежние мечты, родятся новые… — говорила она ему, стоя на берегу Тясьмина», когда они возвращались из Запорожской Сечи.

И Семен решил ждать. Он старался как можно меньше мозолить глаза Мелашке. Она станет ожидать его из похода, беспокоится о нем. А он будет счастлив и этим. И теперь, на севере, когда прибывшие из его местности казаки передавали, как Мелашка со слезами на глазах велела кланяться ему, даже ради этого приходила с сыном в Боровицу, и как она тяжело вздыхала, провожая их, будто своего Семена, он чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. В Путивле он слушал речь царевича, обращенную к народу, видел юношеские слезы на его щеках и вместе с боярскими крепостными и донскими казаками сопровождал в Москву молодую царицу Марину, дочь польского магната, воеводы Сандомирского. Димитрий тогда пообещал совсем отменить крепостные законы Бориса Годунова и для начала издал государственный приказ боярским стольникам и воеводам, чтобы путивлян и крестьян Комарницкой волости на десять лет освободить от всяческих податей.

Но тогда царевич Димитрий не удержался на московском троне. Сначала прошел слух, что он, спасаясь от подосланных злодеев царя Василия Шуйского, выскочил из окна палаты, сломал себе ногу и погиб. Потом он снова появился не то в Чернигове, не то в Путивле, поддерживаемый холопами и крепостными. Как раз в это время вернулся из турецкой неволи бывший холоп князя Телятевского, боевой казак народных войск Северина Наливайко Иван Болотников. С появлением нового мстителя Ивашки Болотникова снова, восстала беднота на юге России против боярской кривды. Несомненные успехи Болотникова в боях с боярской ратью, начиная с Комарницкой волости, приумножили славу его имени и придали новые силы всему народному движению.

Именно тогда Семен Пушкарь с другими украинскими казаками снова прибыл в Путивль и участвовал в боях под Кромами и Ельцом вместе с Иваном — этим народным вожаком, которому настолько пришелся по душе, что стал одним из ближайших его есаулов. Часто накануне боя с боярским войском, после окончания совета атаманов, Болотников задерживал Семена и наедине с ним обсуждал самые сложные вопросы. Во время таких встреч Иван вспоминал о своем побратимстве со степным орлом Наливайко. Разговорившись однажды, накануне боя под Москвой, на реке Пахре, Семен признался Болотникову:

— А знаешь, брат, Мелашка, эта горлица дивчина, как ты ее называешь, и есть моя жена…

— Мелашка? Перекрестись, Семен, это тебя околдовали, — не поверил ему Иван, зная, как любила эта девушка Северина Наливайко.

Семен смеялся так, что за живот хватался. Он гордился тем, что его жена такая мужественная казачка.

— Крестом, Ивашка, монахи с пьяных глаз чертей разгоняют, — смеясь, говорил он. — А от Мелашки, внучки деда Уласа, у меня растет сын Мартынко, казаком будет…

И уже у костра ночью рассказал ему, в какой критический момент он встретился с Мелашкой, как стал запорожским казаком, полюбил ее, испытав с нею радость супружеского счастья.

— Она не клялась мне в любви, признавшись, что любовь к единственному в мире человеку на всю жизнь останется в ее сердце. Но в том, что будет мне верной женой, матерью моего ребенка, что будет уважать как друга, — в этом, брат Ивашка, поклялась мне горлица. Люблю ее за правдивость, за душевную чистоту, верю, что в разлуке она еще больше привязывается ко мне, и надеюсь на ее любовь. Это она первая сказала мне: «Иди, Семен. Русские люди свою жизнь отдавали, помогая нам отбиваться от хищных шляхтичей!..»

4

Тяжелыми были, а чем дальше, тем еще тяжелее становились битвы под Москвой. Войска Болотникова с боями приблизились к столице и окружили ее полукольцом. Отступив от гнилой речушки Пахры, где впервые потерпели поражение от войск Шуйского, они подошли к Коломенскому.

Вот так, протоптавшись с поздней осени, они и всю весну простояли, — людям стала надоедать такая неопределенность. Князь Телятевский и другие бояре присоединились было к Болотникову, стремясь посадить на московский престол царевича Димитрия. Они советовали со всех сторон окружить войска Шуйского в Москве, опираясь на ратников Ляпунова, двигавшихся с севера и востока, и Истомы Пашкова, поддерживавшего их с юга. И вдруг, точно молния, пронеслась среди войск Болотникова тревожная весть: Ляпунов со своими войсками перешел на сторону Шуйского, предательски нанеся удар по нашему флангу…

Болотников направил гонца к командиру своих отрядов князю Телятевскому, желая выяснить истинное положение дел. И тот подтвердил известие об измене Ляпунова, уведомив при этом, что и Истома Пашков принимал послов царя Василия.

Еще большая тревога охватила восставших, когда командир рязанских отрядов Тимоха, стоявший на правом фланге, сообщил, что осажденные войска Шуйского начали наступление именно на том участке, где стояли полки Истомы Пашкова, который, не приняв боя, отвел свои отряды южнее. Тимохе пришлось перебросить свои войска на правый фланг… Там завязался жестокий бой. Если бы в это время не подоспели свежие войска украинских казаков, возглавляемых атаманом Яцком из Остра, силы Шуйского прорвались бы в тыл народного ополчения.

Болотников срочно созвал совет атаманов, поручив князю Телятевскому нести бдительную охрану. Утомленные боями и непогодой, собрались в избушке атаманы комарничан, кромлян, туляков. От украинских казаков, вместе с атаманами коломенской когорты Болотникова, пришел на совет и Семен Пушкарь. Почти последними явились рязанец Тимоха и Яцко. У рязанца была забинтована голова, а у Яцка подвязана на башлыке левая рука. Яцко был здесь впервые, да и то в качестве гостя. Окинув беззаботным взглядом собравшихся, он произнес:

— Добрый вечер вам, братья воины! Ибо с днем сущим нас приветствовала уже рать московского боярина царя Шуйского. Прими, брат Иван Саевич, и наш небольшой дар: шесть сотен конных казаков и столько же пеших. Часть из них идет с нами с самой Украины, а большинство — пристали к нам по дороге. Уходят люди от Олевченко и к нам, к твоей, брат Ивашка Саевич, рати пристают.

Болотников, раздвинув атаманов, окруживших его стол, подошел к Яцку и стал разглядывать усатого, богатырского сложения казака, при сабле и пистоле, с подвязанной рукой. Потом молча протянул Яцку свою правую руку и крепко пожал его здоровую. И тут же, раскрасневшись от волнения, подался вперед и левой рукой обнял за шею боевого казака.

— Братья!.. — воскликнул он, трижды целуясь с Яцком. — Все-таки добрался, Яцко! Пушкарь сказывал, что ты спешишь к нам. Вовремя прибыл, спасибо Украине…

— Еще как вовремя, Саевич, — откликнулся Тимоха. — Я, знаешь, атаман, замахнулся из последних сил, а ударить ужо не мог… И тут выручил нас побратим Яцко! Ах, как вовремя он нам помог!.. Рязанцы никогда не забудут этой помощи украинцев, как раз подоспели!

Болотников восхищенно глядел на Яцка. Потом вместе с ним прошел к столу и усадил его рядом с собой на скамью. Тимоха с увлечением рассказывал о своевременном подходе украинцев, а лицо у него перекашивалось от боли. Рана на голове давала себя знать. Совет уже начался, а Болотников еще и слова не промолвил, всматриваясь в суровые лица своих боевых друзей. Измена Ляпунова и Истомы, очевидно, поразила его. Только когда Яцко заговорил с атаманами, Ивашка взмахнул головой, словно отгоняя от себя тяжелые мысли, и, встретившись со спокойным взглядом Семена, улыбнулся пересохшими губами.

Вожак крестьянского восстания пригладил рукой свою реденькую бородку и еще раз окинул взглядом присутствующих. Решительность и в то же время скорбь охватывала его душу. Заметив, что Семен Пушкарь и Яцко сняли свои казацкие шапки с красными длинными шлыками, он тоже снял свой шлем, отороченный бобровым мехом, положил его сначала на стол, а потом на скамью.

— Ну, похоже, все собрались. С тобой, брат Яцко, я поговорю потом, не прими за обиду. А сейчас, мужественные рыцари, поведем речь о том, почему наша рать народная не сумела одолеть боярскую и не захватила Москву? Может быть, пушки наши стреляли не дружно или же мокрый порох забился в их стволы? Знать, я, ваш атаман, в ратном деле не учен, как те князья — Воротынский да Юрий Трубецкой, которых мы изрядно побили на подступах к Москве, и не годен водить полки. Знать, Скопин-Шуйский разгадал наши замыслы ратные… Давайте поговорим, посоветуемся…

Военачальники Ивана Болотникова молчали, опустив головы, опираясь на длинные, серебром да золотом кованные сабли, добытые в боях с боярами. Они знали, что Иван Болотников принижает себя ради красного словца.

— Молчите? Значит, правду молвлю, не способны мы противостоять князьям Шуйским? — снова спросил Болотников, гневно сверкая глазами.

Несколько атаманов приподняли головы, и среди них — стриженный под горшок вожак рязанцев. Голова его была перевязана тряпкой ото лба к уху. На тряпке; на виске и возле глаза, видны были пятна запекшейся крови. Он резко повернулся, окинул взглядом присутствующих и остановил его на Яцко. То ли сочувствовал ему, раненому, то ли ждал, что тот заговорит первым — ведь они сюда вошли вместе, да и сражались оба в самом пекле, отбивая натиск ратников Скопина-Шуйского, прорвавшихся сквозь брешь, образовавшуюся из-за предательства Истомы Пашкова. И Яцко начал:

— Молчат, полагаю, не потому, пан атаман, что сплоховали. Тут ты неправ.

— Почему же? — допытывался Болотников.

— Наверное, об этом мог бы сказать и славный атаман рязанцев Тимоха, — издали начал Яцко, — и он, наверное, скажет. А мне следовало бы послушать. Впрочем, я со своими казаками прошел по землям, где нет власти царей Шуйских, и хорошо знаю, о чем помышляет народ православный.

— О чем же помышляют и толкуют там люди? Может, о наших победах и поражениях? — с некоторым раздражением спросил Болотников. — А о царе что гуторят?

— Ясно, гуторят и о царе. Они хотят, чтобы восстановили закон, разрешающий уходить от панов, чтобы не принуждали быть холопами, чтобы люди жили свободно да чтобы землю закрепили бы за ними… Вначале они возлагали надежды на царевича Димитрия, ну, а нынче такое заварилось…

Яцко посмотрел на атаманов и развел руками. Никто из них не откликнулся, и он продолжал:

— Ведь царевича-то этого польские воеводы, шляхетское королевство с помощью оружия посадили на престол. На Украине люди гуторят, что шляхта и чужеземный король посадили тогда московского царя… Пускай это останется лишь дурной молвой, — люди все могут сказать. Но известно, что он был зятем польского воеводы из Сандомира. А царица Марина осталась католичкой, навезла в Кремль ксендзов, ведь это верно! Выходит — собирались превратить русских православных людей в католиков!.. Тимоха, ну, а теперь скажи-ка ты, — закончил Яцко, вытирая полой пот со лба.

— А вот и скажу, брат Яцко, скажу… Не об том печаль моя, Ивашка, ватаман наш, что мы с тобой не учились ратному делу вместе со Скопиным. Крюка-Колычев не ахти каких-рыцарских чипов добился в этих военных боярских школах…

— Почему же ты, Тимоха, не сумел дать ему отповедь у Данилова монастыря? — перебил рязанца Болотников.

— А потому… — повышая голос и глядя на Яцка, продолжал рязанец, — потому, что бояре во главе со Скопиным-Шуйским знали, за что они сражаются. И Истома их тоже понял, сам в бояре метит…

— А ты не знал, за что воюешь?.. — вскочил Болотников с места, замахиваясь кулаком, чтобы ударить по столу. Однако он не опустил руку, заметив, как после реплики Тимохи атаманы оживились, подняли головы.

— Не гневайся, ватаман, дай слово молвить! — повышая голос, ответил Тимоха. — Когда я вместе с холопами вешал на воротах своего боярина, тогда я знал, да, точно знал, честной ватаман, что поднимаюсь на борьбу против бояр и царя Шуйского, за человеческую правду. Вот этой грудью встал защищать тую правду. А вишь, получилось немного не так. Нашу правду, как говорит брат Яцко, перекроили хитрые бояре да польские шляхтичи, и мы с нее сшили царский хитон зятю польского воеводы Юрия Мнишка. Вот как обернулась к нам наша правда…

Разгорячась, Тимоха сорвал с головы окровавленную повязку и высоко поднял ее. Свежая кровь потекла из сабельной раны на лбу. Болотников вскочил и, вырвав у атамана тряпку, завязал рану.

Потерявший сознание Тимоха упал на руки атаманов. Его уложили на скамью.

— Что правда, то правда, пошили хитон… — вновь отозвался Яцко. — Теперь царевич снова возвращается на престол, поддерживаемый всем войском. Да… кроме наших войск, царевич, говорят, опирается еще и на силы родственников своей царицы Марины. А ведь это те же самые сандомирские польские магнаты. Их поддерживает польский король, гетман Жолкевский, шляхта… Стрельцы, казаки, холопы, сражаясь за царевича, верили, что он одержит свое слово, облегчит жизнь людей, отменит тяжелую барщину, но теперь начинают поговаривать между собой о другом: «Тот ли это царевич Димитрий, за которого русские люди вот уже четыре года свою кровь проливают?»

— Что? — воскликнул Болотников. — Царевич присягу давал, я сам лично видел его, крест ему целовал…

— Какому Димитрию крест целовал?! — воскликнули в один голос несколько человек. — Ходят слухи, что царевича убили люди Шуйского…

— У нас тоже об этом люди поговаривают, — бросил бородач, сидевший в углу.

— А у нас…

— Что у вас?

— Да ну их к лешему! Брешут, как водится… Мы вот тут с востока и с юга наседаем на Шуйского, хотим отвоевать у него московский трон, передать его законному царю, а на этот же трон зарится и польская Корона со своими воеводами и жолнерами. Как видите, братья атаманы, мы становимся союзниками польского короля в его войне против русского государства…

Яцко умолк, поглаживая двумя пальцами свои молодецкие усы. Атаманы молча, исподлобья посматривали друг на друга. Болотников знал, что за разговоры ведут между собой атаманы и рядовые ополченцы. А разве ему самому наедине не приходили в голову такие же мысли, когда он думал о завтрашнем дне восстания? Он возглавил людей Комарницкой волости, чтобы идти на Москву отвоевывать право на землю, на свободный труд. А оказалось, что он расчищает путь к престолу чужому царевичу, которого поддерживают польские войска. Это и впрямь коварство! Князь Телятевский хитро поддержал его, подбодрил людей… Присоединились Кромы, Елец, Рязань, Калуга, Тула, поддержал Истома Пашков, Ляпунов прислал своих людей…

Царевича ведем на московский престол! Того самого царевича, который является зятем польского воеводы и получает поддержку от короля Сигизмунда. И этот король… тот самый король, который четвертовал Наливайко!..

— Стой, атаман русской рати народной! — грозно воскликнул Болотников, обращаясь сам к себе, расправив плечи и глядя прямо в глаза своим помощникам. — Кто посмел бросить тень на наше святое дело? Не ты ли, Яцко, славный остерский казак, спасший вместе со своими львами казаками от поражения рязанцев?

— Не черню нашего дела, атаман наш, а высказываю сомнение православных людей в отношении… царевича, — ответил Яцко, выдерживая грозный взгляд атамана. — Мы не собирались вступать в союз с польским королем и шляхтичами, когда шли воевать за русский престол. А царевич, получается, и сейчас обивает пороги польских воевод…

— Нам известно, брат Яцко, что войска царевича состоят из украинских полков и казаков Вишневецкого и Ружинского. Ведь недаром царевич скрывался от Годунова у Вишневецкого и учился в Гоще…

— Это позор! — крикнули Яцко и Пушкарь.

Их поддержал Тимоха-рязанец и остальные присутствующие.

— Что позор, спору нет. Но ведь это и страшная правда, — спокойно ответил Болотников. — Где же в этой правде позор, а где жизненная необходимость — трудно мне понять. Однако ясно и то, что мы, именно мы, братья воины, должны помогать царевичу Димитрию взойти на русский престол… Не скрою, трудно мне разобраться… Сам я видел Димитрия, разговаривал с ним, присягал, как законному государю… В то время вместе со мной у государя были и казацкие старшины во главе с их гетманом, помню — Олевченко назывался. Его сопровождали солидные старшины, вооруженные богатыми саблями и пистолями, начиная с седоусого Топиги до… выдающегося воина, полковника Петра Сагайдачного…

— Сагайдачный, Петро Конашевич, уже в старшинской охране у Олевченко? — с возмущением переспросил Яцко. — Мы считали его куда умнее. Зачем понадобилось плестись ему за Олевченко? Казак он грамотный… Во время Ливонского похода, который возглавлял Самойло Кишка, встретились мы с ним. Тогда, помню, наш Конашевич еще молодым сотником был…

— Погоди, Яцко, не об этом речь, — перебил его Болотников. — Мы должны разобраться в причинах нашего опасного поражения. Вот Ляпунов будто стоял на нашей стороне, а нынче переметнулся к Шуйскому…

— Истома Пашков тоже отправил своих послов к Шуйским, помириться с ними хочет! — крикнул сзади Тимоха.

— Этого не может быть!

— Нет, это верно, ватаман. Во время боя, когда нам было тяжело, я посылал к Истоме гонцов.

— Ну?

— Посмеялись над ними, с тем и вернулись. Кабы не брат Яцко со своими казаками, проклятый князь Скопин-Шуйский был бы уже здесь, пришел бы по нашим трупам.

И вдруг сразу все заговорили, заспорили, перебивая друг друга. Казалось, будто никто никого и не слушал, все размахивали руками, даже саблями. Обычно так в конце концов и вырабатывалось единое мнение.

— Хочу я всем и тебе, ватаман наш, слово молвить! — перекричал всех Тимоха. — Верю, что ватаман наш Ивашка Саевич виделся с царевичем Димитрием, присягал ему, — это так. И также поверил тому, что царевич учился в вотчине Вишневецкого, опирается на украинские полки. А уверен ли ты, Саевич, что это тот самый Димитрий, которого мы уже однажды сажали на престол в Москве? Яцко правильно рассуждает: польские шляхтичи заодно с их королем, а вместе с ними и украинские паны — это очень хитрое и коварное племя. Земля слухом полна, что Борис Годунов все-таки убил царевича.

— Говорят также и о том, что он убежал, учился в Гоще…

— Пускай будет и так, — продолжал Тимоха. — Поверю и я, что наш царевич убежал в Гощу, учился там, короновался с царицей Мариной… Девять дней была она царицей при муже… И вот взбунтовались бояре — вольно им верить или не верить в какого-то помазанника божьего — и согнали с престола вновь коронованного царевича. Очевидцы уверяют, что и этого, чудом спасшегося шляхетского зятя Димитрия бояре убили под стенами Кремля… Таким образом, и свободы, на десятилетие дарованные гощинским царевичем Комарницкой волости и Путивлю, ныне отменены. Если бы царевич был жив, так и дарованные им привилегии тоже не отняли бы…

Болотников ходил между атаманами, несколько раз пытался что-то сказать, остановить возбужденного Тимоху, правдивые и горячие слова которого заставили и его призадуматься. И он наконец прервал его, спросив:

— Тимоха, ты… на чью мельницу воду льешь? То же самое писалось в льстивых письмах Шуйского, это все злые наветы! Царевич жив, я сам его видел, не в этом дело… А привилегии… Верно говорил здесь Яцко, что ожидать их от царей нам нечего, а самим…

— Прости, ватаман честной, но…

— Но?

— Ты видел живого Димитрия, не зная того, убитого, который уже сидел на московском престоле! А мы все, мои дорогие братья, не видели ни первого, ни второго… да их, получается, было уже три. И среди нас нет никого, кто видел бы первого царевича, замученного Годуновым… Люди добрые! А может, я, Тимоха из Рязанщины, и есть тот первый царевич Димитрий. А может быть, вот… Яцко вырвался из хищных когтей Годунова, убежал, скажем, не в Гощу, к вельможам Вишневецкому или Сандомирскому, чтобы потом из рук католиков принять православный престол, окатоличить Москву, — а в Остер, в Чигирин убежал, к свободным казакам и стал называться Яцком… И что же? Пусть царевичи спасают себе жизнь, а мы поднялись отстаивать права людей русских.

— Верно, Тимоха! Никто этого царевича не видел, а монахи уже целых десять лет молятся о спасении души убиенного.

— Я видел…

— Кого?! — воскликнули все в один голос, устремив взоры на Семена Пушкаря.

Семен вышел вперед, поближе к рязанцу, и махнул шапкой куда-то в сторону.

— Видел я этого царевича, которого мы с донскими казаками сажали уже однажды на московский престол, — заговорил Семен, глядя на Болотникова. — Я, брат Саевич, слыхал обещания царевича в Путивле, видел и сопровождал молодую царицу Марину в Москву.

Болотников стремительно подошел к Семену. Присутствующие расступились, давая проход своему старшому. Он положил руку на могучее плечо Пушкаря, дружелюбно посмотрел ему в глаза, будто желая получше разглядеть человека, который хвастался своим знакомством с царевичем Димитрием и с царицей Мариной.

— Видел? — переспросил он, желая, чтобы казак еще раз подтвердил свои слова.

— Да, атаман. Видел! И слышал его речь, — уверенно ответил Семен.

— Не забыл? Узнал бы его и сейчас? Ведь это было не вчера.

— Такие вещи не забываются, Иван Саевич. Не забыл ни молодого лица, ни голоса царевича, — подтвердил Пушкарь.

На какое-то мгновение оба умолкли. В комнате воцарилась такая тишина, что казалось, даже чьи-нибудь мысли можно услышать. Потом Болотников, задумавшись, подошел к столу и, не садясь, тихо обратился к присутствующим:

— Братья мои, славные рыцари… — В голосе атамана звучали грустные нотки. — Наше славное товарищество! При других обстоятельствах в словах Тимохи можно было бы видеть измену нашему народному делу. Наверное, не так просто было и ему, одному из наших мужественных атаманов рати народной, спрашивать о том, «знает ли наш холоп-ратник, за что он бьется, воюя за Москву». Начинали мы свое восстание против вельмож-бояр, а брат Яцко утверждает, что мы оказались в союзе с польской шляхтой, которая разгромила восставший украинский народ, казнила Наливайко и его соратников и решила нынче покорить православных людей, нашу Русь, так же, как и Украину… Мы воюем против шуйских бояр, а чужеземцы воспользовались этим и тоже двинулись на Москву, чтобы захватить для их короля Сигизмунда наше родное московское царство. Да, так оно и есть… можем мы оказаться союзниками врагов России. Положение наше такое, что хуже не придумаешь. Простой ратник раскусил это лучше нас. Он не хочет быть в союзе с королем и польской шляхтой. Вот в чем причина нашего поражения под Москвой, на Пахре, возле Коломенского!..

Он тяжело вздохнул. Посмотрел на свое место на скамье, точно хотел убедиться, не занял ли кто-нибудь его за это время. Следом за ним тяжело вздохнули и другие. Кто-то спросил, словно обращался сам к себе:

— Что же мы теперь будем делать, ведь это все верно?

— Нужно проверить!.. А пока что — придется отходить! — задумавшись, промолвил Болотников.

— Отходить? Куда? Зачем?

— Пока что отойдем от Москвы, — продолжал Болотников. — Люди в смятении, разные разговоры пошли. Мы — надежда народа, боремся за его права и не станем пособлять чужеземцам в их коварной политике.

Болотников замолчал не потому, что ему более нечего было сказать. В его голове роилось столько мыслей, что нужно было прежде самому разобраться в них, иначе он мог смутить своих товарищей, побратимов. С какой благодарной завистью смотрел он на Яцка и Тимоху — одного из лучших атаманов своих войск. Но стоявшая в комнате гробовая тишина заставляла его говорить, атаманы ждали от него окончательного решения.

— Вот что, наш брат Семен, — медленно начал он, качнув головой. — Ты пойдешь к самому царевичу Димитрию с посольским поручением и ни при каких обстоятельствах не должен уклоняться от него. Для отвода глаз скажете, что вам поручено получить указания его царской милости, как действовать дальше. Под Москвой, мол, у нас не хватило сил. А сейчас думаем собрать новых ратников, вооружиться где-нибудь в Калуге или Туле и с новыми силами ударить на Шуйских. Вот так и престол для его царской милости отвоюем. А может, царевич даст иной наказ… Главная же задача другая — наш брат Семен Пушкарь должен познать личность царевича, вслушаться в его голос, тот ли это человек, которого ты знал раньше. Виду ему не подавай, если что заметишь. Только нам поведаешь святую правду. А заодно разузнаешь, почто украинские казаки во главе со своим старшиной Сагайдачным так рьяно служат Короне, коль это верно? Ведь я хорошо знаю чаяния украинских людей, знаю, как глубоко они ненавидят польских шляхтичей. Неужели наливайковцы примирились с вишневецкими и ружинскими князьями? Досконально проверь: верно ли говорит Яцко, что польский гетман Станислав Жолкевский с особенным усердием помогает воеводе Сандомирскому посадить его коронованного зятя на московский престол?.. А теперь, братья мои, согласны ли вы отойти к Калуге и разобраться там в этих проклятых делах?

— Согласны, согласны!.. — откликнулись атаманы.

— Так поезжай, Семен Минович. Бери с собой двух своих казаков, и Тимоха даст тебе еще двоих…

— И если, Семен, встретишь Конашевича в войсках царевича, непременно ему первому передай наш поклон. Может быть, он помощь какую-нибудь окажет, — посоветовал Яцко.

— Разреши, атаман, слово сказать, — обратился к Болотникову Семен Пушкарь, до сих пор молчавший.

— Ты не согласен, Семен?

— Согласен! Но прошу дать мне в помощники Тимохина есаула Силантия Дрозда. Он молодой, дороги хорошо знает, да… и кровь заговорить может, коль понадобится…

Раздался всеобщий хохот. Силантия все хорошо знали как сильного, мужественного и исключительно добродушного человека. Иногда его шутя называли «мама Силантий», такие у него были ласковые, светлые глаза. Однажды в боях под Ельцом он наскочил на разгоряченного схваткой боярина, сопровождаемого пятью стрельцами, и предложил ему сложить оружие. Боярин хвастливо отказался: благородная кровь, мол, велит уничтожать воровское племя холопов. «Мама Силантий», оглядев вооруженную охрану боярина, добродушно сообщил, что умеет, дескать, заговаривать всякую кровь, и… вступил в битву со всеми шестью. Стрельцов зарубил, а заносчивого боярина взял в плен. Привел его обезоруженного к атаману и сказал:

— Нате вам заговоренного боярина. Он вместе с пятью стрельцами хотел запачкать меня своей благородной кровью, так я ее заговорил…

— А стрельцам?

— Некогда было, их я зарубил…

На следующий день, на рассвете, посольство, возглавляемое Пушкарем, отправилось в опасное путешествие. Семен сам проверил, как Силантий Дрозд подготовился к дороге, а запорожскому казаку Онисиму из Олыки, привычному к далеким переходам, посоветовал осмотреть снаряжение двух молодых казаков.

На дороге за лесом, откуда выезжал Семен Пушкарь вместе со своими товарищами, в пелене серого рассвета маячила одинокая фигура. Это был Иван Болотников. Семен слез с коня, чтобы еще раз попрощаться со своим атаманом.

— Не нужно лишних слов, Семен, — сказал Болотников. — Это я… Семен, чтобы помнил… Ведь мы с тобой побратимы!..

По обычаю предков, трижды накрест поцеловались молча. Семен так же молча вскочил на коня и помчался следом за товарищами. Только отъехав далеко в поле, оглянулся — на опушке леса все еще виднелся его побратим.

5

Стояла на удивление теплая весенняя погода. В Путивле в садах зацвели вишни, крестьяне ближайших сел и хуторов работали в поле, досевая гречиху и просо.

Но на всем лежал отпечаток войны, жизнь текла тихо, приглушенно, Какой-то скорбью, тревожным ожиданием была охвачена земля — хутора и села. За время долгого путешествия верхом товарищи Пушкаря стали молчаливыми, а тишина, их окружавшая, навевала еще большую тоску на всадников.

С первого взгляда Путивль показался им опустевшим. Это впечатление не менялось и оттого, что у ворот замка и по близлежащим улицам беспрерывно сновали вооруженные гонцы князя Григория Шаховского.

Попадавшиеся в пути одинокие всадники с любопытством смотрели на небольшой отряд Семена Пушкаря. Семену и его товарищам трудно было скрыть от местных жителей не только свое воинское ремесло, но и заметную усталость от длительного путешествия. Люди узнавали в них боевых казаков, недавно лишь побывавших в сражении. И без расспросов всем было ясно, что они приехали оттуда, с полей кровавой битвы под Москвой.

— Э-эй, казаки! — окликнул их вооруженный охранник у ворот замка. — Въезжать сюда без разрешения нельзя…

— Нам к воеводе, князю Шаховскому, — объяснил Пушкарь, не останавливая коня.

— Как раз к князю и нельзя! — И охранник преградил путь коню, выставив перед ним старую стрелецкую пищаль. — Говорят же тебе, что без разрешения не пущу, куда же ты прешь?

— Не будь ты репейником, пан охранник, — спокойно ответил ему Семен, придерживая своего сивого коня.

— И божьим дурачком, — добавил Силантий, поставив своего коня рядом.

— А что я, слепой, не вижу, откуда приехали? Не ведено!..

Семен соскочил с коня и, взяв его за поводья, подошел к охраннику. Заспанный молодой часовой, пощипывая реденькую курчавую бородку, с заметной робостью следил за Семеном, готовый отступить при первом же-натиске…

— Такой приказ…

— Приказ надо выполнять, а не пнем стоять перед воротами! Говорят тебе — к воеводе гонцы от старшего народных войск, от Ивашки Болотникова! А ты с приказом, чудак.

— А если воеводы нет в городе… «Не будь репейником»! — с сердцем произнес ратник.

— Нечего спросонья шуметь, — уже миролюбиво заговорил Семен, понижая голос. — Раз князь выехал, так и скажи: выехал, мол, князь Шаховской туда или туда!.. Куда он подался, где его искать нам теперь, словно ветра в поле?.. Послушай-ка ты, рать ни чертова, ни божья, не слыхал случайно: где сейчас царевич Димитрий с боярами да войсками стоит?

Охранник робко улыбнулся, все время пятясь к замковой стене. Семен Пушкарь наступал-на него, ведя за собой изнуренного коня. Улыбка часового не трогала черствые сердца боевых казаков. Но Семен понял, что тот кое-что знает и о царевиче.

— Чего клыки скалишь, выполняй службу, чертов теленок!.. Давай рассказывай, куда выехал Шаховской? — вмешался в разговор нетерпеливый Силантий, продолжавший сидеть на коне.

— Что я, чародей, по следу угадываю, куда тот князь уехал? — уже успокоившись, ответил ратник. — Наверное, тоже к царевичу… — И, наклонившись к Семену, тихо сказал: — У нас тут кобзари слух пустили… Не тот, мол, царевич объявился…

— А кто же этот, что царевичем себя называет? — допрашивал его Семен.

— Так себе, говорил слепой… Какой-то мужичишка. Водку пьет, на царицу Марину не глядит, а князь Ружинский покрикивает на него, как на своего холопа. Сюда архипастырь Гермоген из Москвы святое письмо прислал. Пишет, что настоящий Димитрий убиен бысть от рук…

— Ну, ты, попридержи свой язык… А то слишком он у тебя разболтался! — для пущей важности прикрикнул Семен.

Ратник махнул рукой, посмотрел на высоко стоящее солнце. Потом объяснил:

— Вот и наш отправился куда-то в Глухов, потому что там, сказывают, царевич находится. Держит совет с польскими воеводами. С помощью войск князя Ружинского и Меховицкого хотят московский престол завоевать. Но все это без толку…

— Без толку? — переспросил Семен, соображая, как ему быть: отдохнуть в Путивле или ехать дальше?

— Потому что ничего не выйдет из этого, казаче. Если уж об этом люди гуторят, святые отцы в грамотах пишут, так считай, что дело пропащее… Какой уж тут престол! Наш воевода наслушался всех этих разговоров, кобзарей велел выгнать из города, а грамоту Гермогена прочитал, сжег ее и помчался спасать царевича.

Туда направились и посланцы Болотникова.

Прямая дорога, шедшая из Путивля на Украину, манила Семена. Там была его родина, там находились его жена и сын. Яцко рассказывал Семену о чигиринских событиях и о том, что Мелашка, его жена, изгнанная из Субботова старостой, уехала вместе с добрым урядником Хмельницким. Правда, позже он узнал от казаков, что Михайло Хмельницкий снова возвратился в Чигирин, обласканный самим Жолкевским, и занял должность подстаросты. Но Мелашку он оставил вместе со своей женой в Переяславе, взяв ее к себе в дом работницей.

Семен понимал, что хотя Мелашке и не угрожает уже королевский суд, однако и ее свободная жизнь казацкой жены окончилась. За сына он был спокоен — отважный казак будет. Кобзарей Богуна и Нечипора казаки любили, уважали их за боевую славу. Для мальчика-поводыря такие слепые — лучшей школы и не придумаешь…

Его размышления были прерваны появлением отряда сторожевых казаков. В вечерних сумерках над дорогой встали столбы пыли, поднятые копытами лошадей. Семен сразу понял, что в городе и вокруг него располагались лагерем многочисленные войска.

— Чьего войска будете? — спросил он людей, остановивших его отряд у окутанного вечерними сумерками темного леса.

— Поедем, казаче, к есаулу, там все тебе скажут.

— Не казаче, а… атаман, — сердито ответил Семен, которого разозлила эта обидная сдержанность реестровых казаков.

Долго ехали лесом. Уже совсем стемнело, когда они выбрались на берег реки и дозорные разыскали у переправы своего начальника. Молодой есаул внимательно выслушал дозорного, присматриваясь в темноте к Семену и его товарищам. Он был невысок ростом, невзрачен, одет так, словно собирался танцевать мазурку, — в ярко-красного цвета кунтуше с бесчисленным количеством мишуры, в новых сафьяновых сапожках, опоясывал его кованный серебром ремень, на котором висела дамасская сабля. По одежде прибывших, по их вооружению есаул без труда узнал в них людей, приехавших с поля боя, и разговаривал с ними уважительно.

Сперва Семен не проявил никакого интереса к молодому есаулу. Несет человек свою службу, как того требуют обстоятельства военного времени, — вот и все. Было вполне естественным то, что есаул внимательно присматривался к Семену — старшему в отряде. Казалось, что есаул смотрел на бывалого атамана с тем завистливым чувством, которое возникает у молодого воина при встрече с более опытным.

Но вдруг Семен с тревогой вспомнил о том, что с этим есаулом он уже встречался где-то в военных условиях, что и тогда тот был подчеркнуто аккуратен в одежде, точен в несении службы и почтителен к старшим.

— Говорите, от воеводы Болотникова с посольством к его величеству? — спокойно спросил есаул. И тут же добавил: — Я не уверен, что его величество сможет принять пана посла сегодня. Вам лучше переночевать вместе с нами, отдохнуть. Я же доложу о вас пану полковнику…

— А нельзя ли узнать, кто ваш полковник, уважаемый пан есаул, если это не тайна? — спросил Семен. Ему казалось, что он вот-вот вспомнит, где и когда уже видел этого человека.

— А почему же нельзя? — удивился молодой есаул. — На движение пана Болотникова возлагает свои надежды его величество, под знаменем которого собираются сейчас казацкие отряды и кварцяные[35]правительственные (польск.) войска польского короля под командованием Романа Ружинского…

— Разве? — невольно вырвалось у Семена.

В этом возгласе чувствовалось не только удивление, но и возмущение. Может быть, это понял и есаул, но сделал вид, будто ничего не заметил. А может быть, и в самом деле вопрос Семена он воспринял как проявление простого любопытства — трудно сказать. Немного подумав, есаул ответил:

— Ну да, конечно. Думаю, что полковник Сагайдачный, как наказной атаман гетмана Олевченко… да и сам князь Ружинский охотно побеседуют с паном атаманом, если он пожелает выяснить этот вопрос.

— Полковник Сагайдачный — наказной атаман? Нет, пожалуй, не стоит на ночь глядя беспокоить его, а тем паче — князя Романа. Мы будем очень благодарны пану есаулу, если он доложит его величеству о нашем прибытии и о том, что мы просим срочно принять нас. Как пан есаул заметил, мы приехали сюда прямо с поля брани под Москвой, только проездом немного задержались в Путивле. Воевода Ивашка Болотников просит выслушать меня, его посла, чтобы получить совет, как действовать впредь…

6

По казацкой привычке собирались заночевать прямо здесь, возле куреня есаула, на мягком, пускай и прошлогоднем сене. На прибрежных лугах росла высокая трава, по которой давно соскучились утомленные кони Семена и его товарищей. Есаул велел казакам приготовить уху для гостей, а сам, сев на оседланного коня, собирался вброд переправиться через реку, чтобы известить полковника о прибытии послов. Семен пешком сопровождал есаула до самой реки, прося его убедить полковника в необходимости немедленного приема их царевичем. Сейчас же Семен, стоя одиноко на берегу, думал, хорошо бы хоть на день-другой съездить на Днепр, в Переяслав.

— В цалковитой ли мы здесь безопасности, атаман, аль нет? — неожиданно послышался голос Силантия. Тот всегда старался разговаривать с Семеном на украинском языке, неверно произнося при этом отдельные слова.

— Кажется, как у себя дома, — вполне искренне ответил Семен.

Силантий шепотом высказал Семену свои подозрения. Он со стороны наблюдал за тем, как есаул внимательно присматривался к Семену. У Силантия сложилось такое впечатление, что они попали во вражеский лагерь, где их принимают не как своих, а как противников. Силантий рассказал также и о том, что он вместе с товарищами подслушал разговор реестровых казаков. Войска, собранные на Украине князем Романом Ружинским по просьбе воеводы Сандомирского, были направлены на московскую границу, чтобы предотвратить набег восставших русских крестьян на польские земли. С такой целью и привел их пан Меховецкий в Белоруссию. А в Красноставе сам гетман Жолкевский перехватил реестровых казаков и повернул их в Чернигов, под начало Ружинского, который должен сопровождать московского царевича до Путивля. Сейчас они шли походным маршем на Путивль и вдруг, встретив боярина Шаховского, остановились, — Москва, мол, не желает принять на престол царевича. Теперь реестровым казакам придется не границу защищать от восставших русских крестьян, а самим вместе с королевскими войсками двигаться на Москву, скрывая это от войск Болотникова!..

— Но здесь, кажется, еще нету королевских войск? — поинтересовался Семен.

— Да черт их разберет, — ответил Силантий, — говорят, что их до черта собралось возле Смоленска под хоругвями Радзивиллов. Но часть находится и тут во главе с паном Меховецким. С ним не ладит украинский князь Ружинский. Князь собирается двинуться прямо на Орел, и, кажется, Сагайдачный должен первым от Тушила нанести удар по московским войскам, после того как Шуйский разгромит ополчение Ивашки Болотникова…

— Интересно, — тихо произнес Семен. — Давай-ка присядем, Силантий, вон там, возле оставленного казаками костра, а то эти комары покоя не дадут. Если бы эти разговоры услышали воины нашего ополчения, вряд ли бы они так рьяно бились за престол для царевича… Значит, паны Ружинские и Меховецкие ждут не дождутся, когда Шуйский разгромит Болотникова, а они тогда и нападут на измотанные в боях войска московского царя!.. Да, веселые новости! А казаки не заметили, что вы подслушиваете их?

— Да неужто мы безголовые, атаман? Мы себе спокойно треножили коней, а они вот такой костер разводили…

— Да-да-а… разводили костер и разговаривали, — бормотал Семен. — А знаешь, Силантий, нужно нам коней держать в готовности. Что-то и мне этот есаул показался подозрительным, слишком хитрым для его возраста. Казаки, вишь, узнали, что мы, болотниковцы, прибыли сюда с посольством, и вон как загуторили! Ведь это так, Силантий? Есаул прикинулся учтивым хозяином, пригласил нас на ночлег: мол, дело не к спеху… Погоди, а не переброситься ли нам словцом с их казаками? Так и так, мол, хлопцы, добры молодцы, сражаемся мы с боярской Москвой за Москву народную. А за что вы воюете и для кого хотите завоевать Москву? А ну, если бы вот так их и спросить? Ведь это же наши люди, казаки, знаю я их. Хотя, правда, они — реестровцы, у многих из них головы забиты этой службой у короля и у шляхты. Может, тайком подослать к ним нашего Онисима? Любит человек почесать язык с людьми…

Семен рассуждал, словно советовался сам с собой. Озабоченный своими мыслями, он ни разу не посмотрел на Силантия. А тот сначала лишь слегка усмехнулся, потом не сдержался и громко захохотал.

— Чего это тебе вдруг так смешно стало? — спросил его удивленный Семен.

— Видишь ли, ватаман, уже послал я нашего человека, и как раз Онисима. Видел издали, как наш запорожец трубкой хвастался, раскуривая ее и давая некоторым казакам затянуться. Такой кашель да грохот поднялся… Велел я ему об одном кобзаре расспросить. Диковинные слепцы бывают в энтих краях.

— Вон как!.. Правильно поступил, брат Силантий. А все же коней далеко от себя не нужно отпускать.

Как раз в этот момент и донесся с противоположной стороны реки топот скачущих коней. Сколько их, трудно было разобрать в темноте, но что не один — это бесспорно.

«Гонят, словно беглецов преследуют», — подумал Семен, отходя от костра и направляясь к берегу реки. Следом за ним пошел и Силантий. Было слышно, как всадники ругались, загоняя лошадей в воду, как те, фыркая, пошли вброд.

— Агов, не пан ли есаул вернулся? — крикнул Семен, обращаясь к двум всадникам, фигуры которых четко вырисовывались на светлой поверхности реки.

— Да, не ошибся, уважаемый пан посол, — отозвался знакомый голос. И, еще не выбравшись из реки, добавил: — Его величество московский царевич велел передать, чтобы посол немедленно ехал к нему с вестями от воеводы Болотникова.

— Одному или со всем посольством?

— Ат бес меня попутал, лайдак… пан казак, забыл спросить. Может быть, пускай они отдыхают в курене, а мы с паном позже приедем за ними?

— Но нас послов двое, уважаемый пан есаул!

— Так поехали втроем. Ат бес меня попутал, лайдак…

И это «ат бес меня попутал, лайдак» снова напомнило Семену, что он уже встречался с есаулом, слышал его любимое присловье.

7

В дом местного шляхтича, у которого остановился царевич Димитрий, Семен входил волнуясь. За время своего путешествия он столько наслушался всяких разговоров о царевиче, что уже начинал побаиваться: хватит ли у него выдержки, чтобы не выдать себя, если тот и впрямь окажется тем самым царевичем, с которым он встречался? Как хорошо, что сама царица Марина не будет присутствовать при этом разговоре. Она, наверное, узнала бы его — ведь он сопровождал ее в ставку его величества накануне торжественного вступления в Москву. Она тогда долго разговаривала с ним, расспрашивала о его жене… «Ат бес меня попутал, лайдак…» Наверное, узнала бы!..

Открылась дверь в покои царевича. Оттуда медленной поступью выплыл стройный, хотя уже в летах, боярин Шаховской. Закрыв за собой дверь, он внимательно посмотрел на двух воинов, по виду закаленных в боях, и безошибочно определил, что именно они и являются послами от Болотникова. Выпуклые и будто припухшие глаза боярина, казалось, хотели проникнуть в душу. Он был в дорогом шелковом кафтане, из-под которого виднелась сабля и немецкий пистоль за поясом.

— Вы будете послами, паны стрельцы? — спросил Шаховской после осмотра.

— Да, уважаемый пан воевода, — отчеканил Семен и добавил: — Атаман конного отряда украинских казаков Семен Пушкарь, посол пана воеводы Болотникова, и мой товарищ по посольству Силантий Дрозд, рязанских вооруженных сил младший атаман.

— Умгу! — промычал боярин. — А приходилось ли вам, панове послы, прежде бывать на приеме у его величества, слышать его царскую речь?.. То есть не сробеете, если придется разговаривать с его величеством?

Семен почувствовал, как его бросило в жар. Он вмиг понял, что не зря князь задает такие вопросы. «Обман! Не тот Димитрий, не тот… Паны фальшивят, обманывают русский народ!»

— Да где же нам иметь такое счастье — видеть его величество, вельможный пан воевода? — сдерживая улыбку, произнес Семен, кланяясь боярину. — Но нам нечего бояться. Воюем от самого Путивля до Москвы. Наш славный воевода Болотников имел счастье видеть его величество, лично получать от него приказы — воевать с Шуйским. И нынче с его именем наши войска победоносно окружили Москву…

— Ну хорошо, заходите, его величество ждет вас.

Боярин раскрыл дверь, пропустив впереди себя послов. Семен и Силантий торжественно промаршировали вдоль комнаты и остановились, придерживая сабли. Потом сняли шапки, поклонились, описав шапками полукруг по полу.

— Вашему величеству московскому царю челом от военачальника нашего воеводы Ивана Болотникова! — одним духом выпалил Семен заученное приветствие.

— Рад видеть в добром здравии боевых соратников славного воеводы! — хрипловатым басом, также по-заученному, ответил «царевич», выходя из-за стола. — С какими вестями прибыли еси, паны послы?

Семен почувствовал, что бледнеет, у него на лице выступил холодный пот. Перед ним стоял рослый, здоровый детина. Он ничем не походил на того Димитрия, которого знал Семен, разительное отличие сказывалось и в росте, и в общем облике, и особенно в голосе. Образ сухощавого, подвижного монаха, который был в воображении Семена неразделимо связан с тем, первым царевичем, не имел ничего общего с этим самоуверенным мужиком. Семену показалось, что этот лжецаревич сразу догадался, о чем подумал посол Болотникова. Недовольным взглядом окинув высокого, широкоплечего Силантия, названый Димитрий отошел к столу, словно хотел скрыться в полутьме, которую не могли преодолеть лучи трех свечей, воткнутых в подсвечники, что стояли на другом конце стола. Казалось, несколько слов, обращенных «царевичем» к своим закаленным в боях подданным, утомили его.

— Прошу выслушать, ваше величество, не совсем приятную весть, — овладев собой, произнес Пушкарь. — Пан воевода велел передать, что его войска зело утомились от беспрерывных на протяжении всего года боев. При осаде Москвы паны дворяне Истома Пашков и Андрей Ляпунов изменили вашему величеству и Шуйскому крест на послушание целовали.

— Ляпунов и Пашков? — вздрогнув, переспросил «царевич».

— Да, ваше величество. И наш славный воевода велел известить, что он снимает осаду Москвы, отводит свои войска к Калуге или Туле на отдых и пополнение. И еще он просил…

— Так он тоже уже не воюет? — не сдержал себя «Димитрий».

— Нет, воюет, ваше величество! — возразил ему Пушкарь. — Наш вид и свежая рана на голове у пана Силантия могут подтвердить вашему величеству, что Болотников не прекращает войны против Шуйских. Но нас нужно поддержать свежими силами…

— Хорошо, — махнул рукой «царевич». — Идите и ждите. Завтра я дам ответ и указания воеводе Болотникову.

Послы поклонились ему, как и при встрече. Ответ «Димитрия» показался им похожим на ругань раздраженного шляхетского управителя. И точно, обернувшись, чтобы уйти, они увидели перед собой воеводу Шаховского и молодого князя Романа Ружинского. Боярин отошел в сторону, давая им проход, но Ружинского послам пришлось обойти. Этот шляхтич стоял к ним боком, не скрывая своей пренебрежительной, злой улыбки, — так улыбаются паны, разглядывая осужденных ими же на смерть крестьян. Несколько казацких есаулов с такими же улыбками на устах ждали послов в передней. Среди них Семен узнал и есаула, пана Заруцкого. Он, игриво ударяя нагайкой по голенищу сапога, первым отправился следом за послами.

— Ат бес попутал меня, лайдак! — теперь уже выругал себя Семен любимым выражением Заруцкого.

Наконец-то он вспомнил молодого шляхтича, что вместе о отрядом донских казаков, в котором был и Пушкарь, сопровождал когда-то царицу Марину в Москву. Есаул возглавлял охрану царицы и не раз давал это почувствовать донцам.

От этого воспоминания дрожь пробежала по телу казака. Теперь ему стало понятно, почему так внимательно присматривался к нему есаул, а путивльский воевода так допрашивал его, не встречались ли послы с царевичем прежде…

8

Ночная мгла окутала Семена и Силантия, едва они вышли во двор. Чуть виднелись там и сям силуэты верховых лошадей. Возле коней послов, стоявших в стороне на привязи, перешептывались между собой казаки Семена, их голоса таяли в густом сумраке ночи. Семен и Силантий были приятно удивлены, увидев всех своих товарищей начеку, и поблагодарили Онисима за проявленную им бдительность. Сивый Семенов конь, зачуяв хозяина, слегка заржал, выражая свою радость.

— О, а это кто еще болтается тут возле коней? — спросил Семен, наскочив на незнакомого мальчугана, бросившегося к нему словно из-под копыт коня.

— Тес! — остановил его мальчик, хватая за рукав. — Тише, пан атаман, я тайком пробрался к вам… Дядя Федор послали меня… предупредить вас. Берегитесь…

— Что-о? Какой Федор? Что ты мелешь? — также шепотом переспросил Семен. — Чей ты, малыш, откуда?

— Я… поводырь. Вожу слепых кобзарей. Мы с Украины. Дядя Федор поет думы, казаков призывает переходить к Болотникову… А казаки сказали им, что пан Ружинский хочет казнить послов, то есть вас, пан казаче, потому что вы, мол, приехали сюда опознавать царевича. Гонец напрямик прискакал сюда от какого-то князя Теляцкого из-под Москвы…

— От Телятевского?

— Ну да, от него, проклятого… Дядю Федора тоже предупредили казаки, полковник Сагайдак узнал, что… кобзарь — Богун, велел прогнать его отсюда…

До сих пор Семен лишь настороженно прислушивался к словам мальчика, а сам возился возле коня, отвязывая его от столба. Когда же мальчик произнес имя Богуна, словно молнией ударило его, он подскочил к мальчику и схватил на руки.

— Мартынко!!

А от коновязи есаула уже отделилась черная тень, окутанная мраком. Есаул Заруцкий издали окликнул:

— Что там случилось, паны послы? Не запутались ли ваши копи в поводьях?

— Да, пан есаул, проклятые поводья, — откликнулся Семен, уловив враждебные нотки в голосе Заруцкого. — Да мы уже тоже садимся на коней.

Мартынко помнил своего отца, часто во сне видел его. Но тот, воображаемый отец, был совсем не такой хороший, как этот. Он был храбрым казаком, но не послом, на жизнь которого посягают паны «Теляцкие» и Ружинские. Отец произнес «Мартынко» с такой теплотой, точно как грезилось ему во сне, и сердце мальчика забилось быстрее. Вот только… паны осудили его на смерть, а Мартынко не мог понять: за что?

— Батя, скачите как можно скорее! Полковник Сагайдак казака подослал… Тот казак велел вам убежать… — шепнул он отцу на ухо и, отпустив его шею, соскочил на землю.

Семен уже был в седле. Нагнувшись к Силантию, он шепнул:

— Спасай, братец, сына с кобзарем! Это мой сын Мартынко… Измена, Силантий… Телятевский прислал гонца и выдал нас, пока мы в Путивль заезжали… Я с товарищами буду пробиваться в ворота, а ты… ветром несись через дворы вместе с сыном, спасай кобзаря!..

Силантий что-то ответил Семену, но тот уже рванул поводья, и конь поскакал навстречу есаулу.

— Двинулись, паны казаки! За мной… — Он еще надеялся проскочить в ворота, на улицу.

Оказывается, Телятевский сообщил шляхте о сомнениях и плане Болотникова, а боярин Шаховский и князь Ружинский только отложили казнь послов до тех пор, пока не выслушают их и не разузнают, что делается в стане Болотникова. Уже тогда, когда Семен и Силантий перешагнули порог покоев «царевича», они были осуждены на смерть.

— Стой, Пушкарь! — крикнул Заруцкий, вместе с другим есаулом преграждая ему путь. — Сдавай саблю!

— Не ты давал мне эту саблю, пан Заруцкий. Сабля Пушкаря обрушится только на голову врага…

И, нечего делать, первым рубанул лошадь гусара, преграждавшего ему путь. Двое его казаков и рязанец стремительно бросились на помощь атаману; зазвенели сабли, выхваченные из ножен. Каждый воин Болотникова, закаленный в боях, мог свободно справиться с тремя противниками.

Перед Семеном упал конь, а гусар успел соскочить на землю. Пушкарь уже был в воротах, и Заруцкий пробивался к нему сквозь толпу гусар, понимая, что казака нельзя выпустить за ворота: там и улица будет его союзницей, а дальше степь, лес — тогда ищи ветра в поле.

Запорожский казак Онисим разгадал намерение есаула и бросился ему наперерез. Перескочив через убитого Семеном коня, запорожец выбил Заруцкого из седла.

Раздался выстрел из немецкого пистоля. Второй казак и рязанец дрались, отступая к воротам, преграждая путь врагам. Онисим обернулся и молниеносно рассек пополам гусара, который, соскочив с убитого коня, выстрелил в Пушкаря.

Семен был ранен, но держался в седле. Выпустив саблю, он обеими руками схватился за гриву, наклонился вперед, положив голову на шею коня. Онисим вовремя подскочил и поддержал его. Потом крикнул на сивого и понесся рядом с ним в темную пасть ночи. Он еще слыхал, как рубились его товарищи, преграждая путь гусарам Ружинского, стремившимся вырваться на улицу и броситься в погоню за Пушкарем. Онисим понимал, что этим двум его друзьям уже не суждено уйти живыми из когтей десятка злейших врагов. Но что они как можно дольше постараются задержать преследователей, в этом был уверен и, подстегивая коней, стремился использовать каждый миг. Сивый конь атамана, казалось, чувствовал опасность и летел с такой быстротой, что конь Онисима начал отставать. Схватить поводья, чтобы придержать животное, у запорожца по было возможности, — он и своим конем управлял лишь ногами, поддерживая смертельно раненного атамана.

— Тпру-тпру! Тпру-тпру! — кричал он на коней, но сдержать их не мог. Тогда, собрав все силы, он выхватил Семена из седла и положил его на коня перед собой.

Раненый простонал:

— Проклятые шляхтичи… Умираю, братец Силантий… Спасай Мартынка…

— А это я, атаман, Онисим. Мартынка спасли… — успокоил его запорожец.

От двойной ноши конь замедлил бег. Сивый тоже, услышав голос хозяина, приостановился. Раненый тяжело стонал, о чем-то просил шепотом, но Онисим ничего уже не мог разобрать.

Соскочив с седла, Онисим осторожно снял обессиленного Пушкаря и положил его на землю. Кони храпели, наклоняя головы. Семен тяжело стонал. А где-то далеко позади еще слышались отзвуки смертельного боя в вотчине «царевича».

— Онисим… прощай! — вздохнув, промолвил Семен. Безжизненной рукой он ощупывал пустые ножны своей сабли.

— Семен, атаман мой родной! — с отчаянием произнес Онисим, но раненый перебил его:

— Молчи, молчи… Послушай мои последние слова… Оставь меня, я… умираю, Онисим. Гони к войскам… Скажи Ивашке, Яцку… обман! Это ее царевич… он шляхетский наймит… Это проделки лицемерной шляхты… А я… умираю, Онисим… Скажи им… Телятевский предал… не верьте панам!.. А Силантий… О-ой, Силантий, браток, спасай… спасай сына, кобзаря… Спас ли? Про-ощай, земля…

— Семен, очнись, братец!

Онисим взял руку Семена, но она уже была тяжелой, мертвой. Приложил ухо к груди — сердце казака уже не билось. Оглянулся. Густая темень отрезала его, вместе с двумя лошадьми и покойником, от всего мира.

И вдруг до слуха запорожца долетел топот всадников, скакавших по улице города. Перед лицом опасности казак не имеет права долго думать. С молниеносной быстротой он принял решение. Снял с покойника посольскую сумку, с отчаянием припал к губам атамана и с разгона вскочил на коня Пушкаря.

Конь — животное умное, а казацкий — особенно! Не раз казацкому коню приходилось преследовать врага, не раз по собственному усмотрению выбирал он путь, чтобы унести седока от опасной погони. Сивый, чувствуя, что всадник предоставил ему полную свободу, устремился вперед. Следом за сивым, отворачивая голову от комьев земли, летевших из-под его копыт, несся гнедой Онисима. Оставшись без всадника, он изо всех сил скакал, чтобы не отстать от хозяина.

Разгоряченный Описям едва успел заметить, что сивый резко повернул вправо, как это обычно делал он, чувствуя за собой внезапную погоню. Казак совсем отпустил поводья, доверяясь чуткому коню. Ему нужно было во что бы то ни стало вырваться за пределы города, скрыться от преследователей.

За последними домами стало немного светлее, и Онисим мог теперь кое-что различить. Присмотревшись к местности, вскоре обнаружил, что мчится вдоль реки, и сообразил, что невдалеке должен быть брод, через который не следует переправляться. Теперь он уже придерживал коня, поворачивая его вправо от раки и прислушиваясь, что творится вокруг. Наконец снял шапку и перекрестился.

— Царство небесное душе убиенного воина Семена… — произнес казак, прислушиваясь и вспоминая товарищей, которые своими телами преградили путь гусарам в воротах.

Тяжело вздохнув, Онисим снова погнал коня. Свистело в ушах, в глазах мелькали звезды, отражавшиеся в воде, когда он приближался к изгибу реки. Он думал только об одном: обязательно нужно выбраться до утра из этих мест, где шныряют дозоры Ружинского. Слева, на другой стороне реки, на фоне посеревшего неба вырисовывалась черная глыба молчаливого леса. На опушке этого леса должен находиться дозорный курень. Значит, он уже миновал брод… Но значит ли это, что ему удалось избежать опасности?! Онисим направил коня в степь, подальше от леса и реки, но все-таки не терял их из виду. Мчался изо всех сил в ночной мгле — надо было сбить погоню со следа и во что бы то ни стало доставить важные сведения своим. Время от времени он придерживал коня, поджидая своего гнедого, который в просторной степи поотстал немного, но мчался следом за ним. Каждый раз, когда гнедой настигал их, Онисим поворачивал голову — прислушивался и присматривался. Где-то вдали, за рекой, мелькали огни костров. И он снова шпорил коня и, все дальше углубляясь в степь, мчался под посеревшим, но еще темным небом.

Заметив небольшой перелесок на этой стороне реки, Онисим решил было объехать его, взяв еще правее. Густые кусты мешали быстрой езде. Часто с кустов взлетали испуганные совы, и кони шарахались от них. Онисим вынужден был уменьшить скорость, но все-таки не давал отдыха лошадям, гнал их вперед. Невзначай он углубился в чащу, и теперь ему казалось, что он может здесь затеряться, как щепка в волнах бушующего моря.

Начинался густой лес, деревья все теснее обступали казака, но и кустарник не становился реже. Онисим вынужден был сдерживать коней, не зная, куда заведет его эта чаща. Посмотрев сквозь вершины деревьев, определил, что уже наступал рассвет. Но в лесу была непроглядная тьма, и он каждое мгновение рисковал наскочить на ствол дуба или сосны. Только конь и выручал его, обходя деревья, пробиваясь сквозь заросли. Он поцарапал себе руки и лицо, несколько раз ловил на лету шапку, а ветки все время, точно когти ночных чудовищ, тянулись со всех сторон к голове всадника.

И вдруг сивый, насторожившись, застыл. В тот же миг Онисим неожиданно услыхал конский топот. Он приближался слева, вот он уже совсем рядом, словно перед самым носом, а затем стал удаляться и постепенно затих. Кони Онисима стояли рядом, обнюхивая друг друга, и не заржали, когда вблизи пронеслись лошади.

Встревоженный Онисим некоторое время стоял неподвижно, настороженно прислушиваясь. Лес поглотил конский топот, словно его и не было. И Онисиму показалось, что проскакали только два всадника. Конечно, это была не погоня — Ружинский не послал бы за ним только двух преследователей. Онисим улыбнулся, слез с коня, привязал его к дереву, а сам осторожно прошел в ту сторону, куда только что проскакали всадники. «Силантий?» — вдруг промелькнула у него мысль: только он один и способен так лихо мчаться даже с двумя спасенными товарищами в седле.

Рассуждая о том, кто бы мог так быстро скакать на коне в густом лесу, Онисим вышел на узенькую лесную дорожку. Было уже настолько светло, что он различил следы конских копыт на песчаной, заросшей травой почве. Следов было много, одни шли в одну, иные в противоположную сторону. Но, наклонившись к самой земле, Онисим обнаружил среди них и свежие. По ним точно определил, что сейчас проехали только два всадника. С минуту постоял, прислушался, посмотрел на совсем уже светлое небо, с которого исчезали звезды, словно таяли в пространстве. Занимался день.

Выведя коней на дорожку, Онисим вскочил в седло своего гнедого, а сивого взял за поводья и поехал следом за неизвестными всадниками.

9

Когда уже совсем хорошо стало видно и солнце проглянуло в просветах между деревьями, Онисим выехал из леса на степную дорогу. Он дважды менял коня и сейчас ехал на сивом. Хорошо ли он поступил, что оставил тело атамана на посмешище врагу? — терзала Онисима мысль. Но он обязан был выполнить последнюю волю атамана — мчаться с вестями к войскам. Теперь он остался один. Остальные, наверное, погибли у ворот панского двора. А Силантий… ему атаман приказал спасти мальчика. Удалось ли ему вместе с Мартынком на руках вырваться со двора и уйти живым из города?

В степи дорога расходилась по двум направлениям. И здесь и там были видны свежие следы конских копыт. Онисим нисколько не сомневался, что слева от него протекает река и одна из дорог ведет прямо к ней, но следует ли ему сворачивать именно в этом направлении? Туда, вероятнее всего, могли направиться преследователи, об этом следует подумать.

Он посмотрел на солнце, чтобы точнее определить направление своего пути: если бы он поехал направо, солнце светило бы ему прямо в затылок, то есть дорога шла на юго-запад, по могла свернуть и совсем на запад. Онисим решительно дернул поводья, и кони пошли влево. Ему сейчас лучше ехать на юг, поближе к Украине, чтобы миновать опасные места, и где-нибудь, может за Путивлем, круто повернуть на север, к Комарницкой волости, а через Кромы попасть в Калугу.

Онисим снова погнал коней. Понимал, что они совсем измучены, но отдыхать сейчас было небезопасно. Выскочив на бугорок, остановился, потому что увидел вдали какой-то хутор. Клубился дым над хатами, стояли стога сена, и, точно свечи, поднимались вверх стройные тополя. Какая-то непонятная сила влекла его туда, хотя рассудок настойчиво подсказывал ему объехать хутор стороной и где-нибудь в поле отдохнуть, спрятавшись от возможной погони.

А кони тоже почувствовали близость жилья и поскакали веселее.

«Что будет, то будет!» — подумал Онисим.

Даже нагайкой подстегнул сивого, а потом и гнедого. Надо торопиться, чтобы добраться до этого хутора прежде, чем туда нагрянут гусары Ружинского.

В глубоком овраге протекал небольшой ручеек с удивительно прозрачной, манящей водой. Кони было уже опустили головы, чтобы напиться, когда переходили через него, но Онисим помешал им, пустив в ход поводья. Разгоряченных лошадей легко можно погубить, неосмотрительно напоив их водой.

— Онисим! — вдруг донесся со стороны перелеска знакомый бас Силантия, который, по-видимому, с трудом сдерживал свой голос, чтобы он не разнесся далеко по степи.

Даже сивый конь узнал его и, слегка заржав, повернул налево, в перелесок. Из-за куста ольхи навстречу Онисиму вышел усталый Силантий. С каждым шагом он мрачнел и все ниже склонял голову. Сивый конь без атамана говорил ему все. Когда Онисим подъехал и, остановившись, соскочил с коня, Силантий стоял, низко склонив голову и упираясь подбородком в грудь. Глаза его были закрыты, по изуродованному в детстве оспой лицу катились слезы.

Онисим но утешал его. Если из кровавой ночной сечи вырвался только конь атамана… следует ли это объяснять, да и какие слова утешат воина, подобного рязанцу Силантию?

А он поднял голову и печальными глазами посмотрел на сивого коня. Вывернул полу кафтана наизнанку, вытер ею лицо.

— Выстрелом из пистоля? — спросил. И, еще не дождавшись ответа, прочитав его в глазах Онисима, добавил: — Слышал я выстрел. Хотелось мне повернуть коня и заговорить кровь тому проклятому… Но приказ Пушкаря…

— А я и сам заговорил ему кровь, Силантий.

— Заговорил?

— Пополам рассек гадине голову.

— А он?

Онисим понял, что вопрос касался Семена. Стоило ли рассказывать, когда и так все ясно: погиб атаман.

— Это ты на заре пронесся по лесу, как ветер? — спросил Онисим.

Это был страшный ответ, и Силантий все понял. Молча повернул в глубь перелеска, идя рядом с другом и затаив свою скорбь.

— Двое было привязались к нам еще в городе, — сказал Силантий. — А нас на коне трое… И смех и грех! Словно груши полетели оба на землю от одного только моего крику; «Погоня!..» Дошлые и находчивые люди ваши братья казаки. Да вот и они. Узнаешь кобзаря? Клянется полковник, что хорошо тебя знает…

— Свят, свят, Карпо Богун! — воскликнул Онисим, отдавая Силантию поводья и бросаясь к кобзарю.

Богун поднялся с пенька, протянул вперед руки:

— Неужели Онисим из Олыки? Родной мой, вот так встреча!.. А Семен?

— Да молчите, дядя Федя! — дернул Мартынко Богуна за полы кафтана, сразу почувствовав, какое страшное, неутешное горе постигло его…

10

До вечера пережидали в перелеске, пустив пастись расседланных коней. По не стреножили их, пасли на поводьях. Надеялись, поджидали — может быть, еще кто-нибудь из их казаков прорвет вражеское кольцо.

Но не прорвал ни один, не дождались.

— Велю тебе, как старшой после Семена, — приказывал Силантий, — ехать по ентому шляху прямо на Лубны. Кобзарь добре местные шляхи знает. Повезешь кобзаря да Мартынка на Украину, сам к родным наведаешься, Онисим. А мне и бог велел в Расею-матушку возвратиться…

— Погоди, погоди, Силантий, мой товарищ боевой, — перебил его Онисим. — Не о родных сейчас нужно думать, а о судьбе всего православного люда. Нам обоим атаман приказывал: тебе, Силантий, мчаться на Украину, спасая лучшего ее сына — наливайковца Богуна, а мне, запорожскому казаку, мчаться к русскому народу, весть передать из уст в уста об измене бояр и князя Телятевского и о коварных действиях шляхты вместе с этим «царевичем». Семен жизнь свою отдал за то, чтобы узнать правду о шляхтичах и царевичах. И для русского холопа, крепостного «гречкосея», и для украинского батрака, посполитого «быдла», как говорят шляхтичи Ружинские, сия правда одинаково святая. Мне суждено рассказать о ней Болотникову и его людям. А Карпо Богун вместе с тобой, Силантий, расскажет о ней народу в украинских селах и хуторах. Ибо мы — братья не только по вере и крови, как говорил Наливайко, но и по борьбе за одинаковую долю навеки родными стали… Давайте-ка будем седлать коней. К переправе через реку проводите меня, а там и расстанемся. Должен за пять — семь дней, не больше, добраться до войск Ивашки и сообщить им эту правду, добытую кровью.

Богун во время разговора казаков молчал. Когда же обратились к нему с просьбой высказать свое мнение, качнул головой, а потом промолвил:

— Верно рассудил, брат Онисим… Пусть вечно живет в наших сердцах память о нашем славном богатыре. Плачь, Мартынко, слезы облегчают страдания души. А ее утешишь разве только тогда, когда вырастешь большим да возьмешь у матери саблю Наливайко. Это будет самым лучшим утешением для души — добывать волю народу, уничтожая Ружинских и царей. А добыть ее можно только тогда, когда будем крепко держать сабли в руках, и непременно вместе, со всем народом, и московским и поднепровским!.. Ну что же, поехали, люди добрые. Мартынко, бери отцовского коня, садись на него, сынок, а мой пусть на привязи у твоего идет, мой дорогой поводырь.

— Нет, дядя Федор! На отцовского коня пускай садится пан Онисим. Если не ему, то коню Семена Пушкаря поверит люд московский…

В предвечернем сумраке выехали из перелеска на дорогу к хутору. Впереди на сивом коне ехал Онисим, за ним Мартынко, державший поводья кобзарского коня, идущего рядом. Замыкал поход Силантий Дрозд. На него возлагалась почетная роль охраны и защиты. Выехали на бугорок, возвышавшийся над ручейком. Хутор, утопавший в фиолетовой тени деревьев, видели только издали. Повернули вправо от него и объехали стороной.