Онлайн чтение книги Хмельницкий. Книга первая
Часть восьмая. «Топтала орда шелковые травы…»

1

Словно в волнах встревоженного непогодой моря, в бескрайнем степном ковыле утопали кони. Из-под их копыт взлетали стаи отяжелевших сытых стрепетов, тут же снова скрывавшихся в пепельной, обожженной августовским солнцем, колышущейся траве. В небе кружились вороны, а совсем высоко, в синеве парили степные орлы, сопровождая Орду в походе.

Дикое поле! По заросшему высокой травой бездорожью, от Очакова и Аккермана, двигались крымские татары. Они соединились с Буджацкой ордой, подстрекаемой мстительным Мухамедом Гиреем, чтобы попытать счастья на Левобережье Днепра. Первый, весенний поход Орды, как известно, завершился позорным поражением под Белой Церковью и Паволочью. Там погибло несколько тысяч правоверных мусульман, были потеряны десятки тысяч ценного ясыря!.. Мухамед Гирей поклялся возместить потери на Левобережье. В случае удачи он намеревался вести войска дальше, к южным посадам и поселениям Московии. Московская ясырь, особенно мужчины, очень ценится на рынках Кафы, Синопа и Трапезунда…

Крымчаки по-хозяйски вели на арканах каждый по две лошади. Днем они и сами шли пешком, укрываясь в ковыле от казацких дозоров. В высокой густой траве еле заметны были, и то только вблизи, головы неверных. К конским же головам были привязаны гибкие серебристые ветки, и даже с высоких курганов или с дозорных треног не всякий глаз различит издали продвижение по степи хищной Орды.

Ночью отдельные отряды татар прорывались к долинам рек, туда, где поселялись обычно на землях, не занятых панами, трудолюбивые крестьяне. Все они были беглыми людьми с Подолья или Курщины.

Хищники неожиданно нападали на селения, безжалостно расправляясь с жителями, со звериной жадностью набрасывались на их добро. Мужчины не успевали схватиться за оружие, как тут же падали, сраженные вражескими саблями или, заарканенные в мгновение ока, оказывались за околицей, в толпе таких же несчастных пленников, окруженных захватчиками.

Ни стоны, ни слезы, ни мольбы не трогали жестоких сердец людоловов. Ясырь — это урожай басурманов, сам аллах благословил его, ведь пленники были «неверными гяурами»… Будет ли жнец обращать внимание на жалобный шелест стеблей золотистой ржи, срезая их острым серпом! Жатва благословенна…

В долине почти высохшей реки, где расположился на дневной постой главный отряд Мухамеда Гирея, было оживленно, как на рынке в Кафе. У подножия высокой скалы, возле ручейка столпилось несколько сот пленников — мужчин, парней, женщин и девушек. Поодаль от них, под бдительной вооруженной охраной стояли, сидели и лежали на сухой земле дети. Перепуганные девочки держались стайками, а мальчики по двое, а то и в одиночку остро переживали свое горе. Дети были в возрасте от восьми до двенадцати лет, они не нуждались в особом присмотре, и их легко было заставить молчать. Совсем маленьких захватчики вырывали из рук матерей и тут же возле хат убивали.

Усталые и не способные к какому-либо сопротивлению, дети молчали, прислушиваясь к отдаленному шуму, вселявшему в их души надежду на спасение.

Приглушенный гул в лагере взрослых, стон и рыдания женщин порождали у них иллюзорную надежду на спасение: ведь там находятся их матери, всесильные отцы!..

Мухамед Гирей не разрешил разбить походный шатер для пего вблизи пленников, принадлежащих ему по законам дикой степи. Атаман получал от своих отрядов десятую часть поживы, добытой во время набегов.

В долине стояла нестерпимая жара. Туда залетал ветерок, шевеливший ковыль в степи. Испарения от застоявшихся луж, покрытых зеленой жижей, еще больше усиливали духоту.

Но Мухамед Гирей не прятался в тени высокого крутого берега реки, подмытого весенним паводком, где воздух был чист и свеж. Он даже не снял с головы меховую шапку-малахай и походный жупан. Обливаясь потом, он стоял на каменистом бугорке и судил.

Судил вожаков отрядов, судил отдельных корыстолюбивых крымчаков, судил своих ближайших помощников в походе. В руке сплетенная из восьми тонких ремешков хлесткая нагайка, на боку кривая сабля, которой он время от времени, играя, размахивал, будто испытывал необходимость разрядить избыток энергии. Растрепанные черные усы свисали клочковатыми серпами и порой мешали ему говорить. А говорил он резко, гневно и ответа не ждал.

— Гасан! Это ты, Гасан из Карабазара?.. Это у тебя сняли с аркана мертвыми двух сильных молодых гяуров? Ты что же, чертово семя в твоей крови, змеиной слюной свой разум помутил, пришел сюда губить достояние правоверных, аллахом ниспосланный ясырь?! Двух таких гяуров замучил, негодяй! Да на военной галере в Стамбуле каждый из них по две тысячи аспров стоит, знаешь ты об этом, мерзавец?.. Всыпать Гасану двадцать пять нагаек за нерачительность и отправить в аул без ясыря!

Двое вооруженных гайдуков из охраны Мухамеда Гирея взяли Гасана, подвели к крутому рву, размытому вешней водой, и, сорвав с него чапан, кожаные штаны, стали сечь нагайками. Гайдуки эти были турки, они считали татар низшими существами и секли их, как животных. Именно животный крик наказуемого татарина они и старались заглушить свистом нагаек.

А их атаман уже судил другого:

— Почему, Каримбаба, твой ясырь — мальчик, недавно взятый в плен, попал под копыта коня и лишился ноги? Будущего янычара султанского двора пришлось бросить в пропасть. Ты что же, для того и в поход пошел, чтобы неверными мальчишками, будущими солдатами нашего светила султана, янычарами, вот эти пустынные овраги заваливать? Пятьдесят аспров за мальчика тебе не нужны?.. Дать ему десять ударов за ущерб, нанесенный государству!.. Юсуп из Аккермана! Ты арканом обезобразил шею красивой невольницы и только потом отдал ее мне, аллахом поставленному над тобой атаману, назло испортив такое добро. В гарем не возьмут с кровоподтеками на шее, ты знал об этом? А хорошая девушка в султанском гареме ценится в пятьсот аспров, медведь ты неотесанный. Отобрать у него и вторую невольницу, а самого изгнать из отряда… Всех, у кого замечу на теле невольников изъяны от аркана или нагайки, а еще хуже — от насилия, до окончания похода буду сечь нагайками, лишать права на ясырь и направлять в самые опасные бои с поднепровцами!..

По крутому спуску в лощину спускался всадник на мокром, загнанном коне. Джуры, гайдуки бросились к нему, чтобы он не мешал Мухамеду Гирею чинить военный суд, adet uzere[90]как принято (турецк.) в походе, карать нерачительных правоверных. Но всадник, пренебрегая опасностью, рвался к атаману, неистово крича:

— Я от Селима, от Селима!..

И, миновав заслон, поскакал по лощине к вожаку, величаво стоявшему на каменном троне в окружении толпы подчиненных.

— Я от Селима, непобедимый батырь Аккермана! От Селима я!..

— А? От Селима? — И наследник Гиреев резко поднял руку с нагайкой, требуя тишины.

Вокруг замерли все, будто окаменели — даже и гайдуки, занесшие нагайки над оголенным задом осужденного. Очередной подсудимый как склонил свою покорную голову перед судьей, чтобы выслушать его приговор, так и застыл.

Всадник, соскочив с разгоряченного коня и бросив поводья, упал на колени и пополз в рабской покорности к подмытому камню, на котором стоял неудачливый наследник Крымского ханства. А тот все еще держал грозно поднятую вверх нагайку, готовый рассечь ею непокорных.

— Говори! — не закричал, а прошипел он сквозь зубы. — Говори: нашел Селим убийцу батыря Ахмет-бея, убил его или живым притащит на аркане пред ясные очи султанши?

— Как повелит ясный свет очей моих… — залепетал было прибывший, не поднимая головы.

— Повелеваю — на аркане! Говори!..

— Селим нашел проклятого пса-гяура и, наверное, сам… хочет привести его пред ясные очи правоверного потомка славных Гиреев! Меня же, недостойного лобызать ноги твои, о правоверный… послал сообщить, что конь Ахмет-бея, родной брат коня султана, находится на хуторе у неверного сына выкреста Джеджалика, выписанного из реестра казака, сейчас пребывающего под Белой… У него есть свой хутор под Веремией, за Сулой, на земле князя Вишневецкого, всесильный батырь наш. И Селим велел передать, покуда он будет охотиться за презренным убийцей в Терехтемирове, чтобы вы послали на хутор Джеджалика за конем и…

— Довольно!

— Как милости прошу — послать меня с отрядом на хутор Джеджалика за конем и для расправы с гяурами. Ночью я проехал мимо его хутора, хорошо знаю брод через реку Суду… — умолял прибывший.

Он наконец поднял голову, чтобы видеть, как настроен властелин, и показать свою безграничную преданность, светившуюся в его глазах.

— Встань, правоверный. За честную службу получишь награду: будешь проводником в отряде Зобара Сохе. Самая красивая пленница из хутора Джеджалика будет твоя. За коня Ахмет-бея получишь моего подставного карего коня, добытого у курдов, и двух пленников из доли ясыря, предназначенного для самого султана… Эй, джура! Позвать ко мне Зобара Сохе агу[91]начальника (турецк.) . Этой же ночью поведешь отряд через Сулу! — приказал он, еще раз удостоив своим вниманием посланца Селима.

2

Мартынко охотно взял на себя заботу о коне Богдана. В первый же день появления в Веремеевке его вместе с двумя лошадьми хозяина выгнали пастись на луг возле Днепра. По совету слепого Богуна, буланому изменили масть, подвязав на спину и под брюхо густую сеть, местами покрашенную соком бузины. Издали конь казался не то рябым, не то грязно-серым. Такой маскировкой хотели ввести в заблуждение тайных агентов, которых побаивался опытный Богун.

Вместе с лошадьми на пастбище выгнали еще двух телят, и с ними-то больше всего было возни. Все три коня были стреножены веревками, а буланый еще и татарским арканом. Телята же паслись свободно. Была середина лета, на приднепровских лугах от жары развелось много оводов. Вот проклятая скотина и задирала хвост дугой и носилась что есть силы, спасаясь от назойливых луговых насекомых.

Мартынко брал с собой на луг двух малышей — Филимона Джулая и Ванюшку Богуна. Он обучал их ездить верхом без седла, иногда Ванюшка и Филимон скакали наперегонки. Бывало, что и падали при этом на землю. Но что значит падение с такого смирного коня по сравнению с удовольствием проскакать на нем верхом.

Лежа в тени широколистого тополя, оба малыша надоедали Мартынку своими расспросами. И юноша рассказывал им, как сказку, о том, что приключилось с ним в то время, как сопровождал он слепого кобзаря. Малышам было по восьми лет, и они с жадным любопытством расспрашивали обо всем, что творилось вокруг них, не давая покоя ни себе, ни своим родным. Мартынко лучше других удовлетворял их ненасытное стремление все знать. Их интересовали войны, интересовали казацкие походы… Когда же Мартынко рассказал им о том, как во Львове бурсаки научили его писать и читать книги, мальчишки упросили его научить и их.

Филимон был на несколько месяцев старше Ванюшки, выше ростом и считал себя взрослым по сравнению с ним. Чернявый, с большим горбатым носом, он очень походил на своего отца, происходившего из какого-то ногайского рода, и даже свой нежный девичий голос перенял у него. Мать-казачка поэтому иногда ласково называла его «моя дочурка», хотя мальчик скорее был похож на орла, чем на девочку. Он любил лошадей и еще до знакомства с Мартынком взбирался, становясь на ясли, на спину коня и, держась за гриву, ехал на луг.

Ванюшка Богун обладал отцовской смелостью, неутомимостью, однако голубыми глазами, алыми губами и ровными зубами напоминал свою мать. Упитанный, ростом пониже Филимона, он превосходил своего друга в ловкости, и только на коня всегда взбирался с помощью если не самого Джулая, то одной из матерей. В последнее время хозяина не было дома. Еще в начале лета, по призыву Сагайдачного, он поехал казаковать. Поэтому оба малыша так обрадовались приезду гостей. Появление на хуторе Мартынка с буланым конем боевого сына Хмельницкого, а затем его матери и овеянного легендарной славой полковника Богуна, отца Ванюшки, сделало жизнь мальчиков беспрерывным праздником. Вместе с Мартынком они ежедневно уходили на луг, купались в теплых приднепровских озерах-затонах, разоряли на деревьях сорочьи гнезда, забирая неоперившихся птенцов для Лиски и Бровка, или лежали в тени и слушали увлекательные рассказы Мартынка. Оба мальчика так сдружились, что казались родными братьями. Они даже оспу перенесли вместе, и оставленные ею следы на лицах еще больше сроднили ребят.

Спустя несколько недель после приезда матери Мартынка с конем Богдана, в обеденную пору, несмотря на жару, на возу, запряженном волами, приехали на луг слепой Карпо Богун и неизвестный воин в жолнерской одежде. Приезд Богуна не удивил бы ребят, потому что ежедневно в это время он привозил им обед. Но вместе с ним явился и жолнер, а за возом шел оседланный конь, привязанный к резным поручням. Впереди седла, как обычно в походе, лежал свернутый парадный жолнерский кунтуш… Волы, привыкшие ежедневно ходить по этой дороге, шли сами.

Вполне естественно, что появление кобзаря вместе с таким таинственным гостем весьма заинтересовало ребят, особенно уже видавшего виды Мартынка. Увидев польского жолнера, он не на шутку встревожился, хотя не подал вида. Ему казалось, что жолнер прибыл, чтобы забрать осужденного Карпо Богуна, а вместе с ним и его постоянного поводыря…

Малыши, не знающие этих страшных подробностей судьбы Мартынка, быстро осмелели и бросились на воз к слепому. Ванюшка любил своего отца, Филимон тоже относился к нему по-сыновнему. Хохоча наперебой, они рассказывали слепому, как белобрюхая телка, спасаясь от оводов вскочила в воду и засела там; Мартынко насилу выгнал ее оттуда. Богун смеялся вместе с ними, прижимая головку Ванюшки к своей груди и поглаживая жесткие волосы Филимона.

Приехавший жолнер своим сердечным отношением к малышам и Мартынку сразу же рассеял все подозрения юноши. Он отвязал своего коня, чтобы напоить его, и попросил Мартынка показать, как ближе пройти к чистой проточной днепровской воде. Как раз настал срок вести на водопой и коней, которые паслись на лугу. Все еще остерегаясь, Мартынко мысленно спрашивал себя, зачем этот польский жолнер проник сюда, на их пастбище-убежище на днепровском лугу. И в то же время он чувствовал какое-то внутреннее доверие к приезжему. Ведь поляк приехал вместе с отцом Ванюшки и так мирно беседует с ним!

Жолнер увидел буланого с подвязанной сетью. К удивлению Мартынка, он не засмеялся, а только окинул юношу быстрым взглядом, а потом снова посмотрел на перекрашенного коня. Пришелец был неразговорчив, но производил впечатление душевного человека. Он с отцовской теплотой наблюдал за смышленым Мартынком и почти после каждого своего слова солидно и любовно поглаживал пальцами пышные усы, подкручивая их кверху, словно хотел во что бы то ни стало понравиться этому чужому для него парнишке.

— Если бы мы случайно встретились где-нибудь, я сразу бы узнал пана Мартынка, — промолвил он.

— А почему так, пан жолнер? — удивился Мартынко.

— Пан полковник, отправляя меня с одним казаком, говорил мне кое-что. А тот казак, такой молодой, такой красивый, и голова у него, наверное, для троих предназначена… О Мартынке он, проше, много хорошего рассказал.

— Не Максимом ли, случайно, звали того красивого казака, а?

— Ну да, Максимом и зовут, д-да, Максим и есть! Но об этом мы поговорим потом… — вдруг заторопился жолнер.

— Это верно, пан жолнер, — вмешался в разговор и Богун, который молча сидел, поглаживая вихрастые головы малышей. — Пойдемте, дети, ведите меня к возу да поворачивайте волов домой. А пан жолнер поговорит с Мартынком.

— Мы тоже хотим послушать, — заупрямился Филимон.

— Так мы возле воза и поговорим обо всем, казаки-молодцы. Надо торопиться домой. Пан жолнер мне столько наговорил по дороге на луг… Пошли, казаки…

Жолнер взял Мартынка за плечи и повел на склон к днепровской косе. Вполголоса, почти шепотом начал:

— Мне велели мчаться как можно быстрее и предупредить семью пана Богуна и пани Мелашку о том, что им угрожает опасность. Один злодей, отуреченный грек, шпионским путем разыскивает сына Хмельницкого и его турецкого коня. Поклялся проклятый турчин кровью отомстить за смерть бея и этим услужить крымскому хану Мухамеду Гирею. Плен или смерть грозят сыну Хмельницкого. Он разыскивает Богдана, намереваясь уничтожить всю его семью, а коня, брата султанского жеребца, вернуть в конюшню султана.

— Не дам! — воскликнул Мартынко, сжимая кулаки.

— Это верно… но ведь ты-то, можешь рассчитывать только на собственные силы, а злодея, может быть, целая сотня вооруженных янычар поддерживает в его кровавом деле. Пан полковник велел всем хуторянам быть настороже. Ведь известно, что Мухамед Гирей движется по Левобережной Украине с ордой захватчиков в сто тысяч человек. Они могут напасть на хутор… а наш коронный гетман, пан Станислав Жолкевский, будто бы обещал не препятствовать туркам, и они поступают так, как им заблагорассудится. А тот басурманин выполнять будет тайное поручение гетмана на украинской земле…

— Так это же измена, пан жолнер! Позор!

— Конечно, измена. Региментар пан Хмелевский вышел от гетмана очень взволнованный. Гетман велел ему направиться со своим региментом для защиты егомости пана Вишневецкого. А пан Хмелевский поручил мне без промедления мчаться и предупредить хуторян пана Джулая…

Мартынко почувствовал, как у него из-под ног ускользает почва. Ему хотелось уцепиться руками за красные ветви ивы, толстокорого тополя, вербы. Или оседлать буланого и изо всех сил скакать в Чигирин, под защиту вооруженных сил староства.

— Большое вам спасибо, пан жолнер. Мы должны спасаться. На хуторе находятся три женщины, а у меня на руках, кроме коня, еще слепой человек и двое маленьких ребят — хорошая пожива для захватчиков.

— Хуторян мы уже предупредили, Мартынко. Один молодой казак позаботится о розыске казака Джулая в Терехтемирове. Наверное, прискачет сюда с доброй сотней казаков.

— А как же быть с конем? — растерялся Мартынко.

— С конем?.. Его нужно прятать здесь, в луговых дебрях, или… — Жолнер задумался, подкручивая усы. — Или же переправить на ту сторону Днепра, в Чигирин… Не-ет, — вдруг спохватился жолнер.

— Почему же нет? В Чигирине войска, крепость, — недоумевал Мартынко.

— Нет, нет, проше, Мартынко! Этот турецкий злодей как уж проскользнет в крепость староства. У него есть разрешение самого коронного гетмана!.. Может быть, коня лучше всего забрать мне с собой в регимент?

— Пан жолнер хочет забрать коня в регимент? — обдумывая, переспросил Мартынко, вглядываясь в лицо жолнера. Предложение заманчивое, но и в то же время рискованное. Такой конь!.. — Нет, в, регимент не позволю взять! Как вуйко пан Карпо Богун посоветует, так и поступим…

3

Как только Максим узнал от Стефана Хмелевского, что хутору Джулая угрожает опасность, он сразу же стал разыскивать этого выписанного из реестра казака. Но не так-то просто было найти его во взбудораженном рое казаков, не зная, к какому полку присоединился выписчик. Кривонос договорился с Дмитром Гуней, чтобы тот принял участие в поисках Джулая, посоветовав двигаться по левому берегу Днепра на Сечь, по пути заглянув в Веремеевку. Атаман Яцко Острянин, спешивший на Запорожье, условился с Гунею идти на юг разными дорогами, с тем чтобы потом встретиться где-нибудь в низовьях. На следующий же день Яцко вместе с Кривоносом, отправив комиссаров сеймовой комиссии, выехали из Терехтемирова.

С каждым днем все настойчивее распространялись слухи о нападении Орды на Левобережную Украину. Бывалому атаману Яцку не впервые приходилось встречаться с ордами захватчиков на Украине, в диких степях за Днепром. Весть о выходе Мухамеда Гирея из-за Перекопа и буджацких татар из Белгорода он воспринял спокойно. Планы пришлось изменить. Конашевич велел Яцку как можно быстрее добираться до Чигирина, чтобы помешать неверным переправиться на правый берег Днепра, возле Курука. Молодому же атаману Дмитру Гуне было поручено укрепиться с левобережцами по реке Суле, до самого Днепра, согласовав свои действия с чигиринцами. Когда же главные силы расположатся лагерем на Диком поле за Сечью, Сагайдачный тем самым перережет пути отступления Мухамеда Гирея в Крым, Дмитро со своими и другими войсками должен будет переправиться через Суду, теснить крымчаков с флангов и соединиться с прикрывающими русские границы донцами, усилив их конницей казаков…

Но у самой переправы через Днепр атаман Яцко остановил Дмитра Гуню. Ночью от Стефана Хмелевского прибыл гонец с сообщением о том, что его регимент двинулся на Лубны с намерением преградить путь к Суде и начать бой с Ордой на Левобережье.

Жолнер-гонец поведал также Яцку о решении сеймовых комиссаров привлечь плененного донцами турка на королевскую тайную службу. Честный шляхтич Речи Посполитой Стефан Хмелевский предупреждал атамана о необходимости остерегаться этого турецкого лазутчика, запросившего необычную плату за свои услуги. Комиссары обещали не препятствовать в его намерении уничтожить семью подстаросты Хмельницкого за то, что Богдан победил в поединке турецкого бея Ахмета…

Позорная сделка государственных мужей с презренным шпионом так возмутила сечевика, что он готов был двинуться со своим войском не к Суде, против Орды, а к Белой Церкви и силой вырвать из рук поручика Конецпольского этого турецкого шпиона, чтобы на глазах зазнавшейся шляхты четвертовать его.

— Ненависть и презрение королевской шляхты, почтенный пан Петр, к нашему народу дошли до такой степени, что паны комиссары сейма живыми людьми расплачиваются за расположение и ласку басурман! Что это такое? Разве можно дальше терпеть такое надругательство? — возмущался Острянин, передавая Сагайдачному сведения, полученные им от жолнера.

— Господь премудрый, пан Яцко, его всевидящее око неусыпно зрит на грешную землю, и такая кривда в самом деле может привести к пагубе… Но будем осмотрительными. Тебе лучше всего отправиться в Чигирин и взять под защиту семью пана подстаросты. А турка… Стоит ли так горячиться, пан атаман? Именно там, а не у королевского поручика мы должны ловить этого мерзавца. Пусть простит всемилостивый господь… там шпиона и сечь на капусту! Обострять отношения с правительством нам не Следует. И так со стороны гетмана каждый раз только и слышим упреки по адресу казаков… Торопись в Чигирин, пан Яцко, там и суд учинишь над неверным. Я дал слово гетману не нарушать мир… Это и твое слово, Яцко, казацкий атаман. Будем собирать эти кривды в своем сердце до более подходящего времени, не показывая вида, что мы хотим докопаться до истины. Медведя легче брать в берлоге, когда он беззаботно сосет лапу. Так пускай сосет пока лапу, уважаемый лап атаман, не будем будить его прежде времени…

Словно все десятитысячное казацкое войско слушало этот разговор атамана запорожцев со своим старшим. Забурлил было Терехтемиров, а потом сразу словно притаился. Не слышно голосов, только настороженное, торопливое передвижение в ночной темноте. Петр Сагайдачный не скрыл от казаков сообщения жолнера, но сурово наказал: каждый казак, который хоть словом обмолвится об этом, будет посажен на кол!.. Страшное известие передавалось лишь друзьям, а от них узнавали их близкие, и то лишь тайком, украдкой. Зато открыто передавали наказ Сагайдачного о выступлении объединенных казачьих сил на Сечь…

4

Черная весть о татарском нашествии летела от села к селу, от дубравы к дубраве, от человека к человеку. Вместе со страхом распространялся и могучий призыв:

— Будь начеку!!

Веремеевка и Жовнин, Чигирин-Диброва и хутора выставили вдоль Суды свои дозоры, обновляли сторожевые башни неотесанными ивовыми и тополевыми треногами. На них, словно насест или огромное гнездо аиста, лежали солома, листья, смоченная дегтем пакля.

Возле башни день и ночь поддерживался огонь в костре, чтобы как можно быстрее зажечь факел, когда охрана заметит захватчиков или сигналы из соседней сторожевой башни.

И вот однажды на заре вдоль Суды запылали багряные факелы и черные хвосты дыма вместе с ветром понесли грозные вести. Это уже были не слухи — Орда действительно вторглась в украинские земли. Тревога, словно острое лезвие ножа, пронизала настороженные сердца слобожан и хуторян. Кроваво-багряное пламя на сторожевых башнях едва пробивалось сквозь густой утренний туман. Заметив тревожные сигналы сторожевого дозора, охрана на обеих веремеевских церквах подняла сполох, ударив в колокола.

В селе не было ни одного вооруженного казака. Еще весной ушли все по призыву Петра Сагайдачного, чтобы остановить на Черном шляху продвижение крымчаков и турок. В селе остались старые, выписанные из реестра казаки да малые дети. Не было у них ни оружия, ни военного опыта. Каждый, кто мог, брал старую саблю, а то просто косу, вилы или откованное в кузнице подобие меча и бежал за околицу села на жовнинскую дорогу, откуда еще на заре хорошо были видны пылающие факелы.

Карпо Богун сквозь сон тоже услыхал звон колоколов. Далекое и печальное эхо катилось по бережанской лощине.

«Проклятая Орда!..» — сказал про себя слепой и вскочил на ноги.

Бессильный, терзаясь своей немощностью, будил Мартынка, спавшего на сеновале:

— А вставай-ка, казаче, послушай своими молодыми ушами, что оно там творится. Будто бьют в набат в божьих храмах! Разбуди, сынок, жолнера…

— А малышей? — торопливо спросил Мартынко.

— Пускай их матери будят! Не испугать бы детей. Вишь, как гудит окаянный колокол… Буди скорее жолнера.

— Я уже и сам слышу, пан кобзарь. Тревога на пожар, или в самом деле Орда уже напала, чтобы черти ее побрали!.. — выругался жолнер.

Резко открылись плетеные ворота, треском своей пересохшей лозы заглушив слова жолнера. В проеме дверей появился силуэт женщины, послышался дрожащий голос Мелашки:

— Проснулись, вояки наши?

— Что там еще слышно, кроме звона колоколов, пани Мелашка? — спросил Богун, ощупью двигаясь на ее голос.

— Страшный шум слышится за пеленой тумана. Да разве за лаем собак разберешь… Будто прежде времени подымается солнце из-за Суды. Мартынко, сынок, тебе с дядей Карпом надо сию минуту спрятаться где-нибудь в кустах лозы на берегу Днепра или же на лугу. А может, добрались бы до Кытливских дубрав… Поторапливайтесь…

— А Ванюшка и Филимон? Я, мама, взял бы с собой и хлопчиков, посадил их на коня да и махнул бы в Кытлив или по ярам на север, в Лубны… Дядя с паном жолнером остались бы на хуторе хозяйничать, а вам, женщинам, в первую очередь бежать нужно да скрыться в оврагах-или-буераках… — как старший в доме распоряжался Мартынко, радуя этим свою мать.

Вдруг где-то на лугу со стороны Суды раздался выстрел. Следом за ним — отчаянный человеческий вопль. Человек смертельно ранен — захватчик или защитник? Две дворовые собаки Джулая лаем ответили на выстрел и человеческий вопль. Чаще и чаще разрезали пелену тумана глухие выстрелы. И волна человеческих криков, казалось, прорвала все преграды, разливаясь вокруг, нарушая утреннюю тишину.

— Это они! — уверенно сказал Богун, в то же время беспомощно оглядываясь и ища руками опоры. — Спасайте детей! Пану жолнеру надо укрыть женщин в прибрежных лесах. Большое вам спасибо! Бог отблагодарит…

— А вы? — испуганно спросила Мелашка.

— Да им, проклятым, будет не до меня, слепого! Останусь вместе с собаками дом стеречь. Наверное, веремеевчане будут защищаться, не пустят сюда проклятых иродов. Ну, айда скорее! Слышите, выстрелы уже с двух сторон доносятся! Еще не все погибло, мои родные, там идет бой. Айда, говорю! Лукия, отправляйте Ванюшку и Филимона с Мартынком. Побыстрее! Где Марина?.. В лес, в лес…

— Вещи брать, деду?

— Пропади они пропадом, эти вещи, господи боже милостивый! Хотя бы души свои спасли… Молодиц, молодиц, пани Мелашка, уводите побыстрее со двора. Слышите вон…

Шум боя, словно на конях, несся прямо на хутора. Собаки, поджав хвосты, жались к людям. Они уже и не лаяли, а только взвизгивали, рычали, испуганно посматривая на хозяев.

Мартынко торопливо вывел оседланного буланого на просторный двор. Успел заметить, как жолнер поспешно сажал двоих ребят на коней Джулая, а сам садился в седло заезженной в изнурительных походах лошаденки. А выехали ли они со двора — не видел.

Промелькнули в тумане острые шапки ордынцев. Словно гребни черных волн, разбушевавшихся на широких днепровских просторах, то выступали они из туманных облаков, висевших над землей, то снова исчезали в них. И почему-то вспомнились слова жолнера: «Злодея, может быть, сотня вооруженных янычар поддерживает в кровавом деле…»

Мартынко обеими ногами ударил коня в бока, отпустил поводья и сам, будто собираясь лететь, резко взмахнул руками. Буланый, как подхваченный ветром, понесся мимо густых кустарников прямо в степь. «Бежать надо в сторону, противоположную восходу солнца», — промелькнула мысль.

За спиной раздался выстрел и предсмертный визг большого рябого пса. Тут же юноша услышал конский топот за собою. Он надеялся, что это мчится следом за ним жолнер с двумя малышами. Но оглядываться и прислушиваться не было времени. Нужно было управлять буланым, бешеным животным, которое, застоявшись да еще почувствовав опасность, со страшным стоном мчалось сквозь туман. По лицу Мартынка ручейками стекала влага, охлаждая и отрезвляя его юную голову.

Страшный топот лошадей за спиной постепенно затихал, только отражались эхом удары копыт буланого. Мартынко прижался к холке коня, будто сросся со стремительно мчавшимся животным, и изо всех сил гнал его и гнал. Это, казалось, умножало силы лошади. Только брызги тумана плескали в лицо беглеца да свистел ветер. За этим свистом уже совсем не было слышно топота коней позади, терялись и другие посторонние звуки. Только вперед, врезаясь в молочный сумрак тумана, только вперед!..

5

Широкие просторы и ласкающий уют Субботова настолько пленили Богдана по приезде его из Терехтемирова, что в первые дни все его мысли, все его киевские впечатления сосредоточились на одном нежном воспоминании о Христине. Въехав в ворота субботовского подворья, очарованный раздольем и красотой его, он соскочил с коня, не зная, что делать и как совладать с собой. Ему хотелось тут же бросить поводья, плеть и стремительно бежать к Тясьмину. Или, может быть, выскочить за ворота, побежать босиком по большой хуторской дороге, чтобы в каждом дворе разрывались от лая собаки, чтобы встретиться с хуторскими ребятами, которые всегда донимали его своей молчаливой завистью, пряча за нею свою ненависть к «панычу». Теперь он сумел бы приблизить к себе ребят, раскрыть им глаза на окружающий их мир. «Паныч»…

Детское недружелюбие может перерасти в угрожающую враждебность, на всю жизнь отдалив их от него… Да ведь они уже не дети, а взрослые юноши, и, может быть, некоторые из них уже казаки. У них есть свои взгляды на жизнь, свое мнение о соседских парнях и о… «паныче», сыне подстаросты, который, вместо того чтобы работать так, как они, учится в коллегиуме, растет шляхтичем…

И вдруг он увидел, словно во сне, что на крыльце его ждет мать. Она немного похудела и осунулась, но такая же, как и прежде, ласковая и приветливая! Как молния мелькнуло в памяти лицо матери на барельефе, высеченное на камне искусной рукой Бронека. Такие же крупные слезы на щеках, такая же теплая материнская улыбка!.. То ли она замешкалась на крылечке, то ли у нее ослабели ноги, что она обеими руками держится за дубовые поручни…

— Мамуся! Да я вас… — бросился он к ней.

У Матрены подкосились ноги, она опустилась на тесаные новые ступеньки, провела рукавом по лицу. Богдан вихрем взлетел на крылечко, подхватив мать под руки. Она целовала кудрявую голову сына, а тот поднял ее на ноги, точно малого ребенка, и склонился ей на грудь.

— Мамуся, видите: я приехал! Да, теперь я сяду вот здесь, рядом с вами… Хотите, спою вашу… «Горы сыви, долыны шовкови», как когда-то вы мне пели. А зачем же плакать?..

— Да разве я плачу, сыночек мой? Радуюсь, Богдась, радуюсь!

— Это лучше. Будем радоваться вместе:

— Так же, мамуся? — заглянул он в заплаканные глаза матери.

В них светилась радость.

— Конечно, так, так:

Конечно, так. Вот и снова идут оттуда, из-за синего моря, страшные слухи. А ты приехал как раз… Пойдем в дом, чего же мы сидим. Тьфу, распелась на радостях, бог с ним, с этим морем! Прилетел, мой орленок, иди отдохни с дороги. А потом уже все, все расскажешь матери. Я почти семь лет жду этой беседы…

— А вы, мама, не обращайте внимания на эти слухи. Если что — поедем в Чигирин к отцу в крепость. Он всю дорогу рассказывал мне о том, как вооружены его отряды на случай нападения.

Так, поддерживая мать, и вошел в дом. Какими родными были эти комнаты, с висевшими на стенках вышитыми рушниками! Только на потрескавшейся, словно затянутой паутиной» иконе Георгия Победоносца поблекли краски. И образ богоматери в красном углу показался убогим в сравнении с ликом «мадонны» фра Филиппе Липпи, висевшим на стене мрачного кабинета Жолкевского в коллегии… Но зачем ему эти чужие мадонны?! Здесь родной дом с вышитыми рушниками, а в нем — «О-орлы пролита-ають…». Мать!

6

Страшные вести, шедшие от синего моря да из буджацких станов Орды, подняли на ноги жителей не только Левобережья, но и Правобережья Украины. Разве не бывало так, что полчища, двигавшиеся по правому берегу Днепра, по ночам переправлялись за добычей на левый берег, и наоборот? Орда движется по ковыльным степям, распуская слух, что направляется к южным границам России, угрожая добраться до самой Москвы. Но далека Москва, а крымские невольничьи рынки ждут человеческого товара. Далекие заморские купцы уже пришли на кораблях в Черное море, крымский ясырь поднялся в цене!

А до ясыря — товара для заморских купцов — ловким татарам или буджакам рукой подать. Этот ясырь селится вдоль Днепра, в украинских степях, поднимает целину, разводит пасеки, добывает смолу, выжигает поташ и пасет скотину. До него рукой подать!..

Захватчики верно рассчитали: молниеносно налетели, покуда казацкие полки двигались из Сечи к Терехтемирову, на Белую Церковь. После тяжелых весенних боев с Мухамедом Гиреем казаки до сих пор не пришли в себя, залечивают раны. Сечь почти опустела. Сторожевая охрана не выдержала первого боя с захватчиками, оставила Базавлук и отошла к Желтым Водам.

На третий день после приезда Богдану захотелось было поехать вместе с отцом в Чигирин, но, чтобы не расстраивать мать, заботившуюся об отдыхе сына, он остался дома. Однако первые радостные минуты встречи стали омрачаться одиночеством, однообразием сельской жизни, страшным бездельем и скукой. Не были для него новинками и несколько книг отца: молитвенники, Псалтырь, Евангелие. На хуторе теперь жило много новых пришлых людей, ребята тоже не привлекали Богдана — и возраст у них не тот, и интересы другие. Он наведался даже на подворье Пушкаря и узнал, что там теперь тоже живут новые люди, бежавшие с Левобережной Украины, из безграничных владений староства Вишневецких. Домой возвратился совсем опечаленный и спросил у матери, жива ли еще Пушкариха.

— Нет уже, нет бабушки Марии, — вздыхая, подтвердила его догадку мать. — Затосковала женщина в одиночестве, опозоренная королевским осуждением. Около двух лет прожила у нас, укрываемая твоим добрым отцом, а потом богу душу отдала. Едва успела причаститься у субботовского батюшки. Надо бы сходить на могилку старушки…

— Обязательно, мамуся! В этом Субботове мне нужно привыкнуть к кладбищам… Да я не это имел в виду, матушка. Скучно мне здесь после той шумной жизни, что вел я среди людей. Хотя бы какого-нибудь друга найти!.. Благородно поступил батя, приютив у себя осужденную старую женщину, не допустив, чтобы гибла в изгнании мать героя украинского народа! Святое дело совершил…

Мать прислушивалась к словам сына, радовалась его умным, серьезным рассуждениям.

— Известное дело, Богдась, трудно жить человеку в изгнании! Такого сына вырастила Мария!.. Благодарение богу, все добрее и добрее становится сердце нашего отца, хотя он и на коронной службе, приносящей ему столько неприятностей и забот… Два года жила у нас Мария, пасла уток и гусей на Тясьмине. Все тосковала по своему внуку Мартынку… Как родную, похоронили ее всем миром, как же иначе!

Когда отец с сыном и двумя казаками выезжали верхом на конях за ворота, Матрена украдкой благословила их крестным знамением. Такие страшные вести доносятся отовсюду, а сын, теперь уже при сабле, поехал в Чигирин…

Михайло Хмельницкий еще в первый день своего приезда домой до поздней ночи рассказывал жене о встрече Богдана с красавицей монашкой киевского монастыря. Теперь отец, скача рядом с сыном, искоса поглядывал на задумчивого черноусого юношу, с одного взгляда читая его мысли.

— После семи лет отсутствия, Зиновий, ты совсем не узнаешь наш славный Чигирин! — заговорил Михайло, стараясь развлечь сына. В его голосе звучала нескрываемая гордость. Он любил свой край, заботился о его благоустройстве и о будущем.

Из возникшего пятнадцать лет тому назад пограничного хутора, с несколькими земляными валами, расположенными на холме, Чигирин превратился в крупное поселение казаков. Вместо одной кузницы теперь в четырех ковали копья и сабли для окрестных казаков. У подножия холма беглые поташники из Перемышлянского староства построили селитровый и пороховой заводы. В Чигирин смело шли люди, не выдерживая гнета вельмож Вишневецких, запутивльских русских бояр, литовских князей Сапег, и даже с Дона шла не приписанная к казацким куреням калужская беднота. Южнее города, по холму, протянулся крепостной вал с несколькими дубовыми башнями. На востоке от холма город был огорожен высоким частоколом с двумя башнями, окружен глубоким рвом, тянувшимся до Тясьмина и заполненным водами этой реки.

«Вижу, мой отец не зря тратил время!» — с восхищением думал Богдан. Какое-то неясное чувство благодарности охватило душу юноши — казалось, будто отец старался только ради того, чтобы доставить удовольствие родному сыну.

А отец, заметив, что у сына поднялось настроение, с еще большим увлечением рассказывал:

— Мы не отталкиваем людей, перебегающих к нам из владений Вишневецких или даже из Северщины, из России, или Литвы. На границе люди нужны. А сколько тут земли, лесов, рыбных озер! Столько, что хватит на десятки вот таких Чигиринов. Мы должны заселять, укреплять опустевшие после татарских набегов земли! Не кому-нибудь, а себе, своим людям стремимся создать мирную жизнь. Сейчас, когда стало известно о втором походе Мухамеда Гирея, мы призвали к оружию всех казаков, не считаясь с тем, приписаны они к реестру или нет. Являются ли они «выписчиками» или «банитованными» по глупости, нам безразлично. Нам нужны люди. И знаешь, Зиновий, гляжу я на них, любуюсь ими и ни одного позорного клейма, что он банитованный или ребелизант какой-то, не вижу на них…

— Преступниками люди не родятся, а неравенство и грабеж панов делают их такими… — откликнулся сын.

— Еще бы! Мастеров на такую подлость — делать людей преступниками — сколько угодно найдется в волостях и во внутренних, обжитых шляхтой староствах. А какие это люди? Ты присмотрись к ним: землепашцы, пасечники, смолокуры, скорняки… Порох с божьей помощью-делаем из смесей селитры и поташа с серой!.. А казаки, какие превосходные казаки получаются из этих людей! Вот я познакомлю тебя с одним парнем, Иваном Сулимой прозывается, потому что сам родом из Засулья. Думаю послать парня в далекий дозор. Пускай разведает, нет ли Орды в районе Куруковских озер. Смышленый парень! Князья Вишневецкие осудили сироту за какую-то «ребелию» в деревне Сенча на Суде. Подумаешь, ребелизант в какие-нибудь двадцать два года. Впервые очкур[92]шнурок, стягивающий пояс шаровар (укр.) завязал на шароварах и уже ребелизант! — засмеялся старый Хмельницкий, прижмурив свои умные глаза. — А ты дай возможность парню расправить плечи, опериться. Да у нас на границе такие люди расцениваются на вес золота! Сирота, с крепкой, уверенной рукой, а как сидит на коне, будто бы он в седле родился. А саблей… саблей, думаю, Зиновий, не хуже тебя владеет…

— Лучше Максима этот Сулима? — улыбаясь, спросил Богдан.

— Максима? — переспросил старший Хмельницкий, немного запнувшись. — Ну, как тебе сказать, Зиновий… Максим одного склада человек, а этот другого. Шляхта не изберет Сулиму королем, так же как и Максима, это заранее известно, — шутя ответил он. И уже серьезно добавил: — Для родного края что тот, что другой — истые патриоты, прямо на полотно просятся. Да из Ивана я такого Кривоноса выращу тебе, что и сам Максим залюбуется им!

«Хитро выкрутился старик! — с глубоким восхищением подумал Богдан. — Не зря, не зря тратил время мой батя, намного ближе стал к казакам. Неспроста он так восхищался военным порядком в Терехтемирове!..»

На улицах Чигирина было тесно от оживленной, вооруженной толпы. Но Богдану они от этого показались просторнее. Свободнее дышит грудь, когда видишь, что ты не один на этой земле. Ведь во время стычки с Ордой в Приднепровье Богдану уже пришлось испытать на себе, как тяжело быть одному.

Шумные улицы Чигирина, заполненные вооруженными людьми, изменения, происшедшие в самом облике города, — все это отвлекло Богдана от его тревожных мыслей. Он с интересом присматривался к встречным, спрашивая отца, даже останавливал коня, чтобы окинуть взглядом новые строения, полюбоваться широкими улицами и площадями.

Подъезжали к новой чигиринской усадьбе Хмельницких, расположенной у подножия холма. Небольшой, но добротно сделанный дом, в глубине двора сарай, коновязь. Теперь тревожные мысли одолевали уже старшего Хмельницкого. Сколько еще нужно затратить сил, чтобы чувствовать себя в полной безопасности здесь, на далекой границе! А сердечные переживания сына тоже, словно репейник, впились в душу. Разве он сам не испытывал этого в молодости?

В молодости?.. Может, теперь, в старости, совсем зажили сердечные раны?.. Дочь великого гетмана и Христова невеста в Свято-Иорданской обители — одинаково! Он уже, казалось, и думать перестал о первой сердечной ране, а она нет-нет да и даст себя знать. Род Хмельницких на редкость влюбчив. Посоветовать бы…

На какие только жертвы не пойдет отец, безгранично любящий своего сына!.. Он оторвал его от матери, так тяжело переживавшей разлуку. Пусть уж казаком будет, лишь бы только не скучал от безделья. Надо поручить ему составить реестр всех вооруженных людей в Чигирине, пускай юноша и сам приучается к порядку, и людей к нему приучает. А при первой же встрече с паном гетманом непременно замолвить словечко и о коронной службе, — может, даже и военной. Богдан образован, воспитан и храбр, отлично ездит верхом, и это хорошо известно пану Станиславу…

7

Вызванный в управление подстаросты, молодой казак Иван Сулима влетел в служебное помещение, словно за ним гнался сам Мухамед Гирей.

— Куда так торопишься, казаче, или от долгов бежишь, что так запыхался? — спросил подстароста.

— Да нет, уважаемый пан подстароста, в Чигирине я никому ничего не должен, а от сенчанских… думаю, что убежал. Джура вашей милости сказал, что вы звали меня, — тяжело дыша, ответил казак.

Шапку он снял еще при входе в комнату, а сейчас приглаживал рукой белокурые с шелковистым блеском волосы. Бросил косой взгляд на Богдана, оценивая его выправку. Потом посмотрел на саблю, по-дружески, искренне улыбнулся.

— Ну вот, знакомьтесь, хлопцы. Сегодня, Иван, я освобождаю тебя от дозора на башне. Наш сын Зиновий-Богдан приехал сюда, и его нужно познакомить с чигиринскими укреплениями. Поведешь его в крепость и покажешь, как мы подготовились к отражению нападения неверных. А завтра пойдешь вместе со своими товарищами в глубокий дозор…

— Будет исполнено! Так сейчас и пойдем, пан Зиновий-Богдан…

— Погоди. Богданом его окрестила одна хорошая женщина, муж которой погиб в борьбе за народное дело! Так вот что, Иван: в дозор возьмешь о собой таких, как и ты сам, молодых казаков: Семена, который сегодня несет охрану у главных ворот, и еще двоих подберешь из молодежи. Лучше бери чигиринских, а не пришлых. Ну, и одного нужно взять из старых казаков — разрешаю взять Тараса, пушкаря. Он постарше, опытнее, хотя по характеру совсем юноша. В дозоре ты будешь старшим, но прислушивайся и к советам Тараса.

— Разрешите, ваша милость, донца Кирилла тоже взять с собой. Всадник он бывалый — на случай, если бы нам пришлось догонять неверного.

— Если ты хочешь взять донца, тогда оставь Тараса. Двоих пушкарей не могу отпустить. А с Зиновием ведите себя просто, по-дружески, без церемоний. Ведь не служить, а гулять пойдете с ним, — посоветовал подстароста напоследок.

— Об этом не беспокойтесь, ваша милость. Выйдя за двери этой комнаты, мы сразу найдем общий язык… — смеясь, ответил Сулима.

— Ну идите. Не задерживайся, Зиновий, обедать будем в Субботове, а то мать места себе не найдет, дожидаясь нас…

Богдан и Сулима, столкнувшись в дверях, расхохотались и с веселым смехом вышли на подворье.

«Кажется, найдут общий язык», — облегченно вздохнул подстароста, подходя к окну, из которого был виден весь двор. Сулима уже вел коня к воротам, рядом с ним шел такой же статный, хотя и значительно моложе его, Зиновий в своем малиновом кунтуше, придерживая левой рукой саблю. Отец ревниво сравнивал двух молодых воинов и с удовлетворением отметил, что даже в походке его сына чувствуется большая школа, которую он прошел. Он не торопился, как это делал Сулима, и в то же самое время не отставал от него. Видимо, больше говорил Иван, хотя Зиновий тоже не молчал. Когда поднимутся на крепостной вал Чигирина и перед их взором откроются пограничные просторы, сразу найдется у них тема для разговора.

— Найдут общий язык!..

Еще раз вздохнув, Хмельницкий отошел от окна.

В этих словах подстаросты звучала уверенность, что юноши подружатся и откроют друг другу свои самые сокровенный мысли. А именно это сейчас и необходимо его влюбленному сыну. Кто знает, может быть, они разберутся в сложных вопросах любви лучше, чем старый отец с его огрубевшим сердцем. У молодежи свой язык!

8

В день отъезда группы Ивана Сулимы в глубокий дозор в субботовской усадьбе Хмельницких еще до рассвета все были на ногах, Богдан уговорил мать, а она убедила главу семьи разрешить сыну выехать в Чигирин попрощаться с Сулимой. Богдан очень быстро сближался с людьми, и уже в первый день знакомства с Иваном настолько привязался к нему, что расстался с ним на крепостном валу, как с самым лучшим другом. В откровенной беседе с Иваном Богдан открыл ему свою душу, лишь о том умолчал, что его любимая девушка — монашка. Богдан рассказал о том, что девушка хотя и происходит из знатного рода, но очень проста и обходительна, что она убежала от своих родителей к тетке в Киев, отказавшись выйти замуж за высокого королевского пленника, московского князя. Однако о согретом теплом девичьего тела крестике, который она дала ему на прощание, ничего не сказал другу. Слишком святым был для него этот от души сделанный подарок девушки! Сулима сочувствовал другу, понимая, что его может постичь неудача. Ведь по своим летам Богдан еще не совсем полноценный жених, да и нет у него опыта в таких делах. А девушки в таком возрасте, в полном расцвете, всем нравятся. Да еще такая красавица, как Христина!

— А знаешь что: я согласен украсть для тебя Христину! — предложил горячий казак, узнав, что Богдану советовал поступить так же и киевский бурсак Кречовский. — Мне, изгнаннику, все равно… Одна дорога — на Сечь! А когда ты с ней обвенчаешься — тебе ничего не страшно… К тому же ты-то ведь сын подстаросты! Да что там говорить: украдем ее — и все!..

Предложение казака несколько успокоило Богдана. В час отъезда Сулимы в боевой дозор он должен был окончательно договориться обо всем со своим новым другом, а затем с его согласия открыть матери свои планы.

В эту ночь молодой человек почти не спал. И когда в доме все поднялись на рассвете, чтобы проводить Богдана с отцом в Чигирин, он не ждал, покуда мать придет будить его. Она застала сына уже одетым в казацкий жупан.

— Не вздумай, Богдась, тоже пойти в дозор! — робко напутствовала мать, чувствуя, какие катастрофические результаты принесло ее воспитание сына в славных традициях украинского казачества.

— Нет, нет, мамочка, я не пойду, — успокаивал Богдан мать, целуя ее холодную щеку. — Ведь у меня есть еще одно сито, сквозь которое трудно проскочить в дозорные вместе с Сулимой.

— Уже и сито какое-то… Непонятливая я становлюсь, а твоя наука у иезуитов сделала тебя, сынок, не то слишком умным, не то лукавым. Не понятны мне твои сита-решета, — улыбаясь, ласково говорила мать.

— Сита-решета, ха-ха-ха! А батя? Разве он отпустит меня из Чигирина? Мне приказано заниматься бумагами подстароства да составлять реестр наших воинов. Ни о чем другом я не смею и думать…

Однако предупреждение матери натолкнуло на мысль: почему бы и впрямь не поскитаться с Иваном какую-нибудь неделю. Ведь он не воевать поедет, а только в дозор! Почувствовать себя свободным воином в поле!..

— Зиновий! — донесся голос отца. — Зиновий, ты уже встал? А кто к нам приехал, посмотри! О, это хорошо, что ты уже на ногах. К тебе гость, пан Максим приехал вместе с твоими «крестниками», ждут тебя!

— Где Максим? — рванулся Богдан.

— Покуда еще во дворе, возле лошадей возятся. Сейчас вот и в дом войдут. Пойду встречу их как подобает…

— Ах, боже мой! Угостить-то людей нужно. Побегу к своим девчатам, — забеспокоилась Матрена. — Так как же теперь, Богдан, поедешь в Чигирин или нет? Ведь Максима-то не во дворе будешь принимать, как отец, а в доме.

— В Чигирин я поеду один, Зиновий. Ты оставайся с паном Максимом… — бросил отец, уходя.

В доме все засуетились, во дворе заржали расседланные лошади. Богдан, с трудом сдерживая растерянность и радость, пошел следом за матерью в большую комнату. Услышав ржание коней во дворе, бросился к широкому венецианскому окну и прильнул к стеклу.

В предрассветной мгле он увидел, как отец с непокрытой головой, с распростертыми руками подошел к стройному казаку, увешанному пистолями, пороховницами, саблей, и поцеловался с ним. Лицо его трудно было разглядеть, но силуэт Максима четко вырисовывался на сером фоне двора. В стороне стояло около десятка оседланных коней на поводу у казаков, а дальше, за двором, виднелась темная, подвижная масса вооруженных всадников. Оттуда доносились сдержанный говор, ржание коней и топот копыт.

Богдан вдруг подсознательно ощутил, каким несказанным счастьем было бы для него находиться в этом вооруженном отряде казаков, верхом на своем буланом коне. У него даже дух захватило от мысли об этом. Он закрыл глаза, чтобы лучше ощутить всю полноту чувств… трепет коня, возбужденного соседством множества всадников, приглушенное бряцание сабель и стремян, голоса джур, атаманов, хорунжих!.. И даль неизведанных, лишь копытами лошадей утоптанных дорог в стране кровавых столкновений и вдохновляющих побед — все это представлялось ему счастьем, непостижимым человеческому уму…

Не слышал он ни озабоченного голоса матери, обращавшейся к своим «девчатам» — пожилым женщинам и дворовым молодицам, ни разговора отца с прибывшими казаками. Только уловил, как уже на крыльце отец взволнованно спросил:

— Так, значит, пан староста вместе с поручиком могут прибыть сюда с минуты на минуту, раз такая беда стряслась…

— Нет оснований, чтобы пан подстароста мог делать такие предположения… Поручик, молодой и энергичный воевода Конецпольский, возможно, и поспешил бы приехать. Но он-то без войска. Два десятка крылатых гусар из личной гвардии гетмана Жолкевского — это еще не войско. Да к тому же Жолкевский назначил его в полк старосты Яна Даниловича, помогать ему и постоянно ставить в известность гетмана о том, что делается на кресах.

— Но угроза нападения Орды на пограничное староство заставит пана старосту поторопиться с отправкой войск, — озабоченно говорил Михайло.

— Раньше завтрашнего дня пан Данилович сюда не может приехать, уважаемый пан Хмельницкий. Не легкое дело добираться сюда с полком!.. Мы вот и с подвижным отрядом в каких-нибудь две-три сотни всадников, без единого пешего, без пушек с возами пороха, и то…

— А много людей в полку у пана старосты, пан Максим? Ведь надо будет приготовить для них постой, продовольствие, — еще больше забеспокоился отец Богдана, входя в дом. — Ну вот, Зиновий, по-хозяйски принимай своих гостей. Скучал он по вас, пан Максим, ох еще и как скучал!.. Так я поеду побыстрее в Чигирин, чтобы подготовиться к встрече.

А Богдан уже обнимал Максима, которому показалось, что юноша еще больше возмужал.

— Го-го-го! Здоров, брат, здоров! — восклицал Кривонос, сжимая друга в своих крепких объятиях. — Да ты, казаче, словно тесто в квашне хозяйки, как на дрожжах поднимаешься! Молодчина, браток, как бы не сглазить…

— А сам?.. Усы вон как закручиваешь! Максим, Максим… — бормотал взволнованный Богдан.

— Пан Михайло говорит, что скучаешь?

— И не говори, свет мне не мил… А, пан крестный пожаловал ко мне в гости! Такая радость! Челом пану Юркевичу, со счастливым прибытием. О, смотри… «мама Силантий»! Дай бог здоровья пану «вуйку». Прошу не гневаться на меня, люблю я это боевое прозвище пана… А, пан Ганджа-а!.. Бороду, что ли, решил отрастить себе в походе?..

Обрадованный встречей Богдан переходил из объятий в объятия, от одного побратима к другому. Он даже не слыхал, как отец прощался с Кривоносом, приглашая его в гости в Чигирин. Только в окно увидел его во дворе, уже сидящим на коне, в окружении нескольких казаков староства. В большой комнате хозяйка отдавала распоряжения, разносившиеся по всему дому.

Молодицы накрывали на стол. Уже поставили широкие глиняные миски с дымящимся супом. Кривонос окинул взглядом комнату, ища укромного уголка. Богдан тотчас понял его, кивнул головой в сторону крайней двери, которая вела в его комнату, взял казака за руку и повел к себе. Он сгорал от нетерпения услышать от своего побратима вести, глубоко волнующие юношеское сердце, и… почему-то с трепетом ждал их.

— Ну, как там, Максим, рассказывай все… — И Богдан умолк, взглянув на печальное лицо своего побратима.

Кривонос даже отвернулся на мгновение, так тяжело ему было начинать разговор. И все же он старался улыбнуться.

— Все равно, говори все, — еще раз, уже настойчивее потребовал юноша, теперь уже не сомневаясь в том, что новости будут нерадостны.

Он крепко спиной прижал дверь, словно боялся, чтобы весть, переданная его побратимом, не вырвалась из комнаты.

— Я вижу, Богдан, что ты уже догадался, какая горькая участь постигла несчастную Христину… — вздохнув, начал Максим.

Но его перебил Богдан, еще крепче подпирая спиной дверь:

— Постриглась, затворницей стала?.. — И юноша, вытащив из кармана серебряный крестик, подаренный Христиной, сжал его в руке.

— Если бы только это, Богдан… Ее не постригли в монашки. Матушка игуменья узнала о том, что, будучи монашкой, она принимала у себя не брата. Даже двоюродного брата нет у послушницы! Получается, что, встречаясь с посторонним мужчиной, она обманула духовную мать, проявила неискренность, поэтому ее и не постригли в монашки. А может… допускаю и такой мерзкий шаг господствующей шляхты…

— Все, все говори. Видишь… меня даже лихорадить начинает.

Богдан отошел от двери и настороженно остановился посреди комнаты, словно готовясь наброситься на врага.

— Допускаю, что твой друг бурсак…

— Стась Кречовский? Не может быть! — поторопился Богдан, защищая честь и достоинство своего киевского друга. Крестик он положил в карман.

— Да нет, не белорус. Это действительно искренний юноша, желающий тебе только добра. Говорю о том, другом, сыне киевского шляхтича. И то… думаю, что не по злому умыслу, а просто по своей болтливости. Мог — и, очевидно, это так и было — болтнуть при отце что-нибудь, а этот чиновник — игуменше… Так или нет, а не постригли бедняжку, да еще и велели на год покинуть монастырь. Ну, она девушка гордая, домой возвращаться не захотела и вместе со своей прислугой-валашкой уехала на левый берег Днепра. Думаю, что она остановилась в имении Выговских, на это намекал Иван, а так это или нет — не ручаюсь…

— Иван, быть может, поступил как настоящий друг, упросив отца дать пристанище несчастной.

— Вполне вероятно. Это было бы самым лучшим выходом для белоруски. Но… по пути к дому Выговских на девушку напал турок Селим, — с трудом произнес Максим и вздохнул.

— Уже… Селим? — с ужасом воскликнул Богдан и, закрыв руками лицо, склонил голову на грудь Максима.

— Да он… Валашка бросилась защищать свою паненку, во разве ей под силу было бороться с вооруженным зверем-людоловом? Ее нашли смертельно раненной ударом сабли. Перед смертью она успела только сказать о том, что после свидания сестры Доминики-Христины с Богданом турок Селим все время старался попасть в монастырь… Неожиданно напал на них в дороге, взял в плен послушницу, связал арканом ей руки, сказал, что заставит ее принять магометанскую веру и отправит в султанский гарем… Силантий с ног сбился, загнал коня, отыскивая след проклятого басурмана… Да как теперь найти его… Ведь раненая валашка с вечера до утра пролежала на дороге возле леса, истекая кровью, не имела возможности сообщить кому-нибудь об этом злодеянии. Переяславский купец предполагает, что неверный с пленницей махнул по Левобережью, к Веремеевским хуторам, чтобы прихватить там еще и буланого коня, получив на это согласие польской шляхты… Вот кого следовало бы судить за это ужасное преступление, Богдан!

— Не понимаю. Погоди, милый друг, как же это: советуешь судить шляхтичей за преступление Селима? Ведь он же турок, и так уж у них принято поступать с живыми людьми, которыми они торгуют.

— Торговля началась еще в Белой Церкви, Богдан. Королевские комиссары начали этот торг по предложению пана Конецпольского. Молодой воевода подговорил турка быть лазутчиком среди наших людей в пользу Короны, и паны комиссары сейма согласились, что уничтожение всей семьи пана Хмельницкого может быть платой неверному за его шпионскую службу. Турки жаждут кровной мести за смерть своего бея, убитого в поединке Богданом Хмельницким… Вот такие-то печальные вести я спешил привезти» из Терехтемирова.

Максим умолк, чтобы не мешать своему молодому другу облегчить душу слезами. Покусывая губы, он гладил Богдана по его жестким волосам. Наконец юноша поднял голову с груди Кривоноса и крепко сжал его руки.

— Что же это такое, а? Разве это государство — страна варваров, расплачивающихся людьми за услуги шпионов!.. Ну, довольно, Максим, об этом после поговорим. Ты должен помочь мне спасти Христину! Лучше пусть мою жизнь возьмут эти кровожадные хищники, но не жизнь такой девушки! Любой ценой нужно спасти ее! Ты должен перехватить этих подлых басурман на нашей земле, ибо если они увезут к себе эту несчастную…

— И там найдем, Богдан! Поэтому я с отрядом так и мчался в Чигирин, чтобы опередить этого людолова. В моем отряде есть несколько осужденных, но честных и храбрых парней… Хорошо, что застал тебя в Субботове и посоветовался с тобой. Немедленно переправляемся через Днепр и движемся к хутору пана Джулая. Турок не может проехать мимо этого хутора, где находится жеребец бея, которого ему нужно доставить в Стамбул еще раньше, чем прекрасную пленницу. А родителям рассказать об этом? — спросил Максим, направляясь вместе с Богданом в гостиную, где за столом ждали приехавшие с ним люди.

— Не знаю, Максим. Поступай, как сам знаешь. Я же должен ехать вместе с тобой на хутор пана Джулая. Там маленькие дети, лакомая добыча для турок.

— Сам справлюсь, Богдан. Еще успеешь испытать горькую казацкую жизнь. Еще не раз придется сразиться с врагом… — отговаривал Богдана казак.

— Нет, нет, Максим, я обязан! Казацкую жизнь вынуждают нас вести наши недруги. Не то говоришь, атаман! Судить коронных шляхтичей за торговлю нашими людьми как раз и нужно при помощи самого острого нашего оружия — казацкой правды! Нет, Максим, теперь уже не удержать меня в тиши хутора, попусту убивающим время. На панов, кровожадных торговцев людскими душами, нужен хороший судья, чтобы судить их пороки, противные человеческому естеству. Я стану таким судьей! Ведь семь лет паны иезуиты толковали мне о «демосе» и «кратосе» — народе и народоправии. Не пора ли и за дело браться… Но гетман, гетман!.. Сколько добрых пожеланий я слышал от этого старого шляхтича! И напоследок — вырвал сердце из груди своего добросовестного ученика… А ты, Максим, говоришь: «сам справлюсь». Поймать и судить нужно не только Селима. И одному тебе не справиться…

— Когда шел этот позорный торг, гетман промолчал, — попытался Максим защитить Жолкевского. — Пусть уж старика земля осудит. Нужно браться за шляхту в целом. Паны комиссары не посчитались с разумным и резким протестом региментара Украины пана Хмелевского… Но ты не кипятись, успокойся. Тут такого наговорил… А пан Хмелевский обещал своевременно предупредить Джулая на хуторе. Я с ним разговаривал за три дня до страшного ночного происшествия с монашкой. Наверное, его джура предупредил семью Джулая, чтобы остерегались, — с тревогой выслушав взволнованного Богдана, говорил Кривонос, стараясь успокоить друга.

Но Богдана теперь трудно было утихомирить словами. Встревоженное сердце его кипело лютой ненавистью к тем, кто смертельно оскорбил его человеческое достоинство и причинил такую невозместимую утрату…

— Пан Джулай тоже казак, — понизив голос, продолжал Богдан, нисколько не поддаваясь уговорам друга. — Знаю об этом по рассказам старика Богуна. Но я должен ехать вместе с тобой, брат Максим. Это мой священный долг — долг человека, чью любимую девушку постигла такая ужасная судьба! Мать разрешит мне. Ведь она же… мать!

9

Неожиданное горе, постигшее Богдана, так ошеломило Матрену, что какое-то время она не могла и слова вымолвить. Она крепко прижала к груди своего взрослого сына, обливая горькими слезами его малиновый кунтуш. В несчастье сына она увидела тяжелую долю своей родной страны. Будто люди, живущие по Днепру, на Подолии, в степи, только для того живут и трудятся, чтобы быть приманкой для людоловов. Словно хищные звери, во все времена года, днем и ночью, они подстерегают несчастных людей. Неси яйца, как курица на насесте, чтобы вкусной яичницей удовлетворить ненасытного людолова, покуда ему не захочется еще и курятинки. Тогда схватит он, растерзает твою душу, покалечит жизнь! Живешь по-человечески, обрабатываешь землю, свиваешь себе гнездышко, создаешь семью… А о том не ведаешь, что пан Жолкевский или Данилович ведут счет дням жизни твоих детей, намечают сроки продажи твоей семьи поганому хану…

Не женского ума дело подсказывать мужчинам, как поступать им, чтобы избавиться от такой беды. Она сама готова прицепить саблю к поясу и отправиться сначала, может быть, к… королевской Варшаве, а потом уже и к Крымскому ханству…

Всем» своим материнским сердцем Матрена чувствовала, что ее сыну, ее крови, нанесли глубокую, незаживающую рану. Она должна радоваться тому, что ее сын теперь взрослый, что он способен защитить не только мать, но и всю страну. То, что ее убитый горем сын нашел в себе силы решиться на отважный поступок — идти разыскивать вместе с казаками мерзкого злодея, — она считала проявлением не только сердечного порыва, но и большого мужского ума и призвания казацкого.

— Что же, Богдан, каждая мать провожает своего сына в поход с чувством великой печали… Нет, не годится тебе, сынок, изнывать от тоски в Субботове. Благословляю тебя на подвиги, ты должен спасти несчастную девушку!.. Поедешь с нашими славными казаками, пусть вас хранит пресвятая дева… — И дрожащей рукой она благословила сына, не скрывая своих слез.

Солнце уже поднялось из-за леса, согревая своими теплыми лучами землю, когда отряд Максима Кривоноса вброд переправлялся через реку Тясьмин. А потом казаки понеслись вскачь на Боровицу, где была переправа через Днепр. По левую руку Кривоноса ехал, все на том же подаренном коне с царапиной на боку, казак Зиновий-Богдан Хмельницкий. На лице его светились отвага и печаль. То ли ветер с Днепра, то ли что-то иное наполняло его глаза крупными слезами, солеными капельками скатывавшимися по щекам, увлажнявшими его сжатые губы.

Это были первые слезы ненависти, они смешались со слезами матери, благословившей глубоко оскорбленного юношу. Только стал на ноги, только начинал жить — и вот…

Проносясь в походном казацком седле по пескам и перелескам, Богдан отчетливо представлял себе оскорбленных людей, которые вместе с ним ходили по этой же священной земле родной страны. Прощай, беззаботное детство, прощай и нерасцветшее, золотое юношество! А счастье должен завоевать сам…

Стояла весна, — на удивление теплые дни предвещали скорое приближение лета. Отряд Кривоноса скрылся в перелесках — казалось, растаял в теплых солнечных лучах. Даже птицы в лесу не успевали вспорхнуть, когда между деревьями проносились всадники, спешившие на север, к Днепру.

10

Возле селения Боровица, в прибрежных перелесках, отряд Максима Кривоноса встретил группу встревоженных крестьян. До этого, проезжая через село, всадники не заметили ни одной женщины с детьми, и вообще оно казалось безлюдным. По дороге же, что вела к переправе, бродили мужики, парни, вооруженные чем попало.

Максим Кривонос, не отдыхая, направился со своим отрядом к Днепру. Кое-кто из местных жителей, те, что помоложе, присоединились к отряду.

Мусий Горленко, первым заезжавший в Боровицу, расспросил поселян и о результатах своей разведки доложил атаману.

— Неужели мы опоздали? — забеспокоился Максим, когда Горленко рассказал ему, что поселяне слышали отзвуки выстрелов, видели страшные зарева пожаров, бушевавших за лугами, на Засулье.

Наскоро сколоченный паром использовали только для перевозки людей, оружия и продовольствия. Коней привязывали к парому, и они переплывали реку. И все же переправа двух сотен вооруженных казаков заняла немало времени.

Максим велел своим людям соблюдать полную тишину. Сам он прислушивался к тому, что творилось на противоположном берегу, не доносится ли хоть какой-нибудь звук оттуда, где поднимался в небо черный дым пожара. «Опоздали!» Эта мысль тяжелым камнем ложилась ему на душу. Переправившись на левый берег Днепра, он даже не дал коням обсохнуть, велел казакам вытереть их спины травой или полами своих жупанов и седлать.

Перед закатом солнца казаки, выбравшись из цепи луговых озер, прискакали к пылающему хутору.

Ни одной живой души! Рушащиеся стропила хат еще облизывал десятками языков утомившийся, но ненасытившийся огонь. Смрад и треск пожарища навевали на вооруженных всадников невыразимую скорбь. Они застали лишь следы разрушений; враг же поспешил скрыться, и, должно быть, давно, так как уже успели сгореть почти все хуторские строения.

Кривонос послал в разведку Мусия вместе с Силантием и Юркевичем, приказав им постараться найти хоть одного живого человека, чтобы разузнать, в каком направлении скрылись захватчики.

— Мартынко рассказывал мне, что хутор Джулая находится недалеко от Сулы, он окружен большим лесом и со стороны степи к нему нет никакой дороги, — сообщил Богдан Максиму.

— Никакой дороги? — переспросил удивленный Кривонос, направляя коня по старым следам колес, тянувшимся к лесу. — Не мог же хозяин лететь в Веремеевку по воздуху и жить там отшельником. Возможно, вон это и есть тот самый лес. Судя по рассказу Мартынка, хутор Джулай должен размещаться где-то там, среди вон тех потухающих костров, следов чудовищного пиршества басурман. К сожалению, Богдан, вижу, что теперь уже нечего думать о хуторе. Людей там нету. Их нужно искать в лесу; не всех же захватили басурмане…

— Убитый лежит… — донеслось из чащи.

Все всадники ринулись к лесу.

Богдан пробивался сквозь толпу всадников, чтобы увидеть жертву звериного нападения людоловов.

В глубине леса на угловатом пне лежал навзничь человек с рассеченной окровавленной головой. В стороне, рядом с отрубленной рукой, лежал не нужный теперь топор, покрытый засохшими черными сгустками крови. Даже радостно стало на душе! Значит, не во время позорного бегства, а в жестоком бою погиб бедняга!

Труп убитого еще раз подтверждал, что сегодня этот клочок украинской земли подвергся зверскому нападению, что захваченные врасплох люди сами защищались и защищали своих родных, жертвуя жизнью, задерживали захватчиков, давая возможность близким убежать, скрыться.

Отряд медленно продвигался вдоль лесной опушки, ожидая донесений разведки. Приближался вечер, с каждой минутой возрастала опасность внезапного нападения притаившихся в лесу крымчаков. Наконец пришлось остановить отряд, когда подошли к тому месту, где была намечена встреча с разведкой Горленко.

Неизвестность угнетающе действовала на Богдана, и он не находил себе места. Несколько раз он порывался поскакать туда, вдаль, где дымились догоравшие селения. Кривонос, все время следил за Богданом и каждый раз окликал его:

— Куда ты? А ну-ка, воротись, воротись…

Богдан подчинялся старшему другу, хотя в душе негодовал на него. Юноше казалось, что нужно использовать каждую минуту, чтобы поскорее приблизиться к пожарищам, где, быть может, ожидают помощи пострадавшие хуторяне.

Неожиданный конский топот, донесшийся из лесу, заставил всех насторожиться. Разведчик Юркевич, размахивая руками, точно крыльями, скакал к Кривоносу. Казаки тоже приблизились к своему атаману. Подъехал к нему и Богдан.

— С чем приехал, пан Юзя? — вырвался навстречу всаднику встревоженный Кривонос.

— Мы нашли зарубленного саблями жолнера, — запыхавшись, докладывал разведчик.

— Жолнера? Откуда же тут взялся польский жолнер? — недоуменно воскликнул Кривонос. И тут же перешел к делу: — Погоди, пан Юзеф. Это далеко отсюда?

— Разве заметишь, пан Максим, при такой спешке? Вон туда ведет эта тропинка, по которой и прискакал я… Пан Мусий остался там…

— И Ганджа?

— Пан Иван напал на конский след, должно быть, след неверных. Он отправился дальше и теперь находится возле пана Мусия.

Тем временем Кривонос вспомнил пожилого жолнера, который, выполняя наказ полковника Хмелевского, охотно согласился поехать на хутор Джулая предупредить о грозящей беде…

— Поехали к Мусию, показывай дорогу, пан Юзеф! Там сложил свою голову жолнер пана региментара Хмелевского, спасая семью Джулая.

Богдан поскакал следом за Юркевичем, опережая, даже Кривоноса.

В лесу уже сгустилась темнота. Казаки поспешно разжигали костер возле убитого жолнера. Кривонос полой жупана осторожно смахнул песок с лица убитого, а кто-то из казаков горящей веткой осветил покойника. Максим, посмотрев на него, безнадежно махнул рукой и отошел в сторону.

— Он… Бедняга! Добровольно вызвался поехать на хутор Джулая. Герой поляк!.. Снять оружие с убитого, отослать его с гонцом в регимент! Пан Богдан на польском языке напишет письмо семье героя и от имени казаков выразит соболезнование…

Ни у кого не было сомнения в том, что жолнер, защищая хутор Джулая, погиб от кровавой руки Селима…

Жолнер лежал скорчившись, поджав под себя руку с карабелей. Нельзя было понять, в какое место он получил смертельный удар саблей иди пикой. Но опытный в боях Мусий Горленко, который еще засветло успел присмотреться к убитому и изучить окружающую обстановку, сказал, что жолнер свалился с коня уже мертвым.

— Нога его зацепилась в стремени, — объяснил Мусий, — и конь потащил убитого по земле. Вот здесь есть следы, хорошо видно, где его коня повернули обратно. Бой начался еще вон там, у раскидистого дуба, где жолнер, по-видимому, не одного басурмана сразил своей карабелей, как это умеют делать польские кавалеристы! Вон лежит труп басурмана, а дальше валяется отрубленная рука другого; в яме же, возле дуба, остался труп татарского коня, наверно зарубленного жолнером во время этой страшной битвы… Куски крестьянской одежды лежат на земле, затоптанные конскими копытами. Там и погиб славный воин, вступивший в единоборство с десятком басурманов.

— Да, очевидно, там… — задумчиво повторил Максим. — Жолнер, надо думать, погиб, защищая беглецов хуторян. А эти несчастные…

Он не успел закончить свою мысль, как Богдан соскочил с седла. В свете костра он с ужасом узнал в одном из кусков оторванную полу Мелашкиной корсетки. В отчаянии и гневе он закричал:

— Панове казаки, Пушкариха в руках басурман!.. Эй, эй, скорее к Суде, к Суде!

И в тот же момент юноша с разбегу вскочил в седло так, что конь даже присел на задние ноги. Направляя коня по едва заметным на песчаной почве следам, Богдан проскочил между деревьев и скрылся в густом сумраке притихшего леса.

Кривонос больше не раздумывал. Он оставил Мусия Горленко хоронить погибшего жолнера, а сам помчался за Хмельницким.

Ночной мрак сгущался, и это еще более ухудшало и без того тяжелое настроение народных защитников.

11

Ночью отряд Кривоноса осторожно продвигался к Суле. Выбравшись из леса и перелесков, казаки с юга обошли село Веремеевку и уже в долине реки наскочили на лагерь вооруженных крестьян. Кривонос решил заночевать с ними и подробнее разузнать о нападении басурман. Рассказы жителей рисовали ясную, отчетливую картину. На рассвете небольшой отряд татар и турок напал на прибрежные хутора. Дозорные заметили их уже на этом берегу и подняли тревогу. Первый бой с захватчиками произошел, когда хуторские хаты уже пылали. Захватчики умышленно напали сначала на хутора, чтобы обмануть вооруженную охрану, расположившуюся на берегу Суды. Казаки и крестьяне действительно бросились перехватывать захватчиков на хуторах, а в тот же миг из прибрежных камышей выскочили татары и турки с арканами в руках и напали на безоружных жителей села.

— Отбили их? — взволнованно спросил Кривонос.

— Но не без урона, конечно. Четверо наших погибли в бою, несколько казаков было ранено.

— Много людей схватили басурмане в селе?

— Господь его знает, разве в такой суматохе подсчитаешь? Иные убежали в лес, и теперь неизвестно, схватили их басурмане или кому-нибудь удалось укрыться, — объяснил один из мужиков.

Но другой перебил его:

— Чего там, на опушке леса схватили проклятые много женщин и детей. А было их там больше четырех десятков. Запорожца Демьяна, Надежду, Парасю, молодицу Феди с мальчиком, батюшки Саливона наймичку Докию…

— А из жителей прибрежных хуторов? — нетерпеливо спросил Богдан, который с душевным трепетом прислушивался к каждому имени.

— Да кто знает, казаче, были и хуторские, — снова отозвался первый мужик. — Вон Лыгорь был возле хутора, сам все видел, это правда, панове казаки…

— Что именно видели вы, пан Лыгорь, на хуторах во время боя? — Максим искал глазами этого затерявшегося среди людей очевидца.

При скупом освещении костра даже лица близ сидящих крестьян трудно было различить.

— Расскажи, Лыгорь, казакам, чего молчишь? — подбадривали его из толпы.

Позади Максима поднялся, выпрямившись во весь свой богатырский рост, крепкий мужчина, с ружьем в руках, с саблей на красном поясе. Свет от костра осветил его немолодое лицо, выделявшееся среди ночной тьмы, словно нарисованное на черном бархате. Длинные, толстые усы ниспадали на выдающуюся вперед челюсть, на угловатый подбородок. Гордое и вместе с тем печальное выражение лица, скорбно опущенные веки вызывали сочувствие и расположение к этому человеку.

— Ну что же, расскажу еще раз, — раздался его зычный голос, с легкой хрипотцой. — Вместе с другими женщинами, из тех, что жили неподалеку от леса, басурмане схватили и мою дочь Олену… На семнадцатом годку бедную постигла такая горькая доля… Это случилось тогда, когда мы бросились на хутора, как только загорелись хаты. Выписчик Джулай, сын выкреста из крымчаков, первым подвергся нападению. А мы с ним вместе казаковали, он меня раненого вынес с поля боя, кумом я ему был, крестил Филонка… Бросились мы это к хутору, а навстречу нам галопом скачут с десяток басурман. Они, понятно, на конях, а мы пешие. Да увидели, что нас с полсотни, хотя и пеших, но вооруженных, побоялись вступать с нами в бой, повернули назад, пришпорив коней. А там крик, вопли женщин. Вижу — один привязанный арканом к седлу бежит рядом с конем. Наверно, услышал, что мы закричали, подскочил, хотел схватить врага, но поймал только поводья и рванул на себя занузданного коня… Ну, а сверху со свистом обрушилась сабля, турок рассек ему голову… Человек зашатался, повис на аркане. Басурман отвязал аркан и бросил, человек упал. Это был слепой кобзарь с хутора Джулая…

— Богун? — Еще одно неожиданное горе, как тяжелая глыба, упавшая вслед за другими, навалилось на Богдана. Но нужно было сдерживать себя: ведь он теперь казак.

— Стало быть, казаче, кобзарь Карпо Богун… Наши крестьяне похоронили покойника еще в тот день, когда басурман отогнали за Сулу. Жара, опасность нового нападения захватчиков… Нужно было спешить! На кладбище в селе и похоронили вместе с теми, что полегли в бою… А в этот раз, наверное, немало наших людей — особенно детворы и молодиц — попало в неволю… Из Лубен передали, что полк королевских войск выступил против людоловов. Вот мы и ждем, чтобы пристать к ним и вместе броситься в погоню за проклятыми…

— Всем селом пойдем! — раздались голоса, прерывая печальный рассказ Лыгоря.

И тут же Максим громко воскликнул:

— Кроме регимента Стефана Хмелевского, идущего из Лубен, плывут по Днепру да идут шляхами более десяти тысяч наших казаков, друзья мои.

— Десять тысяч казаков! Казаки идут!

— Идут, — снова крикнул Кривонос. — Сам Петро Сагайдачный ведет их Но мы должны немедленно переправиться на ту сторону Суды, напасть на ордынцев, помешать их звериным налетам и отбить бедных невольников, не допустить, чтобы басурмане угнали их в Крым.

— Надо бы подождать казаков Сагайдачного! — крикнул кто-то.

— Чтобы басурмане безнаказанно издевались над нашими людьми, успели отправить ясырь в Турцию? Нет, ждать Сагайдачного некогда, — сказал Кривонос. — Казаки идут с возами, с пушками. Я — атаман одного из передовых казацких отрядов. Мы не можем бросать на произвол судьбы наших матерей и детей! На рассвете переправимся через Суду…

— И мы пойдем с вами! Мы пристанем к твоему, казак, отряду, будь и нашим атаманом! Отряд Лыгоря тоже пристанет…

— Сколько вас?

— Сотни две вооруженных наберется, а остальные с косами, с топорами…

— Людей с топорами оставим охранять Посулье, чтобы не прозевать повторного нападения на село… Да вот еще что: мы должны послать в польский регимент полковника Хмелевского двоих казаков, которые отвезут оружие погибшего в бою героя жолнера и грамоту с благодарностью родителям за сына-героя. Может быть, вместе с нашим Мусием Горленко пошлем одного-двух из ваших веремеевчан с этим печальным посольством, а?

— Правильно-о! — загудели, зашевелились в темноте люди. — Пускай от нас, веремеевчан, Кузьма Гайдамака едет! Ладный казак из выписчиков, за словом в карман не полезет!..

— Вот и хорошо, люди добрые. Пошлем к пану Хмелевскому вашего Кузьму и нашего Мусия. Пусть отвезут оружие покойника и поблагодарят родителей за героя сына!..

12

В степях за Сулой, в первых стычках отряда с крымчаками Богдан и не заметил, как стал настоящим казаком. И никто ему не сказал об этом — не до того было. Сердца казаков горели единым желанием нагнать, отбить и спасти пленников.

С боями проскочили Псел, оказались по ту сторону Орели. Отряд Кривоноса пополнялся отдельными храбрецами и целыми группами крестьян. Приходили все новые и новые вести о кровавых нападениях ордынцев на села и хутора, о поголовном захвате жителей в плен. На пути отряда клубился дым, тлели сожженные селения.

Стало известно, что основные силы Мухамеда Гирея подошли к границам Московского государства. Но захватчики были отброшены донскими казаками и под их натиском начали отступать. При этом они поспешно отправляли ясырь в Дикое поле.

Помощь, оказанная, русскими, еще больше воодушевила казаков отряда Кривоноса. Ивану Гандже и веремеевскому отряду Лыгоря посчастливилось настичь небольшой отряд крымчаков и в коротком бою отбить девять детей, двух молодиц и одного мужика из Старобельщины. Там же Ганджа впервые был ранен вражеской саблей и Богдан перевязал руку другу.

Молодой Хмельницкий долго беседовал с освобожденными из плена людьми. В эти горячие дни ему и в голову не приходила мысль о возвращении в Субботов. В отряде относились к юноше как к настоящему казаку. Максим, правда, пытался всячески сдерживать Богдана и не разрешал ему вступать в бой с татарами. Но за несколько дней преследования врага он все-таки дважды участвовал в горячих схватках. Это и было настоящим боевым крещением Богдана, посвящением его в казаки.

Учеба во Львове, почти на семь лет оторвавшая Богдана от семьи, привила ему чувство товарищества. Он быстро сходился с людьми, умел распознавать друзей и недругов. Вместе с тем Богдан скучал по своей матери, почему-то жалел ее, как жалеют сироту, а почему именно — сам не знал. К отцу у него была большая привязанность, но в то же время он побаивался его — ведь все-таки отец! Привыкнув жить вдали от отцовского гнезда, он легче переносил разлуку с родными. Боевая, походная жизнь в степи наложила свой отпечаток: нежные черты лица юноши стали жестче, а голос зычным, настоящим мужским.

Русский мужик Силантий согласился взять Богдана под свою опеку. Но он ведь все-таки не мама, а боевой казак. Силантий и был первым свидетелем обеих схваток молодого Хмельницкого с врагом. В одной из этих схваток Богдан даже помог бывалому казаку, на которого в степном терновнике набросились трое крымчаков. Когда один из татар занес саблю над головой Силантия, вовремя подоспевший Богдан молниеносным ударом сразил врага, и тот свалился с коня…

— Превосходный казак растет, — восхищался им Кривонос.

— Уже вырос! — подтвердил Силантий, за время похода успевший привязаться к юному сыну подстаросты.

Уже где-то за рекой Орель веремеевчане из передового отряда Ивана Ганджи поймали буджацкого татарина и живым доставили Кривоносу. Допрашивал его Богдан, которому атаман отряда охотно поручил это дело. Знание турецкого языка помогло Богдану выяснить, хотя и не без трудностей, — поскольку это был татарин, а не турок, — что пленный принимал участие в нападении буджацкого отряда Зобара Сохе на Веремеевку. Он хорошо помнил, что Мухамед Гирей приказал взять в плен всех жителей хутора выкреста Джулая и доставить их пред его ханские очи. Но сам татарин не попал на хутор. Он только знал, что все это совершилось по велению хана, после прибытия к нему джуры от Селима. Татарину также было известно и о коне батыра Ахмет-бея, который, по словам Селима, находился на хуторе Джулая. Но нашел ли Зобар Сохе буланого жеребца на хуторе Джулая, взял ли в плен кого-нибудь из хуторян, татарин об этом не знал, потому что после боя под Веремеевкой сам с трудом переправился через Суду и пристал к другому буджацкому отряду. Зобара Сохе он больше не видел.

Иван Ганджа посоветовал прибегнуть к пытке огнем, тогда упрямый татарин скажет больше. Но Богдан решительно возражал против жестокого обращения с пленными. Татарина оставили при отряде. Богдан еще несколько раз беседовал с пленником, но ничего не узнал о судьбе пани Мелашки и Мартынка. После допроса пленного всем стало ясно, что Зобар Сохе, а может быть, и сам Селим, появившийся на Левобережье, захватили всех жителей хутора вместе с буланым конем. Надо полагать, что после боя в Веремеевке они переправились через Суду и двинулись к самому Мухамеду Гирею. Слепого Богуна они убили потому, что он сопротивлялся и мешал их быстрому передвижению.

— По-моему… — посоветовал молчавший во время допроса Силантий, — от одного татарина толку-то для нас, как говорится, понюх табака. Пустить бы его, проклятого, к татарам, да пусть под угрозой смерти поклянется нам, что доставит наш приказ самому хану. Так и так, дескать, велели казаки вернуть им всех невольников живыми, а самим убираться подобру-поздорову. А не послушает-де нашего совета, на себя пеняй, мол: всех как есть догоним, порубим и в море утопим… до единого уничтожим! Вот так бы и велеть сказать.

Силантий говорил так горячо и убедительно, что Кривонос первый, а за ним и Богдан поддержали его. Казаки согласились посадить обезоруженного буджацкого татарина на отбитого у захватчиков ордынского коня и послать его к Мухамеду Гирею с письмом-наказом.

Утром Силантий и Богдан провели татарина с письмом далеко в степь. На прощание Богдан вытащил свою саблю и заставил пленного по-мусульманскому обычаю еще раз поклясться на ней, что он доставит письмо.

— А если соврешь… — Богдан подыскивал более подходящее турецкое слово. — Бошка санан… тесирсиз[93]голову тебе… снимем (турецк.) . Сам отрублю ее, даже там, в буджацком ауле…

13

И Чигирин и Субботов всколыхнули события, так неожиданно нагрянувшие, сбившие с привычного ритма пограничную жизнь. На второй день после отъезда Богдана с Кривоносом на Левобережье дозорные донесли, что татары совершили кровавое нападение на Чигирин-Диброву, Жовнин, Веремеевку и окружающие ее хутора за Днепром.

Тревожную весть привез сам Михайло Хмельницкий, прискакав из Чигирина в Субботов, чтобы лично сообщить об этом Матрене. Он хорошо знал, как она волнуется и раскаивается в том, что отпустила сына с отрядом Кривоноса. В минуту крайнего отчаяния, охватившего тогда Богдана, она готова была не только согласиться на его отъезд, но чуть было и сама не поехала вместе с ним. Теперь Михайлу снова пришлось притворяться равнодушным и спокойным, чтобы как-то успокоить жену. Он убеждал ее настойчиво, неотступно и в конце концов сам начинал верить в то, что ничего страшного не произошло. Сын проедется по степи, в кругу надежных товарищей, свежие впечатления и безграничные просторы успокаивающе подействуют на него. Ну, напали ордынцы на село — горе большое, что и говорить… но и тут бы хлопцу не легче было, когда он услышал бы эту страшную весть. Так рассуждал Хмельницкий, а у самого все-таки на душе кошки скребли. Далеко заднепровская сторона, тяжелы ночи без крыши над головой, в седле вместо мягкой постели…

В этот момент прискакал джура из Чигирина с вестью о том, что пан староста воевода Ян Данилович и поручик коронного гетмана Конецпольский с войсками приближаются к городу по черкасской дороге.

Кое-как успокоив жену, пообещав ей, что сам поедет в Чигирин-Диброву, Михайло отправился в Чигирин. Данилович шел в Чигирин по черкасской дороге, минуя Субботов, наверно, со злым намерением, рассчитывая не застать подстаросту в старостве. Когда вспотевший от быстрой езды Хмельницкий прискакал в город, войска старосты были уже там, а пана Даниловича с поручиком Конецпольским он застал в покоях староства.

— О, пан п-подстароста занят обороной ста-ароства! — воскликнул Конецпольский, поднимаясь со скамьи навстречу Хмельницкому. Даже подал ему руку, чем несколько успокоил встревоженного подстаросту.

Ян Данилович, сидевший спиной к двери, бросил косой взгляд на Хмельницкого и отвернулся, продолжая допрашивать какого-то оборванца.

Хмельницкий, вежливо поздоровавшись с поручиком, не удержался, чтобы не спросить его:

— Что сие значит, пан поручик? — и кивнул головой в сторону занятого допросом старосты.

— Одного турка, прошу, п-поймали дозорные пана п-подстаросты у Куруковских озер… — ответил Конецпольский, снова садясь на скамью.

Хмельницкий Понял, что допрос ведет не только пан староста, но и поручик пана гетмана.

За столом, почти напротив Даниловича, сидел турок в оборванной одежде, лицо у него было в кровавых ссадинах и синяках. Он до сих пор еще тяжело дышал, озираясь по сторонам и бросая злые взгляды на Молодого казака, который горячо рассказывал Даниловичу о происшедшем:

— Пусть не брешет проклятый турчин, прошу пана, потому что я не один, а вместе со всем дозором встретил его с отрядом вооруженных турок и с той пленницей. Только потом, когда мы стали рубиться с ними, он поспешно отдал пленницу другому турку, который поскакал с ней на переправу к Днепру…

— Ну, дальше… — поторапливал староста отважного юношу.

Только теперь Михайло Хмельницкий увидел, что это был Иван Сулима, его дозорный, вернувшийся из глубокой разведки. Он был в грязи, измучен, но не уступал в споре, настаивая на своем, как недобитый в поединке петух. Почувствовав какое-то недоверие или недружелюбие со стороны коронных панов, он настороженно защищался, доказывая свою правоту. Оба пана называли турка Селимом, и сообразительный юноша понял, что они хорошо знают пленного и не так уж склонны судить его за людоловство.

— Ну… и мы тоже… Как старший в отряде, я велел дончаку догнать турка с пленницей и отбить несчастную, а сам вместе с хлопцами стал рубиться с басурманами!.. Ведь этот проклятый турок, словно бешеный пес, сорвавшийся с цепи, набросился со своими басурманами на нас. Одного из наших он сам зарубил, так не ждать же и нам того, прошу ласковых панов. Мы тоже…

— Что?

— Немного осиротили турка, прошу пана. Четырех его вояк посекли на капусту, не совру, а его… Наш Тарас уложил его коня, тогда… успокоили его по-казацки и разоружили.

Хмельницкий понял, о какой пленнице идет речь, — он знал, кого вез Селим к Мухамеду Гирею, и, ужаснувшись от одной мысли об этом, спросил у Сулимы:

— А где же пленница, Иван?

— Она, очевидно, погибла, уважаемый пан подстароста, вернее — могла погибнуть… Я уже говорил об этом вельможному пану старосте. Она во время переправы была привязана к турку. Борясь с днепровскими волнами, турок держался за гриву коня, а монашка… да, пан подстароста, это была несчастная монашка… Вот он сам потом признавался нам. — И Сулима показал плеткой на Селима. — Видать, она казацкого рода: тихонько отвязалась от турка, а когда тот спохватился, дивчина… вцепилась в горло упыря и… Оба барахтались возле коня… А здесь шел бой, сеча. Кто-то из хлопцев видел, будто только один конь выбрался на противоположный берег. Конечно, Днепр, волны, татарское горло в руках, разве справишься…

Сулима с такой искренностью и волнением рассказывал обо всем этом, что растрогал даже черствое сердце Даниловича. В комнате воцарилось скорбное молчание.

— Хвалю, пан Хмельницкий, за хороший подбор казаков для охраны пограничного староства. Такого казака стоило бы назначить старшим в Чигирине, чтобы всегда под рукой был отважный человек.

— Так и намеревался поступить, уважаемый пан староста. Посылал в дозор, чтобы проверить его.

14

Поздно ночью защитников Чигирина, словно гром среди ясного неба, поразила неожиданная весть о том, что сам поручик гетмана Жолкевского взял под защиту пленного турка. Он привел его к себе и некоторое время держал под охраной своих крылатых гусар. Когда стемнело, переодел в чистую крестьянскую одежду и в сопровождении четырех гусар отправил к гетману. Об этом вмиг стало известно всем казакам Чигирина. Среди них был и Иван Сулима, которому Хмельницкий в нескольких словах рассказал о переживаниях Богдана и о том, как внезапно он собрался вместе с Кривоносом на розыски турка с пленницей.

«Чем объяснить, что поручик гетмана оказывает такую милость этому турку?» — спросил себя неугомонный Сулима. И тотчас же, ни с кем не посоветовавшись, он решил отправиться в погоню, прихватив с собой пушкаря-дончака и Тараса, опытного и отважнейшего казака, родом с Черниговщины. Он сказал им, что хочет вырвать из рук спесивых гусар своего пленника.

Надо было узнать, куда повезли турка.

У всех городских ворот сторожевые казаки интересовались целью ночного путешествия, затеянного непоседливым Сулимой вместе с пушкарями, и на шутки и прибаутки Тараса отвечали тем же. Стоявшие у черкасских ворот казаки не скрыли, что в сумерки действительно проехала четверка гусар Конецпольского с басурманом. По казацким обычаям, захваченный турок или татарин считался собственностью казака, пленившего его в бою, поэтому все сочувствовали Сулиме и желали ему успеха.

Вырвавшись за ворота крепости, Иван вихрем понесся вдогонку за гусарами.

Давно известно, что рассудок и отвага редко уживаются рядом. Отважному Сулиме, да и его напарникам хорошо было известно, что перед отъездом в дальнюю дорогу переодетого турка вооружили, что поручик послал с Селимом не хвастливых мальчишек с игрушечными крыльями за плечами, а испытанных воинов. Казаки издавна знали и то, что в бою конный воин Речи Посполитой стоит двух реестровых казаков. Гусары, выехав из крепости, даже сняли свои крылья и прицепили их к седлам, чтобы свободнее чувствовать себя, выполняя такое ответственное поручение. Им, как и пославшему их поручику, было известно, что, взяв под защиту турка, они вызвали недовольство городских казаков.

И, однако же, Сулима погнался за турком, не обращая внимания ни на предупреждения Тараса, ни на неравенство сил.

15

Уже на заре возвращались двое верных товарищей Сулимы. Тарас ехал не на своем коне, а на том, на котором турок выезжал из Чигирина. Они свернули с дороги к Тясьмину почти напротив Субботова, остановились у переправы.

Тарас вытер широкий лоб, повернулся к донцу:

— Будешь, парубче, ждать вон в тех зарослях… А в случае неожиданного нападения шляхты беги за Днепр. Наши люди крепко любят казаков. Расскажешь им, каким медом потчуют нас шляхтичи, какие безобразия творят. А я не задержусь… — И, направив усталого коня вброд, скрылся на противоположном берегу, в субботовских кустарниках.

Джуры в усадьбе подстаросты узнали могучего пушкаря, впустили его во двор. По настоянию Тараса разбудили и Матрену.

Тарас, весь мокрый, ввалился в просторный зал, едва освещенный единственным каганцом, стоявшим на столе. Не соразмерив своих сил, он так прикрыл дверь, что стекла в окнах зазвенели, а язык пламени в сальном каганце лизнул края черепка и, оторвавшись, погас.

— Ото, добрый казаче, чего так хлопаешь? — вздрогнув, спросила Хмельницкая. — Не крымчаки ли гонятся за тобой, упаси боже? Не беспокойся, сами зажжем, вот и девчата мои… Говори, что случилось в Чигирине? — А сама уже мысленно была по ту сторону Днепра. «Нет ли какой-нибудь весточки от Максима Кривоноса?» — с замиранием сердца подумала она.

— Да я, матушка, пушкарь, но приехал не из Чигирина. Простите за этот стук, уж такая у меня дурная привычка. Хлопцы в шутку даже Трясилом прозвали меня за это. Не пугайтесь, а откуда приехал… разрешите наедине рассказать.

Матрена махнула рукой молодице, которая принесла горящую лучину и зажгла каганец. Тарас проводил ее глазами, покуда не закрыла за собой дверь, сказал:

— По поручению нашего товарища, попавшего в беду, Ивана Сулимы. Наверно, знаете его?..

— Разумеется, знаю! — ответила Матрена, тяжело вздохнув. — Так сядем, казаче, чтобы счастье не проходило мимо пас…

— Некогда садиться, уважаемая матушка. Как хотите, а хлопца вызволять нужно!

— Кого? — снова забеспокоилась женщина.

— Да Ивана Сулиму! Коронные шляхтичи в Чигирине милостиво отпустили на волю басурмана, пленника Ивана. А тот басурман нашу дивчину, какую-то монашку, выкрал для султанского гарема.

— Монашку? Послушницу Свято-Иорданского монастыря, свят, свят, Христе-боже… — тотчас догадалась Хмельницкая.

— Не знаю. Наша, говорю, дивчина попалась в руки неверному, как цыпленок в когти ястреба, матушка. Ну, мы… погорячились немного, как обычно… проучили турка и привели в староство на суд к пану подстаросте. А столкнулись с королевским произволом, простите на слове, матушка… Пан староста с одним заикой шляхтичем Конецпольским воспротивились нашему казацкому суду и отправили турка, вооружив его, к гетману Жолкевскому, чтобы таким образом выслужиться перед султаном. Этого презренного людолова пан гетман освободил! Так пусть бы он жену свою, вельможную гетманшу, в дар за султанскую ласку послал, а не такого зверя. Ну, сердце нашего Сулимы и не выдержало. Каждый бы так поступил, матушка: басурман загубил невинную дивчину, а шляхта чуть ли не целуется с ним, да еще и отправляет к гетману в сопровождении гусар.

Хмельницкая тяжело вздохнула, взволнованная таким сообщением.

— Догнали мы их, матушка, на постое у медведевских хуторян, — продолжал Тарас, внимательно наблюдая за женой подстаросты. — Советоваться в таком деле не приходится, да и кто в такую минуту мог посоветовать Ивану?

Хмельницкая невольно схватилась руками за голову, сокрушенно покачивая ею, не скрывая своего искреннего сочувствия казакам. С волнением произнесла:

— Конечно, разве тут до советов? Они — сами звери, коли с басурманами так ласково обращаются. Ведь и они такие же людоловы, мучители украинского народа. Молодец, правильно поступил Ванюша Сулима, пусть вразумит и защитит его бог.

— Так вот, мы и налетели на усадьбу хуторянина. Драться с гусаром, стоявшим на страже, не собирались, да он, проклятый, сам коню моему саблей брюхо распорол… Сцепился я с этим дураком и, наверное, повредил его немного. А Иван уже и турка вытащил из хаты. Наш дончак Кирилл, тоже пушкарь пана Хмельницкого, стал рубиться с двумя гусарами, потерял саблю и, безоружный, начал заманивать их на улицу.

— А турок? — с волнением спросила хозяйка.

— Ему повезло и в этот раз. От Ивана, скажем прямо, не убежишь, не вырвешься, это уж как пить дать… Покуда гусар выпускал кишки моему коню, Сулима схватил турка за голову, хотел отрубить ее, наступив ногой, как на гадюку.

— Отрубил? А сам?

— В том-то и беда паша, матушка, гусары узнали его. Стали кричать: «Сулима, гунцвот!» И саблей со всего размаха… Нет, нет, матушка, не зарубили. Потому, что я успел отбить этот удар. Но и гусары, чтобы их покоробило: один обломком сабли ранил руку Ивану, а второй повалил его, безоружного, на землю и вытащил турка из-под его ног. Я стал отбиваться от двоих, мог бы зарубить их. Да Иван, придавленный и раненный, крикнул: «Скачите, хлопцы, в Чигирин, к пану старосте!» А сам уже и не сопротивлялся, дал гусару взять себя. Что же мне оставалось делать, матушка? Должен был подчиняться наказу старшего или пролить кровь гусар, во вред казакам, которых и так ненавидят польские шляхтичи? Насилу отбился и бросился выполнять наказ Ивана. Схватил во дворе коня турка и без седла поскакал, позвав и Кирилла… Это он и посоветовал мне обратиться к вам за советом.

— Помоги, господи, этому храброму казаку Сулиме остаться живым! — перекрестилась Хмельницкая. — Хороший казак… — Немного помолчала, словно обдумывая сказанное Тарасом. Потом, будто спохватившись, спросила: — А что, разве в медведевских хуторах не было наших поселян? Что же это, люди добрые, творится на нашей земле? Шляхтичи издеваются над нашими людьми, преследуют ни за что ни про что, потворствуют туркам, превращают трудовую нашу жизнь в неволю, а мы… боимся пролить каплю их крови, защищая свою жизнь? Молчи, даже вздохнуть не смей в присутствии шляхтичей да их злых псов гусар. Жаль, что нет на них второго Наливайко! Нужно было тебе, казаче, Трясилом прозванный, не в Чигирин скакать, а поднять людей на хуторе, встряхнуть их, чтобы помогли правду отстоять, расправиться с обидчиками, учинить суд народный над шляхтичами. Вот вам мой совет, сыны мои, надежда народа нашего! До каких пор мы будем жалеть эту поганую кровь людоедскую, покоряться безжалостной шляхте? — даже заплакала Хмельницкая, тяжело дыша. Потом, не вытирая гневных слез, сказала так, что ее слова дошли до глубины души встревоженного казака: — Сама поговорю с подстаростой. А ты, казаче, поворачивай коня и скачи спасать Ивана. Гусары не жалеют казацкой крови, реками хотели бы проливать ее. Скачи! Вокруг живут наши люди, должен найти путь к их сердцам. Уже пора! Ишь торгуют людьми, лишь бы спасти свою шляхетскую шкуру.

Тарас медленно закручивал свой растрепанный оселедец, отступая к двери.

— Спасибо, матушка, за святой совет. Мы, казаки, стоящие у пушек в Чигирине, думали, что только для нас эта панская кривда, как ярмо на шее, а о людях в волостях и забыли.

— Погоди. Вот саблю пана подстаросты возьми для товарища… А на людей в волостях как на каменную стену опираться должны в вашей борьбе против шляхты, за счастливую жизнь нашего края… — И она снова не смогла сдержать слез.

В несчастьях любого вооруженного или безоружного человека она видела не только горькую долю собственного сына, но и горе всей страны. А как бы хотелось матери дожить свой век, будучи уверенной, что день ото дня все краше становится жизнь в крае, где растут ее дети.

Последние слова Хмельницкой Тарас услышал уже на пороге дома.

— Как стена, матушка, поднимемся с оружием в руках!

И скрылся в предрассветной мгле, словно растаял как привидение. Только топот оседланного джурами свежего коня еще слышался в окутанном мраком дворе.

16

Подстароста вернулся домой из Чигирина, когда уже совсем рассвело. После такого тревожного дня и беспокойной ночи, усталый душой и телом, он ехал в подавленном настроении, мечтая найти дома утешение и ласку.

— Что творится на земле, не пойму я, Матрена. Право, не могу постичь своим умом! Ой-ой… такая кутерьма поднялась…

— Где там понять, не евши целые сутки. Да я вижу, ты и не спал, Михайло, пропади пропадом такая служба.

Она взяла у мужа плеть, еще горячую от тепла его руки. Стащила с его плеч керею.

— Отдохни, пока девчата завтрак подадут.

— При таких панах старостах и не разберешь, что это — служба в старостве или глумление над человеческим достоинством.

И он не сел, а упал на лавку, стоявшую возле стола, будто ненароком посмотрев на жену. На миг взволновался:

— Плакала, Матрена? Недобрые вести получила о сыне? — спросил он с беспокойством, а сам помимо воли оперся на край стола, склонил на него голову.

И уже не слышал ответа жены, уснул, прильнув щекой и чуть седеющими усами к доске, словно к пуховой перине, постеленной заботливой рукой Матрены. Только подышал одним с нею воздухом, почувствовал ее сердечную заботу, — ел ли, спал ли? — и нахлынувшее успокоение сразу же перешло в сон.

Матрена с двумя молодицами уложили хозяина на той же лавке, подложив под голову большую подушку. Хозяйка кивнула девчатам головой, чтобы шли, а сама присела под стеной. Сдерживая тяжелый вздох, она устремила взгляд в окно, за которым серело утро. У нее в голове перепуталось все услышанное и увиденное в течение ночи. К этому прибавилась еще усиливающаяся тревога за сына, так безрассудно отпущенного ею с казаками. Монашка, утопающая в холодных водах Днепра; глубоко удрученный Зиновий, узнавший о том, что обожаемая им девушка попала в хищные лапы жестоких басурман и ее готовят в гарем султана; гнев несдержанного, отважного казака Трясила, который так хлопает дверью, что дом дрожит. Волнение мужа, который связал с нею свою судьбу, любя другую… Разве она не знала об этом, разве мало выплакала слез в одиночестве еще в первые годы замужества? Она проклинала отца и мать, навязавших ей свою волю, и всю любовь отдала сыну. В этом только и видела смысл жизни. Но пришло иное время, пришли иные заботы…

Легкий скрип двери отвлек ее от тяжелых дум. Она открыла глаза — от яркого света, проникшего в комнату, они даже заслезились.

— Что случилось, Омелько? — спросила она вошедшего джуру.

— Казаки! — одним духом выпалил слуга, срывая шапку с головы. Потом добавил, словно отвечал на вопрос, светившийся в широко открытых глазах хозяйки: — Сам пан старшой казацкого войска Петро Конашевич с полковниками и атаманами направились в Чигирин, а к нам в усадьбу пожаловал атаман Яцко со своими товарищами. Говорит, хочу повидаться с пани подстаростихой и с ее молодым сыном…

— Так чего же… Или я сама выйду к ним, — бросив взгляд на спящего мужа, тихо промолвила она.

— Не стоит, Матрена, пускай заходят сюда, — сказал Хмельницкий, сладко потянувшись на лавке, и, громко крякнув, поднялся, опустил ноги на пол. — Зови, Омелько, пана атамана с его товарищами. — И, обращаясь к жене, произнес: — Ну и хорошо вздремнул я, Матрена! Теперь снова на несколько дней! Пан староста не желает встречаться в Чигирине с паном Конашевичем и казацким войском. Как только стало известно о приближении Сагайдачного, он собрался ночью и уехал. Вот я и проводил их по черкасской дороге.

— По черкасской? — с тревогой переспросила Матрена, вскочив с лавки.

— Да что с тобой? Если бы знал, — может, лучше смолчал бы…

— На этом шляху твой Сулима столкнулся с гусарами и попал в беду. Ему угрожает кол, как… Галайде.

В этот момент в дверях показался усатый запорожец Яцко. Он снял шапку, кланяясь, и взмахнул ею перед собой. В комнате запахло степью и лесом. Следом за Яцком в комнату входили младшие и старшие по возрасту атаманы.

— Челом пану подстаросте чигиринскому, старшему брату казаков на этой тревожной украинской земле! — произнес Яцко охрипшим от ветра, но сильным, как всегда, голосом. — Честь и почтение счастливой матушке и сестре нашей пани Матрене.

Приветственные слова бывалого казака хотя и напоминали торжественную вязь праздничных речей, однако звучали так искренне, что не вызывали никаких других мыслей. Хозяйка приветливо улыбнулась гостям, слегка поклонившись в ответ на приветствие Яцка. На протяжении почти десяти лет их знакомства этот казак всегда появлялся в доме Хмельницких как добрый гений, чем и заслужил глубокую приязнь хозяев. То, что приязнь эта еще не превратилась в подлинную дружбу, Хмельницкие объясняли официальным служебным положением, которое занимал подстароста и которое так отличалось от свободной жизни казацкого атамана.

Понимал это и Яцко, не избалованный благожелательным отношением к казачеству со стороны представителей Речи Посполитой. Хмельницкий же, будучи подстаростой пограничного староства, никогда не проявлял специфического так называемого коронного высокомерия в общении с людьми. И это выгодно отличало его от других слуг Короны. Вот почему Яцко был искренне предан этой известной в Приднепровье семье.

Товарищи Яцка тоже приветствовали хозяев. Самый младший из них — Дмитро Гуня напомнил Хмельницкому о недавней встрече в Терехтемирове.

— Как поживает сынок пана подстаросты? Здоровья и счастья желает ему наше казачество! — произнес он, пожимая руку Михайлу.

Напоминание о Богдане снова опечалило родителей, переживавших разлуку. Подстароста посмотрел на жену — она тоже услышала эти сердечные слова молодого казака.

— Благодарение богу, казаче… Да его сейчас нет дома. Вместе с паном Кривоносом поехал за Днепр спасать семью кобзаря Богуна, — вздохнув, сказал хозяин.

Атаманы заинтересовались, стали расспрашивать Хмельницкого, как будто именно это и побудило их заехать в субботовский хутор. Объяснять взялась хозяйка, приглашая гостей к столу. Кончиком платочка она смахнула слезу и сказала:

— Такое творится, люди добрые, что не знаешь, с чего и начать. Мы узнали о втором уже в этом году набеге татар и турок на наши земли. Сильно укорачивают эти набеги жизнь православным людям. Спасибо подольскому казаку Максиму, заехал к нам и предупредил об этой беде. Он также принес горькую весть об одном турке, который стал служить польской Короне.

— А, Селим? — недоброжелательно произнес кто-то из присутствующих.

— Он и монашку одну схватил, как плату за эту службу… — не сдержался Яцко.

— Вот именно монашку, люди добрые. Да знаете ли вы, мои родимые, — с трудом сдерживая рыдания, торопилась Матрена как можно побыстрее рассказать обо всем, что было связано с этим ужасным событием, — именно вот эта монашка и полонила сердце нашего хлопца. Услышал ее пение в монастыре, познакомился с дивчиной и, да простит ему пречистая дева, вызвал ее на свидание мирское. Грешница сняла со своей шеи крестик, подарила ему на память, ну, а матушка игуменья за такую вольность неразумной дивчины наказала ее, исключив из обители на год… С этого и начались все несчастья бедняжки, мои родимые. Проклятый басурман узнал обо всем этом и, желая отомстить Богдану, украл дивчину, чтобы увезти ее в султанский гарем. Богдан вместе со славным парубком Кривоносом и махнул за Днепр, намереваясь перехватить злодея…

— Максим перехватит, того не собьешь со следа…

— Сбил же проклятый… Возле Куруковских озер перехватили казаки нашего староства… — не удержался подстароста.

— Отбили послушницу? — спросил Гуня.

— Прости, боже, ее тяжкий грех… — вздохнула Матрена, будучи не в силах продолжать дальше.

— Погибла в Днепре, — добавил Хмельницкий и с возмущением рассказал о том, как Конецпольский спас людолова, как в сопровождении гусар отправил его к гетману.

— Наш молодой казак Иван Сулима считал турка своим трофеем, — продолжал подстароста. — Вместе с товарищем, без моего на то разрешения, он отправился в погоню за гусарами…

— Гусар догонишь…

— Догнал. Сулима любого догонит! Да не посчастливилось ему, прошу, пан Яцко. Гусар было больше. Не удалось вырвать у них пленника. Сулиму ранили и взяли с собой…

— Да, родимые мои, пропал хлопец, — подтвердила Матрена. — В отчаянии я Послала одного казака, чтобы он поднял людей на хуторах. Горячий казак, спасибо ему, Трясилом прозвали его хлопцы в Чигирине. Послушался!

— Так это Тараса? — поторопился Яцко. — О матушка, Тарас и один справится, я хорошо знаю его еще по походу к Болотникову.

— Благодарение богу, здоровый парубок. Говорит, что не хотели проливать человеческую кровь, то есть не решились изрубить гусар, чтобы не вызвать гнева шляхты.

— Не стоит, матушка, бояться гнева шляхты, он давно уже стал позором нашей страны, несчастьем нашего народа. На Сечь заберем Тараса, пан подстароста, спрячем там казака. А не убегут ли гусары?..

Хмельницкий развел руками, присаживаясь к столу рядом с Яцком.

— Очень плохо складываются дела, панове казаки. Тарас поскакал спасать Сулиму, а я вот на рассвете по той же дороге отправил пана старосту и поручика Конецпольского с войском. Налетят на Трясила, спасающего бедного Сулиму, и… обоих на кол посадят.

— Так их же трое, — воскликнула хозяйка. — Еще один чигиринский пушкарь поскакал с Трясилом. Донской казак…

Дмитро Гуня поднялся со скамьи, выходя из-за стола.

— А я так думаю, пан Яцко, возьму я свою сотню да и махну напрямик по лесной дороге. Может быть, успею опередить коронных панов.

— С ума сошел? Воевать с королевскими войсками, когда на страну напали крымчаки?

— Сам Конашевич не допустил бы такого издевательства. Помнишь, что сказал старшой про этого турка, когда мы намедни разговаривали с ним по дороге? Положил бы, говорит, в одну яму, как он выразился по-самборски — «в идну яму этого басурманского слугу и его подлых хозяев…». А ведь он еще не знал, что Конецпольский взял под свое покровительство этого турка, ставшего шпионом Речи Посполитой. Разреши, атаман, совершить святое дело! Такой казак, наш Тарас, в опасности…

— Да и Ванюша Сулима, родимые мои! — поспешно напомнила хозяйка.

— Что же, скачи, Дмитро. Прихвати с собой вторую сотню Бородавки с сотником Карпом! Сотня надежная! Если придется, Павло, рубитесь, коль живыми застанете бедняг. Гони, Дмитро, а я переправлюсь на ту сторону Днепра — может быть, отыщу Максима да сына пани хозяйки на путь истинный наставлю.

— Дай бог вам счастья, люди добрые!..

17

Как раз в это время Тарас и Кирилл, гоня мокрых, взмыленных коней, настигли гусар уже далеко за хутором. Позади ехали в ряд трое гусар, седло к седлу. Впереди — раненный ночью гусар с подвешенной на полотенце рукой. Следом за ним двигалась повозка, в которую были впряжены оседланные лошади. На возу лежал связанный Иван Сулима, а сбоку, высоко на сене, сидел турок. Гусарские крылья, лежавшие на возу, разделяли этих двух закоренелых врагов. Турок, израненный в ожесточенной схватке, с трудом держал вожжи, управляя лошадьми.

Гусары услышали позади себя топот, оглянулись, но не сразу сообразили, что их снова настигают все те же двое казаков, которые ночью так поспешно убежали с хутора, не приняв боя. Тем временем донец, миновав трех гусар, подлетел прямо к возу. От неожиданности лошади, запряженные в повозку, испуганно шарахнулись в сторону, и турок не сумел удержать их. Кирилл придержал на мгновение испуганных лошадей, чуть было не перевернувших воз вверх колесами, и погнал их по бездорожью прямо в лес. Перепуганный турок, бросив вожжи, соскочил с воза и, крича «спасите», со всех ног бросился под защиту гусар.

Те наконец сообразили, в чем дело. Ночью во время стычки они не разглядели товарища Сулимы, а теперь поняли, что это тот самый казак прискакал выручать своего раненого друга. Засвистели выхваченные из ножен карабели. Конь старшего гусара стал на дыбы и чуть было не выбил Тараса из седла. Тарас видел, что ему трудно справиться с тремя опытными гусарами. Да и четвертый, с перевязанной рукой, уже вытягивал саблю, готовясь вступить в бой. Они, казалось, забыли совсем о повозке, охваченные азартом сабельной сечи, в которой они были настоящими мастерами.

Пушкарь мгновенно оценил обстановку. Он отбил один, второй удар и бросился прочь, едва успев заметить, что Кирилл погнал повозку, на которой лежал связанный Сулима, к перелеску, в сторону Днепра.

Никто из сражающихся не обратил внимания на турка. А он тоже не растерялся, подался в сторону и спрятался за толстыми стволами ив, на опушке леса.

Двое гусар погнались за Тарасом. Увлекшись, они не обращали внимания на то, что казак принимал бой только тогда, когда ему угрожал смертельный удар сабли. Он отбивался и снова скакал, увлекая за собой гусар. Ему нужно было оттянуть время, чтобы поднятые им по дороге хуторяне подоспели на помощь.

Но, выскочив из лесу, он увидел нечто, приведшее его в ужас. По дороге двигались крылатые гусары, а за ними остальные войска старосты. Рука опустилась, сопротивление было бессмысленным. Он отбросил саблю.

Единственно, что беспокоило его теперь, это повозка с Иваном: успеет ли Кирилл встретиться с хуторянами? Он понимал, что хуторяне не сумеют оказать сопротивление такому войску, но они могли бы спасти Ивана, укрыть его, покуда пан староста с поручиком будут разбираться в происшедшем. О том, что за дерзкое нападение на гусар Конецпольского ему грозила казнь на колу, он даже и не подумал: лишь бы только друзья успели спастись.

К десятку гусар, которые держали пушкаря, подъехал Конецпольский. На его вопросительный взгляд один из жолнеров ответил:

— Этот лайдак, прошу пана, совершил разбойничье нападение.

— А т-турок? — воскликнул Конецпольский.

Все обернулись в сторону леса. Гусар с подвязанной рукой первый поскакал туда, где был оставлен воз. Следом за ним бросились несколько десятков его товарищей.

Всадники и пешие жолнеры окружили обезоруженного казака, стоявшего на дороге. Сюда же подъезжала и тяжелая карета старосты с испачканными дорожной грязью позолоченными шляхетскими гербами. Шестерка откормленных лошадей с трудом пробиралась сквозь строй всадников. Замешательство, шум и крики встревожили Даниловича.

Конецпольский направил ротмистра к воеводе доложить ему о случившемся, велев прихватить с собой и казака со связанными руками, а сам принялся наводить порядок среди гусар. Троим из них приказал поймать Сулиму.

— Не может быть, чтобы хлопы сами решились на такую дерзость и погнались за гусарами отбивать у них турка, — вслух рассуждал он, окруженный жолнерами. — Но ведь и подстароста неотлучно находился при старосте. Да и не мог же он осмелиться на такую р-ребелию? Наверное, сами… Эти хлопы окончательно распустились под влиянием сечевиков.

Турок меж тем нырнул в кусты и вскоре исчез в лесной чаще. Он хотел уйти подальше от опасности, от собственного позора и бежал, не обращая внимания на то, что ветви сдирали с его рук окровавленные повязки.

18

Более двух десятков поселян, сдерживая натиск гусар, отступали через лес к Боровице. Впереди них ехал воз, запряженный только одной лошадью. Вторую хуторяне выпрягли, отправив на ней верхового в Боровицу за помощью.

С воза изо всех сил кричал раненый Сулима, требуя, чтоб его развязали: ведь он и раненный может драться наряду со всеми! В том, что он идет на верную смерть, Сулима не сомневался, по лучше пасть в бою, чем ждать позорной смерти на колу. Однако поселянам было не до того — они едва успевали отбиваться от гусар и жолнеров. Особенно неистовствовали гусары. Ранив одного поселянина с косой, они навалились на него всем отрядом, мстя за сопротивление. А на возу лежал молодой казак, живое воплощение свободы, о которой крестьяне так мечтали. Лишь бы только гонец успел добраться до Боровицы — все село поможет!

Вооруженный саблей пожилой хуторянин из выписчиков помогал донцу руководить отходом поселян. Еще будучи казаком, он научился сражаться в пешем бою и сейчас мужественно сдерживал натиск гусар. Отступление продолжалось уже час, а из лесу они еще не выбрались, до Боровицы было далеко. Со лба донца стекала струйка крови, время от времени он размашисто вытирал ее рукой. Хуторянин подскочил к нему в крикнул:

— Оторви рукав от моей сорочки и перевяжи себе рану! — А сам, бешено размахивая саблей, отбивался от конных гусар.

Тем временем воевода Данилович, выйдя из кареты, разминал свои кости. Происходящему он не придавал серьезного значения и небрежно выслушивал донесения, привозимые гонцами от ротмистра, который руководил преследованием в лесу и сообщал о том, что «хлопцы защищают воз с раненым Сулимой», но с минуты на минуту он ждет их полной капитуляции. На вопрос, нужна ли помощь, ротмистр самоуверенно ответил, что ему, сопровождаемому несколькими гусарами, и самому нечего делать с кучкой безоружных наглых хлопов. Если бы не наказ взять Сулиму живым, он давно бы уже закончил эту игру с разбойниками.

Но позже стали приходить более печальные вести. К лагерю воеводы, расположившемуся на лесной дороге, гусары привезли на расседланных конях уже третьего жолнера, убитого в жестокой схватке с поселянами.

Воевода пригласил к себе поручика Конецпольского и велел ему немедленно покончить с разбойниками. Ведь в его распоряжении почти полк воинов!

— Мне хотелось передать пану старосте этого негодяя Сулиму для наказания вместе с тем, другим казаком, — оправдывался поручик.

— У гусар пана Стася есть карабели в руках. Велите расправиться с лайдаком там, где поймают его.

— Казаки! Казаки! — донеслись возгласы.

— Дьявол их несет сюда! — выругался Данилович. — Прошу пана Стася встретить их. Наверно, и Конашевич с ними… Дьявол указал им эту дорогу. Ведь они должны были идти на Млиев, Смелу…

Воевода был уверен, что ему просто не повезло: из-за этого происшествия он не успел проскочить к Черкассам и теперь встретился с казаками, направлявшимися из Терехтемирова через Корсунь на Запорожье, идя на крымчаков. Он велел спрятать в толпе жолнеров задержанного Тараса и открыть дорогу казацкому войску.

Однако вскоре стало известно, что казаки остановились в лесу и направили к старосте только дозор. Конецпольский встретил прискакавших на взмыленных конях три десятка всадников во главе с атаманом и проводил их к карете Даниловича.

В атамане казаков он узнал сотника со шрамом на щеке, который вместе с атаманом Яцком торжественно встречал его в Терехтемирове. Необъяснимое чувство страха охватило душу поручика.

Дмитро Гуня понимал, что здесь им пришлось столкнуться со всем войском Даниловича, расположившимся на постой возле леса. Значит, казаки опоздали спасти Сулиму и Трясила… И Гуня выслал дозор во главе с сотником Скиданом, чтобы выяснить обстановку, а сам подготавливал казаков на случай вооруженной стычки с войсками старосты.

Карпо Скидан, нахмурившись, обогнал поручика, спеша первым подъехать к старосте. Обычно атаман Яцко Острянин старался удерживать Скидана в рамках, но здесь его не было. А поручик понимал, что встреча с казаками в поле, без посольских поручений Короны, лишала его официальных преимуществ. Ему оставалось только внимательно следить за сотником со шрамом на щеке. Поэтому он и ехал слева от него, оставляя за собой преимущество первого удара, если бы пришлось сразиться с ним. Поручик так и не знал, с какими казаками встретился, но был уверен, что это передовой отряд десятитысячной терехтемировской армии Петра Сагайдачного, идущей отражать нападение Орды.

На вопросы поручика сотник не отвечал, — он желал разговаривать только с самим старостой, и это вызвало у Конецпольского еще большее чувство неприязни, даже враждебности.

В карете, стоявшей в тени под кудрявой ивой, дремал Давидович, ожидавший сообщения поручика о встрече с казаками. Связанного Тараса он велел отвести подальше в лес и охранять как преступника. Топот лошадей и нарастающий шум разбудили старосту. Он приник к окошку кареты, стараясь разглядеть, что творится на дороге. Меж двух рядов его вооруженной охраны вначале показался казак на взмыленном коне, а за ним поручик Конецпольский. Еще несколько всадников, на таких же разгоряченных лошадях, дерзко пробирались по тесному проходу, но воевода обратил внимание лишь на переднего. Через всю щеку синел глубокий шрам, доходивший до левого глаза. И странно: шрам этот не производил отталкивающего впечатления. Ведь это была славная отметина героя воина! Только нахмуренные брови неприятно действовали на воеводу, он видел в них угрозу. А рядом с коренастым казаком ехал стройный, тоже испытанный в боях за Смоленск воин Конецпольский. Он был спокоен и сосредоточен.

Воевода вышел из кареты, не дожидаясь, пока к нему обратятся. Такой нахмуренный хлоп не побоится оскорбить шляхтича грязным словом, вызывая его из кареты для разговора.

— Что тут случилось, уважаемый пан поручик? — обратился воевода к Конецпольскому, избегая пронизывающего, острого взгляда казака.

— П-посланцы от казацких войск на нашем шляху, пан староста, — ответил Конецпольский, пытаясь говорить на украинском языке.

— Наши войска, уважаемые панове шляхтичи, не на шляху, а в лесу, в стороне от него. Пан атаман сечевиков велел передать, чтобы ни один волос не упал с головы троих казаков, находящихся у вас.

— Колвек[94]какой-то (польск.) казак, прошу, пан поручик, мог бы яснее изложить свои кондиции… — снова обратился Данилович к поручику, подчеркивая этим свое пренебрежение к казаку со шрамом.

— Пан староста! — крикнул Скидан, двинув вперед своего коня. — Хотя я и не поручик, но говорю от имени атамана сечевиков. «Колвек, колвек»! Не какой-то казак, а сотник запорожского войска! Когда уже вы научитесь разговаривать о людьми на их языке? Где казаки: Иван Сулима, Тарас Трясило и пушкарь донец? Потом — казаки требуют сейчас же выдать мне пленного турка!

— Пан к-ка-азаче, — обратился Конецпольский, поняв наконец, с кем ему приходится говорить и о чем идет речь.

Скидан резко обернулся к поручику, в устах которого так странно прозвучало учтивое обращение — «пан казаче».

— О, это совсем другой разговор! Что, уважаемый пан поручик? Впервые слышу, чтобы шляхтич говорил на нашем языке. Панове поляки всегда говорят с тобой на каком угодно языке, даже на турецком, басурманском, лишь бы только не на украинском. Заказано им, что ли?

— Пане ка-ка-азаче, прошу. Пан староста не в-ведает, о чем идет речь. Какие казаки? Я тоже ничего не понимаю… — продолжал Конецпольский по-украински.

Он видел, что это произвело впечатление на казака: у того разгладились суровые морщинки на переносице, с ним можно будет по-хорошему договориться, избежать неприятных осложнений.

— Пан поручик не может не знать о турке, казацком пленнике, которого он в сопровождении гусар сегодня ночью направил к гетману. А что касается троих казаков, то они тоже где-то возле своего трофея, пленного турка, которого хотели отбить у гусар. Где они?

Последний вопрос прозвучал совсем ультимативно. Наверно, казак надеется на поддержку своих войск, расположившихся в лесу, если так смело спрашивает о пропавших товарищах. Скидан снова повернулся к старосте, прижимая его своим конем к карете.

Даниловичу пришлось раскаиваться в своих действиях в отношении турка. Теперь он корил себя за то, что не поддержал региментара Хмелевского, когда тот на совещании у гетмана выразил по этому поводу резкий протест. Затаенная обида на Хмелевского удержала тогда Даниловича от благородного поступка, и он промолчал. Теперь же он хорошо понимал, что на стороне казаков, расположившихся в лесу, не только сила, но и старинное казацкое право.

Он услыхал, как зазвенела сабля, выхваченная из ножен вспыльчивым поручиком. Блеснула и сабля казака со шрамом на лице.

Это произошло так молниеносно, что Данилович не успел даже сообразить, что происходит. Хотел было криком остановить поручика и не мог.

Конецпольский сгоряча замахнулся саблей. Однако между его конем и конем Скидана в мгновение ока появился казак на большом туркменском скакуне с рассеченным ухом. Казак высоко поднял большую драгунскую саблю. А кривую саблю Конецпольского выбил из его рук молодой польский жолнер. Выбил и, подавшись вперед, искусно перехватил ее в воздухе, а потом перебросил Скидану.

— К чему эта схватка пана поручика с казаком, из-за чего? Из-за этой басурманской падали?.. — воскликнул смельчак, возвращаясь на своем коне в плотный строй жолнеров.

— Залатвиць[95]уладить (польск.) , прошу, пан поручик! Залатвиць… — крикнул наконец воевода, направляясь к карете. — Прошу отдать им басурмана и отпустить этого хлопа!

Замешательство в рядах жолнеров, панический приказ воеводы подействовали на Конецпольского.

— Залатвиць! — еще раз истерически воскликнул Данилович уже из кареты.

— Залатвиць! — эхом пронеслось по рядам польской конницы.

Развязанного, избитого Тараса вели сквозь толпу к казацкому сотнику, который медленно вкладывал свою саблю в ножны. Какой-то гусар бросил уже валявшуюся на земле саблю поручика в толпу жолнеров, откуда донеслись одобрительные возгласы. Казак, сидевший на туркменском коне, неохотно, по все-таки спрятал свое оружие.

— Пан сотник! — крикнул Тарас, пробиваясь к Скидану. — Донец Кирилл поехал с раненым Сулимой в Боровицу. Побыстрее к ним! Им с безоружными поселянами, наверное, трудно приходится от этих… этих…

Скидан только оглянулся на поручика. Но Конецпольский не ждал напоминания, он уже приказал гусарам остановить погоню за Сулимой и разыскать турка.

С десяток всадников поскакали выполнять его наказ…

Дмитро Гуня и Скидан уже вечером, стоя на шляху, провожали глазами проходившие войска старосты. Беспорядочным строем они двигались по черкасской дороге мимо казаков. Сзади Гуни, уже на коне, сидел вооруженный Тарас. Рядом с ним, улыбаясь вслед жолнерам, стоял и пушкарь Кирилл. На голове у него белела окровавленная повязка.

— Пан атаман! — несколько раз сряду окликнул Тарас Дмитро Гуню, пока тот услышал его и обернулся. — Прибыл пушкарь Кирилл. Сулиму он оставил в Боровице у людей.

— А турок? — крикнул Гуня.

— Турка нет.

— Как так — нет? Поручик обещал разыскать турка, гусары напали на его след в лесу.

— Наверно, напали, пан атаман… Да… в простые поляки тоже понимают, что такое шляхетская кривда. Они заверили поручика, что не нашли басурмана.

— Не нашли? А может… спрятали?

— Да где там, пан Дмитро. Наши хлопцы обнаружили его труп. Еще свеженький лежит в кустах с рассеченной головой.

Вскоре отряд Гуни пересек черкасский шлях и углубился в лес, направляясь к Боровице. Казаки еще раз прошли мимо трупа турка, показали его атаману Гуне. Селим лежал с рассеченной головой. Гуня безошибочно определил характерный для польских гусар удар кривой карабелей с протяжкой. Довольный, атаман лишь улыбнулся в свои густые молодецкие усы.