Онлайн чтение книги Ходи невредимым!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Тбилиси занят врагом! Кизилбаши топчут плиты Сиона! На Дидубийском ристалище, где миджнур Шота Руставели положил у ног царицы царей Тамар божественный свиток – «Витязь в тигровой шкуре», ревут персидские верблюды.

Не в бою, не в отважном поединке пал стольный город. Измена князя Шадимана Бараташвили повергла картлийское знамя к стопам «льва Ирана». Кто из грузин забудет день, когда в ножнах плакали шашки! «Измена!» – кричат ослепшие сторожевые башни Нарикала. «Измена!» – с отчаянием подхватывают Махатские холмы. «Измена!» – стонут скалистые Сололакские отроги. «Измена!» – с болью отдается в Дидгорских горах.

Измена! Но разве впервые изменяют князья? Что ж поражает так Георгия Саакадзе? Что? Судьба. Не он ли в Исфахане прибегал к изворотливости, подготовляя торжественный въезд в Тбилиси царевича Хосро? Но разве Хосро въехал? Он выполз вслед за «змеей» из-под земли, непрошеный, нежеланный. А если так, то не следует ли помочь Хосро снова очутиться в Исфахане? Но очутится ли? Кто поможет Георгию Саакадзе? Где искать войско? Имеретинский царь обнадежил, но почему-то медлит. Может, тоже выжидает. Неужели перестал устрашаться Самегрело? В деревнях Картли собирают последние дружины. Всех брать неразумно: война продлится не меньше двух лет, а поля не засеяны; нельзя обрекать народ на голод, – и воевать без хлеба и вина нельзя. А кони? Где взять корм, если не засеять долины? Выходит, пожилые должны остаться у очагов, и мальчики до пятнадцати лет пусть крепнут для будущих войн. Не успокоятся ни персы, ни турки, пока нас не победят или пока мы не изгоним их совсем. Войско!.. Год только бы продержать персов на чембуре… Тогда и царь имеретинский Александр объединит три царства и… Сколько ни кружись, все к тому же столбу приходишь, где привязал свои мысли, – войско!

Если бы собрать воедино конницу, которой командовал Георгий Саакадзе в течение двадцати лет, образовался бы огромный серо-бело-черно-золотой поток. Сейчас Саакадзе нуждался в ограниченном числе клинков и коней. Он задыхался при одной мысли, что уже Средняя Картли находится в пределах досягаемости персидского огня. Если бы сердце могло седеть, то в эти дни оно поседело бы у Георгия Саакадзе.

А «барсы» не переставали возмущаться. По их разумению, надо было схватить Шадимана в Тбилиси и бросить в башню больших преступников. Познавший любую степень измены, он собой заменил ключи семи ворот. Без «змеиного» князя персы сами не нашли бы выход из тайного подкопа под Ганджинскими воротами и не ворвались бы в сердце Картли.

– Ворвались бы! Наша сила похожа на короткую бурку, – как ни растягивай, коня не закроешь. Благодарите анчисхатскую божью матерь, покровительницу витязей, что не Зураб захватил власть над Тбилиси, а Шадиман. Как только Барата начал усиленно меня уговаривать, я тотчас заподозрил князей и решил спасти Тбилиси. Видите, князь сдержал слово: Тбилиси цел. И в Носте не пойдет, страшится за Марабду. Но главное – не в Тбилиси дело, он будет мною закрыт, как сундук с пойманными лисицами. Надо лишь выждать, пока Хосро уберет оттуда пять… скажем, четыре тысячи сарбазов. А он уберет, ведь против него Теймураз и Зураб. Давид Строитель много лет без Тбилиси царствовал в Картли и Имерети, и прежде земли Грузии обратно от сельджуков отвоевал, а потом изгнал из стольного Тбилиси прочно засевших эмиров. А какую борьбу выдержал Строитель с собственными феодалами! Один Липарит Орбелиани стоит Шадимана и в придачу Зураба. – Саакадзе вдруг поднялся. – Кажется, гости отдохнули и сюда направляются.

Как туман с утеса, сползла озабоченность с лица Саакадзе. Он радушно встретил вошедших первыми Гуния, Асламаза и Квливидзе.

Утро разгоралось. Клубы облаков напоминали шатры, раскинутые на синей долине. Внезапно один из распавшихся шатров превратился во вздыбленного льва, – так показалось Эрасти, и он ускорил шаги, направляясь в покои Мирвана Мухран-батони и Иесея Ксанского, просить пожаловать на военный разговор.

«Не раньше как через полчаса явятся князья, – подумал Саакадзе, – как бы ни торопились, вековая спесь верх возьмет». И велел пригласить Вардана Мудрого.

По просьбе Саакадзе купец не без удовольствия повторил рассказ с начала. Он с трудом добрался до Моурави. Уже по всем дорогам от Дигомских ворот расставлена Хосро-мирзой скрытая и открытая стража. Даже из Гурии караваны не идут, – убытков много, а прибыли нет. Крепостцы и замки князей, дружественных персам, тоже стражей усилили. Юзбаши и онбаши по приказанию царевича оказывают любезность и вежливо просят насыщать сарбазов до глаз – значит и их, – и подарки раздать – значит и им. И вот – кизилбашей много, а баранов нет. В Тбилиси на выбор ворота для Моурави откроются, лишь бы пожелал прийти и выгнать персов. Тоже бараны, хоть и кизилбаши. Князь Шадиман майдан объезжал, морщился: «Лавок много, а товара нет!» Пустота не понравилась, как будто его сердце полно! Приказал открыть лавки, и вот – продавцов много, а покупателей нет.

Немало ценного узнали азнауры от смелого старосты майдана.

– Вот что, мой Вардан, ты еще отдохни, потом призову тебя. Есть план, если не устрашишься, услугу Картли окажешь и сам разбогатеешь.

– Благодаря тебе, Моурави, всем уже разбогател, а если для царства нужно – страх сумею в хурджини запрятать.

– Такие слова, Вардан, мне нравятся. Пойдем опорожним чашу атенского вина! – и Папуна, избегая приятной беседы, как он называл военный совет, увел Вардана.

Князья застали азнауров раскаленными добела. Азнаурам не терпелось.

– Даже кони ржут, застоялись! – кричал Квливидзе.

– Что кони?! Мне ночью показалось – я ржать начал! – уверял Гиви.

Князья подхватили дружный смех.

– Когда начальники говорят о войне, – тепло сказал Мирван, – хорошо, если смех прерывает серьезную беседу.

Но Димитрий не разделял мнение князя; подвинувшись, он шепнул в самое ухо Гиви:

– Еще такое скажешь – полтора часа твои цаги давить ногой буду!

План Саакадзе приняли единодушно. Уже не было сомнения: Хосро закроет проход к Нижней Картли, и Иса-хан расправится с Кахети.

– Я такое скажу, – вдруг заявил Мирван: – Моя фамилия решила на помощь Теймуразу не идти.

– Ты прав, Мирван, – согласился Иесей, – у него и так с излишком своих и наших князей; пусть отбивают собственного царя, – для нас он не отец, а отчим.

– А вы что скажете, азнауры?

– Скажу, Георгий, без анчхабери, – выпрямился Квливидзе, – мы ему не бурка! Когда холодно – в нее кутаются, а при жаре куда попало сбрасывают.

– Мне до Кахети дела нет. Столько уговаривал кахетинских азнауров, что сам цвета пепла стал.

– Прав Гуния! И еще прибавлю: раз такой отважный полководец у них, пусть изволят без нас шашками махать!

– Мы им не шуты, чтобы перед конем Теймураза на руках танцевать.

– Хорошо Даутбек сказал, на этом и порешим, – строго произнес Квливидзе.

– Народ жалко, – задумчиво проронил Дато, глаза его затуманило воспоминание о Греми.

– При чем народ? Народ тоже должен иметь башку: посеял шаири, а хочет собрать победу!

– Вот Дато настаивает, что я в шаири мало понимаю. Все же, думаю, Димитрий прав: на поле битвы бешеный рев верблюдов больше полезен, чем нежный лепет гурий!

– Молодец Гиви! – поощрительно опустил руку на плечо «барса» Георгий. – Рад, мои друзья: ваше решение подтверждает мое. Сегодня прискакал гонец от царя Теймураза.

– Гонец?

– Кто такой?

– Как пробрался?

– Придворный азнаур Лома… Видно, нарочно азнаура прислали – думают смягчить наши сердца. Не легко было гонцу: дороги от Марабды до Кахети сарбазами забиты. Надеется Лома, отсюда мы с войском будем его сопровождать… Раньше хочу выслушать вас, потом ответ дать.

– А в Кахети что сейчас? – равнодушно спросил Мирван.

– Огонь. Кахети почти не осталось. Уверяет Лома, что царь как лев дерется, но Иса-хан, как ежа, ловит его на крючок неожиданностей. Теймураз пишет мне, будто я один могу противостоять боевым ухищрениям Иса-хана, просит забыть перед лицом опасности распри и победой навек закрепить дружбу.

– До Марабдинского поля об этом обязан был думать! Разве первая битва не показала, что лишь тебе, Моурави, по плечу война с шахом Аббасом? Но попробуй разгроми Иса-хана с большим искусством, и Теймураз тут же вновь надменным царем станет: «Мы возжелали…» Нет! Нельзя и не можем шаирописцу помочь, пусть к Зурабу обратится… Почему подлый сосед заперся в Ананури?

– Почему, князь Иесей? Предполагаю, с Шадиманом сговорился; недаром один княжеский дружинник моему сказал: «Теперь мой батони Квели Церетели влиятельнейшим князем стал, сиятельный Шадиман без него не дышит».

– С азнауром Асламазом я согласен, пускай Зураб выручает тестя. Разве не из-за глупой гордости кахетинского царя погиб мой славный отец, глава рода Мухран-батони? Как смеет рассчитывать на нашу помощь?

– Вижу, разногласий меж нами нет. Сегодня же отпущу Лому, устно передам и на бумаге закреплю наш ответ. Лживым посулам царя не верю. Если бы умел ценить слово, давно бы изгнали врага. Об этом все. Дато, начертай мой ответ и вручи Ломе. Я его не удостою второй беседой, ибо в лихолетье он, влиятельный азнаур, много способствовал расколу между азнаурами Кахети и Картли.

– Найдешь Лому у моего деда.

Дато молча вышел: «Да, Георгий прав, и другие правы, но народ жалко…»

За два дня вырешили многое. Власть над Картли и знамя полководца доверили Моурави. Знали: трудное дело сейчас воевать, когда враг, как клещами, сжал горло, – знали и надеялись на Георгия Саакадзе.

Не дожидаясь утра, освещая себе путь смолистыми факелами, разъехались князья и азнауры: «Не время гостить».

Выехали на свои стоянки Элизбар, Пануш, Матарс, выехал и Димитрий.

Только Дато, Даутбека и Ростома задержал Саакадзе. С ними он долго обсуждал способ поднять хевсуров, пшавов и других горцев на войну с Хосро без согласия Зураба Эристави, под чьей властью они очутились благодаря Теймуразу. Для этого раньше всего предстояло лишить персов подземной дороги к Тбилиси. Это вынудит Хосро или выйти за пределы городских укреплений и открыто сражаться с Моурави, или последовать примеру Исмаил-хана и засесть в Тбилиси надолго.

Нельзя сказать, что Вардану надоело гостить в Носте, но он несколько беспокоился: конечно, Нуца под защитой пасечника, которого Шадиман наградил кисетом с марчили, а Исмаил-хан – почти новым шелковым халатом и ферманом на неприкосновенность дома Нуцы; но все же в персидском стане и муравью не безопасно… Гурген тоже ждет, когда отпустит его Моурави, и уедет к семье в Гурию. Богат Гурген и может хоть год для вида торговать, а на самом деле беречь товар и монеты до оживления Тбилиси… Приятно щекотало Вардана милостивое внимание к нему Моурави. Гурген жил в доме Ростома, а его, Вардана, Моурави пригласил в замок Носте. С Папуна можно хоть месяц говорить, скуке не будет места на тахте. А еда! А вино! А покровительство благородной Русудан! Но надо торопиться, Нуца одна среди врагов. Тут Вардан так и застыл, словно пораженный стрелой: «Как же он вернется? В Тбилиси его схватят или совсем не впустят… ведь ворота закрыты!»

В сильном волнении застал Эрасти купца. Два раза пришлось повторить телохранителю, что Моурави и азнауры Дато, Даутбек и Ростом ждут его на беседу.

– Ну как, мой Вардан? Отдохнул немного? – приветствовал Саакадзе купца.

– Спасибо, Моурави, отдохнул, но не успокоился: Нуца одна.

– Напрасно-тревожишься, госпожа Нуца храбрая, и Шадиман ее в обиду не даст.

– Шадиман? – вытаращил глаза купец. Ему льстило, что Моурави госпожой называет Нуцу, но имя страшного князя бросало его в жар. – Может, Моурави, думаешь – к Шадиману пойду?

– Зачем тебе кланяться, – ты ему нужен, и он сам уже о тебе вспомнил.

– На что я ему, Моурави? – таращил от изумления глаза Вардан.

– Торговлю поднять. Сам рассказывал: Шадиман пустым майданом недоволен. И прав, нельзя весы благополучия бросать, потом трудно будет тебе собрать гири царства.

– Опасно, Моурави. Если товар свой привезу, персы, как крысы халву, растащат.

– Не посмеют. Шадиман воспретит: знает – без торговли город мертв. Потом свой товар пока не вези, я из запаса ностевского базара дам. Заработок пополам, мне монеты для войны нужны… Не торопись, раньше все доскажу. Прибыль неспроста получишь. Пять верблюдов нагрузишь: трех – бархатом, парчой, шелком; одного – башлыками, шалями и цаги, а пятый верблюд пусть тащит дешевый товар: миткаль и кисеты для сарбазов. Когда за тобою пришлет Шадиман, скажи: «Как узнал, светлый князь, что ты везир, сейчас же караван нагрузил. Если пожелаешь, князь, прикажи: пусть ханы персидских купцов за товаром в Иран отправят. Майдан подымем, Тбилиси возвеселим!»

– Моурави, кто меня в Тбилиси впустит? Кругом стража!

– Увидят караван – как одержимые бросятся открывать ворота. Впрочем, раньше спросят Шадимана.

– Моурави… только прибыль тебе нужна?

– Ты угадал, мне нужно, чтобы с тобою и Гургеном проникли в Тбилиси и погонщики верблюдов – Ростом, Арчил-"верный глаз" и один разведчик. В первый вечер пошлешь к дому азнаура Дато начальника Ганджинских ворот. После этого забудь о погонщиках и вспомни о бархате.

– Как забудь? Может, я помочь смогу?

– Нет, Вардан, не хочу навлекать на тебя даже тень подозрения. Ты мне понадобишься позже. Смотри не проговорись. У меня ты не был и со дня отъезда моего из Тбилиси меня не видел.

– Даже под пыткой смолчу! Я сам будто из Гурии прибуду.

– Не сомневайся, встретят радостно. Шадиман утвердит за тобою почетное звание мелика и старосты майдана. Постарайся оживить торговлю: о Тбилиси, а не о персах твоя забота.

На рассвете из Носте выехали гонцы в Ахал-Убани, Дзегви, Ниаби, Гракали и Цители-Сагдари. Саакадзе просил прибыть ополченцев к Цицамурским полям.

В тот же день конюхи-ностевцы оседлали горячих коней: молодого Джамбаза, Шевардени и Раши. Малиновые чепраки Эрасти приказал заменить темно-синими. Георгий, Даутбек и Дато вышли в кольчугах, поверх которых накинули башлыки. За плечами «барсов» виднелись дальнобойные луки, а колчаны до отказа были набиты стрелами.

Закрепляя налокотник, Дато наблюдал за садящимися на коней друзьями и вновь подумал: «Как будто совсем не похожи, но чем-то совсем одинаковы».

Три «барса» двинули свои дружины к Цицамурским полям. Там Саакадзе ожидал появления Хосро-мирзы… Разбредшиеся по окрестным поселениям отряды сарбазов, устрашая крестьян насилием и разрушением хозяйств, добывали продовольствие…

Пригибая к земле вековые деревья, наполняя свистом долины, проносился с востока на запад ужасающий ветер. Облака, сталкиваясь, превращали в дождевую пыль воздушные замки.

Кура ревела, разъяренно несла коричневые воды, огибала скалы, выплескивала пену на потемневшую гальку. Но речной рогатке ничто не угрожало, она была сделана из крепкого дуба.

Крестьяне Лихи зорко стерегли Куру. Ни один смельчак не смеет миновать Лихи, не заплатив пошлину. Четыре самострела на сошках, установленные на берегу, нацелены на реку. И нарушителя подстерегает дальнобойная стрела.

Но в такую погоду кто отважится рыскать по Куре? Потому так спокойно под прикрытием шалаша в котелке, прикрепленном к треножнику, варился сом. Придвинув к красноватым углям промокшие ноги, лиховцы лениво следили за булькающей водой.

Внезапно за шатром послышался надрывный крик. Лиховцы прислушались и, на ходу хватая шашки, выскочили из шатра.

На неоседланном коне, с боков которого струилась вода, а с удил падала хлопьями пена, вопил Арсен, размахивая руками, словно изображал петуха на плетне.

Зубы Арсена лихорадочно выбивали дробь. Лиховцы вмиг втиснули Арсену в рот матару и заставили выпить вино. Придя в себя, он принялся с такой торопливостью сыпать слова, словно боялся, что рот его снова иссушит засуха и он лишится дара речи.

– О-о-о-о!!! Персы идут! Пе-е-ерсы! Все жгут! Может, красные шапки с гор скатываются, может, кровь! Деревню Ашуриани с трех сторон подожгли! Говорят, сам князь просил: за то, что к Моурави тянулась! Деревню Сакире, по ту сторону Арагви, в кладбище камней превратили! Девушек обнажили и их же косами секли. Из деревни Поси хлеб до последнего зерна вывезли, а старейшего ослепили! Орота сожгли!

– Подожди, Арсен! Откуда персы?! Орота сожгли – значит, там тоже не голуби. А мы при чем? Из Поси хлеб вывезли? Но мы всегда в стороне! Мы – Лихи! Еще Пятый Баграт…

– Нас бог хранит, зато мы его реку храним. Видишь, на Куре, как у барана в башке, пусто!

– О-о!!! Джачви сожгли! Авчала сожгли!

– Молчи, Арсен, у нас кисеты с серебром! Персам пилав с бараниной сварим. Крестьяне в Джачви сами виноваты – ярма не любят, господина с навозом равняют. А если князь не в парче, крестьяне стыдиться должны – их князь. И ханы тоже не очень страшны, если им покорность показать, золото тоже. Почему не показывают? А если не покорны, пусть на чужой бич не сердятся.

– Кутала сожгли! – Арсен вдруг удивленно уставился на односельчан, точно видел их впервые.

– Кутала-плутала! Ты что, у своей птицы молоть языком научился?

Арсен не отвечал, глаза его еще больше расширились и словно потемнели. Лиховцы невольно повернулись в сторону. И сразу удивление и ужас обожгли их, словно из речного водоворота вынырнул лев и, разинув пасть, неумолимо приближался к ним.

Они не ошиблась. Из дымчатой полоски тумана надвигался вытканный на полотнище Шир-о-хоршид – лев с зажатым в лапе мечом, зловеще освещенный смертоносными лучами чужого солнца: персидское знамя угрожающе колыхалось посредине плота.

Скорей в Лихи! Пусть нацвали встретит друзей шайтана с подносом щедрости.

Самый младший, вскочив на скакуна, умчался…

В Лихи переполох. Забрав подносы, лиховцы поспешили в дома соседей, и вскоре старейшие направились к берегу, держа на вытянутых руках подносы с монетами новой чеканки, женскими украшениями, ценностями.

Желтолицый юзбаши угрожающе вскинул саблю, и грянул залп. Залегшие на плоту сарбазы в шлемах перезаряжали мушкеты.

Двое лиховцев плашмя упали, обливаясь кровью, остальные бросились врассыпную. Плот причалил к мосткам.

«Алла! Алла!» – взметнулось над Курой.

Из-за речного поворота показались новые плоты. Сарбазы проворно высаживались на притихший берег.

Желтолицый юзбаши отпихнул убитого и резко обернулся: перед ним стояли нацвали и старейшие; заискивающе улыбаясь, они протягивали подносы щедрости.

– Помилуй и спаси, Синий Копьеносец![9]Один из эпитетов св. Георгия. – прошептал нацвали, силясь превозмочь страх.

Юзбаши оттопырил нижнюю губу, надменно откинул голову, так под Джульфой однажды сделал Эреб-хан, и ловко смахнул все с подноса в подставленный сарбазами кожаный мешок.

– Хейли хуб! – как бы равнодушно произнес юзбаши, ревниво следя за руками других юзбашей, расхватывающих женские украшения, чаши, чеканные пояса и монеты.

«Был удобный берег, – сокрушался нацвали, – а стал как тесный чувяк, еще не надел, уже жмет».

Изгородь сарбазских копий угрожающе повернута к Лихи. Настал час благодарности по-шах-ин-шахски за дары и встречу.

– Хак-бо-сэр-эт! – накинулся старший юзбаши на нацвали. – Ты, верблюжий хвост, думал обмануть правоверных?! Почему так мало принесли?! Почему нет золота?! Почему… – хотел он крикнуть «нет красивых девушек?!», но сдержался: Хосро-мирза повелел не оскорблять женщин, не грабить, а лишь просить еду для сарбазов.

Колючим взглядом юзбаши оценивал нацвали и старейших, грузных и богато одетых. «Бисмиллах, где только не были, везде облезлые ишаки! А разве не святой Хуссейн поучал: „Не отворачивайся от богатства, ниспосланного тебе небом“. И нигде не сказано, что я должен слушать Хосро-мирзу больше, чем святого Хуссейна. Можно мирзу успокоить, если узнает: с оружием встретили, даже пол-лаваша дать отказались. И еще можно напугать: дружинников Непобедимого видели».

Младшие юзбаши, опираясь на сабли, с тревогой ожидали решения желтолицего. Чувствуя нестерпимый зуд в руках, они готовы были расклевать богатый «рабат», представший перед ними по милости аллаха.

Но старший юзбаши не спешил: намереваясь выпотрошить джейрана, он не хотел убить куропатку[10]Убить куропатку – образное выражение, означающее – сбиться с толку, поступить неправильно.. Для блезиру он стал торговаться с лиховцами.

В этот миг раздался протяжный крик, и обезумевший Арсен проскакал на пронзительно ржущем коне. Ворвавшись в Лихи, он отчаянными воплями: «Персы убили Миха и Резо! О-о-о-о!», всполошил односельчан.

Загудел колокол.

Дед Беридзе, тряся побелевшей головой, взобрался на верхние плиты, окаймлявшие родник, и, подняв кинжал, призывал лиховцев взяться за оружие. Видно, вспомнил он слова Моурави, но поздно они достигли слуха безмятежных владетелей реки. Кто-то схватился за лук. Кто-то силился вытащить из ножен клинок…

Толпой, напоминая стадо буйволов, выгнанных из тины, в которой они испытывали блаженство, лиховцы подались было навстречу линиям сарбазов, окружающих деревню. Но сборщик свирепо замахал папахой:

– Назад! Сто-о-ой! Еще подарки собирайте!..

Где стоянки азнауров? Там, за кизиловой балкой? Или на тех высотах?

Ничего не знал Арсен, припавший к гриве взмыленного коня. В разодранной чохе, без папахи, он мчался как одержимый, мчался вперед, – а может, назад, – не ощущая ни света, ни мрака, ни урагана, ни тишины.

Цицамурское поле неслось под копытами, а конь, будто истукан, застыл на месте, – так мерещилось Арсену. Он изломал нагайку, гикал до хрипоты, до боли в горле…

Чьи-то кони мчались справа и слева от Арсена. Чьи-то копья угрожающе преградили ему путь. Не замечал и копий Арсен. На всем скаку один из дозорных схватил обезумевшего коня под уздцы. Внезапно конь остановился, задрожал смертельной дрожью и пал. Не заметил Арсен и гибели любимого коня…

Муть застилала глаза Арсена. Она расползалась нехотя, и из неясных линий и кругов образовался незнакомый шатер, возле которого гордо реяло знамя – «барс, потрясающий копьем».

Арсен даже не удивился, что перед ним оказался Иванэ: сам гвелешап – фантастический зверь – не смог бы дополнить то, что предстало перед Арсеном в Лихи. Удивился Иванэ. Сокрушенно разводя руками, он не без умысла повел своего зятя в главный шатер.

На косматой бурке, покрывавшей седло, сидел Саакадзе, острием шашки водя по распластанной перед ним, как шкура тигра, карте. Он сухо встретил Арсена, но ни разу не перебил его, дав измученному всаднику возможность до конца излить свою жалобу на персов, бесчинствующих разбойников. Задыхаясь, Арсен слезно молил спасти погибающую Лихи. Наконец он замолк и, содрогаясь, ждал, надеясь, что сейчас зарокочет сигнальный ностевский рожок, заржут кони и помчатся азнаурские сотни на выручку речной дороги.

– …Я своих слов на ветер не бросаю, – сурово напомнил о своем предупреждении Саакадзе. – Несмотря на увещания, вы ни одного дружинника мне не прислали. И я, как предупреждал, помощь вам не окажу! Почему, узнав о вторжении персов в Картли, вы у себя не выставили даже дозоров? «Мы в стороне!» А оказалось, как я и предвидел, вы перед врагом на самом виду. Почему, завидя персов, не обнажили оружие? Ты, видавший в Носте другой пример, один из первых повинен в том, что непременно произойдет. Убирайся с глаз моих!..

Полны тайн горы Картли. Одним броском туча может изменить до неузнаваемости ущелье, долину, отроги. Ветер, разметав кустарник, обнажает бездну. И люди в этих горах обладают свойствами природы.

Пока безмятежны нагорье или равнина, скрыты и величие души и глубина характеров. Но стоит разойтись буре – и неприметное в будни способно обрести грозную непреодолимую силу.

Нравственным мерилом здесь служит отношение к врагу родной земли, к неугасимому очагу прадедов. Смирение – мать позора! Если гордый говорит: «Нет!», значит, не обойден он жизнью на самом крутом повороте.

Так произошло с Натэлой. Пока Арсен, жалкий в своей растерянности, уронив голову на грудь и бросив поводья, отъезжал от шатра Моурави, Натэла в какой-то неуловимый миг вся преобразилась и уже не походила на знакомую лиховцам молчаливую жену Арсена. Она не стала облачать истину в яркие лоскуты утешения и со всей энергией гнева и ненависти указала окружившим ее женщинам на пропасть, так страшно разверзшуюся перед ними. Враг на пороге! И всем надо пожертвовать, чтобы сберечь честь и достоинство. Другой путь для грузинок в будущее не проложен.

– Кто смеет здесь приказывать! – возмутилась жена нацвали. – Разве не я первая женщина Лихи?! Не слушайте глупую, богатством откупимся. Кладите подарки на поднос щедрости. Я вот тоже браслет снимаю, не смотрите, что медный, бирюза настоящая.

Вокруг переглядывались. Некоторые смущенно пошли обратно. Но Натэла сдернула с цепочки боевой рожок, и такая воля отразилась в ее глазах и так неожидан был гневный призыв рожка, вскинутого женской рукой, что женщины будто освободились от невидимых пут.

И вот черные платки и белые шали уже замелькали в кизильнике, а жена нацвали все еще призывала к покорности, дабы избегнуть кары и сберечь богатство.

– Спасайтесь! Спасайтесь! – вдруг раздались крики прискакавших лиховцев, не успевших накинуть на себя даже бурки.

Последние крупицы благодушия разметали эти запоздавшие всадники. Правда была непреодолима. По трем тропам, соединяющим берег с деревней Лихи, наступали сарбазы.

Преподнесенные дары лишь распалили кизилбашей, и они ринулись в дома, сгребая ковры, утварь и все то, на что натыкался жадный глаз. Щелкая бичами, сгоняли табун, баранту.

И этих шакалов нашествия пыталась теперь урезонить крикливо разодетая жена нацвали. Желтолицый юзбаши лишь отмахнулся нагайкой от назойливой, а рослый онбаши, сорвав с нее бусы, цинично ухмыльнулся, намотал косы на свою руку и поволок к сараю.

Нацвали было кинулся ей на помощь, но лишь поклонился вражеской сабле и, держась за плечо, ввалился в дом, где и тряпки не осталось перевязать рану. Потом, как в страшном сне, ему привиделось, что где-то рядом воет его жена, зарывшись лицом в солому.

На площади запылали факелы.

– Господи Иисусе! – преграждал вход в церковь священник. – Не дерзайте грабить храм божий! Хосро-мирза человеколюбно сулил беречь покой церкви. Небеса вопиют, бо сей храм – пристанище и прибежище.

Ханжал со свистом пронесся над священником и вонзился в потускневший лик Христа.

Дождевые капли, как слезы, скатывались с темной листвы. Женщины, спасенные Натэлой, окружили старика Беридзе, слушая его страшный рассказ о расправе в Лихи. Сколько отчаяния, сколько слез!

Но Натэла чувствовала, как все ее существо охвачено одним желанием мстить, мстить самозабвенно, исступленно. А разве может быть иначе? Ведь она из Носте. И сыновья ее не смеют походить на отца. Если бы не в церкви связала себя словом, выбросила бы Арсена из памяти, как выбрасывает сейчас серебряные бусы. И она с отвращением сорвала с себя ожерелье.

– Натэла! – испуганно вскрикнула соседка. – Ведь это подарок Арсена.

– Лучше бы он раны мне свои подарил, полученные в битвах.

– Святая богородица, возвышенная, сжалься! – молили женщины равнодушное небо. – Пусть Моурави, как щит, повернет к Лихи свое сердце.

– Не повернет… своих слов не меняет. – Натэла вздрогнула: «А если… да, один исход…» – и она решительно повязала голову башлыком.

«Откуда такая отчаянность?! – недоумевали женщины, смотря вслед скачущей Натэле. – Откуда? Говорят, в Носте на отроге, возле священных деревьев, в дни нашествия врагов, вырастает цветок на стальном стебле. Может, это и есть Натэла?»

Низко плыл едкий дым. Догорал дом священника, догорали и другие дома. Беспрестанно слышались выкрики: «Хватай! Пяандж со орх! Чар се-ефид!» и мольба: "Ради любви всех братьев[11]Распространенное в Грузии обращение при большой просьбе., не убивай!"

Незаметно объехав деревню, Натэла стала на седло, ухватилась за ветви и, взобравшись на ореховое дерево, по-мужски грозно выкрикнула:

– Э-э, люди! Моурави скачет! Дружинники тоже! Уже пыль видна, – и она затрубила в рожок так, как трубят перед боем одни только «барсы».

Весть надежды! Она способна заглушить и самый невероятный грохот.

– Ностевский рожок! Моурави скачет! Земная сила его способна вновь заставить голубеть небеса.

– Возрадуйтесь, братья! Моурави скачет! – потряс крестом священник, выбравшись из подвала. – Да покарает он разорителей святынь!

Рокочет рожок Моурави, приводя в трепет зачерствелую душу насильника.

И желтолицый юзбаши услышал клич этого рожка, который не раз заставлял леденеть его кровь. «Гурджи сардар!» – вопль ужаса вырвался из его груди. Он понесся на коне из Лихи, преследуемый багровыми отсветами.

В ветвях ореха промелькнул башлык, потом взлетел самопал, и стрела, взвизгнув, протянула над припавшим к луке желтолицым юзбаши невидимую нить смерти.

– Непобедимый! – завопили сарбазы, в панике устремясь к берегу.

– Гуль! Гуль!

– Шайтан!

Ринувшись к плотам, сарбазы стали швырять на них обезумевших овец. Нещадно колотя ножнами отару и изойдя криком, персы поспешно отгоняли от берега перегруженные плоты.

Накатилась на передний плот мутная волна и обломком рогатки сбила белого ягненка. И, урча и негодуя, понесла дальше свои изменчивые воды ненасытная серая Кура.

Негодуют лиховцы, поздно вспомнив о кинжалах:

– Жаль, не подоспел Моурави, уплыли собаки! Сколько богатств забрали! Сколько скота сгубили!

Натэла осадила коня в самой гуще растерзанных, ободранных лиховцев:

– Не Моурави, а тень его спасла вас. Два сына и конь, вот все богатство, что у меня осталось… И теперь от вас уведу их к Моурави. Арсену так передайте: если прозрел, пусть опояшется шашкой. Прощайте! И вспомните, рожок Моурави больше не свершит для вас чуда, надейтесь на свои клинки.

После первого неудачного опыта военных действий иранцев в Картли Хосро решил не рассылать по сторонам малые отряды. Таким образом, почти вся Нижняя Картли была вскоре оставлена персидскими войсками.

Но Саакадзе знал: не это решает исход войны и упрочивает положение царства. Войну могло завершить большое сражение с Хосро, а затем с Иса-ханом.

А Хосро все не появлялся. Он, по сведениям лазутчиков, находился в Тбилиси. Где же Иса-хан?

Скорее, чем ожидал, Саакадзе узнал об этом. Прискакавший каким-то чудом князь Джандиери с горечью поведал о небывалом поражении Кахети.

Иса-хан хотя и не много разрушил дымов, но отобрал уцелевшие от предыдущих вторжений ценности у жителей, присвоил скот и коней, ограбил монастыри и церкви, а иконы сжег. Почти целиком вывез ковры и редкостное оружие из дворца Теймураза, взял свитки с шаири и даже прихватил каменную чернильницу… Царь Теймураз едва спасся. Последняя битва была столь яростной, что казалось, победа кахетинцев обеспечена. Презирая смерть, царь лично вел дружины на персидские тысячи. Но Иса-хан неожиданно отступил к верховьям Алазани и преградил дорогу тушинам. Мечом бы преградил – не беда: не боятся тушины оружия… Леса зажег проклятый хан! Укушенных шадимановскими змеями взбесившихся собак выпустил на поле битвы!.. Такой ужас обуял кахетинцев, словно вновь наступил всемирный потоп. Уже не разбирали, где свой, где чужой. Рубили шашками, отбивались стрелами, пращами, спасаясь от бешеных псов. Кровь обжигала глаза, ужас леденил кровь. Если бы один простой дружинник – потом узнали, он на Дигоми обучался – не догадался крикнуть: «Дротики в собак!» и сам бы не уложил нескольких, наверно, кахетинцы друг друга перебили бы… Тут придворные на всем скаку подхватили под уздцы царского коня и почти силой заставили Теймураза покинуть поле боя и скрыться в Тушети, пока не захвачена огнем единственная лазейка. Из Тушети царь, Чолокашвили, Вачнадзе, Андроникашвили и еще несколько князей с горсточкой дружинников намеревались пробраться к Зурабу Эристави и дальше – в Имерети.

Саакадзе и бровью не повел, но… последняя надежда рухнула: царевич Александр не придет на помощь. Имеретинский царь не нарушит гостеприимства, не пойдет против Теймураза. «Неудачливый Теймураз, почему ты опять не направился в Гонио?!» Кажется, это пожелание Саакадзе в гневе выкрикнул вслух, ибо князь Джандиери тут же с отчаяньем ответил:

– На тебя, Моурави, надеемся. Направь дружины в Кахети, и царь Теймураз клятвенно заверит: «Мы возжелали вручить тебе власть!»

– Его клятва легче воробьиного пуха! Обманул в Гонио и после не стыдился обманывать… Я навсегда потерял к нему доверие. И пусть знает: Георгий Саакадзе не признает его царем! Не ему ли обязаны кахетинцы сейчас гибелью царства? Но не в этом несчастье: не могу оказать помощь Кахети, если бы и хотел, – Картли в опасности!.. Странно, князь, как не додумались вы заблаговременно тушин с гор спустить, потом устроить в лесу на пути к горным тропам две-три линии ловушек? Разве не ясно было – хан первым долгом пресечет источник помощи. Не я ли учил на Дигоми ваших чередовых ишаков в подобных случаях метать огненные стрелы? Собаки ринулись бы назад и такую сумятицу внесли бы в основные персидские войска, что голыми руками их в турий рог согнули б…

– Ты меня не учил, Моурави, может, из всех я самый большой ишак! Знал – так случится, и малодушно не поднял князей против Теймураза, не настоял на передаче тебе воинской власти. А теперь осознал: ты бы победил Иса-хана… И победишь Хосро-мирзу!

– Нет, князь, и одержал бы теперь над шахом окончательную победу, но владетели не допустят. Лучше им под властью персов прозябать, чем опять меня в силе лицезреть… Сейчас решил бороться за народ; думаю, сохраню мою Картли и картлийцев. В этом мне, сам того не подозревая, помогает Шадиман… Тебе советую, пока не поздно, скачи в Ананури, дорога в горы моими азнаурами очищена. Уговори Зураба помочь своему тестю. А если там Нестан-Дареджан и царица, пусть тоже требуют. Возможно, капля совести осталась у корыстолюбивого арагвинца, тогда должен помочь.

– А ты, Моурави, не против ли Зураба готовишь удар? Твоя стоянка слишком близка к его пределам.

– Не совсем против арагвинца, его время придет. Я жду более крупного зверя… Не нравится мне тишина у горцев, не допускаю, чтобы ко мне на помощь не рвались. Выходит, бессильны… или им уже преградили путь в Картли. Но кто? Зураб? Хосро? Может, совместно? Видишь, мой доброжелатель князь Джандиери, какое трудное положение у горсточки азнаурских дружин.

– До Кахети, Моурави, дошло, что князья Мухран-батони и Ксанский Иесей с тобою.

– Благодаря предательству Зураба война так развернулась, что им едва хватит войска личные владения отстоять… Но все же и мне уделяют внимание. Мирван проходы к Картли от Иса-хана обороняет, а остальные мухранцы разбрелись по своим крепостям и сторожевым башням. К большой войне готовятся: думают, Зураб на них нападет. У Ксанских Эристави такая же забота… Остальные князья, тебе, думаю, известно, сейчас за свое предательство ферманы на неприкосновенность замков получили от Хосро-мирзы.

– Где, где были глаза у князей Кахети? Где их разум? Почему тобою пренебрегли? Такого Моурави упустить! Но ты, Моурави, не в опасности ли? Почему не спасаешь себя? Семью? Ведь не сможешь без дружин противостоять Иса-хану.

– Смогу и против Хосро-мирзы. Воевать надо не только оружием, как ты, князь, в этом убедился, но и хитростью.

– В бешенство можно не только собак привести. Увидишь, дорогой, как начнут кусать друг друга князья. Такое низвергнется, что всемирный потоп им дождичком покажется! – И Дато, до сих пор молчавший, заразительно засмеялся.

– Я другое посоветую, – стукнул Даутбек по рукоятке клинка: – Пусть богоравный у первосвятителя войско требует. Не кто иной, как святой отец, мог разобщить нас, – значит, хотел или нет, но содействовал персам уничтожить Кахети.

– Выходит, и Картли… – вздохнул Джандиери. – Вот что порождает трусость! Я собою возмущаюсь; ведь знал, и днем и ночью знал!.. А что теперь? Картли не устоять! Значит – и Кахети!

– Пока целы.

– Еще то скажи, Даутбек, – твердо проговорил Дато, – много труда положат персы, много сарбазов на грузинской земле ляжет, – а еще неизвестно, достигнут ли той победы, какую ждет шах Аббас. Мы дешево свою жизнь не отдадим.

– Есть победы хуже поражения, – добавил Саакадзе, – такую уготовал я Симону Второму… Ручаюсь тебе, князь, два года он у меня пробудет подобно крысе в мышеловке. Тбилиси для него хотя и обширная, но все же башня для больших преступников… С персами дружит, их волю выполняет – значит не царь грузин!

Невольно поднялся князь Джандиери и стоя, с уважением и даже робостью, слушал Моурави. Теперь яснее, чем когда-либо, он понял, что потерял царь Теймураз в лице Георгия Саакадзе.

По совету Саакадзе Джандиери выехал в Ананури… Солнце багровым диском легло на верхушки гор. Было тихо – ни урчания зверя, ни пения птиц. И от этой невыносимо тяжелой тишины страх охватил князя. Ему казалось: лежит Грузия в обломках, покрытая багрово-кровавой персидской чадрой.