Онлайн чтение книги Ходи невредимым!
ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Через амбразуру Квадратной башни просматривалось далекое предгорье. Серый ветер гулял там, вздымая пыль на каменистой дороге. Казалось, что скачут всадники, размахивая косматыми папахами. Но ветер отскакивал в сторону, укладывалась пыль, и дорога вновь становилась пустынной.

Обдумывая переустройство азнаурской конницы в том случае, если прибудут из Русии малые пушки, Георгий задержал шаги около амбразуры, взял из одного колчана стрелу и вложил в другой. Так он вел счет времени с того дня, когда Дато и Гиви, приторочив к седлам скатанные бурки, выехали на Старогорийскую дорогу, чтобы присоединиться к посольскому выезду царя Теймураза.

Счет был велик. Уже намечены линии новых укреплений вокруг Носте, на площадках которых будут поставлены крепостные пушки с московским клеймом.

Обсуждая с самим собой грядущие дела, Саакадзе неизменно возвращался к дням пира в честь Русудан.

Сословная неприязнь княжества к крестьянству была понятна. Обогащение одних деревень за счет других было противоестественно. Сплоченность крестьян – это крепость войска. Близятся битвы. И гнойники, вроде Лихи, должны быть вскрыты вовремя и безжалостно.

Лихи! Мысли Георгия вновь и вновь обращались к дням пира. Он задумчиво перебирал в колчане стрелы.

Порядком преподношения подарков руководила Хорешани. Уже два дня был заперт большой зал, разукрашенный цветами, шелковыми подушками и коврами, а привезенные подарки расположены строго по местам, где должны стоять дарители. Подарок от Носте лежал на видном месте.

Едва взошло солнце, Хорешани с Маро, Магданой и Хварамзе разукрасили тахту, предназначенную для Русудан, ветками цветущего миндаля, у изголовья положили охапку благоухающих ранних роз. Чонгуристы, скрытые пестрой занавесью, будут играть нежно, как того требовала весна…

Наконец настал желанный день; в зале собрались приехавшие гости и выборные Носте.

Семья Беридзе из деревни Лихи держалась отдельно. В праздничных чохах, перехваченных чеканными поясами, и в нарядных платьях с атласными поясными лентами, они стремились показать, что они не простые глехи, а владетели переправы на Куре, превращающие серебро струй в серебро монет. Держались они с преувеличенным достоинством, но не слишком заносчиво, ибо помнили, что Носте прославлено делами. Арсен прикрыл платком клетку, и говорящая птица там беспрестанно что-то глухо бормотала. Беридзе решили сами поднести подарок: ведь дед Димитрия может спутать, и Моурави не услышит их фамилии.

Но Иванэ явно предпочитал бурку. Он держался ближе к деду Димитрия: «Еще Моурави подумает, что я горжусь подарком Беридзе». Очевидно поэтому он настоял, чтобы с него взяли за дорогую шерсть увеличенный взнос, как с самого богатого, хотя в Носте было много и богаче его.

Вышел мествире и в стихах, под напев гуда, прославил жену Великого Моурави, красоту и ум Русудан – «лучшей из лучших». Вот она грядет, неся радость друзьям. Одна Русудан умеет так войти, одна Русудан умеет так всем улыбаться и сразу, легким движением руки, привлечь к себе сердца.

Подарки, с восхвалениями в стихах и с незамысловатыми пожеланиями, грудами ложились у ног Русудан, а вышивки и кружева – вокруг нарядно убранной тахты.

Настала очередь подарков от деревень. Вперед выступил Арсен. Пожелав прекрасной госпоже многие годы радовать подданных, он горделиво заявил, что хотя подарок от их семьи скромный, но такого не видел еще никто и не имеет даже ни одна царица.

Предвкушая изумление гостей, Арсен с предельным изяществом опустил клетку возле тахты и эффектно откинул платок. И тотчас весело воскликнул Автандил:

– Отец! В точности такой был у тебя! Помнишь, он ссорился со всеми пятьюдесятью попугаями, но особенно ревновал тебя к розовому красавцу! – Автандил приподнял клетку и выкрикнул по-персидски: – Селям!

Попугай в ответ разразился отборной бранью по-гречески. Саакадзе приподнял бровь: еще мальчиком изучал он в монастыре греческий язык. Бежан густо покраснел и предпочел скрыться за чью-то спину. Трифилий благодушно погладил бороду, он счел нужным выступить с пасторским увещанием на греческом языке. Попугай покосился на рясу и радостно выкрикнул: «Христос воскресе!»

В дарбази поднялся смех, возгласы одобрения, ибо только это и было понято всеми. Гости с любопытством разглядывали говорящую птицу. Русудан молчала, она заметила смущение Бежана. Тогда Саакадзе поблагодарил раскрасневшегося от удовольствия Беридзе и велел отнести клетку в сад и повесить на дерево – вероятно, попугай соскучился по зелени…

Потом преподносили свои незатейливые подарки крестьяне из окрестных деревень, говорились искренние слова, сыпались пожелания.

Наконец дед Димитрия решил, что время между глупой птицей и диковинной буркой достаточно удлинилось. Он выпрямился, как джигит, сбивший с шеста кубок, молодцевато подправил усы и приблизился к Русудан, сопровождаемый прадедом Матарса, несшим на вытянутых руках скрытый кашемировой шалью подарок. И внезапно дед и прадед на миг обомлели: рядом с ними важно выступал Иванэ, незаконно пристроившийся к торжественному шествию. Он избегал негодующих взглядов, но упорно не отходил от тючка. Изгнание птицы встревожило Иванэ, и сейчас он из кожи лез, чтобы доказать свою непричастность к скверной птице, тем более, что таких у Моурави было больше, чем воробьев возле буйволятника.

Дед Димитрия благоговейно высвободил бурку. Даже князья выразили удивление. Квливидзе поклялся, что у него так заголубело в глазах, словно он с конем провалился в предутреннее марево. Картлийки и картлийцы, переполнившие дарбази, рукоплескали. А выборные Носте от радостного волнения едва держались на ногах. Они готовили пышную речь, но от смущения пролепетали пожелания своей – да, навеки своей – госпоже, жене Великого Моурави.

Русудан поднялась с тахты, низко поклонилась деду Димитрия и прадеду Матарса:

– Передайте Носте: Русудан Саакадзе никогда не забывает, что любимые ею ностевцы и в горести и в радости неизменно были с нею. Пусть все Носте придет в замок отпраздновать одной семьей сегодняшний день.

Русудан обняла и трижды поцеловала деда Димитрия и прадеда Матарса. Иванэ она ласково потрепала по плечу, потом сняла с себя несколько колец, браслетов, алмазных булавок и попросила дедов раздать девушкам, валявшим шерсть для неповторимого подарка.

Димитрий взметнул кисти на желтых цаги, шумно обнял деда и шепнул:

– Дорогой дед, полтора года буду помнить твою удачу.

Тут Автандил подхватил бурку, ловко накинул на плечи матери и под восторженные возгласы надел ей на голову легкий, как снег на подоблачной вершине, башлык.

Улыбаясь, Русудан прошла по дарбази. Так, вероятно, ходили отважные амазонки. Георгий смотрел и сквозь седой туман лет видел Арагви, небо – как щит, отливающий синевой, деревья, свесившиеся над пропастью, обвал камней под порывом ветра и рядом Русудан – каменную, несгибающуюся Русудан… Может, вся непокорность Грузии в ней?..

Ширился напев гуда-ствири. Взволнованно пропел мествире хвалу мужественной красоте Русудан. В сравнениях плескалась горная вода, цвели недосягаемые цветы, взлетали предвещающие бурю птицы.

Первенство осталось за Носте.

Еще два подарка особенно озадачили Нуцу, которая на серебряном подносе, украшенном орнаментом, преподнесла Русудан вышитые ею, Нуцей, мелким бисером открытые башмачки на высоких каблуках.

И вдруг Нуца даже привстала, чтобы лучше видеть.

Маленькая иконка Марии Магдалины, окаймленная черным агатом, висящая на крупных агатовых четках, блеснула в руках Трифилия, а затем повисла на груди Русудан.

«Вай ме! – мысленно вскрикнула Нуца. – Неужели сам настоятель надел образ на шею жене Моурави?» Не успела она решить, благопристойно ли монаху, или… как вошел Зураб с палевым олененком на руках. Его он сам поймал для любимой сестры. Между рожками блестела звезда из большого лунного камня, усеянного любимыми Русудан яхонтами.

Зураб напомнил, как в детстве Русудан вскормила такого же олененка, мать которого убил доблестный Нугзар, как потом, выехав в лес, где обитало стадо оленей, она отпустила свою воспитанницу, но стройная олениха вырвалась из стада и побежала обратно за конем Русудан. Ни призывный крик оленя, ни удивленный говор стада не остановили красавицу. Тогда доблестный Нугзар сказал: «Тот, кто раз увидит мою Русудан, будет век ей предан». Но Русудан не воспользовалась самоотречением своей воспитанницы и снова, когда настало время оленьей любви, выехала одна в лес и вручила царственному счастливцу красавицу невесту.

Дружными рукоплесканиями был встречен рассказ Зураба. А Русудан тихо гладила трепещущего олененка, лежавшего у нее на коленях.

До поздней звезды лилось вино и звенели струны чонгури. Казалось, ничто не нарушит безмятежности пирующих. Но в часы совместной еды едва не произошло событие, которое могло бы изменить судьбу Даутбека. «Лучше бы оно произошло», – вздыхал понимающе Ростом.

Беспрестанно поглядывала Магдана с тревогой на буйно веселящегося Зураба. Не укрылись и от «барсов» горячие взгляды Зураба, которые, как им казалось, он бросал на прекрасную в своей юности Магдану. Беспокойно следили «барсы» за все более бледнеющим Даутбеком.

Вдруг Зураб шумно поднялся, наполнил огромный рог вином и предложил всем стоя выпить за красавицу, чей взор заставляет трепетать даже суровое сердце витязя, обремененного заботой о времени кровавых дождей. Благозвучные шаири да прославят несказанную красоту ее, да прославят цветок очарования, достойный возвышенной любви, рыцарского поклонения. Да восхитятся старые и юные воспетою стихотворцем на веки вечные…

Даутбек поднялся и, держа пенящийся рог, тяжело направился к Зурабу.

– Я, восхищенный, прошу осушить роги и чаши, – почти угрожающе выкрикнул Зураб, – за царевну Дареджан, воспетую царем Теймуразом в оде «Похвала Нестан-Дареджан».

Приглушенный ропот пронесся над столами пирующих, удивленных дерзостью Зураба. Первым поднялся Кайхосро Мухран-батони. Высоко над головой держа наполненный вином рог, он, желая сгладить неуместное восхищение князя, мягко произнес:

– Мы благодарны тебе, Зураб, за напоминание о благозвучной оде, запечатлевшей красоту и восторг весны-царевны, дочери нашего шаирописца.

– Да прославятся шаири, воспевающие сердца красавиц! – быстро подхватил юный Автандил.

Почему-то все хором принялись восхвалять оды и шаири царя Теймураза, наперебой читать строки из «Лейли и Меджнуна» и маджаму «Свеча и мотылек». Опорожнив рог, старый Мухран-батони опрокинул его над головой:

– Пусть не останется капли крови, как не осталось капли вина в моем роге, у того, кто не пожелает царю Теймуразу процветать в пышном саду, наполненном звуками флейт благосклонных муз, нашептывающих венценосцу возвышенные шаири!..

– Сладкозвучные, князь, – поправил Элизбар под общий смех, – как бы сказал Гиви.

– Да благословит небо певцов, воспевающих красоту его творений, – поспешно произнес Трифилий.

– Или ты, правда, через меру пленился царевной, мой брат, что дерзаешь открыто славить ее? – наклоняясь, тихо спросил Георгий. – Понравится ли такое Теймуразу?

– Царю – не знаю, но тебе, мой брат, должно, – ибо необходимо нам перекинуть мост через все больше разверзающуюся пропасть.

Внимательно оглядев Зураба, Саакадзе твердо сказал:

– Лучше разверстая пропасть, чем шаткий мост.

Зураб вздрогнул. Хмель, хотя и не сильный, совсем вылетел из головы. «Опять я допустил оплошность, – терзался князь, – разве так следует убеждать такого, как Саакадзе, помочь мне? Но как?!» Взгляд его упал на Русудан: «Она поможет. Но „барсы“, эти живые черти, их надо обойти».

А «живые черти» кружились вокруг столов, восстанавливая веселье.

«Мои единомышленники, – усмехнулся Саакадзе, – еще раз подчеркнули, что, восхищаясь золотым пером Теймураза, они никогда не признают его полководцем».

Настал третий и последний день празднества. Еще почивали после ночного пира. А в саду уже раздавался неуемный щебет и пряно благоухали цветы, отражая в росинках переливы восхода. Георгий Саакадзе в задумчивости прогуливался по боковым тропинкам: время от времени останавливаясь, он что-то чертил на песке тростинкой. Возникали зыбкие линии зубчатых стен, очертания гор, башни, похожие на гнезда орлов. И пушки, пушки.

Вчера в разгаре пира Саакадзе с внушительным рогом подошел к ностевцам, – взяв друг друга под руки, они раскачивались в такт застольной песне. Как бы невзначай шепнул он старику Беридзе из Лихи: «Буду говорить с тобою утром». От волнения Беридзе ночь напролет не мог сомкнуть глаз: «Неужели Моурави отдаст вторую девушку из Носте в мою семью? Похоже, что так поступит». И чуть солнце ослепительным лучом, как овец, разогнало розовые туманы, он поднялся и поспешил в сад, решив: лучше прийти на час раньше, чем на минуту позже.

Но как был удивлен он, когда, пройдя несколько широких дорожек с тянувшимися по обеим сторонам густыми деревьями, он увидел Георгия Саакадзе, в одиночестве задумавшегося на скамье. Лицо исполина было неподвижно и взгляд устремлен в ему одному видимый мир, полный неугасимых страстей. Неслышно ступая, Беридзе хотел удалиться. Но Саакадзе услышал шорох, поднялся навстречу гостю, чем привел его в еще большее смущение, и широким движением руки пригласил сесть.

Расспросив старика о его хозяйстве, о чадах и домочадцах, Саакадзе незаметно перешел к разговору об односельчанах Беридзе: сколько у кого сыновей, много ли чередовых выставляет Лихи? Чем дольше слушал он, тем больше хмурился.

– Выходит, не любят коня и оружие сельчане Лихи?

– Почему, Моурави, не любят? Все коней и оружие имеют.

– Тогда почему так мало чередовых?

– Моурави, сам знаешь, мы особо-царские, еще Пятый Баграт утвердил за Лихи право собирать речную пошлину. Другие цари тоже утверждали. Сам князь Шадиман Бараташвили не требовал от Лихи дружинников, только подать увеличенную брал. Это пусть, он берет – и мы тоже берем с тех, кто плавает на плотах, на бурдюках и на плоскодонках.

Саакадзе брезгливо отодвинулся.

– Когда все рогатки сняли на земле, вы отказались снять на речной дороге. Хуже князей действуете?

– Почему, Моурави, хуже?

– Князья с крестьян шкуру сдирают, а не с князей, а вы со своих братьев.

– Моурави, а где должны взять, если сборщики требуют – говорят, вам доверили важное дело, иначе, чем царство будем содержать… Мы тоже согласны, вот и выжимаем из воды для земли.

– Добрыми надо быть за свой счет, а не за чужой. Я с вас никогда не велел лишнее брать, а жалобы на вашу жадность часто выслушивал. Волка волком звали, а чекалка разорила весь свет… Одному удивляюсь: богатство немалое у Лихи, а защищать его не учите сыновей.

– От кого защищать, Моурави? Мы в стороне, даже шах Аббас к нам не свернул.

– Ни один честный картлиец не смеет быть в стороне от Картли. Молодежь должна любить коня и оружие. И потом… сегодня Аббас-шах не свернул, а завтра, скажем, Исмаил-хан или Али-бек шею вам свернет. Богатством откупитесь? Сколько ни дадите, еще захотят бешкеш взять, уже помимо вашей щедрости. А кто вас защитит, если только собирать проездные пошлины умеете? Сазан?

– Моурави, никогда о таком не думали… В стороне живем. Мой отец, совсем сейчас старый, тоже сердится, говорит: дружинники украшают семью. Каждый день он настаивал, чтобы мой Арсен на Дигомское поле пошел, и другим семьям советовал такое, но кто на него внимание обращал? Думали, от старости…

– Твой отец самый умный, от старости… Сколько лиховцы могут дружинников выставить?

– Не знаю, Моурави, – словно получив удар, Беридзе пригнулся, – не знаю, не считал.

– Выходит, твоя тень считала, что в Лихи не меньше двухсот молодых, а подрастающих и того больше. У тебя сколько сыновей?

– Только троих бог дал.

– Таких и троих с избытком достаточно. Так вот, вспомни, сколько агаджа твой Арсен в Носте скакал. Значит, когда о невесте забота, он тут же на коня, а когда о родине – он в стороне, на сазане?.. Я вам одну из лучших девушек отдал – надеялся, сблизитесь с ностевцами, научитесь любить свою страну, а вы как отблагодарили меня? Сетями? Так вот, пусть твой второй сын не тянется, как ишак, к плетню бабо Кетеван, все равно она не отдаст ему свою внучку.

– Батоно Моурави, почему не отдаст? Богатые подарки привезли всей семье… Очень прошу, Моурави окажи милость, крепко мой Павле любит Нино, и она…

– Что?! Как ты сказал?! Нино?! Как осмелился даже думать?! Дерзкий петух! Как…

Георгий вскочил, от гнева скулы обострились, он, кажется, заскрежетал зубами. Неземным пламенем опалила мысль: «Нино… золотая Нино! Ни битвам с дикими ордами, ни блеску царских замков, ни прославленным красавицам не затмить золотой поток твоих кудрей и синие озера глаз». Он схватился за пояс и тотчас остыл: перед ним трясся от страха Беридзе из Лихи.

– Нино другому обещана, – угрюмо проронил Саакадзе, – тому, кто сейчас обгоняет ветер на Дигомском поле, рассекая шашкой тень прошлого… И еще, там, в Лихи, передай всем, чтоб не смели впредь являться в Носте и даже мечтать о ностевских девушках не смели. Один раз ошибся и больше с вами не хочу родниться!

– Батоно Моурави…

– Так и передай: ностевки для обязанных перед родиной, у кого кровь кипит, огонь в сердце полыхает. А вы, лиховцы, из воды сделаны… словно не глехи, а откупщики! У нас, когда враг подходит, мальчики, как барсята, выпускают когти. Мой сын Иорам на коня еле влезал, а уже собрал дружину факельщиков, и они на Сапурцлийской долине помогали врагов обнаруживать. По-твоему, ностевкам не дороги их сыновья?.. Хорошо, гость мой… Вернешься, собери лиховцев, объяви им мое решение: если ко мне не прибудет от каждого дыма хотя бы по одному дружиннику, то пусть не рассчитывают на мою помощь во время нашествия врага… А врага мы ждем, и беспощадного врага, он найдет вас и в стороне, и даже в Куре. Вижу, испортил тебе праздничное благодушие, – ну, иди, иди, веселись, уже к утренней еде ностевцы приглашают, золотистую форель приготовили, такая только в свободной реке водится. Потом… разговорчивую птицу возьми обратно, подари царице, – сам сказал, что такой ни у одной не было, а мне, картлийскому Моурави, не подобает перехватывать то, что по праву принадлежит богоравным. Обрадуешь царя Теймураза греческой премудростью, извергаемой птицей, и он вновь за Лихи утвердит речную рогатку, дабы обирать плывущих и к ближним берегам и к дальним столетьям.

Лишь для вида притворился Беридзе огорченным, но внутренне обрадовался: их семья единодушно желала преподнести диковинку царице Натиа, но не с чем было ехать к Моурави. «Как только вернемся, – размышлял Беридзе, благоговейно смотря на Саакадзе, – сам отвезу „выдумку неба“ в Кахети».

Саакадзе не ошибся. Царица и царевна Нестан-Дареджан получили в дар птицу, а Теймураз под ее напевы скрепил своей подписью: «Я царь грузин – Теймураз!» – гуджари, подтверждающий незыблемое право Лихи с древних времен, право, дарованное еще царем Багратом Пятым, собирать речную пошлину с людей и товаров…

Но это произошло позже. А сейчас в Носте снова шум, снова наполняются роги, чтобы пожелать Моурави и на следующий год праздновать так пышно день доброго ангела госпожи Русудан.

Эрасти условно поднял руку. Подходя то к одному застольнику, то к другому, Саакадзе незаметно вышел.

Солнце близилось к горам, когда пирующие направились из замка на аспарези, где уже собрались ностевцы. Нуца счастливо улыбалась: она вновь сидела рядом с величественной Русудан! Лишь бы все запомнить: ведь теперь жены знатных купцов не меньше месяца будут ходить к ней и с завистью слушать рассказ о празднестве в замке Моурави. Внезапно Нуцу охватило легкое беспокойство: хватит ли розового варенья? Ведь после знатных начнут ходить незнатные, заискивая и восхваляя ее, Нуцу. «Как вернусь, еще кувшин наварю», – решила Нуца и тотчас успокоилась.

Любимую Хорешани тесно окружили Магдана, Хварамзе и Маро. Они подшучивали над мамкой, не перестававшей ворчать: зачем маленькому князю сидеть на жестких коленях старого князя? Но Газнели огрызался и еще сильнее прижимал к себе крохотного Дато, именуемого князем Газнели.

«Барсы» словно скинули с плеч два десятка лет. Что только не придумали они, чтобы показать свою удаль джигитовки, игры в лело, метание диска, стрел!.. Но…

– Где, где?

– Тише!..

– Увидите в срок!..

На середину аспарези выехали два всадника в одинаковых рыцарских доспехах и на конях одной масти.

– Люди, люди, смотрите, седла тоже одинаковые!

– Рост тоже одинаковый!

– Жаль, анчхабери опустили!

– Думаешь, лицом тоже одинаковые? – Амкар Сиуш опасливо перекрестился.

– Кто такие? Откуда прискакали?

– Может, родственники дидгорского дэви?

– Может… Я сразу догадался, – вдруг засмеялся прадед Матарса.

– Догадался, про себя радуйся, – рассердился дед Димитрия.

И сразу со всех рядов аспарези понеслось:

– Какой из двух Даутбек?

– Вон тот, первый!

– А кто из них второй?

– Где такого второго взял?

– Люди, и оружие одинаковое имеют!

А когда ни один из двойников не остался победителем в единоборстве, суеверный страх охватил многих.

– Может, дидгорский дэви раздвоил Даутбека? – шепнул отец Элизбара.

– Правда, у Даутбека всегда лицо льдом покрыто, – согласился Кавтарадзе.

На аспарези становилось шумнее и шумнее, зрителей охватили любопытство и нетерпение. Вперед вышел Пануш.

– Э-хе, народ! Кто угадает, какой из двух Даутбек, будет награжден вот этой серебряной чашей с изречением Шота Руставели.

Витязи покружились по аспарези, осадили коней и снова стали рядом. Но ни прадед Матарса, ни Нодар Квливидзе не угадали.

Пытали счастье и Эристави Ксанские, и Мирван Мухран-батони, и другие приезжие гости, и ностевцы. Но все тщетно: совершенно одинаковы всадники.

А витязи опять съезжались и вновь разъезжались, вздымая коней на дыбы.

Внезапно все обернулись на поднявшуюся Магдану:

– Правый – Даутбек!..

И громкие крики послышались с ближних и дальних скамей:

– Какой правый?

– Откуда видишь?

– Укажи, укажи рукой!

Магдана вышла, вынула, как во сне, из черных кос розу и отдала витязю. Он поднял забрало: это был Даутбек.

Под приветственные возгласы и рукоплескания Элизбар, став на одно колено, прочел изречение: «Зло сразив, добро пребудет в этом мире беспредельно!» – и преподнес чашу Магдане. Она, вся розовая от волнения, опустилась на скамью и прошептала Хорешани:

– Сердце подсказало…

– А другой кто? Подыми, подыми забрало, иначе за дэви примем! – кипятился прадед Матарса.

– Чинаровыми ветками забросаем! – поддержали прадеда любопытные старики.

– Я знаю кто другой, – выкрикнул Арчил-"верный глаз".

– Знаешь? – хохотали старики. – Знаешь, как зовут твою сестру!

– О, о! Подсыпь ему саману, с утра не ел! – загоготал рыжий ностевец.

– Сам ты ишак и на ишаке перед женой джигитуешь! Посмотрим, как я не угадал!

– А если не угадал, хвост дрозда вставим в спину! – кричал дед Димитрия.

– Лучше ниже! – посоветовал прадед Матарса.

– Я Великого Моурави и среди тысячи тысяч узнаю! – выкрикнул Арчил-"верный глаз".

– Молодец! – засмеялся Саакадзе и поднял забрало.

Вардан зацокотал. Молодые и старые вскочили с мест, рукоплеща и захлебываясь от восторга. Саакадзе обнял Арчила.

– Прошу, Русудан, возьми его в нашу семью: пусть твой день будет днем радости для этого мальчика. Потом, – Саакадзе засмеялся, – он слишком умен, чтобы гулять на свободе.

– Опять же слишком зрячий, да не станет он отягощать слух ближнего многословием, – и Трифилий многозначительно перекрестил юношу.

Когда поздно ночью закончился пир и гости свалились в изнеможении кто на тахту, а кто прямо на ковер, едва расстегнув пояса, под окном Магданы раздалась песня.

Придерживая шаль, под которой трепетно билось сердце, Магдана чуть приоткрыла ставню. «Барсы» с зажженными факелами из душистой травы пели мольбу о любви… о любви к их другу.

Только двух отважных «барсов» не было под окном Магданы.

Даутбек растянулся поперек моста и уверял:

– Пусть хоть сатана подъедет, не пропущу!

– Известный буйвол! – сердился Димитрий. – В бархатной куладже, а как пастух, в пыли валяешься!

– Димитрий, длинноносый черт! Смотри, какая розовая луна!

Димитрий заерзал на камне:

– Ты… ты… вправду любишь ее?

– Смотри, как разметались благоухающие косы. Они падают мне на плечо, щекочут щеки, я губами ловлю прядь… и…

– Сатану, может, незачем и полтора года пропускать, а преподобного Трифилия и блаженного Бежана придется…

Слегка приподнявшись, Даутбек мгновенно скатился с моста в плещущуюся Ностури. Димитрий, распластавшись по-воински, отполз за кусты.

С нежностью поглядывая на счастливо улыбающегося Бежана, Трифилий говорил:

– …и личные богатства свои тебе оставлю, любимое чадо мое…