Онлайн чтение книги Ходи невредимым!
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Серебряный полумесяц на тюрбане Сафар-паша заменил золотым, но с часа победы Саакадзе втайне стал ждать от султана Мурата IV – алмазный. Регулярно посылая в Стамбул гонцов с вестями об изгнании Георгием Саакадзе персидских войск из месхетских крепостей, сопредельных Ахалцихе, Сафар-паша усиленно приписывал победы картлийцев своей дальновидности. Ему, Сафару, а не эрзурумскому сераскеру, аллах послал счастливую мысль гостеприимно предложить Моурав-беку, его семье и приверженцам убежище в Самцхе. Ему, Сафару, а не эрзурумскому сераскеру, напомнил мудрый Осман, сколько завоеванных Ираном земель может вернуть Турецкой империи Моурав-бек!

Так почему за свою услугу зеленому знамени пророка Сафар-паша не смеет надеяться на особую милость султана, которого уже дважды просил избавить его, ахалцихского владетеля, от зависимости эрзурумскому сераскеру. Разве султан из султанов не возвысил этого заносчивого эрзурумца до высокого звания правителя Армении и Анатолии?

И уже в радужных мечтах Сафар-паши Ахалцихский пашалык превращался в самостоятельную твердыню Турции, а сам он во владетельного пашу и правую руку султана в Малой Азии и на Южном Кавказе. И, торопясь претворить мечту в действительность, Сафар-паша начал воздвигать под сенью крепостных стен величественную мечеть, нарекая ее ахалцихской сестрой Айя-Софии.

Но не только победы Моурав-бека толкали пашу на укрепление дружбы с ним. Нет! Аллах не скуп на милосердие. Пусть Непобедимый своим мечом увеличивает сияние полумесяца над Самцхе-Саатабаго. И в знак благодарности Сафар-паша поспешил отправить в Бенари девять мушкетов, приклады которых украсил серебряною насечкой, и девять пороховниц. На каждом из мушкетов золотом были выведены слова предупреждения, дабы Моурав-бек не забыл, что:

Вместе с мушкетами Сафар-паша прислал в Бенари пожелание на зеленом атласе: «Пусть девять огней, как девять древних муз, вдохновенно встретят возвращение стяжателя славы!»

Оценив тонкую лесть паши, явно стремящегося завязать дружбу с Моурави, Русудан временно передала девять мушкетов Иораму, Бежану и стражникам и поручила Омару спешно обучить их огненному бою…

Шли новые времена. Накатывались годы железа, стали и меди, приводимых в движение порохом. Самострелы, мечи еще снимались с древних стен, еще звенели в битвах, но рядом с ними уже гремели в новых войнах самопалы с кремневым замком, пистолеты со стволами из позолоченного булата или с прорезанными стволами. Вместе со свистом клинков и стрел среди гор и на равнинах загрохотал земной гром, окутывая небо пороховым дымом.

Сжимая незнакомое оружие, сторожевые дружинники невольно испытывали чувство какой-то новой тревоги: свист стрелы «барсы» улавливали задолго до ее прилета и могли ловко подставить щит, могли отскочить в сторону, а ружейный или пистолетный заряд срывался внезапно, как собака с цепи, и мог поразить отважных и бесстрашных в любом месте.

День сменялся ночью, и ночь – днем. Но не доносился сигнал приближения «Дружины барсов». Тревога нарастала. Ведь они собирались прибыть еще в воскресенье, об этом известил гонец. Проходили томительные часы, и ожидание превращалось в пытку. Тишина, стелившаяся окрест замка, не нарушалась ни стуком копыт, ни руладами рожка.

Вот и сегодня – напрасно Иорам не сошел с восточной сторожевой башни к утренней еде: ни один всадник не показался в сосновой лощине. Уж не настигла ли близких беда?..

Еще в те беспокойные дни, когда Саакадзе назначил свою стоянку в Самухрано, маленький замок в Бенари неузнаваемо преобразился. Русудан распорядилась снять со стен украшения, дорогую посуду и одежду спрятать в сундуки и снести в подвал, ближе к потайному ходу.

Русудан с Омаром и двумя верными ностевскими дружинниками проверила, не обвалилась ли, не обнаружена ли врагами дорога спасения. Вслед за Русудан надели простые одежды Хорешани и Дареджан; их примеру последовали все слуги. И жизнь находящихся в замке походила больше на жизнь воинов в крепости, ожидающих осады.

Еду готовили обыденную, вино из глиняных кувшинов разливали скупо. Разговор велся суровый и краткий, без веселья и шуток.

Русудан сама обходила посты малочисленной стражи, в сумерки или на рассвете поднималась на верхние площадки сторожевых башен и зорко вглядывалась в лощину, подернутую трепетной светотенью. Ощущение постоянной опасности не оставляло Русудан. Нередко она и Хорешани сменяли утомленных стражников и, облокотясь на копья, высказывали сомнения: удержат ли девять муз ахалцихского владетеля от сговора с Хосро-мирзою? Был бы Арчил-аверный глаз"… но его взял с собой Георгий; хотел дня на три, но Русудан возразила: Моурави он больше нужен, пусть пребывает в рядах сражающихся.

В ту памятную ночь, когда Саакадзе перед уходом посвящал Русудан в свои планы, она в раздумье промолвила: «Не следует заблуждаться, не друзьями окружены. Если придется покинуть замок через тайный ход, ограниченное число людей обеспечит быстроту ухода… О дальнейшем тоже не утруждай себя беспокойством. Из леса я направлю гонца в Мухрани. Прибудет помощь – достигнем Самухрано. Там будем ждать тебя».

В потемневших глазах Русудан отражались суровость и непоколебимая воля. Склонившись к плечу Русудан, мягко проводившей длинными, всегда прохладными пальцами по его непокорным волосам, Георгий знал, что он может спокойно покинуть замок. Воинственный нрав древних амазонок, окрасивших вражеской кровью лагуны Колхиды, жил в стойкой Русудан.

Накануне отъезда «барсов» произошло маленькое столкновение между отцами и детьми. Иорам Саакадзе и Бежан, сын Эрасти, вооружившись, потребовали, чтобы их взяли в поход, – их кони уже оседланы, шашкам надоело скучать в ножнах, в седьмом ряду второй полусотни есть два свободных места: они не позволят уподоблять себя петухам, удел которых стеречь кур. Им невмоготу больше теплая постель, притупляющая зоркость истых дружинников, им наскучило спокойно садиться за обеденную скатерть, им надоело изучать турецкую речь. Почему они должны ловить бабочек, а не недругов, как делают взрослые, которые думают только о своих удовольствиях? И если их не возьмут в бой, пусть у них отныне хоть лопнет голова от жара, они не разрешат прикладывать себе ко лбу листья чертополоха или лаконоса, они будут выть от резей в животе, но не притронутся к соку молочая, и наотрез откажутся ходить в баню – пусть каджи затрясется через полгода от вида их волос, перед которыми щетина кабана будет казаться шелковой ниткой!

Саакадзе сочувственно выслушал доводы и угрозы, «барсы», умышленно хмурясь, молчали, но Папуна разразился такой бранью, какой от него никто и никогда не слыхал. Чем только не окрестил он зарвавшихся «барсят», оказавшихся безмозглыми гусятами, которым, неизвестно из-за каких заслуг перед царством, выпала честь охранять необычный замок, где сосредоточены лучшие сокровища «барсов», похожих на тигров! Или они предполагают еще где-нибудь обрести подобное счастье? Или черт так их надергал за хвосты, что зуд перешел в пятки? Или…

Буря улеглась с трудом. После пререканий Иорам снизошел до уступки и согласился стать начальником восточной башни Бенарского замка, а Бежан – западной. Скрестив руки на груди, мальчики мрачно провожали колонну всадников, следовавших за Саакадзе и «бapcaми», ибо стыдились вот-вот готовых брызнуть слез. Часы сборов внесли оживление в жизнь ностевцев. Но лишь закрылись ворота за последним всадником, как надоедливая однообразность словно сковала замок. Счастливый признак – найденная подкова, которую Омар поспешил прибить к перекладине ворот, – лишь усугубил душевное волнение. Далекое время, когда Омар отвозил на Ломта-гору послание царю Луарсабу, и недавнее, когда скакал в Терки к воеводе Хворостинину, казалось осыпанным розами. Были и осенние дни, полные нежных оттенков, были и зимние ночи, словно затканные ледяными цветами. Все ушло! Куда? В вечность, откуда не возвращаются ни люди, ни надежды…

Но Русудан умела скрывать грусть и тревогу. Собрав всех оставшихся, она без прикрас перечислила те возможные опасности, которые отныне требовали от каждого напряжения душевных сил: две дороги остановили сейчас судьбу на перекрестке, и кто знает, пойдет ли она по дороге победы или свернет на путь поражения. Но разве сподвижникам Саакадзе, оставшимся в замке Бенари, пристало, сложив руки, предаться раздумью? Разве долг не призывает каждого помочь воинам?

И по новому, каменистому руслу потекло время. Женщины вязали воинам на зиму шерстяные наколенники, высокие чулки, ткали сукно для башлыков. А Русудан и Хорешани помогали мужчинам заготовлять стрелы. Один из дружинников когда-то, по желанию Моурави, учился этому делу у тбилисского амкара-оружейника, и теперь его произвели в «уста-баши». Собирались все в одном из залов, предназначенном в дни мира для пиров.

Беспрекословно повиновалась Русудан старательному «уста-баши». Она упорно обтачивала стрелы, оперяла их, стремясь достигнуть мастерства амкара, безропотно выслушивала упреки «уста-баши» за плохую работу, но на смену им все чаще и чаще приходила похвала. Зато Хорешани явно была любимицей возникшего «амкарства». Она с такой ловкостью надевала железный наконечник на тонкий деревянный стержень, с таким проворством ставила на нем крестик счастья, что можно было подумать – Хорешани занималась этим делом всю жизнь.

По вечерам она, смеясь, показывала Русудан огрубевшие, исколотые руки:

– Хотела бы я знать, чем теперь станет любоваться Дато?

– Твоей душой, моя неповторимая сестра.

– Тогда кто, не решив остаться навек твоим рабом, осмелится заглянуть в твое возвышенное сердце?

Так они говорили, улыбаясь друг другу.

Чтобы никто из горожан не догадался о малом числе дружинников, охраняющих замок, ворота ни для кого не отворялись. Лишь как-то раз лязгнули радостно их запоры. Еще издали Иорам опознал священника; за ним мальчик вел коня, которого Дато предоставил священнику для поездки в Тбилиси.

На свист Иорама подбежала стража. Приняв коня, Омар наградил мальчика монеткой и посоветовал ему быстрее стрелы лететь в лавку за рахат-лукумом.

Слуги ввели священника в комнату для встреч.

– Видишь, отец, живем затворниками, давно ждем Моурави с азнаурами. Да будет твой приезд счастливым! – сердечно встретила Русудан гостя.

Говорили много о нравах Тбилиси. Священник сокрушенно разводил руками, отчего беспомощно, словно подбитые черные птицы, свисали рукава рясы, и на лице его отражалось не то удивление, не то растерянность. Вдруг он спохватился и торопливо проговорил:

– Поручение азнаура выполнил – вот плетку привез… Тебе, дочь моя Хорешани, тоже кувшин достал… Купец Вардан, человек божий, так велел передать: «Хотел кувшин медом наполнить, да опасался: дорога далекая и неровная, вытечет. Плетке радуйтесь, в ней тоже сладость, хотя если коню предложить – откажется». Хороший совет – наше упование и наша радость; всю дорогу не снимал плетку с правой руки, а за правое дело бог воздал – рука от взмахов окрепла… Христе боже, спаси души наши!

Русудан и Хорешани понимающе переглянулись. Они угостили священника полуденной едой.

Уже стелились сумерки, когда священник с обильными подарками для домочадцев покинул замок.

Пряча плетку в нишу, Русудан поделилась своей догадкой с Хорешани: вероятно, Вардан скрыл в рукоятке послание.

Но почему вдруг посветлело? Почему так не похожи одна на другую ночи? Вчерашняя тянулась уныло, надоедливо, не переставая злорадствовать: а вот возьму и навсегда останусь; а захочу – и не позволю взойти солнцу! Знала Русудан – не так сильна черная ночь и часы ее богом отсчитаны, а все же тоскливо смотрела в темные глаза ночи и думала: неужели не уйдет?

А сегодня? Мягко, словно бархат, легла на притаившуюся землю теплая ночь! Еще не погасли светильники, еще не успела смениться первая смена на сторожевых башнях, как Иорам – да, ему посчастливилось, – сжимая мушкет, только успел прислониться к каменному зубцу – и тут же уловил отдаленный бег коней.

– Э-э! – закричал Иорам. – Будите всех! «Барсы» скачут!.. Отец! Дорогой отец! За агаджа слышу его могучее дыхание!..

По замку замелькали факелы. Вмиг опустели мягкие и жесткие ложа. Поднялась оживленная суматоха, какая бывает лишь в радостных случаях.

Вдали весело заливался ностевский рожок. Едва всадники приблизились к воротам, Русудан махнула платком, и дружно грянул вверх залп из девяти мушкетов.

Кони шарахнулись, присели на задние ноги. Всадники опешили. Гиви хотел что-то выкрикнуть, но у него язык прилип к гортани. Мгновенно одна и та же мысль промелькнула у всех: «Кто в замке? Неужели захвачен врагами?!»

Но уже шумно открывались ворота.

– Почему коней осадили? – сбегая по каменной лестнице, кричал Иорам. – Девять огненных муз встречают дорогих «барсов»!

Звонкие и радостные возгласы рассеяли все подозрения. И уже наперебой сыпались приветствия, слышались поцелуи… Воспользовавшись секундной паузой, Гиви зычно выкрикнул:

– Люди! Друзья! Дорогая Русудан!.. Э, где моя Хорешани?! Мы все целы! Месхети блестит, как вылуженный котел! Ни одного перса!

– Прикрой щитом рот на полтора часа, пустая башка! Можно подумать, ты один котлом занят был!

Гиви, прикрывшись щитом, шепнул Дареджан:

– Голодны, как медведи после зимы!..

И Гиви не успел еще со всеми перецеловаться, а на вертелах уже что-то шипело, из подвала несся терпкий запах вина, в зале для еды вспыхнули светильники, зазвенели сосуды.

Но куда бежит улыбчивая ночь? Почему не задержит ласковый покров над счастливыми? Не успели слова сказать, уже из-за горы щурится солнце.

Скорее встревожила, чем обрадовала Русудан и Хорешани большая победа. Что теперь будет? Как персидские сардары ответят на поражение?

– Что будет? – бесшабашно встряхнул головой Дато. – Настоящая война.

– А войско где возьмется? Ведь совсем одни остались.

– Крупное дело задумал я…

И тут Саакадзе подробно рассказал, как Сафар-паша устроил им пышную встречу в Ахалцихе: смотр янычарских орт на берегу Поцхов-чая, потом внутри крепости, у стен мечети, увенчанной позолоченным изображением луны, как наградил дружинников и ополченцев серебряной монетой, азнауров – турецкими седлами и чепраками с изображением полумесяца, а приближенных Саакадзе – босфорскими ножами, крытыми светло-голубой эмалью. Но Папуна получил не оружие, а алкоран с бирюзовой застежкой, ибо сильно угодил паше сравнением небесного полумесяца, недосягаемого в своем величии, с иранским одряхлевшим львом, который оседлал свою пыльную спину поддельным солнцем и грозно вскинул лапу с деревянным мечом. Сафар-паша не забыл блеснуть и вечерним пиром в честь победителей. Во дворце пашей почтительный эфенди ввел их в зал через множество маленьких покоев, украшенных затейливой резьбой и соединенных узкими переходами. Под вкрадчивое журчание фонтана Сафар-паша усиленно советовал Моурав-беку прибегнуть к покровительству султана. О чем только не пел босфорский соловей! Но о девяти мушкетах умолчал.

– И ты, Георгий, решил последовать его совету? – слегка обеспокоилась Русудан.

– Раньше хочу еще раз попытаться убедить католикоса.

Тут Хорешани нашла своевременным сказать о казахской плетке. Несмотря на нетерпение, до конца полуденной еды «барсы» продолжали подшучивать над Папуна, убеждая его отослать алкоран правоверному Андукапару. Но как только очутились в башенке Георгия, Дато остервенело набросился на плетку и, к отчаянью Гиви, растерзал ее на части. С трудом развинтив рукоятку, Дато извлек узенькую полоску свитка…

«…и еще такое скажу, Моурави, найди для гонца к Шадиману важный предлог, ибо, как я ни хитрил, князь Шадиман уклончиво отвечал: „Выедешь из Тбилиси, мой чубукчи проводит тебя и в известном ему месте передаст тебе послание и укажет дальнейший путь…“ Думаю, Моурави, не к князьям Средней Картли посылал „змеиный“ князь меня, ибо все именитые съехались в Метехи. И еще: Хосро-мирза не стал бы попусту утруждать себя».

Затем Вардан подробно описал пребывание в доме азнауров Даутбека и Димитрия лорийского советника и какое оживление вызвало на тбилисском майдане появление опозорившегося Сакума. Сетовал Вардан и на торговые невзгоды, и на благосклонность царя Симона, «желающего слишком часто видеть несчастных купцов и амкаров перед троном, чем способствует разорению майдана, ибо дары тащат и те и другие…»

Но Георгий Саакадзе, не дослушав послания мелика, зашагал от оконца до узких дверей и обратно.

– Почти уверен, друзья, – вдруг резко остановился он, – что знаю, к кому Шадиман направил тайного гонца.

– К кому, Георгий?! Неужели полагаешь…

– Да, ты угадал, Даутбек, к шакалу!

– Но вряд ли он не знает о прибытии Теймураза в горы Тушети, и тогда непонятно…

– Что-то еще понадобилось Метехи от Зураба Арагвского!

– Не натравить ли на нас?

– Без помощи Шадимана натравил бы изменник на нас всех шакалов, если бы принимал нас за птичек, полтора ишака ему на закуску!

– Так вот, друзья мои, предлог я уже нашел.

Придвинув к себе серебряную чернильницу, Саакадзе углубился в размышления. Глубокое молчание нарушалось лишь поскрипыванием гусиного пера. Пануш недружелюбно поглядывал на бесцеремонно прыгающих по тахте солнечных зайчиков.

Внезапно молчание чуть было не нарушилось: Гиви припомнил, как на него обрушился кое-кто из умных «барсов» за поручение купить плетку, – а вот сейчас видно, у кого пустая башка.

Взглянув на рассвирепевшего Димитрия, хладнокровный Даутбек тихо посоветовал Гиви отложить опасный спор до вечерней еды.

Георгий поднялся. Он закончил послание к Шадиману. Отдав должное дружеским излияниям, Саакадзе просил главного везира, князя Шадимана Бараташвили, указать, куда направить надоевшее ему, Георгию Саакадзе, хуже ослиного крика, жалкое семейство мелика-атабага Лорийского. «Приходится признаться, сколько „барсы“ ни искали, не могли найти этого сторонника Иса-хана. Очевидно, храбрец, чье хвастливое оружие покрыто мною ржавчиною бесславья и обречено на долгое бездействие, отсиживается в неведомой норе, залечивая прищемленный ядовитый язык. Это почетное занятие надолго отвлечет его от мысли пленить Георгия Саакадзе. Но если и Метехи не знает, как напасть на след беглеца, то, быть может, знает, где зализывает свой прищемленный хвост великий мудрец Сакум? И лишь только князь Шадиман с помощью Сакума пожелает ответить, пленники будут направлены в указанное князем место. Рассчитываю, что жена проявит снисходительность к бывшему атабагу, утратившему в бегах свою боевую мощь…» Заразительнее всех хохотал Папуна. Затем стали обдумывать, кого же послать. Конечно, не для того, чтобы выведать, куда направляли Вардана, – об этом и так догадались, – а теперь важно разведать, что ответил на послание Метехи арагвский шакал.

– Одно думаю, притворяетесь или забыли, что лучше меня не найдете?

– Шутишь, Папуна! Кто тебя отпустит?

– Э, Дато, мне бояться не пристало. Ведь, раньше чем князья стали моими врагами, они ухитрились враждовать с моим отцом, дедом и святым духом.

– Если твердо, друг, решил…

– Тверже нельзя, мой Георгий, давно хотел Арчила повидать. Боюсь, не страдает ли он животом: легкое ли дело пятого царя дожевывать?

– Неужели прямо с короной глотает? – под хохот «барсов» наивно вопросил Гиви.

– Продолжай недоумевать, Гиви, – поощрительно подмигнул Георгий, – ты помогаешь мне обдумывать поездку Папуна. Лучше даже каджи не подскажет. Папуна может жить у Арчила, все слуги сбегутся повидать веселого гостя, а кто из грузин не знает: тунга вина лучше раскаленных клещей развязывает язык… Потом, кто без подарков возвращается домой? Значит, майдан…

– Для хождения по майдану нужны если не цаги, то ноги непременно.

– А что, если Шадиман тоже захочет сделать нам подарок и наденет на шею Папуна цепь?

– Э, Даутбек, неужели думаешь, у Арчила не найдется способ вовремя предупредить Шадимана, что он опоздал, так как я уже ускакал?

– Вернее, уполз?

– Поставлю свечку святому Або, если «змеиный» князь оставит тебе хоть полторы ноги. Я не согласен.

– Согласись, Димитрий. Если верить нашему Кериму, то аллах не имеет стражи у ворот своего милосердия. К вечеру, после тунги вина, выеду. Вам ли неизвестно, друзья мои: тот, кто спешит навстречу опасности, всегда избегает ее.

– Тогда, друг, ты должен вернуться с большой прибылью… Твоя мудрость победила меня.

– Ты угадал, Дато, прибыль зависит от мудрости, – и, видя, как «барсы» удручены, Папуна удивленно вскрикнул: – Как, вы не знаете историю пастуха и святого пророка?! Тогда что же вы, одичалые «барсы», знаете?.. Дорогой Георгий, не шагай так тяжело, пол провалишь!.. Так лучше, – добавил Папуна, когда Саакадзе, усмехнувшись, опустился на тахту. – Так вот, друзья мои, слушайте о мудрости. Однажды у молодого пастуха, который славился на много агаджа своею честностью и умением оберегать достояние деревни, пропал бык, – не просто бык, а надежда всего стада. «О, горе мне! – завопил после тщетных поисков пастух. – Как вернусь в деревню?! И захотят ли люди после такого позора доверить мне свое богатство?! А главное, что будет с коровами, ведь из-за сумасшедшей ревности проклятый сластолюбец не допускал в стадо не только другого быка, но и бычков изгонял, как только они начинали проявлять неуместную, по его мнению, резвость». Так, стеная и разрывая на себе одежду, убивался пастух. Вдруг перед ним, опираясь на посох, предстал старец и участливо спросил, что за горе заставило пастуха изодрать в клочья еще приличное рубище. Выслушав, старец сказал: «Я помогу тебе, о пастух, ибо аллах отпустил на мою долю достаточно мудрости, а люди, признав надо мною благословение неба, прозвали святым пророком. Но мудрость без трудов не дается, и я потратил много лет на приобретение благосклонности аллаха и поклонения людей… Поэтому за поимку быка последует награда». – «О святой пророк! – не подумав вскрикнул пастух. – Проси, что хочешь, ибо бык не только радость всего стада, но и моя честь!» Не успел пастух закончить свое признание, как пророк удалился в лес; но не прошло и часа, вернулся старец, ведя за рога быка, отоспавшегося после ночной оргии. Не дав пастуху опомниться, пророк тут же потребовал за труд две коровы, не преминув выбрать самых красивых. Содрогнувшись от слишком явной беззастенчивости пророка, пастух сослался на то, что коровы еще не удостоились внимания быка, а потому могут остаться бесплодными. Подняв глаза к небу, пророк кротко изрек: «Не останутся, я сам об этом позабочусь». Пастух в ужасе посмотрел на белую бороду пророка, доходящую до пояса, и такое начал: «Во имя Аали, как мог подумать о моей неблагодарности? Лучше мне самому подвергнуться насмешкам и проклятиям и даже потерять любовь молодой жены, чем затруднять тебя!» Пока они принялись состязаться в великодушии и вежливо кланяться друг другу, обе коровы неожиданно родили по теленку, прекрасных, как луна в четырнадцатый день ее рождения. Это сильно озадачило пастуха, ибо бык без всякого смущения смотрел на него странно-невинным взглядом и усиленно раздувал ноздри, вдыхая аромат сочных трав. Тогда пастух предложил пророку двух новорожденных телят, прекрасных, как луна в четырнадцатый день ее рождения.

Но пророк признался: «Этого мало, ибо бык тут ни при чем. Лишь ниспосланный мне небом незримый сосуд, наполненный живительной влагой, мог совершить чудо из чудес, и…» Пастух поспешно перебил пророка! «Поскольку телята родились чудом, то нет сомнения, молоко телячьих матерей целебно, и к владельцам потянутся паломники. А всем известно, от богатства отказываются одни черти, ибо своего некуда девать… Может, пророк согласится взять черную корову? Все равно хозяева решили ее продать из-за отсутствия у нее стыда: вот уже год, кроме непозволительного пожирания корма, с ней ничего не случилось. А если аллах одарил тебя, кроме мудрости, и другим волшебным качеством…»

Тут пророк с негодованием принялся упрекать пастуха в неблагодарности и, дернув себя за бороду, напомнил: «Не ты ли, пастух, в отчаянии умолял: „Проси что хочешь!“?» В свое оправдание пастух заявил, что он опрометчиво принял нечестивца за святого, а святые, как всем известно, творят не только чудо, но имеют совесть. На что пророк не замедлил возразить: «Мудрость подсказывает: уговор дороже совести».

Пока они изощрялись в знании мудрых законов неба и земли, наступил вечер, потом ночь. Встревоженные коровы сгрудились и начали совещаться, что делать. Но сколько ни спорили, следуя примеру пастуха и святого, не могли принять решение. Тут бык врезался в середину и довольно недвусмысленно расхохотался: «Что делать? О аллах, где еще найдутся такие дуры, которые при наступлении ночи не знали бы, что им делать!» И, выступив вперед, повел покорное стадо в гарем, именуемый сельчанами хлевом.

Тут только пророк счел уместным оглянуться, и, узрев опустевшее пастбище, он заподозрил противоестественную хитрость и разразился такою бранью, что пастух от изумления разинул рот. А раз рот он разинул, то язык начал делать свое дело – изверг такое, что все вокруг содрогнулось. Пророк, словно подкошенный, свалился и проворно закрыл уши, дабы зловонный поток не проник через них внутрь головы и не отравил бы мудрость, которую он много лет укладывал между мозгами правильной квадратной кладкой. Оставив поверженного врага корчиться на поле битвы, пастух поспешил в деревню и потребовал устроить празднование в честь не совсем обычно рожденных телят. И все согласились назвать одного – «Мудрость», ибо это была она, а второго – «Стойкий», ибо это был он… Что же касается дальнейшего, то с той поры пастух и пророк больше не встречались, ибо между ними все было досказано…

Я возьму пример с пастуха и постараюсь досказать все Шадиману, чтобы больше незачем было встречаться.

Насмеявшись вдоволь, «барсы» вернулись к серьезному разговору.

К вечеру, несмотря на уговоры подождать утра, Папуна выехал. Он смолоду любил в темные ночи предоставлять буйволам или коню полную свободу отыскивать дорогу, а самому блуждать в поисках истины по извилистым путям неизвестности.

С утра в замке водворилась глубокая тишина. Несмотря на то, что комната Георгия была на самом верху отдаленной башни, все говорили вполголоса. Коней на водопой водили не иначе, как обвязав им копыта. Дружинники старались не бряцать оружием.

Склонившись над вощеной бумагой, Георгий писал послание католикосу. Его победа в Месхети должна убедить главу церкови в уязвимости персов, которых еще есть время изгнать испытанным мечом Саакадзе:

Георгий проникновенно описывал страдания народа, беспощадно разоряемого врагом:

Послание было готово; казалось, оно способно было растопить даже каменное сердце. Задумавшись над свитком, Саакадзе внезапно до боли ощутил запах крови, захлестывающей грузинскую землю. На миг какое-то бессилие, граничащее с отчаянием, охватило его.

Шум. Приветственные возгласы. И Автандил ворвался в комнату:

– Отец! Дорогой отец! Радость великая осветила наш дом! Кайхосро Мухран-батони пожаловал, с ним пятьдесят дружинников!..

На ходу застегивая куладжу, Саакадзе спешил вниз. Только важное событие могло вынудить Кайхосро оставить замок Мухрани. Но дедовский обычай требовал не оглушать гостя нетерпеливым вопросом: «Что случилось?!»

По этой причине, выполняя приказание Русудан, слуги в один миг подняли из подвалов сундуки. И пока Кайхосро в комнате для почетных гостей смывал над серебряным тазом дорожную пыль и надевал перед индусским зеркалом свежую шелковую рубашку, в дарбази были разостланы ковры, Автандил сам развесил оружие, а на столе уже сверкали чаши и кувшины.

За праздничной едой вся «Дружина барсов» шумно выражала искреннюю радость встречи с любимым Кай-хосро Мухран-батони.

И лишь после краткого отдыха Кайхосро и Георгий, сопровождаемые «барсами», поднялись наверх. Едва Эрасти прикрыл дверь, Кайхосро торопливо выговорил:

– Дорогой Георгий, будь готов к самому худшему: Зураб Эристави в Метехи…

На мгновенье ностевцы онемели, и слышно стало, как где-то вдали чабан играл на рожке веселый турецкий напев.

Подойдя к столу, Саакадзе взял послание католикосу и разорвал на четыре части:

– Не думаешь ли ты, любезный моему сердцу Кайхосро, что шакал, присоединив войско Хосро-мирзы к своим арагвским дружинам, пойдет на нас?

– Это могло бы уже случиться, если бы я, как только выслушал о вероломстве шакала, не предпринял две вылазки и не угостил арагвинцев так, что они, оставив на долинах Мухрани сорок убитыми и сто семьдесят ранеными, бежали от меня без оглядки. Я приказал вокруг стоянок арагвинцев вырыть волчьи ямы, и там, где башибузуки, почти у порога наших владений, нагло разжигали костры и жарили джейранов на вертелах, теперь непроходимые завалы из камней, бревен и колючего кустарника. Раненых я пленил, вылечил и послал в подарок: сто двадцать Левану Дадиани, – владетель Самегрело любитель подобных шуток, а пятьдесят не замедлил отправить гурийскому князю. Этот подарок даст возможность отвергнутому жениху позлорадствовать над соперником.

– Как, гуриец покушался на дочь Теймураза Нестан-Дареджан?!

– Нет, мой Дато, покушался Зураб на дочь Шадимана, прекрасную Магдану.

– Магдану?! – Даутбек хотел еще что-то сказать, но волнение, словно железными прутьями, сжало его горло.

Кайхосро счел нужным подробно передать все слышанное им от Магданы.

Создавшееся положение обсуждали долго. И то, в чем Саакадзе колебался еще сегодня утром, сейчас требовало неотложных действий. Он оповестил друзей о своем замысле:

– Другого исхода нет, друзья мои… Без согласия церкови Зураб Эристави не осмелился бы даже подумать о расторжении брака с дочерью царя Теймураза. Выходит, и он и церковь разуверились в возвращении кахетинца на престол и потому склоняются признать Симона Второго царем Картли и распахнуть перед ним двери Мцхетского собора, а Зураба Эристави венчать на престол горских племен. Коварные решения – гибель для Картли! Неужели допустим?

– Но если церковь заодно с шакалами, чем объяснить заточение Дионисия и бегство Трифилия?

– Хитростью, мой Дато. Перед князьями хитрят: вот, смотрите, как мы, отцы церкови, стеснены персами! Во имя спасения божьего дома мы вынуждены идти на уступки!

– Только одно думаю, Георгий, не оказались бы турки в полтора раза хуже персов!

– Я намерен просить у султана только войско, янычар, но без полководцев, – их я сам назначу. Впрочем, на такое решусь, если Мухран-батони и Ксанские Эристави согласятся. И еще: если съезд азнауров утвердит мой замысел.

– О Мухран-батони могу сказать: привыкли всецело полагаться на Моурави. Если меня лично спросишь, отвечу: поступил бы так же, как и ты… Когда на тебя несется смерч, не приходится выбирать, куда лучше отскочить.

Нежно, по-отечески, Саакадзе обнял Кайхосро за плечи и поцеловал в шелковистые волосы… Потом приказал Эрасти срочно созвать азнауров на важный азнаурский съезд.

– Светлый князь, – вдруг заговорил все время погруженный в тяжелые мысли Даутбек. – Хочу спросить… княжна… О Магдане говорю… у тебя осталась?..

– У моей матери, мой Даутбек. Как только представится возможность, выполню желание княжны – отправлю к братьям.

Тяжело молчали «барсы»: им больше Магдана не доверяет. Нерадостные думы владели и Георгием. Он неожиданно тихо обронил:

– Не пожелает ли шакал, по имени Зураб, обрадовать нас головой Папуна?

– Об этом не думай, – поспешно возразил Дато, – Шадиман не позволит. По древним обычаям, жизнь гонца неприкосновенна… Тем более ты предлагаешь без всякого выкупа вернуть семью его единомышленника… Другим озабочен: князь Газнели и мой сын в Тбилиси.

– Очень упрям старый князь: сколько просили покинуть Тбилиси – одно твердит: «В родовом замке еще опаснее». А теперь? – Ростом развел руками.

– Может, «барсы», поскачем на помощь?

– Не доскачешь, дорогой Димитрий. Княжна говорит – Зураб с большим войском въехал в Тбилиси.

В дверях показался Эрасти. «Как вовремя, – подумал Саакадзе, – оборвется тяжелая беседа». Эрасти, заметив, как озабочен Саакадзе, нарочито беспечно заговорил:

– Госпожа Русудан просит пожаловать на вечернюю еду. Два вертела с пережаренными ягнятами отправлены на черную кухню.

Хоть мужчины и старались скрыть плохие настроение, но Русудан и Хорешани тотчас заметили и просили объяснить причину, разве хуже того, что есть, может быть? Мужчины молчали.

– Может! – вдруг выпалил Гиви. – Зураб, шакал из шакалов, пожаловал в Метехи к змею из змей.

– Что?! Почему, Дато, молчишь?! – вскрикнула, сильно побледнев, Хорешани.

Русудан незаметно придержала рукой похолодевшее сердце.

– Что так испугалась, моя Хорешани? Разве мало шакалов съезжалось в Метехи?

– Притворяешься или правда не понимаешь, что мой маленький Дато и отец в смертельной опасности? На рассвете выеду в Тбилиси.

– Ты?! Смеешься над нами? Или хочешь подчеркнуть наше временное бессилие?

Разом вскочили «барсы», готовые броситься к коням.

– Плохо обо мне думаешь, Дато. И вы успокойтесь, друзья. Даже младенец понял бы, что, только обезумев, вы могли бы решиться на осаду Тбилиси. Я другое дело – еду в гости к отцу… И не противься, Дато, я должна их спасти.

– А о своей безопасности не вспомнила, дорогая Хорешани?

– Пока Хосро-мирза в Тбилиси, мне ничто не угрожает.

– Как ты сказала?! – побагровев, Дато вскочил.

– Хорошо сказала, – вдруг поднял голову Саакадзе, – все равно нельзя удержать мать, если возможно спасти дитя. Заблуждаться вредно, мой Дато. Арагвинский князь… – он хотел сказать «шакал», но, взглянув на белое, как мел, лицо Русудан, сказал «князь», – не преминет нанести тебе рану в самое сердце. Я и так удивляюсь, почему Гульшари до сих пор не уничтожила строптивого князя Газнели, наверно, очень занята… И еще: права Хорешани – можно много плохого сказать о Хосро, но до последнего времени не было слышно, чтобы он оскорблял грузинских женщин. Вспомните Циалу, разве он сразу не догадался, кто обезглавил хана? А к Хорешани он проявит царское рыцарство, – приехала, не устрашась ничего, повидать сына.

– И не только ради этого еду. О Папуна забыли? И такое добавлю: лучше меня никто не увидит, чем дышит Метехи.

– Как, для моего удовольствия и Метехи собираешься посещать?!

– Думаю, и ты, Дато, не поступил бы по-иному, – такая вежливость будет оценена Шадиманом… Если положение вынуждает очутиться в царстве хищников, лучше держаться между змеей и коршуном. К тому же гостьей приеду, а не молить о пощаде, – это не пристало мне, да и не безопасно.

– Я отправлюсь с тобой, дорогая Хорешани! Этот свирепый «барс» одному мне доверяет…

– Ты все перепутал, дорогой Гиви, это я одному тебе доверяю свирепого «барса»… Оставайся и следи, чтобы не искусал от ревности кого не следует.

– Кто еще, кроме нашей Хорешани, может так умно все придумать! – тихо проговорил Даутбек.

Молча поднялся Кайхосро, преклонил колено перед Хорешани и почтительно поцеловал край ее поясной ленты.

И снова ночь опустила бархатный покров над заглохшим садом. Лишь хруст леска нарушал тишину. В бессильной ярости метались «барсы». Где их удаль? Где бесстрашие? Не лучше ли с обнаженными шашками мчаться на опоясанный камнем Тбилиси? Пусть гибель, но доблестная… О сатана, страшнее тишины ничего нет на земле!..

Саакадзе отодвинул чернильницу с орешковыми чернилами, перечел послание к Шадиману и запечатал свиток воском.

Где-то предупреждающе прокукарекал петух.

«Напрасно трудишься, батоно, – усмехнулся Арчил, – в эту ночь будить некого. Даже мой конь нетерпеливо бьет копытами – знает: поедем сопровождать бесстрашную Хорешани… Только обещаю, если вернемся, – во что пока не верю, – с удовольствием первый отзовусь на твое прекрасное пение и за труды насыплю лучшего зерна».

Арчил распахнул окно, глубоко вдохнул ночную свежесть, бесшумно открыл дверь и, войдя в оружейную, выбрал колчан со стрелами, на которых красовались крестики, поставленные рукой Хорешани.

Прислонившись к остывшей стене сторожевой башни, Русудан, как всегда, когда провожала близких, пристально вглядывалась в даль, где чуть заметно розовело небо…

Азнауры съехались так поспешно, как только съезжаются на свадьбу или на бой. Каждый понимал, что в такое неурочное время попусту Саакадзе не сзывал бы соратников.

Первыми прискакали Квливидзе с Нодаром, хотя жили они дальше всех. Вслед за ними – неразлучные Гуния и Асламаз, потом остальные – всего двадцать.

Саакадзе вздохнул: все они вместе могут выставить не более пятисот дружинников… многие погибли, многие еще не выросли. Разве это войско? Тогда как у Иса-хана и Хосро, несмотря на значительный урон, разбросано по всей Картли не менее двадцати тысяч сарбазов, а арагвская конница предателя Зураба стоит десятка тысяч красных шапок.

Ничего не приукрашивая и ничего не преувеличивая, Саакадзе подробно изложил положение дел Картли. Оставшись по просьбе Саакадзе на съезд, Кайхосро с уважением оглядывал рубцы на лицах суровых воинов.

– Ты… ты… уверен… – загремел ножнами шашки Квливидзе, – что Зураб предался персам?!

– Царю Симону тоже! – буркнул Даутбек.

Азнауры невольно подались вперед, вот-вот вскочат на коней и разлетятся по домам спасать что можно. Саакадзе слегка коснулся усов, словно хотел скрыть усмешку:

– Напрасно волнуетесь, друзья. Если бы Зураб был в силах – сразу с персами начал бы нападать на азнаурские владения, раньше всего на мое Носте. Очевидно, наша победа в Месхети и увеселительная прогулка Кайхосро Мухран-батони в логово арагвинцев заставили шадимановскую клику совместно с персами вести сейчас в Метехи жаркие споры и изыскивать способ, как изничтожить азнауров. И прежде всего – как добраться до меня, а затем как расправиться с поддерживающими нас Мухран-батони и Ксанис-Эристави. Мы же страшны для Метехи объединением наших общих сил.

– Тогда что предлагаешь, Георгий? – почти успокоившись, спросил Квливидзе.

– Опередить змей и коршунов и самим договориться с султаном.

Квливидзе вскочил и шумно сел обратно на тахту. Многие азнауры схватились за шашки, другие недоуменно уставились на Саакадзе, словно чего-то недопоняли. Заговорил Гуния, глаза его полыхали возмущением:

– Неужели замыслил повторить персидское кровавое неистовство?!!

– Твоя правда, Гуния!

– Довольно помощи мусульман!

– Она подобна кости, застрявшей в горле!

– Вспомни Упадари!

– Греми!

– Гори!

Азнауры возмущенно вскочили, но топтались на месте: и уйти страшно, и остаться опасно. Говорили наперебой, жестикулировали, распаляясь от своих выкриков, хотя никто их не оспаривал. Квливидзе сидел молча, обхватив голову руками.

– Вспомни, Георгий, кровавые воды Иори! – хрипло выкрикнул Асламаз. – Дорогу трупов, по которой возвращался шах Аббас!

– А никто не хочет вспомнить битву на Марткобской равнине?! – прорычал Даутбек и с такой силой стукнул ножнами по столику, что тот разлетелся в щепки.

На какое-то мгновение Саакадзе стало страшно: «Стольких трудов стоило создать Союз азнауров, нескончаемых войн, явных и тайных, с князьями и царями! И все для того лишь, чтобы в один час, так бессмысленно просто, распался этот Союз? Чего тогда он стоит? Горсти золы! Вот амкары веками вместе, дружно закаливают свое братство труда. И ничто не может их разъединить. Ни властелины, ни время. Выходит, не все я продумал. Нет, все! Только Союз не может зиждиться на разуме и мече одного предводителя. Через сто, двести лет Союз азнауров должен остаться незыблемым. Если выпадет звено из обшей цепи, тотчас должно замениться новым».

Саакадзе раскрыл окно и крикнул:

– Иорам, ты опять забыл накинуть на Джамбаза свежий потник?! – и обернулся. – Я без вашего согласия, азнауры, ничего не предприму. Поэтому и просил пожаловать… Слово Союза азнауров должно быть словом одной силы, одного устремления. И сердца, при обсуждении дел Грузии, должны биться одним ударом… Хочу, чтобы вы крепко осознали опасность, а потом вынесли решение.

– Говори, Георгий, до конца… как мыслишь помощь султана? Может, обещаешь пол-Картли? – сухо спросил пожилой азнаур.

– Я собираю Картли, а не раздаю, – ты обязан был заметить это, азнаур!.. Но… или вы все ничего не замечаете?! Может, перед вами не растерзанная хищными князьями Картли, а могучее грузинское царство, расстилающееся «от Никопсы до Дербента»?! Может, перед вашими глазами не развалины и не прах, а города, где процветают торговля и зодчество, а на полях и долинах народ славит свой мирный труд?! И звучит пандури и благоухают розы… И вдруг почему-то является изменник Георгий Саакадзе и просит турецкого султана проглотить цветущую Картли… Мираж! Мираж в пустыне!!! – громовым голосом закричал Саакадзе. – Вы все вместе можете выставить пятьсот дружинников! Не их ли вы намерены противопоставить войску шаха Аббаса и войску князей, примкнувших к персам?! Вы помните прошлое, но забыли подумать о настоящем. Я помню прошлое, вижу настоящее – и хочу подумать о будущем!..

Никто не нарушал молчания, Квливидзе выпрямился и подкрутил ус, Нодар ласково гладил свою шашку, а Кайхосро смотрел на вазу, стоявшую в нише, и удивлялся, сколько оттенков рождает одно движение солнечного луча.

Саакадзе тяжело прошелся по дарбази, словно делал смотр ушедшим годам. И вдруг совсем спокойно заговорил:

– Султана сейчас тяготит соглашение с шахом о Грузии. Багдад ему нужен больше, чем утренний намаз, – так убеждал меня предусмотрительный Сафар-паша. Оказав помощь азнаурам, восставшим против царя Симона, султан разъярит «льва Ирана», и полумесяц сочтет удобным вновь засиять над минаретами Багдада…

– И над Тбилиси тоже?! – не сдавался Гуния.

– Не дотянется, ибо я намерен просить султана оказать мне помощь не войском, а только янычарами.

– Не совсем понимаю: по-твоему, янычары не турецкое войско?

– Без сераскера, пашей и беков – не войско, а дружинники, сражающиеся под начальством азнауров-беев и под знаменем Моурав-бека. Такой ход подсказала мне игра в «сто забот» с шахом Аббасом.

– И рассчитываешь, что султан ничего от тебя не потребует?

– Потребует, иначе он не был бы султаном; и я обещаю ему, – иначе я не был бы Георгием Саакадзе, – пограничную с Ираном Ганджу. А кто не знает, что две собаки беспрестанно дерутся из-за этой кости? И сейчас босфорская собака стремится преградить персидскому псу легкий путь в Грузию.

– Выходит, вобьешь гвоздь между Ираном и Турцией на грузинском рубеже? – недоверчиво покачал головой пожилой азнаур.

– Когда изгоним персов, уничтожим Арагвское княжество, чтобы впредь не угрожало царству, разрушим совиные гнезда клики Шадимана, – тогда найдем подходящие клещи и выдернем заржавелый гвоздь!

– А католикос?

– Повелит во всех храмах служить благодарственный молебен в честь Георгия Саакадзе, верного сына святой церкови, избавившего удел иверской божьей матери от магометанского ига.

Невольно все рассмеялись. А совсем повеселевший Квливидзе, подкрутив второй ус и закатав рукава, как перед битвой, вскрикнул:

– В чем дело, азнауры? Лев рычит на полумесяц? Возьмем за рога полумесяц и начнем колоть льва в обстриженную…

– Непременно так! – торопливо перебил отца Нодар. – Пусть, Моурави, я у тебя умру без глотка вина, если уже не веду янычар на Ананури!

И азнауры оживленно заговорили о грядущей победе, лишь бы султан согласился на условия Моурави.

– В послании, Моурави, намекнешь султану, что персидский пилав часто застревает в горле, если даже он обильно приправлен бараньим жиром, или Дато на словах такое подскажет? – прищурился Асламаз.

– А почему, думаешь, я, а не ты, удостоюсь лицезреть «средоточие вселенной»?

– Без ошибки замечу: ты рожден для беседы с царями. Скажешь, не ты уговорил Теймураза надеть две короны на одну голову?

Под смех азнауров Дато с притворной суровостью отрезал:

– Тебе, Асламаз, царскому азнауру, стыдно не помнить, что даже три короны царю не тяжелы, ибо князья для устойчивости услужливо подставляют свои головы.

– Не богохульствуй, сын мой! Не богохульствуй! – под раскатистый хохот Квливидзе, подхваченный всеми, выпалил Гиви, в совершенстве подражая архиепископу Феодосию.

– Теперь лишь как следует осознал, от каких метких азнаурских стрел я избавил свою голову, – смеялся Кайхосро.

И как-то само собой произошло избрание Дато послом в Константинополь. И азнаурам вдруг показалось, что медлить с отъездом невозможно – дорог каждый день. Сгруппировавшись у окна и окружив Саакадзе, азнауры о чем-то тихо переговаривались.

Кайхосро опустился на тахту рядом с «барсами», негромко сказал:

– Раз уже решили, прошу тебя, Дато, и тебя, Гиви, оказать мне услугу и доставить княжну Магдану в Константинополь к братьям, князьям Бараташвили; таково ее твердое решение. Но в моем послании к старшему князю пишу: если княжне не придется по вкусу жизнь в турецком городе, то пусть знает – дом Мухран-батони всегда гостеприимно открыт для прекрасной Магданы.

Даутбек, побледнев, молча, слегка шатаясь, словно от чрезмерно выпитого вина, вышел из дарбази.

Тихо спустился вечер. Слуги зажгли светильники. За окном призывно заржал конь.

– Это мой, – обрывая молчание, улыбнулся Дато, – чувствует коричневый черт большую дорогу!

Было чудное утро. Легкая прохлада еще покоилась на влажных листьях, хлопотливо перекликались птицы, приветствуя наступающий день. Русудан и Георгий сидели, обнявшись, под диким каштаном и говорили. Нет, никогда не утолить жажду, никогда словами не высказать тревогу и радость. Радость улетучивается как фимиам, развеянный ветром. И тогда вступает в свои права тревога, рисуя страшные узоры.

Но о чем тревога? Разве не посвятили они жизнь свою высшему чувству?.. Что? Русудан не верит пашам, боится западни? Напрасно. Еще не все сказал он, Георгий, о Бенари, не хотел излишне волновать, и выбран им Бенарийский замок не из-за одного потайного хода, а больше из-за свободной тропы, ведущей на Зекарский перевал, откуда близок путь в Имерети и Самегрело. А на стоянке в Самухрано, где он, Саакадзе, сговорился встретиться с Кайхосро и Ксанским Эристави, будет решаться ход дальнейших военных действий, на случай, если султан согласится оказать помощь или откажет в ней.

Издали донесшийся голос Эрасти напомнил о часе утренней еды.

Говорили о предстоящем выезде Ростома с двумя оруженосцами в Ахалцихе, где он должен и поблагодарить Сафар-пашу за девять мушкетов и передать ответный подарок от Русудан старшей жене Сафар-паши – ожерелье из девяти золотых звезд, в которых, как в гнездах, сверкают девять разных драгоценных камней. В любезном письме Русудан описывала незнакомой ханум целебное свойство каждого из этих камней. Лишь один камень – изумруд, имеющий свойство предвиденья, – был заменен, по предложению Саакадзе, лунным камнем, имеющим свойство переносить человека из того места, где ему хочется быть, в то место, где ему быть не хочется. Это явилось шутливой местью Саакадзе хитроумному Сафару, который, прислав в дар девять мушкетов, отсыпал в пороховницы пороху ровно на девять залпов. Саакадзе надеялся, что Ростому удастся раздобыть запас пороха для огненного боя, без этого девять мушкетов превратятся даже не в девять эллинских муз, а в девять египетских мумий.

Не успел Димитрий, за неимением Гиви под рукой, излить свой гнев на Сафар-пашу, который умышленно обесценил свой щедрый подарок, как вбежал страж и сообщил, что прискакали два хевсура и просят немедленной встречи с Моурави…

Сначала в дарбази было совсем тихо. Саакадзе внимательно выслушивал Мамука Каландаури и синеглазого Батира, железным нарядом напоминавших, что они уже находятся в состоянии войны.

Хевсуры начали разговор издалека: христиане трех стран, Тушети, Хевсурети и Пшави, поклялись и согласились, что они признают одного бога, а царем только Теймураза. И именно они, Мамука из Барисахо и Батир из Шатиля, явились как независимые послы от царя Теймураза и отдельно от хевис-тави хевсурских теми. Царь Теймураз просит забыть Великого Моурави, что иногда над ним хмурилось небо. В дальнейшем, после изгнания Исмаил-хана из Кахети, над Моурави будет сиять, подобно солнцу, милость и любовь царя Теймураза. Старейший хевис-тави просит Великого Моурави возглавить хевсурское войско, став под знамя царя Теймураза.

– Брат для брата в черный день! – сведя брови в одну грозную черту, проговорил Саакадзе. – Хевсуры – мои братья. Вы знаете, что я не допустил Зураба Эристави, возжелавшего стать вашим царем, идти войной на Хевсурети, пугая поражением, ибо готов был подняться вам на помощь. Вы тоже не отказывали мне в своей помощи, спускаясь в долины, где кипел бой. И сейчас готов я возглавить хевсурское рыцарство, но не под знаменем царя Теймураза.

– Царь положил на нас счастливую руку и так сказал: «Будьте мне сыновьями, а я буду вашим отцом». Как можем сражаться мы не под знаменем нашего отца? Да ниспошлет ему победу и изобилие гуданский крест! Как ты можешь, Моурави, взирать спокойно на Исмаил-хана, утопившего Кахети в крови и слезах? Как ты можешь, Моурави, не помочь царю Теймуразу вернуть свой удел? Разве не обещает тебе царь дружбу и любовь? Да не позволит погасить над тобой свечу неба ангел ущелья.

– Я Теймуразу больше не стяжатель царств! Кто раз меня обманул, тому больше не верю! Не я ли помог ему воцариться на двух царствах? Чем отплатил он – нет, не мне, я не одержим мелким чувством обиды, – чем отплатил Теймураз моей Картли? Не его ли честолюбию обязана наша страна разорением, разгулом персидских полчищ, великим страданием народа и воцарением ничтожного Симона-магометанина? Ни одно вероломство не поразило меня так, как вероломство царя Теймураза, и если бы в моих глазах жили слезы, они избороздили б мне лицо. Царь Теймураз уничтожил все начинания мои, поднявшие Картли на высоту полета грифона. Он помешал мне победить персов на Марабдинском поле, и этого я никогда ему не прощу!

– Ты отказываешь нам в воинской помощи?! – загремел железными нарукавниками Мамука. – Не ты ли сейчас сказал: «Брат для брата в черный день!»?

– Сказал… и докажу. Я дам вам совет, и он принесет вам победу. Но не говорите об этом царю Теймуразу, ибо он поступит наоборот и погубит вас, хевсуров, тушин и пшавов. Передайте мой совет хевис-тави и Анта Девдрису с моими пожеланиями победы: не спускайтесь с гор в Кахети, пока не уйдут в Иран со всем войском Иса-хан и Хосро-мирза. А они непременно уйдут, и очень скоро, – ибо здесь, где я стою с поднятым мечом, им оставаться опасно и бесцельно.

– Ты обременил наши сердца, Моурави, тяжелым огорчением. Но мы принесем нашу молитву Белому Самеба, богу набегов и охотников, и да ниспошлет он нам удачу!

– Да ниспошлет! – И Саакадзе дружески положил свою руку на железное плечо Мамука.

Утром, когда горы еще курились белесым туманом, а хевсуры уже надевали налокотники, к ним вошел Саакадзе, бережно держа в руках старинный хевсурский меч. Он просил передать хевис-тави просьбу Георгия Саакадзе: когда кончится война и хевсуры вернутся в Хевсурети, пусть глава ущелья перешлет этот меч, найденный Матарсом, одним из «Дружины барсов», в зарослях хевсурской тропы, воеводе Хворостинину в Терки – как знак памяти о дружеской помощи русийцев в битве за Жинвальский мост. Пусть гонец не забудет прибавить, что послал этот меч благодарный Георгий Саакадзе…