Онлайн чтение книги Стеклодувы Hungry Hill
Глава шестая

Когда осенью тысяча семьсот восемьдесят четвертого года нужно было возобновлять аренду Шен-Бидо, матушка решила, что настало время Мишелю взять завод на себя, на полную свою ответственность. Прежде всего, у нас появился новый хозяин. Весь Монмирайль, вместе со всем что к нему принадлежало, перешел из рук Буа-Жильбера в собственность некоего мсье Манжена, молодого спекулянта, от которого можно было ожидать, что он погубит леса, распродавая древесину по непомерным ценам, и вообще станет вводить всяческие новшества. Он занимал довольно высокое положение при дворе, называя себя Grand Audiencier de France[19]Главный судебный распорядитель Франции (фр.). – именно через него Сен-Клу было куплено для королевы.

Моя мать принципиально не одобряла всякие спекуляции – она слишком хорошо видела, что это означает, на примере своего старшего сына – и предпочла удалиться, сняв с себя управление заводом, чтобы не видеть, как будет уничтожен лес. Впоследствии оказалось, что новый владелец Монмирайля не успел ничего сделать ни с лесом, ни с заводом; он вскоре разорился – одно из его предприятий, находящихся в Бордо, потерпело крах, однако матушка об этом еще не знала, когда передавала аренду моему брату Мишелю.

Мишель сразу же взял себе в партнеры своего приятеля, молодого и веселого Франсуа Дюваля. Этот Дюваль был уроженцем Эвре, что в Нормандии, но последние несколько лет работал управляющим на железоделательном заводе в Вибрейе. Молодые люди скоро сделались большими друзьями, причем Мишель, который был на три года старше, всегда верховодил, тогда как его партнер был верным помощником и соучастником во всех его затеях.

Матушка ничего не имела против их партнерства. По правде говоря, молодой Дюваль пользовался ее особым расположением, потому что он неизменно спрашивал ее мнение обо всех предметах, начиная от производства железа и кончая ценами на рынке, проявляя при этом необычайный такт и скромность. До самого момента заключения сделки матушка не подозревала, что его подучил Мишель, впрочем, если бы она и догадалась, это ничего бы не изменило, и договор о партнерстве был подписан.

– Мне нравится молодой Дюваль, – по-прежнему говорила она. – Он уважает мнение сведущих людей, и у него такие приятные почтительные манеры по отношению к старшим. Я уверена, что мы хорошо поладим.

Оказалось, что мама не собирается уезжать из Шен-Бидо, а намеревается задержаться там еще на некоторое время, несмотря на то что аренда была передана Мишелю. Это никак не входило в планы новых партнеров, и Мишель вместе со своим другом всячески старались от нее избавиться.

– Они начали в-валить лес, – сообщал он. – Скоро между нами и Монмирайлем не останется ни одного дерева.

Это, конечно, была неправда. Не было срублено ни одного дерева, только то, что было необходимо согласно естественному ходу вещей.

– Нас это не касается, – спокойно отвечала мать. – Согласно условиям аренды, мы имеем долгосрочную договоренность касательно поставки дров для наших нужд.

– Я д-думал о том, – продолжал Мишель, – как это отразится на красоте пейзажа. Мне кажется, тебе лучше переехать в Сен-Кристоф, пока здесь еще не все испорчено.

Мать только улыбалась и не говорила ни слова, прекрасно понимая, что у него на уме. Затем наступила очередь Дюваля, который принялся за дело по-иному.

– Не кажется ли вам, сударыня, – начинал он, – что вам следует побеспокоиться о вашей ферме в Турени. Говорят, что в этом году очень сильные морозы и многие виноградники померзли.

– У меня есть родственники, – отвечала она, – которым поручено следить за моими виноградниками.

– Я нисколько не сомневаюсь, – говорил молодой Дюваль, качая головой, – но свой глаз все-таки лучше. Вы же знаете, как бывает, когда поручаешь свое добро другим.

Мать пристально смотрела на него и благодарила за заботу, однако по тому, как слегка подергивались уголки ее губ, я понимала, что ему не удалось ее провести. Она очень старалась не вмешиваться в управление заводом, но продолжала заботиться о семьях рабочих и вести домашнее хозяйство сына и его друга.

Эдме большую часть времени проводила у Пьера и его жены в Ле-Мане, она была гораздо более склонна к наукам, чем я, и Пьер по вечерам занимался с ней историей, географией и грамматикой и, конечно же, весьма основательно познакомил ее с философией Жан-Жака.

А я оставалась дома, во всем помогала матушке и в то же время служила поверенной моего брата и его приятеля.

– 3-знаешь, что ты должна сделать? – сказал мне Мишель однажды вечером, когда мы сидели втроем дома. Был перерыв между плавками, поэтому ни тому ни другому не надо было идти в ночную смену, а матушка рано отправилась спать. – Ты должна сделать вид, что влюблена в нашего Франсуа, а он – в тебя, и тогда мать так испугается, что тут же заберет тебя и увезет в Сен-Кристоф.

Это, несомненно, была блестящая идея, но лично у меня не было ни малейшего желания покидать Шен-Бидо и ехать с матушкой в Турень.

– Благодарю тебя, – ответила я, – но я не способна притворяться и играть какую-то роль.

Мишель казался разочарованным.

– Тебе и не надо ничего особенного делать, – уговаривал он меня, – просто надо почаще вздыхать, стараться поменьше есть и делать несчастный вид, когда в комнату входит Франсуа.

Это было уж слишком. Сначала меня использовал Робер, чтобы обделывать свои дела в Париже, а теперь Мишель толкал меня на то, чтобы я притворялась влюбленной в его друга.

– Не желаю иметь с этим ничего общего, – с негодованием заявила я. – Как тебе только не стыдно выдумывать такие глупости?

– Не дразни сестру, – вмешался Дюваль. – Мы избавим ее от участия в этом деле, если ей неприятно. Но ведь вы не можете воспрепятствовать тому, что я буду оказывать вам внимание, мадемуазель Софи? Я буду краснеть и смущаться в вашем присутствии и стараться сесть поближе к вам. Это вполне может оказать нужное воздействие на вашу матушку.

Вышло так, что стало совершенно неважно, какое действие эта затея, достойная всяческого порицания, окажет на мою мать; важно то, что в результате изменились отношения между мною и Франсуа Дювалем.

Игра началась с шуток, которыми обменивались между собой Мишель с приятелем, с того, что они то и дело кивали и подмигивали один другому и придумывали разные уловки, чтобы оставить нас наедине, с тем чтобы потом нас застала матушка. Однако, вместо того чтобы возмутиться и прийти в ужас при виде дочери, которая молча сидит рядом с молодым человеком или же, напротив, оживленно с ним беседует, матушка реагировала на это спокойно, можно даже сказать, потворствовала этому и, входя в комнату, говорила: «Не буду вам мешать, я зашла только за листком бумаги, а письма буду писать наверху».

В результате этих ухищрений у нас с Франсуа появилась возможность лучше познакомиться друг с другом. Оказалось, что он не так уж безотказно подчиняется Мишелю, как я предполагала, и не прочь сменить его влияние на мое. Да и я оказалась не такой уж простушкой, способной лишь на то, чтобы делать домашнюю работу да служить помощницей и посредницей в их затеях. Оказалось, что у меня есть собственное мнение и что я вполне могу привязаться к человеку. Короче говоря, мы и в самом деле полюбили друг друга и нам незачем стало притворяться. Взявшись за руки, мы отправились к матушке и попросили ее благословения. Она была очень рада.

– Я видела, что все к этому идет, – сказала она нам. – Ничего не говорила, но видела: все к этому идет. Теперь я знаю, что Шен-Бидо будет в надежных руках.

Мы с Франсуа посмотрели друг на друга. Неужели это возможно, что мы ничего не подозревали, а матушка с самого начала все задумала сама?

– Вы поженитесь, как только Софи достигнет совершеннолетия, а это значит, не раньше осени восемьдесят восьмого года. К тому времени она получит свою часть наследства, а я еще кое-что к этому добавлю из своих средств. А пока старайтесь получше узнать друг друга, и ваша привязанность станет еще крепче. Очень полезно, когда молодым людям приходится немного подождать.

Я считала, что это нечестно. Матушка сама вышла замуж, когда ей было двадцать два года. Оба мы готовы были возражать, но она нас остановила.

– Вы, кажется, забыли о Мишеле, – сказала она. – Ему понадобится некоторое время, чтобы привыкнуть к новому положению вещей. Если вы хотите моего совета, вам следует пока держать свое обручение в тайне, пусть он привыкает постепенно.

Итак, Мишель оставался в неведении относительно того факта, что мы с Франсуа полюбили друг друга, и прошло довольно много времени, пока он наконец обнаружил это обстоятельство.

Тем временем мой брат Робер снова попал в беду, у него были весьма серьезные неприятности. Они начались еще тогда, когда был продан Брюлоннери. Оказалось, что Робер, не поставив в известность ни отца, ни мать, заложил это имение со всем, что в нем находилось, некоему коммерсанту с улицы Сен-Дени и арендовал на эти средства ювелирную лавку под названием «Le Lustre Royal».[20]Королевская люстра (фр.). Когда же он обанкротился и Брюлоннери было продано для уплаты долгов, он игнорировал это обстоятельство, сделав вид, что забыл о нем.

Теперь же, когда задолженность по арендной плате за лавку достигла внушительных размеров, этот коммерсант, которого звали мсье Руйон, решил наложить арест на закладную, предотвратив таким образом возможность выкупа Брюлоннери, и вдруг обнаружил, что имение было продано еще в тысяча семьсот восьмидесятом году. Он немедленно подал на брата в суд, обвинив его в мошенничестве. Мы впервые узнали об этом деле из отчаянного письма Кэти, которая писала нам, что Робер заключен в тюрьму Ла-Форс. Это было в июле тысяча семьсот восемьдесят пятого года.

И снова мы с матушкой предприняли утомительную поездку в Париж, взяв с собой для поддержки Пьера, и снова начался бесконечный судебный процесс – на этот раз Робер фигурировал как изобличенный мошенник и сидел в одной камере с обычными преступниками.

Мы с Пьером не позволили матушке навестить Робера в тюрьме, а поехали туда сами, оставив ее дома с Кэти и маленьким Жаком; и мне казалось, что я снова нахожусь в фойе театра… Брат по-прежнему выглядел как настоящий денди, был одет словно для приема – в чистой рубашке и галстуке, которые ему приносил каждый день его слуга в Пале-Рояле вместе с вином, провизией, он всем делился со своими товарищами по заключению – это были несостоятельные должники, мошенники и мелкие воришки.

Эти господа – их было около десятка – занимали помещение в два раза меньшее, чем главная комната нашего дома в Шен-Бидо; воздух туда проникал через решетку в сырой стене, а постелью узникам служили соломенные матрасы.

– Я прошу прощения, – сказал Робер, подходя к нам со своей обычной улыбкой и указывая широким жестом на окружающую обстановку. – У нас, конечно, тесновато, зато все они отличные ребята. – После этого он стал представлять нам своих товарищей, словно находился у себя в гостиной и знакомил друг с другом своих гостей.

Я просто поклонилась, не сказав ни слова. Но Пьер, вместо того чтобы держаться с подобающим достоинством, стал пожимать руки каждому из этих мошенников, спрашивая всех, в том числе и собственного брата, не может ли он чем-нибудь им помочь. Тут же завязался оживленный разговор, каждый стремился изложить свое дело, а я осталась стоять у двери, привлекая внимание тех, кто не мог добраться до Пьера, пока один из них, оказавшийся посмелее прочих, не подошел ко мне и не схватил меня за руку.

– Робер! – позвала я так громко, как только посмела, потому что мне не хотелось привлекать всеобщее внимание, и брат, только тут сообразив, что я нахожусь в бедственном положении, дипломатично пришел ко мне на выручку.

– Здесь, в Ла-Форсе, мы не отличаемся особой учтивостью, – сказал он. – Но ты не беспокойся. Если ты оставила свои драгоценности дома…

– Ты прекрасно знаешь, что у меня их нет, – сердито сказала я, поскольку мой страх сменился возмущением. – Лучше скажи, как ты собираешься выпутываться из этого положения?

– Я предоставлю это Пьеру, – ответил он. – У него есть ответы на все. Кроме того, у меня есть друзья, занимающие высокое положение, и они сделают все, что возможно…

Я слышала подобное и раньше. Мне никогда не приходилось встречать этих влиятельных друзей, если не считать герцога Орлеанского, однако было весьма мало вероятно, что этот последний придет на помощь Роберу и станет вызволять его из тюрьмы.

– Знай только одно, – сказала я ему, – матушка не станет еще раз платить, чтобы помочь тебе, и на мою долю наследства тоже можешь не рассчитывать.

Робер похлопал меня по плечу.

– У меня и в мыслях не было обращаться к ней или к тебе, – ответил он. – Что-нибудь обязательно подвернется. Так всегда случается.

Красноречие Пьера оказалось бессильным, оно не могло спасти брата. Не помогло и специальное ходатайство перед судьями. Спасительницей Робера оказалась Кэти. Она сама встала за прилавок в лавке номер двести двадцать пять в Пале-Рояле, оставив Жака на попечение своих родителей. К октябрю месяцу у нее оказалось достаточно денег, чтобы взять Робера на поруки, договориться с его кредитором мсье Руйоном и добиться освобождения мужа из тюрьмы.

– Я знала, что Кэти способна на решительные действия, когда возникает критическая ситуация, – заметила матушка, когда мы об этом услышали, ибо к тому времени мы уже вернулись домой и жили в Шен-Бидо. – Если бы я не была уверена, что у нее есть характер, я бы никогда не выбрала ее в жены своему сыну. Твой отец гордился бы ею.

Эти месяцы, полные волнений и беспокойства, сказались на здоровье матушки. В течение лета то и дело приходилось ездить в Париж. Ей никогда не нравилась жизнь в столице, и теперь она нам заявила, что не имеет ни малейшего желания снова ступить на парижские улицы.

– У меня осталось одно желание в жизни, – говорила она, – это пристроить вас обеих, тебя и Эдме. И тогда я уеду в Сен-Кристоф и буду доживать свой век на ферме, среди виноградников.

Это было сказано без обиды и без сожаления. Ее рабочая жизнь подходила к концу, и она это понимала. Все чаще и чаще она уезжала в Турень, взяв с собой Эдме и меня, и приводила в порядок свое маленькое имение Антиньер, доставшееся ей в наследство от отца Пьера Лабе, с тем чтобы оно было готово к тому времени, когда она решит там поселиться.

– Скучно? – презрительно возражала она нам, когда мы пытались ей внушить, что ферма стоит вдали от всего, на довольно большом расстоянии от самой деревни. – Разве может человек скучать, когда у него столько дел, как у меня? Коровы, куры, свиньи, поля, которые нужно обрабатывать, сад и виноградники на холме. Если в таких условиях не можешь себя занять, лучше вообще не жить на свете.

Однако, прежде чем она смогла уехать, оставив на нас Шен-Бидо, ее гордости был нанесен еще один удар. На сей раз виновником был не Робер, а Мишель.

Как-то раз, когда мы с матушкой были в отсутствии – мы уезжали в Сен-Кристоф, – Франсуа решил, что пришло время сообщить Мишелю о нашей помолвке. Тот принял это известие хорошо, гораздо лучше, чем предполагал Франсуа, сказав, что шутка обратилась против него самого и что так ему и надо.

– Теп-перь остался только один выход, – сказал он мне, когда я вернулась. – Надо, чтобы здесь с нами жила Эдме, мы составим отличную четверку. Она всегда была на моей стороне, когда мы были детьми.

Можно было подумать, что будущий брак между мной и Франсуа напомнил ему о далеких старых временах, когда был жив наш отец, а он был лишним в семье, чем-то вроде отверженного.

– Уверяю тебя, все останется по-прежнему, – говорила я ему. – Франсуа тебя очень любит, и я тоже. Никакой разницы не будет, ты, как и раньше, будешь хозяином, а он твоим партнером.

– Легко г-говорить, – с горечью возражал мой брат. – Вы с Франсуа словно голубки в небесах, а я внизу и один.

Я расстроилась и пошла к Франсуа, но он не придал этому большого значения.

– Ничего страшного, – заявил он. – Он скоро привыкнет к этой мысли.

Я спросила Эдме, как она смотрит на то, чтобы жить с нами и взять на себя матушкины обязанности по ведению бухгалтерии – у нее была хорошая голова, – но она решительно отказалась.

– У меня совсем другие планы, – сказала она, – и поскольку ты сама заговорила о будущем, я могу тебе сообщить, в чем они состоят.

Исполненная гордости и собственной важности, она рассказала мне, что за ней ухаживает некий мсье Помар, человек значительно старше ее, имеющий весьма прибыльную профессию fermier général[21]Откупщик (фр.). Сен-Винсентского аббатства в Ле-Мане (в те времена так назывался человек, занимавшийся сбором налогов и пошлин, значительная доля которых оседала в его собственном кармане). Пьер об этом знает, хотя относится к этому без одобрения, поскольку всякий откупщик внушает ему отвращение просто из принципа.

– Мсье Помар ждет только официального объявления о вашей помолвке и тогда будет говорить с матушкой относительно нашей собственной.

Итак… она оказалась верной своей клятве, что выйдет замуж за пожилого и богатого человека, – хотя мсье Помар и не был Крезом, но богатым он был несомненно.

– Ты уверена, – нерешительно спросила я ее, – что поступаешь правильно, что все это не продиктовано желанием не отстать от меня?

Эдме вспылила, раздосадованная моим предположением.

– Конечно, уверена, – отвечала она. – Мсье Помар очень образованный человек, и мне будет гораздо интереснее жить с ним в Ле-Мане, чем с вами в Шен-Бидо или с матушкой в Сен-Кристофе.

Ну что же, она сама будет решать. Это не мое дело. И вскоре после этого, с полного одобрения нашей матери, мы обе были официально обручены. Более того, матушка согласилась с тем, что Эдме нет нужды ждать, пока она достигнет совершеннолетия, и что мы, таким образом, сможем венчаться одновременно, устроить двойную свадьбу летом восемьдесят восьмого года.

– Это гораздо проще, – заявила она. – Можно ограничиться одной церемонией. К тому же вы можете одинаково одеться, и тогда не нужно будет сравнивать, не будет ни зависти, ни обид.

Она, несомненно, была права, но все-таки мы чувствовали, что нас чего-то лишили…

В течение нескольких месяцев, предшествовавших свадьбе, у нас была масса дел – нужно было готовить приданое, составлять списки гостей, мы постоянно разъезжали между Шен-Бидо, Ле-Маном и Сен-Кристофом, потому что матушка настояла, чтобы наша двойная свадьба состоялась в ее родной деревне.

Она всегда неукоснительно придерживалась этикета, приличествующего таким событиям, поэтому для консультации постоянно приглашались оба будущих мужа. Должна признаться, что выбор Эдме не вызвал во мне особого восторга – ее жених был слишком толст, и у него была слишком красная физиономия, можно подумать, что он собирал для Сен-Винсентского аббатства не только церковную десятину и налоги, но и вино. Впрочем, он был достаточно добродушен и очень привязан к моей сестре.

В этой предсвадебной суете неизбежно получилось так, что мой брат Мишель оказался в Шен-Бидо предоставленным самому себе, что было ему совсем не полезно. Друзей у него было мало, если не считать собратьев-мастеров, работавших вместе с ним на стекловарне, – из-за своего заикания он чувствовал себя неловко в незнакомом обществе. Ему было легко и свободно только в узком кругу своих товарищей по работе или среди углежогов в лесу, да еще в странной разношерстной компании бродячих лудильщиков, торговцев, всяких бродяг и цыган, которые постоянно скитались по дорогам в поисках сезонной работы.

Осенью восемьдесят седьмого года я заметила в нем некоторую озабоченность, в особенности это стало заметно в ноябре, когда мы все трое – Франсуа, Мишель и я – были приглашены в качестве крестных в дом одного из наших рабочих. Он вел себя странно: то предавался шумному веселью, что было ему несвойственно, то вдруг впадал в задумчивость, то казался смущенным.

– Что такое с Мишелем? – спросила я у Франсуа.

Мой будущий муж, в свою очередь, казался несколько расстроенным.

– Все придет в норму, – сказал он, – когда мы устроимся, будем жить дома и заботиться о нем.

Его слова меня не успокоили, и я обратилась с тем же вопросом к добрейшей мадам Верделе, которая вот уже много лет служила у нас кухаркой.

– Мсье Мишеля постоянно нет дома, – быстро ответила она. – Я имею в виду – по вечерам, когда он свободен от смены. Он ходит в лес, в гости к углежогам, к братьям Пелажи и другим. По его просьбе у нас здесь работала их неумеха сестра, пока я не отправила ее восвояси.

Я знала братьев Пелажи, это были дикие, неотесанные мужики; знала и сестру, красивую наглую девку, которая была гораздо старше Мишеля.

– Все наладится, – добавила мадам Верделе, – когда вы обоснуетесь здесь навсегда и займете место хозяйки дома.

Я искренне надеялась на это. А пока не стоило тревожить матушку. В конце апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года мы устроили праздник в Шен-Бидо для тех рабочих с семьями, которые не смогут приехать в Сен-Кристоф, – на церемонию были приглашены только старшие мастера.

Ведь кроме наших должны были прибыть гости мсье Помара, и народу было бы слишком много.

Ужин более чем на сто человек был устроен в помещении стекловарни; он, по обыкновению, сопровождался пением, речами и тостами. Во главе стола сидела матушка – в последний раз она выполняла эту обязанность, ибо впоследствии это место должна была занимать я.

Все прошло хорошо. Приветственные крики, адресованные Франсуа, а также Мишелю, показывали, что в нашем «доме» все обстоит благополучно и что все обитатели счастливы и довольны. Только после того как все разошлись по домам, матушка достала письмо, которое она получила от мсье Конье, кюре из Плесси-Дорена, с извинениями по поводу того, что он не может присутствовать на празднике. «При существующих обстоятельствах, – говорилось в письме, – отнюдь не желая вас оскорбить, я нахожу для себя невозможным пользоваться гостеприимством вашего сына».

Матушка прочла письмо вслух, а потом, обернувшись к Мишелю, потребовала от него объяснений.

– Я бы хотела знать, – сказала она, – чем ты так оскорбил кюре, который всегда был моим другом и другом нашей семьи?

Поймав на себе предупреждающий взгляд Франсуа, я хранила молчание. Мишель побледнел – так всегда случалось и раньше, когда ему приходилось отвечать на вопросы отца.

– Вы м-можете состоять с ним в д-дружбе сколько вам угодно, – угрюмо отвечал Мишель. – Мне он не д-друг. Он суется в дела, которые его не касаются.

– Какие, например? – спросила матушка.

– П-пойдите в церковь и узнаете, – сказал Мишель и выскочил из комнаты.

Матушка обернулась к Франсуа.

– Вы можете что-нибудь к этому добавить? – спросила она.

Франсуа был в замешательстве.

– Я знаю, что были какие-то неприятности. Большего я сказать не могу.

– Очень хорошо, – проговорила матушка. Именно эти слова она произносила в нашем детстве, когда мы плохо себя вели и заслуживали наказания. В тот вечер ничего больше сказано не было, но на следующее утро матушка велела мне сопровождать ее в Плесси-Дорен. Кюре, мсье Конье, был уже в церкви, он ждал нас. Как это обычно водится в маленьком местечке, слух о нашем приходе опередил нас.

– Что там такое случилось с Мишелем? – спросила матушка, приступая сразу же к делу.

Вместо ответа кюре открыл церковную книгу, уже приготовленную заранее, и указал на одну из записей.

– Прочтите это, мадам, – сказал он, – и вам все станет ясно.

Запись гласила следующее: «Шестнадцатого апреля тысяча семьсот восемьдесят восьмого года крещена Элизабет Пелажи, рожденная от незаконной связи между Элизабет Пелажи, служанкой, и Мишелем Бюссон-Шалуаром, ее хозяином. Крестный отец – Дюкло, рабочий, крестная мать – дочь Дюрошера, рабочего. Подпись: Конье, кюре».

Матушка застыла на месте. В течение какого-то времени она не могла вымолвить ни слова. Затем обернулась к кюре.

– Благодарю вас, – сказала она. – Больше здесь не о чем говорить. Где находятся мать и ребенок?

Прежде чем ответить, кюре несколько помедлил.

– Ребенок умер, – ответил он. – Это, наверное, к лучшему, во всяком случае для него самого. Насколько я понимаю, мать уже больше не живет со своими братьями, она перебралась к родственникам куда-то в другое место.

Мы попрощались с кюре и пошли по дороге, ведущей на вершину холма, где располагался Шен-Бидо. Матушка долго ничего не говорила. Мы были уже на середине склона, когда она остановилась передохнуть. Я видела, что она глубоко расстроена.

– Никак не могу понять, – задумчиво проговорила она, – почему мои сыновья попирают нравственные принципы, которые я ценю больше всего на свете, почему они губят себя.

Я ничего не могла ей ответить. Не было никакой видимой причины, объясняющей их поступки, ведь все мы были воспитаны одинаково.

– Мне кажется, – осмелилась я наконец заметить, – что у них не было дурных намерений, что бы они ни делали. Все они – Робер, Мишель да и Пьер тоже, – бунтари по натуре. Они как бы восстают против всех традиций, против всего того, что ценили вы с отцом. Если бы у вас был другой характер, не такой властный, может быть, все было бы иначе.

– Возможно… – проговорила матушка. – Возможно…

Мишель находился у печи, у него была смена, однако матушка не постеснялась немедленно за ним послать и тут же все ему выложила.

– Ты злоупотребил своим положением хозяина и опозорил свое имя, – сказала она ему. – Запись в приходской книге Плесси-Дорена останется здесь на вечные времена. Я даже не знаю, что внушает мне большее отвращение, банкротство Робера или твое поведение.

Брат не оправдывался, не пытался свалить вину на братьев Пелажи или на их сестру. Только к одному человеку он испытывал ненависть, это был кюре, мсье Конье.

– Он отказался п-похоронить р-ребенка, – говорил взбешенный Мишель, – он самолично распорядился, чтобы д-девушку отослали отсюда к каким-то родственникам. Для меня он больше не существует, как, впрочем, и все остальные священники, вместе взятые.

Он вернулся на работу, не сказав больше ни слова, не пришел он и к ужину. На следующий день мы с матушкой вернулись в Сен-Кристоф, а потом были все время заняты приготовлениями в двойной свадьбе. К сожалению, позор, который навлек на себя Мишель, омрачил нашу радость. Казалось, что с цветов, украшавших весну наших надежд, облетели все лепестки.

Как странно было мне устраиваться в Шен-Бидо в качестве жены одного из двух хозяев, заняв в нашей маленькой общине место, принадлежавшее прежде матушке. Помню, как она приехала в последний раз, чтобы забрать остатки своих вещей, обещая часто навещать нас, чтобы убедиться, что все в порядке. Мы стояли у въездных ворот, ведущих на завод, наблюдая, как она садится в одну из заводских повозок, которая должна была отвезти ее в Турень. Веселая, улыбающаяся, она расцеловала нас всех троих по очереди, давая в то же время последние распоряжения Франсуа и Мишелю по поводу отправки партии товара, который она не могла оставить без внимания, поскольку он предназначался для одного торгового дома в Лионе, хорошо известного ей и моему отцу.

Рабочие, свободные от смены, вместе с женами и детьми выстроились вдоль дороги, чтобы ее проводить. У некоторых из них были слезы на глазах. Она высунулась из окна и помахала им рукой. А потом кучер хлестнул лошадь, карета скрылась из глаз и покатила вниз, к Плесси-Дорену, оставив за собой лишь стук колес по каменистой дороге.

– Так кончается эпоха, – заметил Мишель, и, взглянув на него, я увидела его потерянный взгляд – он был похож на брошенного ребенка. Я тронула его за рукав, и мы все трое вошли в заводские ворота Шен-Бидо, чтобы начать нашу совместную жизнь.

Это был не только конец царствования Королевы Венгерской, которая властвовала над нашей общиной, состоявшей из нескольких заводов, в течение сорока лет, это был конец – он наступит еще только через год, пока мы об этом не знаем – старого режима во Франции, длившегося пять веков.