Глава VI

Онлайн чтение книги Ваш покорный слуга кот I Am a Cat
Глава VI

Такая жара нестерпима даже для кота. Рассказывают, как один англичанин, по имени, кажется, Сидней Смит жаловался: «Хочу снять кожу, содрать до самых костей мясо и насладиться прохладой». До самых костей можно было бы и не обнажаться, но мне хотелось бы выстирать, а потом прогладить свою бледно-серую в пятнах меховую шубку или хотя бы заложить ее на время в ломбард. Люди, наверное, думают, что лица у кошек не меняются круглый год, что они живут очень спокойной и благополучной жизнью и им не нужны деньги, но это далеко не так, даже кошки прекрасно чувствуют жару и холод. И мне иной раз очень хочется облиться водой, но я знаю, что сушить шубку дело не легкое, а поэтому терплю запах пота и еще ни разу не ходил в баню. Время от времени у меня возникает желание обмахнуться веером, но что поделаешь, если я не могу удержать его в лапах. В свете этих размышлений человек представляется мне существом весьма прихотливым. То, что вполне можно съесть сырым, люди зачем-то варят, жарят, поливают уксусом, мисо [107] — словом, занимаются ненужной работой и еще радуются этому. То же самое можно сказать и об одежде. Люди от природы несовершенны и не могут подобно кошкам весь год ходить в одной и той же одежде, а ведь можно прекрасно прожить свой век и не напяливая на себя такое множество тряпок. Они живут на иждивении овец, о них заботятся шелковичные черви, они даже пользуются добротой хлопковых полей, и вполне ясно, что все эти излишества есть результат человеческой бесталанности. Можно даже смотреть сквозь пальцы на их одежду и пищу и простить им эти слабости, но я никак не возьму в толк, почему они упорно гнут свою линию даже в том, что не имеет непосредственного отношения к их существованию. Взять хотя бы волосы на голове. Они растут сами собой, и мне кажется, было бы самым правильным не обращать на них внимания. Но не тут-то, было! Люди всякими способами осложняют себе жизнь, придают волосам самые разнообразные формы и находят в таком занятии удовольствие. У тех, кто называет себя монахами, головы всегда отливают синевой. В жаркую погоду они раскрывают над собой зонты. В холодную обматывают головы платками. Для чего же тогда они выбривают их до синевы? Какой в этом смысл? А есть и такие, которые неизвестно для чего разделяют свои волосы при помощи похожего на пилу инструмента, называемого гребнем, на две равные части и потом страшно радуются. А если не пополам, то в очень любопытном соотношении семь к трем. Есть люди, у которых этот пробор идет через всю макушку до самого затылка. Как искусственные листья банана. Встречаются и такие, которые состригают волосы на темени прямо, как по линейке, а на висках срезают совсем. Создается такое впечатление, будто круглое лицо заключено в четырехугольную рамку, и при виде этого зрелища на ум приходит этюд, на котором изображен садовник в ограде из криптомерии. Кроме того, говорят, что существуют разные виды стрижки: стрижка номер пять, номер три и даже номер один. Кто знает, — может быть, со временем начнут стричь волосы даже внутри головы и появятся стрижки номер минус один, минус три и так далее. Почему люди воспылали страстью к этому занятию?…

И вообще, что это за блажь — ходить на двух ногах, когда их четыре. Если бы люди ходили на всех четырех ногах, то передвигались бы гораздо быстрее, и очень глупо, что они всегда пользуются только двумя, а другие две праздно болтаются вдоль тела, словно повешенная на шею сушеная треска. В результате многих наблюдений у меня складывается впечатление, что у людей гораздо больше свободного времени, чем у кошек, им скучно, и, чтобы развлечься, они придумывают подобные штуки. Однако, как ни странно, эти бездельники постоянно вопят, что страшно заняты, и, судя по их лицам, это действительно так. Когда видишь, как они суетятся, поневоле начинаешь беспокоиться, как бы дела не заели их до смерти. Некоторые из них, глядя на меня, говорят: «Хорошо бы иногда пожить вот так спокойно, без хлопот». Если вам нравится жить спокойно, живите. Ведь вас никто не просил так суетиться. Выдумывать для самого себя разные дела, которые тебе не под силу, а потом говорить: «Ах, ах, тяжело» — все равно что развести сильный костер и кричать: «Жарко, жарко». Даже кошки, выдумай они целых двадцать способов стрижки головы, не могли бы жить спокойно. Если хотите жить спокойно, то единственное, чему вам следует научиться, — это и летом носить, подобно мне, меховые одежды… Но в меховой шубке все-таки слишком жарко.

Поэтому я не могу воспользоваться единственным, на что имею монопольное право — дневным сном. Хоть бы случилось что-нибудь интересное, а то мне давно не приходилось наблюдать за человеческим обществом, и после долгого перерыва мне хотелось посмотреть, как люди по собственной воле суетятся, но, к сожалению, темперамент хозяина такой же, как у меня. Днем он спит не меньше меня, особенно с тех пор как начались летние каникулы; он ничем не занимается, поэтому сколько за ним ни наблюдай — никакого удовольствия не получишь. Если в такие минуты к нам заходит хотя бы Мэйтэй, то бледное лицо хозяина оживляется и он на короткое время становится меньше похожим на кота. «Сейчас бы в самый раз прийти Мэйтэю», — подумал я и тут же услыхал, как кто-то шумно полощется в ванной. Когда звук льющейся воды затихал, раздавались громкие крики: «Здорово!», «Ах, как приятно», «Еще полей». Только один человек мог позволить себе кричать в чужом доме и вести себя столь бесцеремонно. Этот человек — Мэйтэй.

Наконец— то пришел, значит полдня сегодня можно будет не скучать. Вытирая капельки пота и натягивая на плечи кимоно, Мэйтэй-сэнсэй, как всегда, без разрешения уже входил в гостиную. «Хозяюшка, а где Кусями-кун?» -завопил он и бросил свою шляпу на циновку. Хозяйка сладко спала над рукоделием в соседней комнате. От поднятого Мэйтэем шума у нее зазвенело в ушах. Она испуганно вскочила и, выпучив заспанные глаза, вышла в гостиную. Мэйтэй, на котором сегодня было кимоно из тонкого полотна, уже расположился там, где ему казалось удобнее всего, и обмахивался веером.

— О, это вы, — произнесла хозяйка, потом растерянно добавила: — А я и не знала, что вы у нас, — и поклонилась гостю.

— Я только что пришел и принял ванну. Как будто заново родился… Ну и жара сегодня.

— Да, несколько дней стоит страшная жара — хоть и сидишь неподвижно, а все равно потом обливаешься… У вас все по-старому?

Нос хозяйки блестел от пота.

— Да, спасибо. Какие могут быть перемены в такую жару. Но эта жара какая-то особенная. От нее весь раскисаешь.

— Я раньше никогда не спала днем, но сегодня из-за жары…

— Спите? Это хорошо. Что может быть лучше, когда человек и днем может спать, и ночью, — как всегда беззаботно болтал Мэйтэй, но этого ему показалось недостаточно, и он добавил: — Мне, например, совсем не хочется спать, уж такая у меня натура. Когда я вижу таких, как Кусями-кун, который, когда к нему ни придешь, всегда спит, мне становится завидно. Не иначе, жара плохо влияет на его больной желудок. Здоровому человеку — и то в такой день, как сегодня, тяжело держать голову на плечах. Тем не менее раз она уже там, оторвать ее невозможно.

Мэйтэй— кун не знал, как ему распорядиться с головой, это на него непохоже.

— А таким, хозяюшка, как вы, у которых на голове еще такая тяжесть, — должно быть, совсем невозможно сидеть. Тут от одной прически хочется лечь.

Хозяйка подумала, что гость догадался о том, что она сейчас спала, по тому беспорядку, который царил у нее на голове, и, смущенно проговорив: «Ох, и злой у вас язык», — принялась оправлять прическу.

Не обратив на ее слова никакого внимания, Мэйтэй продолжал:

— Вчера? Я, хозяюшка, попробовал изжарить у себя на крыше яичницу.

— Как же вы ее жарили?

— Черепица на крыше страшно раскалилась, и я подумал, что грешно не воспользоваться этим. Я растопил на ней масло, а потом разбил яйца.

— Ну и ну.

— Однако солнце все-таки было не настолько жарким, как мне хотелось. Яйца никак не поджаривались, поэтому я спустился вниз и принялся читать газету. Потом ко мне пришли госта, и я совсем забыл о своей затее. Утром снова вспомнил и полез на крышу — наверное, думаю, уже все в порядке?

— И что же?

— Не только поджарилась, а все расплылось.

— Ой, ой, ой, — сокрушенно воскликнула хозяйка, нахмурив брови.

— Странная вещь: в разгар лета было так прохладно, а вот сейчас жарко.

— Верно. Недавно в летнем кимоно даже прохладно было, а дня два назад резко потеплело.

— Крабы ползают боком, а погода в этом году пятится назад. Как будто говорит: «Вместо того чтобы идти вперед, не лучше ли повернуть назад?»

— Что вы сказали?

— Да так, ничего. Просто движение погоды вспять очень напоминает Гераклова быка. — Мэйтэй сел на своего конька и понес околесицу.

Хозяйка, разумеется, ничего не поняла. Но, наученная горьким опытом, она воздержалась от расспросов и лишь протянула: «А-а». А раз она не переспросила, выходит, что старания Мэйтэя оказались напрасными.

— Хозяюшка, вы слышали что-нибудь о Геракловом быке?

— Нет, такого быка я не знаю.

— Не знаете? Давайте-ка я вам расскажу.

Хозяйка не сумела отказаться.

— Как-то в глубокой древности Геракл вел быка.

— Этот Геракл был пастухом?

— Нет, пастухом он не был, как не был владельцем «Ироха». В те далекие времена в Греции еще не было ни одной мясной лавки.

— Ах, вы о Греции. Так бы и сказали. — Из всего сказанного хозяйке было знакомо только название страны: Греция.

— Но ведь я же сказал: Геракл.

— А раз Геракл, то значит Греция?

— Ну да, Геракл — это греческий герой.

— Ах, вот почему я его не знаю. Так что же сделал этот человек?…

— Этот человек, как и вы, хозяюшка, захотел спать и крепко уснул…

— Ах, что вы…

— Пока он спал, к нему подошел сын Вулкана.

— Что такое Вулкан?

— Вулкан — это кузнец. Сын кузнеца украл того быка. Но как? Он тащил его за хвост. Поэтому, когда Геракл проснулся, то сколько он ни ходил вокруг, сколько ни кричал, найти быка так и не смог. Да и невозможно было его найти. Ведь сын Вулкана вел быка с таким расчетом, чтобы заставить Геракла, если тот вздумает пойти по следам, двигаться вперед, а сам тащил быка назад. Сын кузнеца — а придумал здорово, — закончил Мэйтэй-сэнсэй свой рассказ, уже совсем позабыв о том, что разговор идет о погоде.

— Кстати, что поделывает хозяин? Спит, как всегда? Дневной сон, воспетый в китайских стихах, благороден, но когда у таких, как Кусями-кун, он становится привычкой, то приобретает какой-то налет пошлости. Короче говоря, спать днем все равно что умирать каждый день на несколько часов. Хозяюшка, простите, что я вас беспокою, но разбудите его, пожалуйста, — попросил Мэйтэй.

Хозяйка охотно согласилась.

— Я просто не знаю, что с ним делать. Это же вредно для здоровья. Ведь он только что поел. — И она собралась было подняться, как Мэйтэй с невинным видом возвестил:

— Хозяюшка, вы сказали о еде, и я сразу вспомнил, что еще не обедал.

— Ох, как же это я не догадалась, ведь самое время обеда… вот только ничего я вам предложить не могу, разве что рис с чаем.

— Нет, риса с чаем мне не надо.

— Ну, знаете, у нас никогда нет ничего, что пришлось бы вам по вкусу, — довольно неприветливо ответила хозяйка.

Мэйтэй, для которого подобный ответ не был неожиданностью, сказал:

— И от риса с чаем, и от риса в кипятке позвольте мне отказаться. По дороге сюда я заказал кое-что, вот сейчас принесут, тогда буду обедать.

— О, — только и воскликнула хозяйка, но в этом «о» прозвучало и удивление, и обида, и благодарность за то, что ее избавили от хлопот.

В этот момент из кабинета неуверенной походкой вышел хозяин. Он был не в духе, потому что едва уснул, как этот необыкновенный шум разбудил его.

— Вечно шумишь, поспать человеку не дал, — сказал он, мрачно зевая.

— Ах, вы изволили проснуться. Извините покорнейше нас за то, что мы пробудили вас от сна. Но ничего, изредка можно. Садись давай. — Даже не поймешь, кто здесь гость, а кто хозяин.

Хозяин молча сел, достал из деревянного с инкрустацией портсигара папиросу и закурил. Вдруг его взгляд остановился на валявшейся в углу шляпе Мэйтэя.

— Шляпу себе купил?

Мэйтэй вскочил с места и с гордым видом продемонстрировал ее хозяину и хозяйке.

— Как она вам?

— О, красивая! Очень мелкое плетение и такая мягкая, — ответила хозяйка, поглаживая шляпу.

— Шляпа эта, хозяюшка, очень удобная. Что ей ни скажи, она тотчас же выполняет. — Мэйтэй ткнул панаму кулаком. И действительно, на ней образовалась вмятина величиной с кулак. Хозяйка испуганно вскрикнула, но Мэйтэй уже сунул кулак вовнутрь шляпы и сильно надавил на нее, и тотчас же похожая на котелок тулья шляпы сделалась острой. Мэйтэй взял шляпу за поля и сдавил ее с двух сторон. Шляпа стала плоской, как ком теста под скалкой. Затем Мэйтэй свернул ее трубкой, как обычно свертывают циновку, и сунул за пазуху. «Вот видите».

— Удивительно! — воскликнула хозяйка, которая с восторгом следила за Мэйтэем, словно перед ней был великий фокусник Китэнсай Сэйти. Мэйтэй тоже почувствовал себя фокусником и вытащил из левого рукава шляпу, которую только что положил за пазуху. С возгласом: «А ей хоть бы что!» — расправил ее и, надев на указательный палец, принялся вертеть. Я думал, что на этом фокус кончается, но он бросил шляпу на пол и шлепнулся на нее задом.

— Послушай, а так ей ничего не сделается? — Похоже, что даже хозяин забеспокоился, не говоря уже о хозяйке.

— Жаль, если вы нарочно испортите такую прекрасную вещь, образумьтесь, достаточно, — предостерегла она Мэйтэя. Только владелец шляпы был спокоен.

— Что за шляпа, а? Все ей нипочем! — вскричал он и, вытащив измятую шляпу из-под себя, не расправляя, надел на голову. Удивительная вещь — шляпа моментально приняла форму головы.

— До чего же прочная шляпа! Почему она такая? — не переставала восторгаться хозяйка. Мэйтэй, который так и сидел, не снимая шляпы, ответил:

— Кто знает почему. Такую купил.

— Послушайте, — хозяйка обратилась к мужу, — купите себе такую шляпу, очень хорошая вещь.

— Но ведь у Кусями-куна есть прекрасная соломенная шляпа.

— Вы представляете, недавно дети раздавили ее.

— Жаль, жаль.

— Мне кажется, что теперь нужно купить такую же прочную и красивую шляпу, как у вас.

Она не знала, сколько стоит панама, а поэтому усиленно советовала мужу купить точно такую, как у Мэйтэя.

На этот раз Мэйтэй-кун достал из правого рукава ножницы в красном футляре и стал показывать их хозяйке.

— Хватит о шляпе, хозяюшка, посмотрите-ка лучше на эти ножницы. Они тоже очень удобные. Ими можно выполнять четырнадцать разных операций.

Хозяйка приставала к мужу с панамой до тех пор, пока ножницы не были извлечены из футляра; его спасло лишь любопытство хозяйки, которое было у нее, как и у всех женщин, в крови. Не успела хозяйка спросить: «Как можно этими ножницами выполнять четырнадцать операций?» — как Мэйтэй-кун самодовольно заговорил:

— Сейчас объясню все по порядку, слушайте. Вот здесь вырез в виде серпа молодой луны, в него просовываете сигару, раз! — и кончик сигары отрезан. Внизу имеется небольшое приспособление для резания проволоки. Ножницы плоские, поэтому ими можно пользоваться как линейкой. На обратной стороне лезвий имеются деления, поэтому ножницы можно использовать для измерений. Вот тут снаружи — пилочка, ею подпиливают ногти. Смотрите хорошенько. Этот конец можно использовать в качестве отвертки. Этими ножницами без особого труда открываются любые ящики, как бы крепко они ни были заколочены. Дальше, кончик этого лезвия сделан в виде буравчика, а вот этим можно стереть неправильно написанный иероглиф, а если разделить половинки ножниц, получатся ножи. И последнее… о хозяюшка, последнее самое интересное. Вот здесь — шарик, величиной с глаз мухи, посмотрите.

— Не хочу, ведь снова обманываете.

— Почему вы мне не верите? Если думаете, что я вас обманываю, взгляните сами. Ну? Неужели не хотите? А ведь интересно, — и с этими словами Мэйтэй протянул кожницы хозяйке. Та неуверенно взяла их, поднесла к глазам и стала тщательно рассматривать.

— Ну, что?

— Сплошная тьма.

— Там не должно быть никакой тьмы. Повернитесь еще чуть-чуть к свету, не наклоняйте ножницы так сильно… вот-вот, теперь видно?

— Ого, фотография. Как сумели туда вклеить такую маленькую фотографию?

— Очень интересно, правда? — оживленно болтал Мэйтэй. Хозяину, который с самого начала сидел молча, тоже вдруг захотелось взглянуть на фотографию.

— Эй, мне тоже покажите, — потребовал он. Хозяйка все ближе подносила ножницы к лицу, приговаривая при этом: «Ой, как красиво, голая женщина».

— Эй, тебе же сказано, покажи.

— Ах, подождите немного. Какие у нее красивые волосы. До пояса. Смотрит вверх, до ужаса высокая, но все-таки красивая,

— Говорят тебе, покажи, значит показывай, — прерывающимся от гнева голосом закричал хозяин.

— Ах, извините, что заставила ждать. Нате, смотрите сколько угодно.

В тот момент, когда хозяйка передавала мужу ножницы, служанка доложила: «Прибыл заказ гостя», — нанесла в гостиную две корзинки гречневой лапши.

— Хозяюшка, это угощение за мой счет. Извините, давайте покушаем. — И Мэйтэй вежливо поклонился.

Хозяйка не могла понять, то ли это делается всерьез, то ли в шутку, а поэтому не знала, как себя вести. Она лишь коротко ответила: «Пожалуйста», — и продолжала вопросительно смотреть на Мэйтэя. Хозяин наконец оторвался от фотографии:

— Послушай, в такую жару вредно есть лапшу.

— Ничего, все будет в порядке. Ведь от любимых кушаний редко бывает плохо, — сказал Мэйтэй и снял с корзинок крышки. — О, свеженькая, хорошо! От лапши, которая слипается, как и от человека, у которого не все дома, хорошего ждать не приходится, — сказал Мэйтэй и, добавив в соус разные приправы, принялся его размешивать.

— Не клади так много хрену, а то горько будет, — забеспокоился хозяин.

— Гречневую лапшу едят с соусом и хреном. Ты, наверное, не любишь ее.

— Я люблю пшеничную.

— Пшеничную едят конюхи. Мне жаль людей, не понимающих толка в лапше. — И, не переставая болтать, Мэйтэй погрузил свои хаси в корзину и, стараясь ухватить как можно больше лапши, приподнялся на два суна.

— Хозяюшка, лапшу можно есть по-разному. Тот, кто ест лапшу впервые, поливает ее большим количеством соуса, а потом мучается. Так и не поймешь вкуса лапши. Лапшу нужно брать вот как.

Он поднял хаси, и множество длинных полосок лапши повисло в воздухе. Мэйтэй-сэнсэй уже намеревался открыть рот, но глянул вниз и увидел, что дело осложнилось тем, что около двенадцати-тринадцати лапшин завязли в корзинке.

— А длинные они, однако. Взгляните, хозяюшка, какие они длинные, — снова обратился он к хозяйке, ища поддержки.

— Да, очень длинные, — ответила хозяйка. Ей очень нравилось наблюдать эту сцену.

— Так вот, эту длинную лапшу на одну треть погружают в соус и потом единым духом проглатывают. Жевать ее не принято. Весь вкус пропадет. Самое приятное, когда лапша легко проскальзывает в горло, — сказал Мэйтэй и решительно поднял хаси; лапша наконец отделилась от корзинки. Держа хаси в руке над чашкой с соусом, он стал медленно погружать лапшу в соус. В полном соответствии с законом Архимеда уровень соуса повышался по мере того, как в него погружалась лапша. Однако соус в чашке был налит почти до краев, и не успела лапша, свисавшая с хаси Мэйтэя, погрузиться в нее, как чашка оказалась полной. Когда хаси отделяло от чашки всего пять сун, они вдруг замерли в воздухе. Да это и понятно. Стоило им опуститься еще немного, и соус полился бы через край. Мэйтэй, кажется, тоже пребывал в нерешительности, но вдруг проворно наклонился к хаси, и в то же мгновенье послышалось чмоканье, кадык сэнсэя раз-другой судорожно дернулся, и лапши не стало. Я увидел, как в уголках глаз Мэйтэй-куна выступили две капли, очень похожие на слезы, и скатились по щекам. Я до сих пор не знаю, что было причиной слез — хрен или то усердие, с которым он заглатывал лапшу.

Хозяин восторженно крикнул:

— Здорово. Как это ты сумел проглотить!

— Чудесно. — Хозяйка тоже вознесла похвалу искусству Мэйтэя.

Мэйтэй, не сказав ни слова на их восторженные выкрики, положил хаси и несколько раз стукнул себя по груди.

— Хозяюшка, обычно такую длинную лапшу проглатывают за три с половиной — четыре глотка. Если есть медленнее, то пропадет всякая прелесть. — Он вытер рот платком и перевел дух.

И тут пришел Кангэцу-кун. На голове у него была зимняя шапка, ноги покрыты пылью — непонятно, зачем он заставлял себя страдать в такую жару.

— А вот и наш красавец пожаловал. Ты не против, чтобы мы продолжали трапезу? — сказал Мэйтэй-кун и без зазрения совести доел оставшуюся лапшу. На этот раз его манеры не были столь великолепны, он ел торопливо и, не переводя дыхания, быстро расправился с двумя порциями лапши,

— Кангэцу-кун, ты скоро кончишь свою диссертацию? — спросил хозяин.

Мэйтэй тут же подхватил:

— Кончай скорее, а то барышня Канэда заждалась.

Кангэцу— кун ответил со своей обычной усмешкой:

— Постараюсь кончить побыстрее, чтобы искупить свою вину и успокоить ее. Но тема у меня, что ни говори, трудная и требует кропотливого труда. — Он говорил серьезно о вещах, которые никто не считал серьезными.

— А раз тема трудная, то ты не сможешь закончить работу так быстро, как хочет Нос. Впрочем, этот Нос вполне стоит того, чтобы к нему подлизывались, — вторил Мэйтэй в тон Кангэцу. И лишь хозяин оставался серьезным.

— А на какую тему у тебя диссертация?

— Влияние ультрафиолетовых лучей на электрические процессы, происходящие в глазном яблоке лягушки.

— Странная тема. От Кангэцу-сэнсэя как раз можно было ожидать, что он займется такой замечательной темой, как глазное яблоко лягушки. Послушай, Кусями-кун, а было бы неплохо, если бы он, перед тем как закончить свою диссертацию, сообщил Канэда хотя бы ее тему.

Хозяин не обратил на слова Мэйтэя никакого внимания и спросил у Кангэцу:

— Неужели такая тема требует глубоких исследований?

— Конечно. Это очень сложная тема. Хотя бы потому, что линза в глазном яблоке лягушки устроена не так уж просто. Придется проводить всевозможные опыты, я думаю приступить к ним после того, как изготовлю стеклянный шарик.

— Но ведь такую вещь, как стеклянный шарик, можно купить у стекольщика.

Кангэцу— сэнсэй резким движением выпрямил спину.

— Ничего подобного, — воскликнул он. — И круг, и прямая линия суть тригонометрические фигуры, и невозможно найти идеальных кругов и прямых линий, которые бы соответствовали геометрическому определению.

— А раз нет, то брось возиться с ними, — посоветовал Мэйтэй.

— Сначала я собирался сделать шар, который бы мог служить мне для опытов. Я занимаюсь этим уже несколько дней.

— Получился? — спросил хозяин; можно подумать, что это так легко.

— Как же, получится, — сказал Кангэцу-кун, но тут же заметил в своем ответе небольшое противоречие и поспешил добавить: — Это очень трудно. Я постепенно шлифовал его, но вдруг мне показалось, что в одном месте его радиус великоват, и я решил немного подточить, когда же подточил с одной стороны, оказалось, что выпирает другая. Я снова принялся точить и доточил до такой степени, что он вообще перестал быть круглым. Я был страшно раздосадован и попытался устранить неровности, но тут в диаметрах снова началась неразбериха. Большой шар величиной с яблоко становился все меньше и меньше, пока не достиг размеров вишни. Но я продолжал неустанно трудиться и довел шарик до размеров горошины. Но и тогда не получилось правильной сферы. Точил, точил… С января сточил шесть стеклянных шариков, — распространялся Кангэцу-кун, и было невозможно понять: то ли он правду говорит, то ли врет?

— Где ты их обтачиваешь?

— В университетской лаборатории. Приступаю к работе с утра, потом делаю перерыв на обед и снова точу, пока не стемнеет. Занятие не из веселых.

— Значит, из-за этих шариков ты сейчас страшно занят и каждый день, даже по воскресеньям, ходишь в университет?

— Да, пока я только тем и занимаюсь, что с утра до вечера обтачиваю шарики.

— Заделался я доктором по производству шариков и пробрался в… И, услышав о твоем усердии, даже Нос, каким бы спесивым он ни был, почувствует благодарность. Недавно я был в библиотеке, а когда уходил домой, неожиданно встретился с Робай-куном. Я очень удивился, что он даже после окончания университета продолжает ходить в библиотеку, и сказал: «Вы молодец, здорово занимаетесь». Сэнсэй сделал недоуменное лицо и ответил: «Что вы, я сюда не книжки читать пришел, а в уборную, малая нужда меня одолела». Мы от души посмеялись. Как о примере редкого трудолюбия я хочу написать о тебе в новом издании книги «Мэнцю» [108]. И показать, какая глубокая пропасть лежит между тобой и Робай-куном.

Комментарии Мэйтэй-куна, как всегда, были слишком многословны. Хозяин снова принял серьезный вид и спросил:

— Хорошо, ты каждый день обтачиваешь шарики, но когда же ты намерен заняться самим исследованием?

— Если работать, как сейчас, то и десяти лет не хватит, — ответил Кангэцу-кун. По-видимому, он обладал более беззаботным характером, чем хозяин.

— Десять лет!… Ты уж точи немного побыстрее.

— Десять лет — это еще быстро, я боюсь, как бы не понадобилось двадцать.

— О ужас!… Оказывается, совсем не легко стать доктором.

— Я и сам хочу закончить как можно быстрее, чтобы вы наконец успокоились, но вот никак не могу выточить шарик, а без него не поставишь ни одного опыта…

Кангэцу— кун минуту помолчал, потом заговорил снова:

— Да вы не беспокойтесь. Канэда тоже прекрасно знает, что я сейчас все время вожусь с шариками. Несколько дней назад я был у них и рассказал, как у меня обстоят дела, — закончил он с победоносным видом.

Хозяйка, которая внимательно прислушивалась к разговору мужчин, хотя ровным счетом ничего не понимала, подозрительно спросила:

— А разве Канэда не уехали всей семьей еще в прошлом месяце к морю?

Кангэцу— кун смутился.

— Странно. Как же так? — растерянно проговорил он. В такие минуты Мэйтэй-кун незаменим — как только в разговоре наступает заминка, кто-нибудь окажется в затруднительном положении или захочет спать — он тут как тут.

— Это же замечательно, почти мистика: в прошлом месяце они уехали к морю, а несколько дней назад ты встречался с ними в Токио. Как говорят, спиритическая встреча. Такое случается, когда двое людей много думают друг о друге. С первого взгляда это кажется сном, но иногда сны бывают реальнее действительности. Нет ничего удивительного, что вы, хозяюшка, начали сомневаться — ведь вы поженились с Кусями-куном, совсем не думая друг о друге, и за всю жизнь не узнали, что такое любовь…

— На каком основании вы так говорите? Это просто оскорбительно. — Хозяйка прервала Мэйтэя на полуслове.

— Но ведь и ты, кажется, никогда не испытывал мук любви, — хозяин ответил ударом на удар, прийдя на помощь супруге.

— Слухи о моих любовных похождениях никогда не живут больше семидесяти пяти дней [109], а поэтому вы их, наверное, просто не помните… собственно говоря, то, что я прожил всю жизнь холостяком, тоже результат несчастной любви, — ответил Мэйтэй и обвел присутствующих взглядом.

— Хо-хо, интересно, — сказала хозяйка.

— Опять морочишь людям головы, — пробурчал хозяин и отвернулся.

И лишь Кангэцу-кун проговорил:

— Расскажите, я хочу извлечь урок из этой истории, — и улыбнулся, как всегда ехидно.

— В ней тоже очень много мистики, и если бы я рассказал ее покойному Коидзуми Якумо-сэнсэю, он, наверное, был бы в восторге, но, к сожалению, сэнсэй сейчас спит вечным сном и, по правде говоря, мне об этом не хотелось бы вспоминать. Однако если вы просите, то так уж и быть — откроюсь. А вы, в свою очередь, обещайте внимательно выслушать меня до конца, — предупредил Мэйтэй и наконец приступил к рассказу:

— Как сейчас помню, это случилось… э-э… сколько же лет уже прошло?… ну, да ладно, предположим, что это случилось приблизительно пятнадцать-шестнадцать лет тому назад.

— Чушь, — ухмыльнулся хозяин.

— Ах, какая у вас плохая память, — насмешливо проговорила хозяйка. Один Кангэцу-кун, выполняя обещание, не проронил ни слова и всем своим видом желал выказать готовность слушать дальше.

— Во всяком случае, это было зимой. Я тогда путешествовал по Этиго, — прошел долину Бамбукового побега в уезде Камбара и поднялся на перевал Кувшина Осьминога, откуда собирался спуститься в Айдзу. Тут его снова перебил хозяин:

— Где ты нашел такие места?

— Не прерывайте, пожалуйста, это так интересно, — остановила его хозяйка.

— Солнце село, дорога незнакомая, хотелось есть, поэтому мне ничего не оставалось как постучаться в одинокий дом, стоявший на самом перевале, объяснить в чем дело и попроситься на ночлег. «Пожалуйста, пожалуйста, заходите», — последовал ответ. При свете поднесенной к моему лицу свечи я увидел девушку и обомлел. Вот когда я познал колдовскую силу злодейки, именуемой любовью.

— Вот так так. Неужели в диких лесах есть красавицы?

— И в горах, и на море, везде… Хозяюшка, вот бы вам хоть одним глазком взглянуть на нее, ах, какая девушка. У нее была прическа бункин-но такасимада.

— Да ну! — воскликнула хозяйка.

— Я вошел в дом. Посреди комнаты в восемь циновок горел большой очаг. Вокруг него мы и уселись вчетвером: девушка, ее дедушка, бабушка и я. «Вы, вероятно проголодались?» — спросила меня девушка. «Накормите меня чем угодно, но только поскорее», — попросил я. «У нас сегодня дорогой гость, давай угостим его по крайней мере змеями», — сказал старик. Слушайте внимательно, сейчас я перейду к истории несчастной любви.

— Сэнсэй, мы слушаем вас очень внимательно, но, наверное, даже в Этиго зимой не бывает змей.

— Гм, вполне законный вопрос. Однако, когда рассказывают такую поэтическую историю, придирки совершенно неуместны. Разве в романе Кёка крабы не вылезают из-под снега.

— Вот как, — только и сказал Кангэцу-кун и приготовился слушать дальше.

— В то время я больше, чем кто-либо другой, любил есть всякую нечисть, но саранча, слизняки, красные лягушки мне уже порядочно надоели, а поэтому змеи показались мне блюдом очень тонким. «Поскорее подавайте их сюда», — ответил я старику. Тот насыпал в кастрюлю рису, поставил на огонь и стал варить. Я взглянул на крышку кастрюли и удивился — в ней было проделано около десяти отверстий и из всех струйками вырывался пар. «Ловко придумано, для деревни совсем не плохо», — решил я. Старик вдруг поднялся и вышел, но скоро вернулся, держа под мышкой большую корзину. Как ни в чем не бывало он поставил ее рядом с очагом. Я заглянул в нее… О, ужас! Она была полна змей. Защищаясь от холода, они переплелись между собой и образовали один сплошной клубок.

— Хватит о таких вещах. Противно слушать, — сказала хозяйка, сдвинув брови.

— Что значит «хватит», — это же главная причина несчастной любви, так что придется выслушать. Через некоторое время старик поднял левой рукой крышку кастрюли, а правой схватил весь этот клубок, бросил его в кастрюлю и накрыл крышкой. В эту минуту у меня даже дух захватило.

— Да перестаньте вы в конце концов, — пугливо воскликнула хозяйка.

— Скоро дойду до несчастной любви, потерпите немного. Не прошло и минуты, как из одной дыры в крышке кастрюли высунулась голова змеи. Я испуганно вздрогнул. Ты смотри, думаю, вылезла все-таки. Но в эту минуту из другой дыры показалась еще одна голова. Змеиные головы стали появляться отовсюду, постепенно вся кастрюля оказалась унизанной ими.

— С чего бы это они стали вылезать? — подозрительно спросил Кусями-сэнсэй.

— В кастрюле им было горячо, и, естественно, все они старались спастись бегством. Вскоре старик сказал: «Уже готово, вытаскивай» — или что-то в этом роде. «Ага», — ответила старуха. «Сейчас», — произнесла девушка, и они вместе принялись хватать змей за головы. Хребет, аккуратно отделяясь от мяса, вытаскивался вместе с головой. В кастрюле оставалось одно мясо. Здорово получалось.

— Это называется вытаскиванием змеиных хребтов? — посмеиваясь, сказал Кангэцу-кун.

— Оно самое. Ловко это у них получалось, правда? Потом она сняла крышку, перемешала рис с мясом и подала мне: «Кушайте».

— И ты ел? — холодно спросил хозяин; хозяйка же с гримасой отвращения на лице проворчала:

— Ну, хватит, меня и так уже мутит, теперь есть ничего не смогу.

— Хозяюшка, вам никогда не приходилось есть змеиного мяса, потому и возражаете. Советую попробовать, оно такое вкусное, что всю жизнь помнить будете.

— Очень мне нужно есть такую погань!

— «Наслаждаться обильной едой, забыть про холод, смотреть сколько душе угодно на девушку — что мне еще нужно», — подумал я, и тут девушка мне сказала: «Может, вы ляжете спать?» Усталость давала о себе знать, и я охотно согласился, растянулся во весь рост и, позабыв обо всем на свете, крепко уснул.

— А что же с вами было потом? — Теперь уже хозяйке не терпелось дослушать рассказ до конца.

— А потом… Я проснулся утром, и тут приключилась несчастная любовь.

— Что-нибудь случилось?

— Да нет, ничего особенного. Проснувшись, я закурил папиросу, выглянул из окошка во двор и увидел, что у ручья напротив умывается какая-то «лысина».

— Старик? Или старуха? — спросил хозяин.

— Я тоже никак не мог понять, кто это был, и долго рассматривал «лысину». Но вот она повернулась в мою сторону, и, о ужас! Я даже отшатнулся от окна. Это была моя первая любовь — вчерашняя девушка.

— Но вы же с самого начала сказали, что у нее была прическа.

— Да, накануне была, причем великолепная.

— Не мели чепуху, — сказал хозяин, устремив взор в потолок.

— Я тоже был очень удивлен, мне даже стало немного страшно, и я стал внимательно смотреть, что будет дальше. Наконец «лысина» кончила умываться, взяла парик в виде такасимада, который лежал на камне рядом, и как ни в чем не бывало надела его на голову и спокойно вошла в дом. «Ну и дела», — подумал я и с этой минуты возроптал на свою горькую судьбу, которая послала мне несчастную любовь.

— Ерунда у тебя какая-то получилась, а не несчастная любовь. Кто этому поверит? Вон ты какой веселый и бодрый, а Кангэцу-кун? — обрушился хозяин на несчастную любовь Мэйтэй-куна.

— Однако, — возразил Кангэцу-кун, — если бы эта девушка не была лысой и сэнсэй смог бы благополучно привезти ее с собой в Токио, то он, наверное, выглядел бы еще бодрее. Ведь, что ни говори, такое горькое разочарование надолго оставляет в сердце след. Но все-таки почему такая молодая девушка осталась без волос?

— Я тоже много об этом думал и пришел к выводу, что это от змеиного мяса. Змеиное мясо заставляет кровь приливать к голове.

— Однако у вас, я смотрю, все в порядке.

— Мне удалось избежать облысения, но зато с тех пор я стал близоруким, — ответил Мэйтэй и принялся тщательно протирать платочком свои очки в золотой оправе. Вдруг хозяин как будто вспомнил о чем-то.

— А где же тут мистика? — спросил он.

— Я до сих пор, сколько ни думаю, не могу понять, то ли она где купила свой парик, то ли нашла. Вот в этом и заключается мистика, — сказал Мэйтэй и снова нацепил очки на нос.

— Как будто послушала настоящего рассказчика, — высказала хозяйка свое мнение.

Я думал, что болтовня Мэйтэя на этом закончится, да не тут-то было: он, наверное, замолчит только тогда, когда ему заткнут рот кляпом. Он продолжал:

— Конечно, я испытал горькое разочарование, если бы я тогда женился на ней, не зная о лысине, она бы потом всю жизнь мозолила мне глаза. Поэтому, прежде чем предпринять какой-нибудь серьезный шаг, надо все хорошенько продумать и взвесить. Ведь бывает и так, что в самый последний момент неожиданно обнаруживаются доселе скрытые недостатки. Ты, Кангэцу-кун, тоже не тоскуй так, не падай духом, не мучайся в одиночестве, лучше возьми себя в руки и точи свои шарики, — посоветовал Мэйтэй.

Кангэцу— кун смущенно проговорил:

— Я не знаю, что мне делать, — только соберусь точить шарики, а они не позволяют.

— Да, да, это ужасно. Но бывают курьезы и почище. Вот, скажем, Робай-кун, который в библиотеку мочиться бегает. Ох, и история с ним произошла.

— А что такое? — сразу оживился хозяин.

— Дело было так. Сэнсэй как-то остановился в Сидзуока в гостинице «Восток — Запад»… Не надолго, всего на одну ночь… и в тот же вечер предложил горничной выйти за него замуж. Я тоже весьма легкомысленный человек, но до такого не дошел. Впрочем, в то время в этой гостинице горничной была известная красавица Онацу-сан, и именно за этой Онацу-сан была закреплена комната Робай-куна, так что в этом нет ничего удивительного.

— Что значит «нет ничего удивительного», ведь это примерно то же, что произошло с тобой на перевале, как его бишь…

— Немного похоже. Говоря по правде, между мной и Робай-куном не такая уж большая разница. Как бы там ни было, он предложил Онацу-сан стать его женой, но, не дождавшись ответа, попросил арбуза.

— Что, что? — удивленно воскликнул хозяин. Да не один хозяин был озадачен. Хозяйка и Кангэцу-кун тоже, как бы сговорившись, почесали затылки и глубоко задумались. Мэйтэй не обратил на это внимания и продолжал:

— Он позвал Онацу-сан и спросил: «В Сидзуока есть арбузы?» — «Даже в Сидзуока есть арбузы», — ответила та и принесла арбуз. Робай-кун, слопав арбуз до последнего кусочка, принялся ждать ответа Онацу-сан, а ответа все нет и нет. Тут у него заболел живот, и сколько он ни стонал, легче не становилось. Тогда он снова позвал Онацу-сан и на этот раз спросил: «В Сидзуока есть врачи?» — «Даже в Сидзуока есть врачи», — ответила красавица и привела доктора по имени Тэнти Гэнко — можно подумать, что этот доктор похитил свое имя из «Книги тысячи иероглифов». На следующее утро боль в животе утихла, перед самым отъездом он снова позвал Онацу-сан и спросил, согласна ли та принять его вчерашнее предложение. Онацу-сан, смеясь, ответила: «В Сидзуока есть и арбузы, есть и врачи, но невест, которых можно найти за одну ночь, нет», — повернулась и ушла. Больше Робай-кун ее, кажется, не видел. После этого он так же, как и я, разочаровался в любви и стал ходить в библиотеку только затем, чтобы помочиться. Если подумать хорошенько, то станет ясно, что это женщины во всем виноваты.

Хозяин вдохновился и заговорил, что с ним случалось весьма редко.

— Истинная правда. Недавно я читал пьесу Мюссе. Ее герой, цитируя римских поэтов, говорит: «Что легче пера? — пыль. Что легче пыли? — ветер. Что легче ветра? — женщина. Что легче женщины? — ничто». Хорошо сказано. С женщиной никакого сладу нет.

Хозяйка не согласилась с мужем.

— Вам не нравится легковесность женщины, но и в тяжеловесности мужчин хорошего тоже мало.

— Тяжеловесность? Что это значит?

— Тяжеловесность есть тяжеловесность. Такая, как у вас.

— Почему же я тяжеловесен?

— А как же, конечно тяжеловесен, — начался забавный спор.

Мэйтэй с любопытством следил за супругами и наконец раскрыл рот:

— Наверное, это и есть настоящая семейная жизнь: нападки, оправдания, споры, красные лица. Несомненно, в старину супружеская жизнь была лишена такой прелести.

Из его слов невозможно было понять, то ли он смеется, то ли хвалит моих хозяев. Но он этим не ограничился, а, по обыкновению, стал многословно пояснять свою мысль:

— Говорят, что в старину не было женщины, которая бы осмелилась перечить мужу, и я не вижу в этом ничего хорошего — это же все равно что жениться на немой. Мне бы очень хотелось, чтобы мне говорили, как сейчас сказала хозяйка: «Конечно, тяжеловесен», — или еще что-нибудь в этом роде. Ведь этак от тоски умрешь, если, имея жену, не поругаешься с ней иной раз. Моя матушка только и говорила отцу «да» и «слушаюсь». За те двадцать лет, которые они прожили вместе, никуда не ходила, кроме храма. Это же ужасно! Зато она знает на память все посмертные имена наших предков. В отношениях между мужчиной и женщиной было то же самое. Во времена моей юности было совершенно недопустимо играть с предметом своей мечты в одном оркестре, как это делает сейчас Кангэцу-кун, и так далее.

— Очень жаль, — понурил голову Кангэцу-кун.

— Конечно, жаль. К тому же это вовсе не значит, что тогда поведение женщин было лучше, чем теперь. Хозяюшка вот сейчас шумит, что гимназистки распустились. А в старину еще похуже случалось.

— Неужели? — серьезно спросила хозяйка.

— Конечно. Я не просто так болтаю — у меня есть факты, а против фактов не пойдешь. Кусями-кун, не знаю, помнишь ли ты, еще в те времена, когда нам было по пять-шесть лет, девочек, как тыквы, носили в корзинах на коромыслах и продавали. Помнишь?

— Я этого не помню.

— Не знаю, как у тебя на родине, а в Сидзуока такое было.

— Да быть этого не могло, — тихо проговорила хозяйка.

— Правда? — недоверчиво спросил Кангэцу-кун.

— Правда, правда! Мой отец сам приценивался. Мне тогда было лет шесть. Мы пошли погулять в Торитэ и вдруг слышим громкий крик: «Хорошие девочки, хорошие девочки!» Когда мы прошли два квартала, перед лавкой «Исэгэн» повстречали самого продавца. «Исэгэн» — самая большая в Сидзуока лавка, где продается мануфактура. Поедете туда — посмотрите. Наверняка она до сих пор сохранилась. Красивый дом. Приказчика там звали Дзинбээ. Он всегда сидел перед кассой с таким видом, словно у него три дня назад умерла мать. Рядом с Дзинбээ-куном сидел молодой, лет двадцати пяти парень. Его звали Хацу-сан. Этот Хацу-сан был совсем зеленый, как будто он дал обет Унсё-рисси и двадцать один день питался только отваром лапши. Соседом Хацу-сана был Тёдон, тот с печальным видом сидел, опершись на счеты, словно вчера в его доме случился пожар. Возле Тёдона…

— Ты рассказываешь о лавке мануфактуры или о торговле девочками?

— Да, да, о торговле девочками, конечно. Собственно, про этот «Исэгэн» я тоже знаю весьма занимательную историю. Ладно, оставим ее до следующего раза, сегодня поговорим о торговле девочками.

— Кстати, о торговле девочками давай тоже не говорить.

— Почему же? Это послужит хорошим справочным материалом при сравнении характера женщин нашего двадцатого века и первых годов эпохи Мэйдзи, неужели мы так легко с этим покончим… Значит, когда мы с отцом проходили мимо «Исэгэна», торговец девочками увидел отца и обратился к нему: «Барин, у меня тут остались девочки, может купите? Купите, дешево отдам». Он поставил корзины на пол и отер с лица пот. Я заглянул в корзины и увидел двух маленьких девочек, не старше двух лет. Отец сказал: «Если дешево, почему бы не купить. У тебя только эти?» — «К сожалению, сегодня всех уже продал, остались только эти. Выбирайте любую», — сказал продавец и, подбросив девочек, как будто это были не живые существа, а тыквы или что-нибудь в этом роде, поднес их к самому лицу отца. Отец постучал по головкам девочек и сказал: «О, звук хороший». После этого начались переговоры, шла отчаянная торговля, но в конце концов отец сказал: «Неплохо бы, конечно, купить, а ты за товар ручаешься?» — «За той, что сидит в передней корзинке, я все время наблюдаю и могу поручиться, у другой, кто знает, может и есть какой изъян — сзади-то у меня глаз нет. За нее не могу поручиться, а поэтому и отдаю дешевле». Я до сих пор помню этот диалог. Именно тогда в моем детском сознании мелькнула мысль о том, что женщин нужно опасаться… Однако сейчас в тридцать восьмом году эры Мэйдзи уже нет людей, которые бы ходили по городу и продавали девочек, а поэтому и не слышно жалоб на девочек, которые сидели в корзинке, болтавшейся за спиной торговца. Я делаю вывод, что под влиянием европейской цивилизации в повадках женщин тоже наблюдается прогресс, как ты думаешь, Кангэцу-кун?

Прежде чем ответить, Кангэцу-кун громко кашлянул и нарочито спокойным низким голосом изложил результаты своих наблюдений:

— Сейчас женщины ходят в школы, устраивают концерты, благотворительные вечера, пикники и сами предлагают себя: «Эй, не купите ли?» Поэтому нет никакой необходимости заниматься подлой торговлей, прибегая к посредничеству зеленщиков, которые ходят по городу и кричат: «Хорошие девочки, хорошие девочки!» По мере того как развивается стремление человека к самостоятельности, естественно, складывается такое положение вещей. Старики, проявляя излишнее беспокойство, негодуют по поводу такой самостоятельности, но в действительности это результат влияния цивилизации, и я всячески приветствую его. Сейчас не найдется ни одного такого дикаря, который бы, даже совершая покупку, постукивал по голове ребенка и спрашивал, хорош ли товар. А это уже хорошо. В наше суетное время некогда постукивать по голове, а то, чего доброго, останешься холостяком или засидишься в девках.

Недаром Кангэцу-кун — молодой человек двадцатого века. Он изложил вполне современную точку зрения и, глубоко затянувшись папиросой, выдохнул дым прямо в лицо Мэйтэй-сэнсэю. Мэйтэй был не из тех, кого можно сбить с толку папиросным дымом.

— Как вы правильно заметили, современные барышни самоуверенны и честолюбивы до мозга костей, я не перестаю восхищаться тем, что они ни в чем не уступают мужчинам. Воспитанницы женской гимназии, что находится недалеко от моего дома, просто восхитительны. Мне доставляет огромное удовольствие смотреть, как они в своих кимоно с узкими рукавами вертятся на турнике. Каждый раз, когда они занимаются гимнастикой, я вспоминаю женщин древней Греции.

— Опять Греция? — язвительно спросил хозяин.

— Что же делать, если все, вызывающее чувство прекрасного, берет начало в Греции. Ученый-эстет и Греция неразделимы… Когда я смотрю, как эти девушки в черном проделывают гимнастические упражнения, отдаваясь этому занятию всем сердцем, я вспоминаю миф об Агнодис, — с видом эрудита произнес Мэйтэй.

— Опять вы со своими непонятными именами, — ухмыльнулся Кангэцу-кун.

— Агнодис — великая женщина, я от нее просто в восторге. В те времена в Афинах закон запрещал женщинам заниматься акушерством. Чертовски нелепый закон. И Агнодис прекрасно понимала всю его нелепость.

— А, что это?… Как ты назвал?…

— Да я же сказал — женщина! Имя-то женское. И как-то раз она задумалась: до чего же нелепо, бессердечно запрещать женщинам заниматься акушерством. «Как стать акушеркой, что для этого сделать?» — думала она три дня и три ночи. А когда третья ночь близилась к рассвету, из соседнего дома послышалось громкое «уа» новорожденного. Тут на Агнодис снизошло великое просветление. Она схватила ножницы, обрезала свои длинные волосы, переоделась в мужское платье и отправилась на лекцию Герофила. Благополучно прослушав курс и уверовав в свои силы, Агнодис занялась акушерством. И, представьте себе, хозяюшка, она снискала широкую популярность! И тут «уа», и там «уа» — все дети появились на свет при помощи Агнодис. Она стала не только известной, но и богатой. Однако тайное всегда становится явным, пока на ноги станешь — не раз спотыкнешься; а в каждом деле есть столько же доброжелателей, сколько и ненавистников. Так обнаружилась тайна Агнодис, и она должна была подвергнуться страшной казни за нарушение закона государства…

— О, Мэйтэй-сан, да вы настоящий сказитель.

— Здорово, а? Однако женщины Афин подали петицию, и судьи не смогли, как обычно, заткнуть уши и не внять их мольбам. Агнодис признали невиновной и освободили. В конце концов, ко всеобщей радости, был издан указ, разрешавший женщинам заниматься акушерством.

— Просто изумительно! Вы все знаете.

— Да, почти все. Не знаю только того, что я сам глуп. Но догадываюсь.

— Хо-хо-хо, ну и шутник вы…

Лицо хозяйки расплылось в улыбке, и в эту минуту прозвенел колокольчик.

— Опять гости, — проворчала хозяйка и вышла из столовой. Кто бы это? На смену хозяйке в комнату уже входил известный вам Оти Тофу-кун.

Не скажешь, конечно, что с приходом Тофу-куна собрались все чудаки, друзья хозяина, но их количество было вполне достаточным, чтобы рассеять мою скуку. И чего же мне еще нужно! Ведь попади я в другой дом — умер бы, так и не узнав, что на свете существуют подобные люди. Судьба благосклонна ко мне. Я сделался придворным котом Кусями-сэнсэя и теперь денно и нощно служу этому благороднейшему из людей. Я считаю, что мне выпала честь, свернувшись клубком, смотреть на деяния не только моего повелителя, но и Мэйтэя, Кангэцу, Тофу — плеяды славных богатырей, каких даже в Токио нелегко найти. Благодаря им я даже в такую жару забываю, что на мне теплая шубка, и очень интересно провожу время, за что приношу им глубокую признательность. Всякий раз, когда они собираются вместе, происходит что-то совершенно необыкновенное. Тогда я прячусь за фусума и начинаю следить за ними, соблюдая, конечно, все приличия.

— Здравствуйте, простите, что долго не давал о себе знать, — кланяется Тофу-кун, его напомаженная, тщательно причесанная голова, как всегда, блестит. О человеке нельзя судить, как о балаганном актере, только по его волосам, но в своих белых, туго накрахмаленных хакама [110] Тофу-кун действительно очень походил на подручного знаменитого учителя фехтования Сакакибара Кэн-кити. Поэтому он казался нормальным человеком лишь от плеч до пояса.

— И как это ты надумал прийти в такую жару! Ну, что ты стоишь? Проходи, — сказал Мэйтэй-сэнсэй, словно он был здесь хозяином.

— А, сэнсэй! Как давно мы не виделись!

— Да, давненько, с самой весны, с того самого дня, когда ты присутствовал на занятии кружка декламаторов. Между прочим, ваш кружок еще существует? — И, не дожидаясь ответа, Мэйтэй продолжал: — Ну как, ты больше не выступал в роли Омии? Тогда у тебя здорово получилось, я аплодировал изо всех сил, помнишь?

— Как же, ваши аплодисменты меня вдохновили, и я сумел доиграть до конца.

— Когда вы теперь думаете собраться? — спросил хозяин.

— Вот отдохнем июль и август, а в сентябре думаем устроить грандиозный вечер. Нет ли у вас какой-нибудь интересной идеи для нас?

— Да как тебе сказать, — без особого энтузиазма ответил хозяин.

— Тофу-кун, а не возьмете ли вы мое сочинение, — предложил Кангэцу-кун.

— А что ты написал? Верно, что-нибудь интересное…

— Пьесу, — гордо ответил Кангэцу-кун. Все трое, пораженные, уставились на Кангэцу-куна, даже позабыв съехидничать.

— Пьеса — это здорово. Комедия или трагедия? — оправившись от изумления, промолвил Тофу-кун. А господин Кангэцу с еще большим апломбом продолжал:

— И не комедия, и не трагедия. Сейчас много кричат о театре, новом и старом. Я решил создать новое направление в театральном искусстве и сочинил хай-пьесу.

— Позволь, позволь. Какую пьесу?

— Я сказал: хай-пьесу, что значит пьесу в стиле поэзии хайку.

После такого заявления и хозяин, и даже Мэйтэй-кун буквально опешили, и лишь Тофу-кун не унимался:

— Что она собой представляет?

— Пьеса моя в стиле хайку, поэтому я старался избежать длиннот и ограничился одним актом.

— О!

— Начну с декораций, они тоже должны быть предельно простыми. На середину сцены ставим огромную иву. От ствола в правую сторону отходит ветка, на ветку сажаем птицу.

— Хорошо, если твоя птица будет сидеть смирно, — забеспокоился хозяин.

— Ничего страшного, привязать ее за ногу к ветке — и вся недолга. Под деревом — лохань с водой. В ней, сидя к зрителям вполоборота, купается красавица.

— Это типичный декаданс. Главное, кто согласится играть роль женщины? — спросил Мэйтэй.

— За этим дело не станет. Наймем натурщицу из художественной школы.

— А что скажет департамент полиции? — снова забеспокоился хозяин.

— Но мы ведь не будем показывать пьесу широкой публике. Если так рассуждать, то студентам художественной школы тоже нельзя разрешать писать с натуры.

— Они учатся, а не просто разглядывают натуру.

— Сэнсэй, пока вы будете придерживаться таких взглядов, Япония не достигнет прогресса. Театр такое же искусство, как и живопись, — горячо защищал свои позиции Кангэцу-кун.

— Прекрати спор. Скажи лучше, что у тебя там дальше, — Тофу-кун очень заинтересовался сюжетом пьесы, очевидно со временем он собирался поставить ее.

— На сцену по ханамити [111] выходит с тростью поэт Такахама Кёси. На голове у него тропический шлем, на плечах шелковое хаори, подол полотняного кимоно заткнут за пояс, на ногах полуботинки. Хотя он и одет, как армейский подрядчик, но держаться должен как поэт. Когда он по ханамити сходит на сцену, то поднимает голову, устремляет вперед вдохновенный взгляд и видит огромную иву, под сенью ивы купается светлокожая женщина. Пораженный Кёси смотрит вверх. На длинной ветке ивы сидит ворон и неотрывно следит, как купается женщина. В течение пятидесяти секунд продолжается восторженное созерцание этого зрелища. Затем он громко читает: «И ворон влюбился в прекрасную купальщицу». В это время раздается стук колотушек и дают занавес… Как вы находите? Что, не понравилось? Ну, знаешь, гораздо лучше играть роль Кёси, чем Омии.

Тофу— кун почувствовал неудовлетворенность.

— Очень уж сухо. Хотелось бы поставить более проникновенную пьесу.

До сих пор Мэйтэй сидел спокойно, но он не такой человек, чтобы долго молчать.

— Только и всего? Смешно! И это ты называешь хай-пьесой.

— По мнению Уэда Бин-куна, стихи в стиле хайку и юмор — явления отрицательные, это признаки гибнущей страны. Хорошо сказано, достойные Бин-куна слова. Попробуй поставить свою нелепую вещь. Только подвергнешься насмешкам Уэда-куна. Главное, так мало действия, что не поймешь, пьеса это или фарс. Извини, Кангэцу-кун, но ты лучше точи шарики в своей лаборатории. Сколько бы сот хай-пьес ты ни сочинил, они останутся признаком гибнущей страны, и только.

Кангэцу— кун вспылил и пустился в ненужные объяснения:

— Вы считаете мою пьесу нединамичной? А я думал, что она как раз очень динамична. Вот когда Кёси-сэнсей заставляет ворона влюбиться в женщину, — «И ворон влюбился в прекрасную купальщицу», — это место я считаю очень динамичным.

— Оригинальная теория. Очень бы хотелось услышать ваши объяснения.

— С точки зрения физика нелогично, когда ворон влюбляется в женщину.

— Совершенно верно.

— Но когда эту нелогичность выражают столь непосредственно, она звучит вполне естественно.

— Разве? — усомнился хозяин, но Кангэцу-кун не обратил на эту реплику никакого внимания.

— Почему естественно? Психологически это объясняется очень просто. По правде говоря, любовь живет в самом поэте и к ворону никакого отношения не имеет. Поэт сам влюблен, и ему кажется, что ворон тоже влюблен, а ворон тут ни при чем. Несомненно, сам Кёси, едва увидев прекрасную купальщицу, тотчас же в нее влюбился. Кёси подумал, что ворон, который неподвижно сидел на ветке и смотрел на красавицу, так же влюблен в нее, как и он сам. Несомненно, он ошибался, но в литературе подобный домысел вполне оправдан. И разве это не авторская находка, когда птица наделяется человеческими качествами? Ну, что вы теперь скажете, сэнсэй?

— Великолепное обоснование. Кёси был бы очень удивлен. Во всяком случае, объяснение очень динамичное, а вот в сердцах зрителя пьеса наверняка не найдет отклика. Она их не взволнует. А, Тофу-кун, как вы считаете?

Тофу— кун серьезно ответил:

— Да, слишком пассивная пьеса.

Хозяин, видимо, решил попытаться вывести разговор из тупика.

— Тофу-кун, вы за последнее время что-нибудь сочинили? — спросил он.

— Ничего достойного вашего внимания, но в ближайшее время я предполагаю издать сборник стихов… Как хорошо, что я захватил рукопись с собой, мне бы очень хотелось услышать ваше мнение.

Он достал из-за пазухи фиолетовый сверток, извлек из него рукопись, листов в пятьдесят-шестьдесят, и положил ее перед хозяином. Хозяин с видом знатока поднес к глазам заглавный листок и прочитал:


ПОСВЯЩАЕТСЯ БАРЫШНЕ ТОМИКО АЭКА, РАВНЫХ КОТОРОЙ НЕТ ВО ВСЕМ МИРЕ.


Хозяин с таинственным видом молча разглядывал эту страницу до тех пор, пока не вмешался Мэйтэй.

— Что, синтайси? — сказал он, заглянув в рукопись. — С посвящением даже. Молодец, Тофу-кун, что решился посвятить их барышне Томико.

Хозяин, все еще ни о чем не догадываясь, спросил:

— Скажите, пожалуйста, Тофу-сан, дама, которую вы называете Томико, реально существующая личность или нет?

Тофу с серьезным видом ответил:

— Да, одна из тех дам, которых я недавно приглашал вместе с Мэйтэй-сэнсэем на собрание кружка декламации. Она живет недалеко отсюда. Я только что заходил к ней, хотел показать этот сборник стихов, но ее не оказалось дома, она еще в прошлом месяце уехала на курорт в Оисо.

— Слушай, Кусями-кун, не делай такой мины, ведь сейчас двадцатый век. Лучше прочитай-ка нам эти шедевры. А посвящение у тебя, Тофу-кун, неудачное. Что ты подразумеваешь под этим изящным словом «аэка»?

— Я думаю, что оно означает рафинированную утонченность или болезненную утонченность.

— Конечно, с таким толкованием согласиться можно, но истинное значение этого слова: «опасный». Поэтому я бы так не написал.

— В самом деле, как бы все это сделать попоэтичнее?

— Я бы написал так: «Посвящаю под нос барышне Томико, опасной, равных которой нет во всем мире». Добавлено только два слова «под нос», а звучит совершенно по-другому.

— Да, — согласился Тофу-кун, хотя никак не мог понять, зачем делать такое добавление.

Наконец хозяин перевернул первую страницу и принялся читать:

В клубящихся струях благовоний

Дух ли твой, или мечта дымится,

О я!

Я насладился горячим лобзаньем

В этом горьком мире.

— Я не совсем это понимаю, — сказал хозяин, глубоко вздохнув и передавая рукопись Мэйтэю.

— Тут он немного перехватил, — сказал Мэйтэй и передал, в свою очередь, стихи Кангэцу.

— Ого, смотри-ка, — сказал Кангэцу и вернул рукопись Тофу.

— Вполне естественно, сэнсэй, что вы не понимаете. За десять лет поэзия так далеко ушла вперед, что теперь ее не узнать. Нынешние стихи ни за что не поймете, если будете читать их в постели или где-нибудь на станции, — бывает, даже сам автор затрудняется ответить на вопросы читателей. Теперь стихи пишутся только по вдохновению, и поэт ни перед кем не обязан отчитываться. Толковать и искать в них мораль — это не наше дело, а дело ученых. Недавно мой приятель Сосэки написал такой туманный рассказ «Ночь», что ни один человек его не понял. Я встретился с автором и попросил его растолковать мне наиболее туманные места, так он со мной и разговаривать не захотел, лишь сказал: «Откуда мне знать». Думаю, в этом и заключается особенность поэта.

— Возможно, конечно, он и поэт, но человек, должно быть, весьма странный, — сказал хозяин.

А Мэйтэй расправился с Сосэки-куном очень просто, назвал дураком, да и только. Тофу-кун никак не мог угомониться:

— Правда, мы не чета Сосэки, но я просил бы вас относиться к моим стихам так же, как и к его. Прошу обратить внимание на «в этом горьком мире» и «насладился лобзаньем», я много потрудился над ними.

— Следы ваших упорных трудов заметны.

— Интересно противопоставление сладкого и горького, это в стиле приправ и специй. Здесь выражено самобытное мастерство Тофу-куна, я преклоняюсь перед ним, — восхищался Мэйтэй, посмеиваясь над честным человеком.

Хозяин неожиданно ушел в кабинет и вскоре вернулся оттуда с исписанным листком и, будучи в здравом рассудке, произнес:

— Мы имели удовольствие ознакомиться с творчеством Тофу-куна, а теперь я вас прошу высказать свое мнение о небольшом рассказе, который я вам сейчас прочту.

— Если это эпитафия Тэннэн Кодзи, то мы уже утроили свое внимание.

— Будь добр, помолчи, Тофу-сан, я сам далеко не в восторге от этой вещицы, послушайте хотя бы ради потехи.

— С огромным удовольствием!

— Кангэцу-кун, ты тоже заодно послушай.

— Можно послушать и не заодно. Не слишком длинно, надеюсь.

— Около шестидесяти знаков.

И Кусями— сэнсэй приступил к чтению собственного шедевра.

«Дух Ямато! — воскликнул японец и закашлялся, словно чахоточный».

— Ошеломляющее начало! — похвалил Кангэцу-кун.

— «Дух Ямато! — кричит газетчик. Дух Ямато! — кричит карманщик. Дух Ямато одним прыжком перемахнул через море. В Англии читают лекции о духе Ямато! В Германии ставят пьесы о духе Ямато».

— Да, это почище «Дитя Природы» будет, — многозначительно произнес Мэйтэй.

— «Адмирал Того обладает духом Ямато. И рыботорговец Гин-сан обладает духом Ямато. И аферист, и шулер, и убийца обладают духом Ямато».

— Сэнсэй, добавьте, пожалуйста, что Кангэцу тоже обладает.

— «Спросили: „Что есть дух Ямато?“ Ответили: „Дух Ямато есть дух Ямато“, — и прошли, а через пять-шесть кэнов [112] внушительно прокашлялись».

— Великолепная фраза. У тебя литературный талант. Дальше.

— «Дух Ямато треугольный? Дух Ямато квадратный? Дух Ямато, как указано в названии, дух. А раз он дух — вечно колышется».

— Сэнсэй, все это очень интересно, но вам не кажется, что слишком часто повторяются слова «дух Ямато»? — заметил Тофу-кун.

— Согласен, — вставил Мэйтэй.

— «Все о нем говорят, но никто его не видел. Все о нем слышали, но никто не встречал. Возможно, дух Ямато одной породы с тэнгу».

Хозяин одним духом выпалил заключительную фразу и умолк.

Но шедевр оказался слишком коротким: слушатели не успели уловить основную его идею и ждали продолжения. Но сколько они ни ждали, хозяин не издал больше ни единого звука, и в конце концов Кангэцу-кун спросил:

— Это все?

— Гм, — коротко ответил хозяин. Ответ был весьма выразительным.

Как ни странно, этот шедевр не вызвал у Мэйтэя потока обычной болтовни. Мэйтэй лишь промолвил:

— Ты бы тоже собрал свои произведения в одну книгу, а потом посвятил бы ее кому-нибудь.

Хозяин согласился:

— Хочешь, тебе посвящу?

— Нет, благодарю покорно, — ответил Мэйтэй и молча принялся стричь ногти ножницами, которыми только что хвастался перед хозяйкой.

Кангэцу— кун спросил у Тофу:

— Ты что, знаком с барышней Канэда?

— Этой весной я пригласил ее на собрание нашего кружка, после чего мы подружились и теперь все время поддерживаем знакомство. При встрече с ней меня охватывает какое-то своеобразное чувство, под воздействием которого я с легкостью и удовольствием пишу стихи и песни. Вся любовная лирика в этом сборнике — а ее здесь много — обязана вдохновению, которое я черпаю из дружбы с прекрасным полом. Поэтому я должен от всей души поблагодарить эту девушку и, пользуясь случаем, решил посвятить ей этот сборник. Известно, что с древних времен не было поэта, который написал бы прекрасные стихи, не будучи связанным узами дружбы с женщиной.

— Да что ты, — ответил Кангэцу-кун, в его глазах заискрилась лукавая усмешка. И собранию пустомель бывает конец: огонь беседы постепенно угасал. Да и я не обязан целыми днями слушать их монотонную болтовню, поэтому я извинился и пошел во двор ловить богомолов. Солнце клонилось к западу, его лучи пробивались сквозь густую листву павлоний и ложились на землю яркими бликами, а на стволах самозабвенно стрекотали цикады. Возможно, к вечеру соберется дождь.


Читать далее

Сосэки Нацумэ. Ваш покорный слуга кот
1 - 1 12.04.13
Предисловие 12.04.13
Глава I 12.04.13
Глава II 12.04.13
Глава III 12.04.13
Глава IV 12.04.13
Глава V 12.04.13
Глава VI 12.04.13
Глава VII 12.04.13
Глава VIII 12.04.13
Глава IX 12.04.13
Глава Х 12.04.13
Глава XI 12.04.13
Примечания 12.04.13
Глава VI

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть