Онлайн чтение книги И Аз воздам
Глава 3

Крепостной стены в Бамберге не было никогда – он сразу раскрывался навстречу путникам, встречая церквями, лавками, домами и извилистыми, точно лабиринт, улочками; издалека еще было видно, что «град на семи холмах» отнюдь не фигура речи, употребляемая аборигенами для вящего позерства. Простёршийся на берегах Регнитца город разбегался по подъемам и склонам, похожий на поселение неведомых созданий из старой сказки.

– Ульм был больше, – тихо заметила Нессель, и Курт усмехнулся:

– Можно и так сказать. Тут, думаю, жителей и трех тысяч не наберется.

– Три тысячи… – повторила она, поежившись. – Мне и этого много. Неуютно.

– Привыкнешь, – возразил он уверенно.

Нессель не ответила, лишь бросив в его сторону напряженный взгляд и неловко расправив складки платья. О том, что будет после, с нею не говорили ни Бруно, ни сам Курт; никто не интересовался ее планами на будущее, никто не спрашивал, намерена ли она возвратиться в свое лесное убежище, или ее выход в мир окончателен. Не догадываться о том, что ректор академии святого Макария положил на нее глаз, Нессель не могла – как бы ни был предупредительно-мягок и немногословен Бруно, как бы ни избегал Курт заводить об этом разговор, а не понимать инквизиторской заинтересованности в собственной персоне могла лишь наивная глупышка, которой лесная ведьма не являлась.

Во время всего пути до Бамберга об этом не было сказано ни слова и не было сделано ни единого, ни малейшего намека; Нессель и Курт беседовали о людской природе и болезнях, о Каспаре в пределах допустимого закрытостью сей темы, равно как и о цели путешествия майстера инквизитора, о погоде этим летом и о верховой езде, которая давалась нежданной спутнице не слишком легко.

Нессель сидела в седле неловко, к тому же явно тяготясь необходимостью ношения женского наряда. Подаренный ей деревенской доброй душой допотопный мешок, по недоразумению зовущийся платьем, она сменила на строгое облачение, выданное ей руководством академии, в котором смотрелась по-прежнему несколько неуклюже, но хотя бы достаточно благопристойно для того, чтобы пребывать в сопровождении инквизитора. Посовещавшись и прикинув так и этак, Бруно и Висконти постановили обрядить ведьму в одеяние терциарки – монахиня из нее вышла бы никудышная, однако образ простой мирянки по понятным причинам даже не рассматривался как вариант. Теперь Нессель красовалась в белом платье с черной накидкой в подражание доминиканскому хабиту и белом же крюзелере, полностью скрывающем ее коротко обрезанные волосы. Обвившийся вокруг запястья розарий явно мешал ей, и ведьма лишь ко второму дню пути перестала поминутно спрашивать, нельзя ли обойтись без него, и вправду ли он так нужен для соблюдения образа.

По улицам города она перемещаться верхом не рискнула, и Курту тоже пришлось спешиться, пойдя дальше пешком и ведя жеребца за собою. Лесная ведьма с каждым шагом выглядела все более несчастной и подавленной и шагала, точно деревянная кукла, стараясь не смотреть по сторонам и плотно сжав губы, точно вокруг витало невыносимое зловоние.

– Тебе нехорошо?

На Курта она не обернулась, лишь коротко мотнув головой, и, помедлив, отозвалась негромко:

– Слишком много людей. Давит.

– Потерпи, – ободрил он, чуть придержав шаг. – Попытаюсь найти трактирчик поспокойней и комнаты поудаленней; там отоспишься в тишине – полегчает. Слава Богу, тебе не обязательно оттуда выходить.

– Комна ты ? – переспросила Нессель, нахмурившись. – То есть, я буду в четырех стенах одна с утра до вечера и с вечера до утра? Мне это не нравится, я не хочу быть в одиночестве в чужом городе, где (ты сам говорил!) меня могут даже убить. Я не буду тебе мешать, уж ты-то должен знать, что я не из болтушек. Или ты вдруг меня застеснялся?

– Я с удовольствием не отпускал бы тебя с глаз даже в соседнюю комнату, – вздохнул Курт, – хотя про «убить» – это я, должен сказать, перегнул. И если я пойму, что нащупал нечто серьезное, по каковой причине не только мне, но и тебе что-то грозит, – я найду способ сплавить тебя из Бамберга или спрятать до приезда наших. И, разумеется, пребывание с тобою в одной комнате меня не смущает, однако оно смутит окружающих. Надо же хотя бы делать вид, что мы оба – благовоспитанные люди.

– Тебе это будет сложно, – без улыбки сообщила Нессель; он лишь молча пожал плечами и приостановился, глядя на человека в инквизиторском фельдроке в другом конце улицы, что направлялся прямо к ним торопливо и решительно.

– Майстер Курт Гессе, – не доходя нескольких шагов до гостей города, скорее не спросил, а констатировал молодой парень с открыто вывешенным Знаком и, не дожидаясь ответа, расплылся в улыбке: – Добро пожаловать в Бамберг! Перво-наперво хотел бы сказать, что для меня большая честь увидеть живую легенду Конгрегации, и совместная служба с вами будет…

– Эй, эй, полегче, – осадил его Курт, отступив назад и краем глаза увидев, как напряженно замерла рядом Нессель. – Primo – ты даже не взглянул на мой Сигнум и не удостоверился в моей личности. Secundo – не сказал, кто ты, откуда знаешь о моем прибытии и как исхитрился меня отыскать спустя несколько минут моего пребывания в городе. Для начала разберемся хотя бы с этим.

– Прошу меня извинить, – спохватился инквизитор, выбрасывая вперед раскрытую ладонь. – Петер Ульмер, следователь третьего ранга, служу в бамбергском отделении под началом обер-инквизитора Гюнтера Нойердорфа. Вас я сразу узнал по описанию: человек со Знаком и вашими приметами никем другим быть и не мог. О вашем прибытии было сообщено в донесении, которое нам доставили позавчера, по расчетам вы должны были добраться до Бамберга сегодня, и когда я узнал, что в город вошел наш сослужитель, – вышел навстречу, чтобы помочь вам освоиться и, если потребуется, в чем-то помочь.

– А если точнее – тебя послал майстер Нойердорф?

– Да, – запнувшись, смутился Ульмер. – Это было его указание… Но я исполняю этот приказ с удовольствием: для меня большая честь…

– Брось, – отмахнулся Курт с усмешкой. – И не тревожься: я не буду во время своего пребывания в Бамберге делать из тебя мальчика на побегушках и корчить из себя легендарную персону. Однако за предупредительность – благодарствую. По этим улочкам блуждать можно долго, и если ты укажешь мне дорогу к местному отделению, чтобы я мог переговорить с обер-инквизитором…

– Идемте, я провожу вас, – с готовностью откликнулся следователь, и Курт вскинул руку, оборвав:

– Чуть позже. Сперва порекомендуй мне трактир – не из самых грошовых, но и не дорогой, нечто средней руки, но чтобы там можно было снять две смежных комнаты. Это Готтер, приписанный ко мне лекарь, – пояснил он, когда любопытствующий взгляд Ульмера скользнул к молчаливой Нессель. – Предыдущее расследование завершилось… скажем так, не столь складно, как я планировал, и теперь еще некоторое время для поддержания себя в активном состоянии я буду нуждаться в постоянном присмотре эскулапа. Точнее, – усмехнулся Курт, – так полагает начальство, и на сей раз мне не удалось его переспорить.

– В Бамберге есть врач, к помощи которого служители нашего отделения обращались не единожды. У него добрая слава среди горожан и отличные рекомендации; если ваш… лекарь столкнется с какими-либо трудностями или возникнет нужда в редких снадобьях или составах – скажите только слово, майстер Гессе, помощь вам окажут немедленно и безвозмездно… Прошу вас, – кивнул Ульмер, приглашающе поведя рукой, и двинулся вперед, указывая дорогу. – Но если желаете, при нашем отделении есть общежитие и…

– Нет-нет-нет, – возразил Курт решительно, не дослушав. – Это не обсуждается. Я предпочитаю нейтральную территорию, где мой распорядок будет зависеть лишь от меня и где никто не будет дышать мне в затылок и маячить за спиною.

– Понимаю, – сочувствующе улыбнулся Ульмер. – Я думаю, что знаю обиталище, которое вам подойдет, майстер Гессе.

«Обиталище», указанное молодым инквизитором, обнаружилось довольно скоро – по кривым и запутанным улочкам их маленькая процессия шла всего несколько минут, выйдя к постоялому двору напротив огромной, похожей на старый дуб, полузасохшей липы. Корни дерева топорщились неровными буграми, частью омертвелые ветви с редкой листвой закрывали окно верхнего этажа дома, подле которого когда-то пробился упрямый липовый росток, однако срубить этот памятник старины, похоже, никому в голову не приходило.

– Одна из здешних достопримечательностей, – пояснил Ульмер с виноватой улыбкой. – Листвы, как сами видите, на дереве почти нет, тени оно почти на дает, да еще и в окно лезет… Но срубить ее владелец дома не хочет: то ли его отец, то ли дед, стоя под еще молодой липой, сделал предложение своей будущей жене, потом кто-то из их детей выпал из окна, да зацепился за ветки и отделался ушибами, а потому семейство считает это дерево своим талисманом. Ничего серьезного, – торопливо оговорился молодой инквизитор, – никаких еретических теорий, просто… Сами понимаете, как оно бывает. Мы и не цепляемся. Стоит себе дерево, никому не мешает… Даже есть в этом что-то божественное, не находите, майстер Гессе?

– В дереве? – недоуменно уточнила Нессель, и Ульмер с улыбкой кивнул:

– Да. Столько десятилетий минуло, а оно все стоит. Время идет, люди умирают, сменяются поколения, а оно все живет и смотрит на мир, на людей, на само время… Напоминает нам и о конечности бытия, и о вечности вместе. Статуи, или камни, или человеческие строения в себе такого ощущения не несут: они изначально мертвы, в них застыла вечность, они не живут и не могут умереть, только разрушиться. А вот такие стражи времени – они ближе к нам и потому, наверное, люди еще в языческие времена порой относились к деревьям с каким-то трепетом. Разумеется, это были суеверия, но кто мешает нам видеть в части созданной Господом природы благие символы, пробуждающие душеспасительные мысли?

– Думаете, – с сомнением уточнила Нессель, – у хозяев этого дома мысли именно такие?

– Сомневаюсь, – добродушно улыбнулся Ульмер. – Для них это дерево, скорее, какой-то памятный знак, связующий поколения их рода. Вроде личной вещи, доставшейся от отца или матери, которую хранят просто как память… Да и прочие жители Бамберга, я полагаю, относятся к этой липе так же. Подобные живые памятники мне приходилось видеть и в других городах…

– В одном из городков, где я был проездом, – заметил Курт, переступая торчащий из земли корень толщиной с полруки, – неподалеку от колодца на центральной площади росла бузина. Никто уж и не помнил, почему ее там оставили и не выпололи еще ростком; у каждого жителя была своя легенда на этот счет. Не знаю, сколько ей минуло, но ствол был в полный обхват – уже почти каменный, как будто и неживой, однако каждую весну на одной из веток раскрывались листья. Тебе бы понравилось.

– Вот это, я считаю, символ упорства и воли к жизни! – кивнул Ульмер, с сомнением уточнив: – Бузина разве не куст?

Нессель скосилась на инквизитора исподлобья, явно с трудом удержав пренебрежительное «Городские!», однако промолчала.

– Проповеди писать не пробовал? – не ответив, спросил Курт с усмешкой, и Ульмер смущенно пожал плечами:

– Говорить перед толпою – не мой талант, майстер Гессе. Но взгляните на этого великана – неужто вам самому не приходят в голову подобные мысли?

Курт бросил взгляд на плешивую макушку старой липы и лишь молча передернул плечами в ответ, не сказав молодому сослужителю, что единственная мысль, пришедшая ему в голову, была вопросом о том, как скоро истощившийся ствол треснет и кого из прохожих он придавит, упавши поперек улицы. А размазать по земле липа могла и небольшую компанию: на трактир, гордо отстоящий чуть в сторонке от двухэтажных домиков, древесный старец посматривал свысока, возвышаясь над чердачным окошком гостиничного заведения и явно регулярно обновлявшейся вывеской с лебедем на волне и чуть кривоватой надписью «Шваненбайн»[13]Schwanenbein – «лебединая ножка» ( нем .)..

– Местные зовут его «Ножка», – пояснил Ульмер, явно заметив, что продолжать богословско-природоведческие экзерсисы майстер инквизитор не в настроении. – К слову, готовят здесь и впрямь отменно, но и стоит все это соответственно. Я бы рекомендовал столоваться в одной из пивнушек, их в Бамберге множество – там готовят нехитро, но вполне пристойно. Правда, найти их будет непросто, лучше спрашивайте дорогу у местных: здешние питейные заведения по традиции зачастую располагаются прямо в скалах, в выдолбленных пещерах. Очень необычно, знаю. Но Бамберг вообще необычный город. Здесь почти нет широких прямых улиц – сплошь холмы, из-за чего местные зовут город немецким Римом, река, мосты, крайне живописные островки… Господь и здешние жители постарались, создавая этот город.

– «Здешние жители», «местные»… – повторил Курт, отметив, что из дверей трактира уже вышел и направился к ним кто-то из прислуги, чтобы принять лошадей. – Ты не отсюда?

– Оффенбург, – кивнул Ульмер, – переведен два года назад с повышением. Еще не вполне обжился, но, должен вам сказать, майстер Гессе, мне здесь определенно нравится.

– А мне нет, – чуть слышно пробормотала Нессель, когда, оставив молодого служителя и лошадей снаружи, они вошли в уютный полумрак трапезной залы трактира. – Тяжелый город. Душный.

– Слишком легкий и солнечный, я бы сказал, – так же тихо возразил Курт. – Но я понял, о чем ты.

Та лишь снова молча поджала губы, шагнув к нему почти вплотную, и он готов был биться об заклад, что Нессель с трудом удержалась от того, чтоб вцепиться в его руку, как маленькая девочка посреди ревущей, мятущейся толпы.

Жилище, в которое их проводил лично владелец «Ножки», оказалось в точности соответствующим желаниям майстера инквизитора: две комнаты, разделенные между собою тонкой стенкой и дверью, обе отлично освещаемые, чисто убранные и довольно тихие – сюда, на второй этаж, звуки далекой улицы доносились едва-едва. Бросив свою сумку у стола, Курт отнес дорожный мешок Нессель с ее нехитрыми пожитками в дальнюю комнату и, поставив его на пол, прошагал к окну.

– Что ты делаешь? – спросила лесная ведьма, осторожно присев на самый краешек постели; он прикрыл ставни и вновь распахнул их, пуская в комнату солнечный свет:

– Проверяю, есть ли здесь задвижки. Хиленькие довольно-таки, но все же есть.

– На двери тоже засов, – устало прикрыв глаза, сообщила Нессель. – И на общей, и здесь. Новый, судя по всему.

Курт обернулся, бросив взгляд на створку, и одобрительно кивнул:

– Для не городского жителя просто удивительная наблюдательность в таких деталях.

– Меня пытались обобрать в одном из постоялых дворов на пути к Ульму, – не открывая глаз, пояснила Нессель. – Или похуже чего… Теперь знаю: попала в незнакомый дом – первым делом проверь, куда бежать или где запереться.

– Поверь, – усмехнулся Курт, – даже после пятка ограблений и покушений это доходит даже не до всякого бойца, живущего в пути… Как ты? Сказать, чтобы принесли что-нибудь перекусить?

– Нет, – вяло мотнула головой Нессель, с усилием открыв глаза. – Сил нет. Не хочу есть. Я сейчас, наверное, просто усну.

– Ну, как знаешь. Мне надо встретиться с местным обером и попытаться хотя бы немного войти в курс дела, постараюсь возвратиться как можно быстрее. Ни с кем не говори, ни на чьи вопросы не отвечай, лучше и вовсе никого не впускай; если будут навязываться – прямо посылай прочь с единственным аргументом «все вопросы – к майстеру инквизитору». Хотя не думаю, что они начнут наглеть с первого же дня, но – на всякий случай… Запрись и никому, кроме меня, не открывай.

– «Они»?

– Я здесь потому, что в Бамберге убит наш служитель, а также имеет место либо немыслимая халатность, либо внезапный всплеск преступности и малефиции, – напомнил Курт со вздохом. – Персона я известная, и уже через час о моем прибытии будет знать половина обитателей этой дыры; в том и в другом случае мной заинтересуются и постараются направить по ложному пути. Как правило, этому предшествует попытка вытянуть побольше информации и втереться в доверие.

– Как этот молоденький инквизитор? – хмуро уточнила Нессель; он кивнул:

– Да, как Ульмер. Восторженный, добродушный и готовый услужить… Либо же он и впрямь таков по натуре, а это означает, что ему не продвинуться выше его третьего ранга, и судьба его – навеки остаться на подхвате у обера либо же быть убитым, причем довольно скоро. Такие в нашем деле долго не живут… Отдыхай. Думаю, уж в первый-то день точно будет спокойно.

* * *

Высокое, похожее на собор, здание бамбергского отделения Конгрегации, которое местные обитатели и его служители именовали попросту Официумом[14]Officium – отделение ( лат. )., явно было возведено недавно – это Курт понял бы, даже не зная загодя о сем факте от curator’а: камень кладки еще не обветрился, деревянные двери почти не потемнели, равно как и их металлические детали, плиты пола в приемной зале не стерлись ногами, ступени лестниц еще не выщербились. Вообще, башня Официума походила на игрушку – огромную, мрачную, но все же игрушку; от ощущения, что сия мрачность и подчеркнутая патетика нагнеталась архитектором и строителями нарочно, Курт никак не мог отделаться, и от искусственности окружающей обстановки порой сводило зубы. Быть может, в этом и был какой-то высший смысл, видимый начальствующим, но недоступный ему – вроде внушения почтения и трепета здешним жителям, – однако с показухой здесь явно перегнули палку. «Не хватало еще развешать цепи по стенам и выволочь дыбу в приемную залу», – подумал Курт, покривившись.

– Здесь мрачновато, – словно извиняясь, неловко улыбнулся Ульмер, заметив выражение его лица. – Но к этому быстро привыкаешь. В этих стенах прочий мир не так довлеет над душой и разумом. Здесь его порой и вовсе перестаешь замечать и помнить. Ничто не отвлекает и не смущает душу – разве не это главное в нашей службе?

Курт не ответил, лишь бросив еще один взгляд вокруг, и сослужитель ускорил шаг, словно смутившись своей непрошеной проповеди, и до самой двери рабочей комнаты обер-инквизитора хранил молчание. Внутрь Ульмер вошел сперва один, оставив гостя за порогом и сопроводив это непочтительное действо десятком своих извинений, но уже спустя несколько мгновений распахнул створку, все с теми же извинениями пригласив майстера инквизитора войти, после чего тихо выскользнул обратно в коридор, аккуратно прикрыв за собою дверь.

– Петер вне себя от счастья, – заметил Гюнтер Нойердорф, выйдя из-за стола навстречу Курту и протянув руку первым. – Вы герой многих молодых следователей, майстер Гессе, и уже одна только возможность увидеть вас вживую для них сравнима с поездкой в Рим.

– Учитывая состояние курии и обстановку в Риме, похвала сомнительная, майстер Нойердорф, – усмехнулся Курт, пожав протянутую ладонь. – Не говоря уже о том, что напрасно служители Конгрегации с ходу верят всему, что слышат.

– Предлагаю обойтись без лишней официальности, – предложил обер-инквизитор, указав на табурет подле стола, и уселся на свое место, сдвинув в сторону листы исписанной бумаги. – Так будет проще.

– Согласен, – кивнул Курт, примостившись на довольно узкое и низкое сиденье, и вздохнул: – В таком случае, я не стану ходить вокруг да около и сразу обозначу свой интерес в вашем городе. Здесь был убит inspector из кураторского отделения…

– Он пропал, – многозначительно уточнил обер-инквизитор; Курт отмахнулся:

– Да полно вам, Нойердорф. Вы ведь понимаете, что он не решил прогуляться пешим ходом до соседнего селения и его не вознесли ангелы Господни; также навряд ли он споткнулся на вершине одного из здешних холмов и свалился в канаву. Он убит, и это ясно; не ясно только, кем, по какой причине и каким образом, и именно это я должен выяснить. Сразу оговорюсь, что делать работу curator’ов я не намереваюсь, и их возможные подозрения меня не интересуют. Я не стану лезть в ваши дела, требовать отчета по расследованиям, допрашивать ваших людей и собирать сведения о работе Официума в Бамберге.

– Довольно странное ощущение, – медленно проговорил обер-инквизитор. – De facto нашему отделению предъявили обвинение в халатности, если не в злом умысле; de jure ничего подобного сделано не было, но… Знаете, Гессе, за пять с лишним десятков лет своей жизни я не бывал в таком двусмысленном положении ни разу.

– Понимаю вас, – кивнул он, – и даже лучше, чем вы думаете. Когда-то и я сам попался им под руку; от потери Знака я был ad verbum[15]Буквально ( лат .). в шаге. Но я, повторюсь, не намерен облегчать им работу; если у кураторского отделения есть к вам претензии – пусть разбираются с ними самостоятельно. От вас я, однако, жду помощи и всяческого содействия – не для того, чтобы сим доказать вашу верность Конгрегации и собственную безгрешность, а потому, что один из нас убит.

– Такое не прощается, – со вздохом согласился Нойердорф. – Иначе устранение служителей изберут как средство решения проблем многие из тех, кого лишь кара и удерживает от подобных действий… Разумеется, вам будет оказана любая помощь, что в наших силах. Правду сказать, силы эти невелики; точнее, невелики те сведения, что известны мне и прочим служителям Официума, – майстер Штаудт не успел толком пообщаться ни со мной или моими людьми, ни, полагаю, с кем-то из горожан. Да и о том, что сумел или не сумел найти, он с нами, ясное дело, особенно не откровенничал.

– Георг Штаудт пробыл здесь два дня, как я понимаю, – уточнил Курт и, увидев молчаливый кивок, продолжил: – Я полагаю, он так же, как и я, пришел к вам, представился, задал какие-то вопросы… интересовался какими-то конкретными расследованиями? Конкретными осужденными, свидетелями? Говорил только с вами или с кем-то из ваших людей тоже?

– Майстер Штаудт явился на встречу со мною на исходе первого дня своего пребывания в Бамберге. Он остановился в небольшом трактирчике в Инзельштадте[16]Один из трех основных районов Бамберга, его «бюргерская» часть.. После его исчезновения не было найдено никаких странных или не принадлежащих ему вещей, посторонних в его комнате не бывало, с владельцем он не общался… Но если желаете, можете уточнить все это сами, Петер будет рад проводить вас. У меня он попросил несколько протоколов из последних расследований – мне показалось, что совершенно наобум, но утверждать не стану – и из пяти просмотренных дел остановил свое внимание на обвинении магистратского судьи, Иоганна Юниуса.

– Почему вы так решили?

– Майстер Штаудт спросил, как найти его дом, и выразил желание побеседовать со свидетелями и дочерью осужденного.

– Но?.. – поторопил Курт, уловив заминку в голосе обер-инквизитора; тот коротко пожал плечами:

– Свидетелей я ему предоставил, а вот с дочерью вышла неувязка: в день казни судьи она покончила с собой. Повесилась в своей комнате. Больше никаких родственников у покойного не было, дом передан в распоряжение города и сейчас все еще стоит пустой – до сих пор не нашлось желающих купить жилище, в котором жил преступник и произошло самоубийство.

– У них есть на то причины? Было замечено что-то необычное?

– Нет, – устало отмахнулся Нойердорф. – Что вы, Гессе, ничего подобного. Просто страхи. Дом освятили, разумеется, и никаких мятежных душ, бродящих по комнатам, никто не замечал, никаких потусторонних стонов ночами из окон не доносится, но вы же знаете людей…

– А что, собственно, с самим судьей? Вы назвали его преступником, а не малефиком; однако он был арестован вами и вами же проводилось расследование, ведь так?

Нойердорф поджал сухие губы, на мгновение опустив взгляд на свои сцепленные замком руки, лежащие на столе, и со вздохом выговорил:

– Даже не знаю, как вам это объяснить, Гессе…

– Лучше всего – как оно было на самом деле, – вскользь улыбнулся Курт, и собеседник поднял глаза, ответив ему гримасой, мало похожей даже на кривую усмешку.

– Такое происходит часто, – пояснил Нойердорф, помедлив. – Расследование начинается нами, мы доводим его до конца, а в итоге выясняется, что никакой малефиции не было, зато имело место обыденное преступление. Видите ли, Гессе, бамбергский магистрат исполняет возложенные на него обязанности прилежно, блюдя интересы города и горожан, однако есть сферы, где не действуют умения вовремя договориться, правильно рассчитать или верно рассудить. Дознавателей у магистрата попросту нет. Некогда был один – мой ровесник, упокой, Господи, его душу… Но вот уж лет пять как преступления, совершаемые в Бамберге, расследуются только магистратскими судьями и канцлером при содействии самих горожан. Думаю, вы сами можете себе вообразить, как это происходит и какова доля ошибок…

– Словом, магистрат попросту сел вам на шею, – подытожил Курт, – и все более-менее сложные случаи перекладывает на Официум. Знакомо. Во времена моей службы в Кельне ситуация была схожей.

– Вот видите, – развел руками Нойердорф. – Вы ведь сами понимаете, мы не можем сказать, что это не наше дело, и тем успокоиться: все же речь идет о людских судьбах, а порой и жизнях… В случае с судьей Юниусом расследование показало, что он был виновен – за крупную взятку покрыл отравление свидетельницы; а вот этой зимой – напротив, был обвинен в краже церковной утвари парень, который оказался невиновным. И выяснили это опять мы, и не вмешайся тогда Официум – идти бы ему на виселицу.

– Когда вы начинали расследование, были подозрения, что судья имеет способности к малефиции, или это было внесено в протоколы, чтобы дать вам право на расследование? Я спрашиваю потому, что хотелось бы понять, в какую сторону могла свернуть мысль inspector’а Штаудта, какие шаги могли прийти ему в голову, с кем он мог захотеть переговорить… Чтобы пройти по его следам, хочу понять, на какой тропе он их оставил.

– Да, в начале расследования подозрение было, – кивнул обер-инквизитор. – Оно быстро разрешилось, но поначалу имело место. Судья Юниус принимал участие в рассмотрении имущественного спора; согласно заверению свидетельницы, после первого заседания он подошел к ней, улучив момент, чтобы остаться наедине, и велел отказаться от своих слов, прибавив «иначе пожалеешь». На следующий день свидетельница слегла – с головной болью, необъяснимой слабостью, полнейшим отсутствием аппетита и постоянным беспричинным страхом, переходящим в кошмары. Я, разумеется, поначалу предположил попросту сильный испуг – все-таки женщина, и уже в годах, много ли ей надо для душевного срыва, особенно когда вот так впрямую угрожает не кто-нибудь, а магистратский судья? И ее прошение о расследовании, должен признать, тогда не принял, просто сообщил о ее словах в магистрат и попросил присмотреться к судье или, быть может, заменить его на заседаниях. Вот в этом – свою вину признаю: из-за моего неверия было упущено время… На исходе второго дня ей стало хуже, ночью начались судороги, а к утру она скончалась.

– Нельзя успеть всюду и помочь всему миру, – возразил Курт. – Тем паче, когда помимо собственной ноши несешь чужую. Не вините себя, Нойердорф. В том, что в городском управлении оказался мерзавец, а его соработники закрыли на это глаза, – вы уж точно не виноваты.

– Сложно об этом не думать, – уныло передернул плечами обер-инквизитор. – Я немного знал покойную; в Бамберге все так или иначе знают друг друга, шапочно или близко… Она была доброй женщиной, благочестивой и честной; довольно скверно становится на душе, когда видишь, как такие люди покидают наш мир, в то время как мерзавцы продолжают топтать землю… Впрочем, вам, Гессе, судя по тому, что мы о вас слышали, это должно быть не менее близко и понятно и без моих сетований… Судья был арестован, – продолжил Нойердорф спустя миг молчания, – и допрошен. Упирался он долго, и это понятно: даже при снятии обвинения в малефиции ему так или иначе грозила смертная казнь за соучастие в убийстве.

– И что показало расследование?

– Ответчик, владелец спорного имущества, пригласил ее к себе в дом – якобы для того, чтобы обсудить дело. Разговор затянулся, и его жена предложила свидетельнице отобедать с ними… В этом омерзительном преступлении оказались замешаны сам ответчик с супругой, оба их сына, помощник аптекаря, который и продал им яд, и судья Юниус. Само расследование было проведено полностью Официумом, но по его окончании протоколы (после составления копии для архива) были переданы светскому суду вместе со всеми арестованными, каковые по его же решению казнены.

– Штаудт не говорил, с кем именно из оставшихся в живых свидетелей и участников этого происшествия намеревается побеседовать?

– Со всеми, как я понял, – пожал плечами обер-инквизитор, придвигая к Курту стопку исписанных листов. – Так как о вашем приезде меня оповестили заранее, я предположил, что именно подобные вопросы вы и станете задавать, а посему – вот, если желаете, можете ознакомиться с протоколами лично. Быть может, они наведут вас на мысль… Майстер Штаудт был довольно замкнутым и, прямо скажем, не слишком дружелюбным человеком, и я даже не могу предположить, к примеру, по обмолвкам, что он планировал и на что мог обратить внимание, – с нами он почти не разговаривал. Лишь задавал вопросы.

– Не слишком он вам пришелся по душе, как я посмотрю, – заметил Курт с усмешкой, придвигая протоколы к себе; обер-инквизитор пожал плечами:

– На мой взгляд, слишком заносчив, предубежден… Да и сложно испытывать нежные братские чувства к тому, кто явился, дабы найти возможные доказательства преступного небрежения – моего или моих подчиненных. Я осознаю, что все мы делаем общее дело, все мы служим Вере и людям, что служба майстера Штаудта и его собратьев не менее необходима, нежели наша, а порой, что уж отрицать очевидное, и более важна… Но все сие понимаешь ровно до тех пор, пока оно не коснется тебя. Прямо скажу: да, не будь он одним из нас – его гибель меня не удручила бы. Это очень не по-христиански, но лицемерить не считаю верным; да, мне он не понравился.

– Эти ребята мало кому нравятся, – невесело улыбнулся Курт. – И не могу сказать, что совсем уж незаслуженно.

– Да… – как-то неловко согласился Нойердорф и поднялся, кивнув: – Читайте. Удалюсь, дабы вам не мешать. Предупрежу Петера, чтобы был наготове; как я понимаю, вам не раз потребуется проводник в Бамберге.

– Благодарю вас, – отозвался Курт, берясь за первую страницу. – Это и впрямь было бы неплохо.

Обер-инквизитор вышел в коридор, прикрыв за собою дверь, и он, выждав с полминуты, вновь отложил лист протокола, окинув взглядом стол. Чернильница, перья – довольно потрепанные, часто используемые; чернильные пятна на столешнице со стороны места Нойердорфа, старая глиняная песочница, стопка пустой бумаги… Судя по всему, протокольная работа в этих стенах – явление неизменное и частое.

Курт приподнялся, обернувшись на дверь, и быстро, осторожно, стараясь не нарушать общего порядка, просмотрел лежащие на столе обер-инквизитора документы. Черновик письма в магистрат – несколько исчерканных и исправленных строчек с просьбой оказывать содействие вскоре прибывающему в Бамберг майстеру инквизитору Курту Игнациусу Гессе фон Вайденхорсту… Второй черновик с тем же текстом… Потрепанный лист бумаги, о который отирали и расписывали перо… В том, что ничего важного обер-инквизитор на столе оставить не мог, Курт не сомневался, равно как и в том, что оба черновика тот оставил на виду намеренно – дабы внушить гостю мысль о том, что его делу намереваются оказывать посильную помощь. В том, что Нойердорф, выходя, ожидал любопытства майстера инквизитора (или, может, даже надеялся на него?), Курт не сомневался тоже.

Протокол следовало просмотреть также лишь ради очистки совести; если расследование деяний судьи Юниуса было проведено ad imperatum[17]Согласно предписаниям ( лат .)., без намеренных нарушений и подлогов – ничего нового или судьбоносно важного чтение этих страниц не даст, если же какие-то страницы были изъяты или же вовсе не написаны – изучение сего документа будет бессмысленным тем паче. Единственная польза, которую это могло принести, – имена основных участников происшествия. Их Курт и списал на лист, взятый из стопки на столе обер-инквизитора.