Онлайн чтение книги Прощай, молодость I'll Never Be Young Again
Глава третья

На следующий день в четыре часа я пошел в «Купол», но девушки там не было. Я слонялся гам довольно долго. Быть может, ее задержали на уроке музыки. Мы же все-таки не строили определенных планов. Конечно, ей было не обязательно сюда приходить. На следующий день я тоже пошел, и на следующий опять. Я все время курсировал между «Куполом» и «Ротондой» на случай, если она будет сидеть в одном месте, а я — в другом и тогда я могу с ней разминуться. Но там ее тоже не было. Наверное, ей не удалось прийти. Как-то вечером я прошелся по бульвару Распай, чтобы посмотреть, не удастся ли отыскать ее пансион. На самом деле я пошел туда совсем не из-за этого, просто эта мысль пришла мне в голову, когда я там прогуливался. Я подумал, что с таким же успехом мог бы прогуливаться не по бульвару Распай, а где-нибудь в другом месте. Однако мне не удалось найти этот пансион. Однажды вечером в конце недели я подошел к кафе «Купол» около шести часов. Весь день шел дождь. По своему обыкновению, я сидел в комнате и работал. Я вышел около шести часов, потому что кончился дождь и мне захотелось подышать свежим воздухом. Я прошел мимо «Купола» скорее по привычке — у меня не было никакой надежды, что она там. Я остановился и купил газету у парня, который продавал их здесь каждый вечер. На самом деле мне не хотелось ее читать. Потом что-то заставило меня поднять глаза, и я увидел оранжевый берет в глубине «Купола», за множеством столиков. Скомкав газету, я протолкался к ней. Она читала книгу, кроша в пальцах бриошь. Мне пришлось дотронуться до ее плеча, чтобы она взглянула на меня.

— Зачем же вы так далеко забрались? — взволнованно воскликнул я. — Я увидел вас совершенно случайно. Случайно поднял голову и заметил ваш оранжевый берет. Ну рассказывайте, как у вас дела!

Она удивленно смотрела на меня, заложив книгу пальцем.

— Что? — спросила она.

Я стоял на одной ноге, глупо усмехаясь и чувствуя себя последним дураком. Я ожидал, что мы встретимся совсем не так.

— Простите, — сказал я, — наверное, я вас напугал. Но я хожу сюда каждый вечер, надеясь вас увидеть, и все время разочаровываюсь. А сейчас, увидев вас, немного разволновался.

— Все в порядке, — ответила она, — садитесь. — И улыбнулась.

Так-то лучше. Я придвинул стул, сел рядом с ней и тоже улыбнулся.

— Что у вас за книга? — спросил я, просто чтобы что-то сказать, и взглянул на девушку.

— Очень милая — одна из книг Кесселя, — ответила она. — Мне всегда нравились его вещи. Она вам знакома?

— Нет. — Я пролистал несколько страниц. — Нет, я не очень хорошо читаю по-французски.

— Наверное, вы много читаете по-английски? — спросила она.

— Нет, времени не хватает, — сказал я. Мне не хотелось говорить о чтении. — Что вы делали с тех пор, как мы виделись на днях? — осведомился я.

— То же, что обычно: уроки музыки, упражнения. Ах да! Я ходила в кино, а позавчера вечером обедала на Монмартре.

— Правда? Почему же вы не приходили сюда?

— Как-то не случилось.

— И вы ни разу не подумали о том, чтобы прийти сюда?

— Пожалуй, нет.

— Почему же вы пришли сегодня?

— Мне как раз было по пути.

Было неприятно думать, что она могла прийти, если бы захотела, но ей было все равно, а я тут околачивался каждый вечер.

— Вы ходили на Монмартр целой компанией? — спросил я.

— О нет, просто две девушки из пансиона.

Это меня обрадовало. Вероятно, это был очень скучный обед.

— Как подвигается книга? — в свою очередь спросила она.

— Книга? Все так же. Я почти все дни работал, иногда прерывался. Послушайте, вы не хотели бы чего-нибудь выпить со мной? Ну, тогда еще одну чашку шоколада — куда запропастился этот парень? — или вам бы хотелось чего-нибудь другого?

— Я не хочу пить.

— Разумеется. Что? О да, пожалуйста. Un autre chocolat.[25]Еще один шоколад (франц.). Так о чем мы говорили? Послушайте, я ужасно рад вас видеть. А ведь я мог бы вас не заметить, если бы не ваш оранжевый берет. Всегда надевайте его, когда идете сюда. Я очень люблю это кафе, а вы? Посмотрите на того парня с волосами песочного цвета — он сумасшедший. Знаете, у этого шоколада такой странный вид, возьмите что-нибудь другое. Вы уверены, что вам не холодно?

Она покачала головой, прикусив губу.

— Со мной все в порядке, — ответила она.

— Вы смеетесь. Почему вы смеетесь? Наверное, я выгляжу как дурак.

— Нет, ничего. Я не смеялась. Продолжайте.

Правда, говорить было особенно нечего. Я чувствовал, что вел себя очень глупо. Я сидел молча и наблюдал, как она пьет шоколад. Через несколько минут я забыл о том, что глуп, и снова заговорил:

— Расскажите, что вы делали на Монмартре? Компания подобралась хорошая?

— Я же вам сказала, что компании не было, — возразила она.

— О да, не было. Вам там понравилось — где вы обедали? Там было полно американцев? Вот что хуже всего на Монмартре — от них никуда не деться. И здесь-то их многовато. Какой чудесный день был вчера! Я думал, что вы придете. Размышлял о том, что вы делаете.

— После урока я зашла выпить чаю возле Трокадеро, — ответила она.

— В самом деле? Куда же вы пошли? Я знаю улицу де-ла-Тур. Там останавливается трамвай, на котором можно доехать до Булонского леса. Вы сели на трамвай номер шестнадцать? Жаль, что я не знал.

— Вы тоже были там вчера?

— Нет, но я могу представить, как вы едете в этом трамвае. Вы когда-нибудь гуляли в Булонском лесу? Мне бы хотелось, чтобы уже было лето, март — такой плохой месяц. Летом можно столько всего предпринять!

— Что именно? — поинтересовалась она.

— О! Ну, не знаю. Просто побродить где-нибудь. Мне бы хотелось сесть на один из этих смешных пароходиков и поплыть по Сене до Сен-Клу. Вы ее видели, когда она вся замерзла в феврале? Это было великолепно. Я имею в виду Сену. Как Арктика на картине. Возьмите сигарету — вам же еще не нужно уходить, не так ли?

— Нет. — Она взглянула на часы.

— Это чудесно. Можем зайти внутрь, если вы замерзли. Послушайте, а не могли бы вы со мной пообедать?

— Не сегодня вечером. Но в любом случае, спасибо.

— А как-нибудь в другой раз?

— Может быть — там будет видно.

— Что за место ваш пансион? Судя по всему, отвратительный. Они отпускают вас на какое-то ограниченное время?

— Нет, на самом деле все не так уж плохо.

— Провалиться мне на этом месте, если я когда-нибудь стану жить в пансионе. Они обращаются с вами как с ребенком? Сколько вам лет — или я не должен об этом спрашивать?

— Девятнадцать, — ответила она.

— Правда? Иногда вы кажетесь старше, а иногда — моложе. Не знаю… Ну вот, я был невежлив, не так ли?

— Нет, все в порядке.

— Я не сказал ничего ужасного?

— Нет.

— Как это чудесно с вашей стороны, что вы разрешаете мне здесь сидеть и говорить с вами. Порой я так от себя устаю! Я не хочу сказать, что беседую с вами, потому что мне наскучило быть одному. Я имею в виду, что не получил бы никакого удовольствия от беседы с кем попало — ведь я совсем не умею ничего объяснить. Понимаете?

— Да, конечно. Это так мило с вашей стороны. Я тоже такая — в смысле, не говорю ни с кем, — сказала она.

— В самом деле? Это чудесно, правда?

Я никак не мог заставить себя не улыбаться. Было замечательно соглашаться с ней по разным поводам. Это давало мне ощущение, что мы с ней заодно, как будто я ее очень хорошо знаю. Значит, я не такой уж дурак, если мы с ней сходимся во мнениях. Со мной что-то происходило оттого, что я мог с ней беседовать. Мне хотелось соглашаться с каждым ее словом. Я чувствовал, что немного схожу с ума, словно я слегка опьянел, жизнь вдруг снова стала потрясающей, и мне хочется орать. Или не произносить ни слова, онеметь и продолжать сидеть в кафе «Купол» и смотреть на нее. Все эти чувства смешались самым невероятным образом, но главным было смирение. Я унижусь, я буду ползать в пыли.

Мы немного посидели молча, наблюдая за разными людьми в кафе. Они ее забавляли, у нее была очень занятная улыбка. Я смотрел на нее, и люди были мне безразличны. Я жалел, что не умею рисовать. Должно быть, художники получают от этого большое удовольствие. Я бы нарисовал ее нос, изгиб подбородка. Концом спички я набросал ее профиль на столе. Он был ни на что не похож. Я стер его локтем. Она меня будто не замечала. Спустя какое-то время она повернулась и взглянула на меня с улыбкой.

— Здесь мило, не так ли? — сказала она.

Прежде я не разглядел ее лица как следует.

Внезапно до меня дошло, что она красива, и я был поражен. Я не мог ответить ни на один вопрос. Просто сидел и не сводил с нее глаз.

— В чем дело? — спросила она.

Я почувствовал, как к лицу приливает краска.

— Простите, — сказал я. — Я на минуту отвлекся. Да, здесь отлично. Мне всегда здесь нравилось.

Она взглянула на свои проклятые часы.

— У нас в пансионе обед в семь пятнадцать, — сказала она, — и им нравится, когда к обеду переодеваются. Мне нужно идти. Я уже все равно опаздываю.

Я вскочил слишком живо, исполненный желанием угодить.

— Можно мне дойти с вами до бульвара Распай? — спросил я.

— Но вам же не по пути, — ответила она.

— Нет-нет, я не спешу, с удовольствием пройдусь.

Я оплатил счет, и мы перешли через дорогу. Мы очень быстро дошли до пансиона. У него был не очень презентабельный вид. Из окна на верхнем этаже выглядывала какая-то неряшливая женщина. Она нас не заметила. Я был уверен, что мне следует сказать много, но ничего не мог придумать. Я боялся, что ей будет скучно, если я приглашу ее пообедать со мной как-нибудь вечером. Какой ей интерес ходить со мной куда-то? Я не мог вообразить ничего хуже этого. Поэтому только и сказал ей, стоя возле пансиона: «Надеюсь вас снова увидеть», на что она ответила: «Я тоже на это надеюсь», а я спросил: «Может быть, завтра?» И она ответила: «Да, возможно», и мне пришлось этим удовольствоваться.

Она вошла в пансион, а я подождал минуту, потом повернулся и пошел по бульвару Распай в обратную сторону.

Я размышлял, не пойти ли мне домой поработать, а потом подумал, что, в конце концов, проработал почти весь день, так что не стоит. Не стоит переутомляться. Поэтому я отправился обедать, а потом в кино, где посмотрел плохой фильм. Почему-то раньше мне это не приходило в голову. Я сходил в кино для разнообразия. Это позволит по-новому взглянуть на мою книгу. Но мне очень хотелось, чтобы со мной была та девушка.

Однажды мы сидели в «Ротонде» днем. У нее только что закончился урок музыки. Я рано занял столик и поджидал ее. Теперь я виделся с ней почти каждый день, ровно в пять часов. Это было хорошее время. После урока ей хотелось пить, и она была немного уставшей. Она пришла как-то раз, потом через два дня, потом на следующий день, а назавтра — снова, и таким образом это вошло в привычку. Она появлялась в «Куполе» или «Ротонде», а я уже был на месте. Я привык работать большую часть дня, а потом ждать пяти часов. Это придавало смысл моему дню. Было так чудесно поглядывать на часы около четырех и думать, что остался всего один час. После этого я никогда особенно не работал. Я заканчивал работу в половине пятого, а потом выходил из дому, заказывал столик, усаживался и принимался ее ждать. Я недоумевал: как же это я жил раньше, когда все дни были одинаковыми? Теперь я не представлял себе, что бы делал, если бы не было этих пяти часов. Что-то подпрыгивало у меня внутри, когда я видел, как она идет к кафе, помахивая папкой с нотами. На ней всегда был оранжевый берет. Я называл ее Хестой, а она меня — Диком. Я не умолкал ни на минуту, а она кивала, соглашаясь с моими словами, или сидела, притихнув, погруженная в какие-то грезы. Я уже не был таким смиренным, как раньше. Я обнаружил, что у меня имеются разные теории, я даже говорил безапелляционным тоном. Было так много вопросов, которые занятно было обсуждать. У меня было какое-то странное чувство, что она гораздо умнее, чем я, но не сознает этого, и потому она казалась совсем юной. Мне нравилось, что она такая юная. Я чувствовал, что знаю очень много. Я был очень старым, очень мудрым. Я рассуждал о жизни. Когда она смотрела на меня серьезно, глазами чуть печальными и такими глубокими, я снова становился смиренным, начинал запинаться и терялся — тогда я был молодым.

Именно из-за этих минут мне уже мало было видеть ее час или около того в «Куполе» или «Ротонде». Мне хотелось, чтобы она пообедала со мной, быть может, затем сходила бы со мной в кино, потом мы зашли бы в кафе чего-нибудь выпить и съесть по бутерброду, и я проводил бы ее в пансион. Целый вечер с ней, скажем с пяти до одиннадцати. Ничего не могло быть лучше этого. Но мне приходилось довольствоваться одним часом. Мне следовало быть довольным. Это было просто ужасно: ведь всегда хочется чего-то большего.

Однажды мы сидели в «Ротонде», и она пила оранжад через соломинку.

— Конечно, люди устраивают совершенно абсурдную шумиху вокруг секса, — говорил я. — Они так себя ведут, как будто это единственная вещь в мире, которая имеет значение. А на самом деле это ничто, это всего лишь маленькая фаза в жизни, которая едва ли имеет значение. Мужчины и женщины должны заниматься любовью точно так же, как они играют в теннис. Они должны подходить к сексу как к здоровой физической потребности, и не более того.

— Ну, не знаю, — задумчиво произнесла она, — это приводит к разного рода осложнениям.

— А не должно бы, — настаивал я. — Вот в чем ошибка — в серьезном отношении к этому.

Было очень занятно вести подобный разговор. Это значило, что мы хорошо знаем друг друга, что мы современны и у нас нет никаких старомодных идей. Я мог беседовать с Хестой о чем угодно.

— Дело в том, — продолжал я, — что детей неправильно воспитывают. У них смещены все представления. От них скрывают правду, как постыдный секрет. Поэтому у них создается неверное представление. Я считаю, что образование следует в корне изменить.

— Как бы вы его изменили?

Я на минуту задумался, так как не был к этому готов: говорить легко, а предложить что-то дельное труднее.

— Ну, я бы учил детей не ожидать слишком многого, — сказал я наконец. — Пусть бы они узнали обо всем, прежде чем вырастут, тогда им не пришлось бы разочаровываться впоследствии. Им нужно объяснить, что это ничего не значит, ровным счетом ничего.

— Да, но тогда все будут заниматься всяким таким повсюду, — возразила Хеста, — и у женщин все время будут рождаться дети.

Я рассмеялся: она была совсем юной!

— О нет, это бы держали под контролем. Кроме того, люди занимаются всяким таким, как вы это называете, только потому, что им сказали, будто это нехорошо. Если бы они об этом думали не больше, чем о рукопожатии, никто бы не носился с этим.

— Вы сказали, что это физическая потребность?

Я нахмурился, потому что сбился.

— Да, и я действительно так считаю. В конце концов, это зависит от индивидуума. Бессмысленно устанавливать правила. Я хочу сказать… о, не хотите ли еще чего-нибудь выпить?

— Нет, спасибо.

— Мне бы хотелось, чтобы вам не нужно было так скоро возвращаться в этот мерзкий пансион. Вы со мной пообедаете как-нибудь вечером, не так ли?

— Да.

— Как насчет пятницы?

— В пятницу я могу.

— Мы могли бы пообедать, а потом сходить в кино.

— Это было бы мило.

— Значит, неважно, если вы иногда опоздаете?

— Да, иногда.

Я не знал, как дожить до пятницы. Даже тогда все могло сорваться. А вдруг она заболеет или что-то в этом роде?

— Вы придете, не правда ли? — спросил я.

— О да, я приду, — ответила она.

Я не мог поверить, что это правда. Мне хотелось встать и начать командовать людьми. Призвав официанта, я велел принести мне выпить.

— Осталось полчаса до того, как вам нужно будет уходить, — сказал я ей.

Потом я принялся безапелляционным тоном рассуждать о браке.

— Я просто не верю в брак, — сказал я. — Сама идея связать двух несчастных людей на всю жизнь представляется мне варварской. Она оскорбительна даже для среднего интеллекта. Конечно, через пятьдесят лет вообще никто не будет заключать брак.

— А как же быть с детьми? — осведомилась она.

— О, этим вопросом будет заниматься государство, — туманно ответил я. — Вероятно, для этой цели будут созданы какие-нибудь учреждения. Я полагаю, что будет полигамия — для женщин и мужчин. Я имею в виду, что оба пола смогут поступать как заблагорассудится. Не будет жестких законов. Конечно, никто не будет думать о девушке плохо, независимо от того, сто у нее любовников или всего один. Но идея брака — господи, да меня от нее просто тошнит! Два несчастных дурака, которые каждый день должны сидеть вместе за завтраком только потому, что какой-то священник пробормотал над ними несколько слов! Домашний очаг, — вероятно, очень неопрятный, — и мужчина, который приходит домой, усталый и раздраженный, и женщина, которая все время рожает, от чего у нее портится фигура. И они притворяются, что все это им нравится…

— Да, у вас это звучит не очень-то привлекательно, — сказала она.

— В браке нет ничего хорошего, — твердо произнес я. — И кто его только придумал? Какой-то старый идиот в Библии. Меня от этого тошнит. Сентиментальность, пафос, с которыми рассуждают об этой невероятной мерзости… послушайте, вы замерзли?

— Совсем чуть-чуть.

— О боже, Хеста, какой же я законченный дурак — держу вас здесь на сквозняке! Почему же вы не сказали? Давайте зайдем внутрь.

— Мне нужно идти.

— Нет-нет, вам еще не пора. Послушайте, ведь мне нужно так много сказать. Сядьте, пожалуйста, сядьте снова. Смотрите, вон столик у самой двери. Выпейте еще оранжаду. Да, еще один оранжад. Время так быстро летит: кажется, вы только что пришли, а вам уже нужно уходить. Мы не провели вместе и минуты. Вы когда-нибудь играли в эту игру с бумажкой и соломинкой, Хеста? В кафе «Купол» все в нее играют. Посмотрите, я рву бумагу на кусочки и делаю из них фигурку человека. Вот его руки, вот ноги, а вот этот кусочек — голова. Видите? Теперь я выдуваю на него капли оранжада через соломинку. Смотрите, как он машет руками, и его тельце извивается. Это забавно, не так ли?

Она засмеялась, облокотившись на стол совсем рядом со мной, ее волосы коснулись моей щеки. Я ощутил какое-то странное волнение.

— Это забавно, не так ли? — повторил я.

Мы вместе пообедали в пятницу вечером, а потом пошли в кино и посмотрели плохой русский фильм. Мы сидели в последнем ряду, у стенки, а рядом были студенты и мальчишки, которые пришли сюда развлечься и пошуметь, и я тоже шумел и топал, когда зажигался свет, свистел и завывал, когда рвалась пленка.

Хеста не принимала в этом участия, она тихонько смеялась, наблюдая, как мы дурачимся. Я был очень возбужден. Никак не мог справиться с волнением оттого, что она тут, со мной. Перед обедом мы, как обычно, посидели в «Куполе», а без четверти семь — в это время ей всегда нужно было возвращаться в пансион, — когда она не двинулась с места, я не мог в это поверить, и мне пришлось отвернуться, чтобы скрыть улыбку. Если бы она увидела меня в этот момент, то подумала бы, что я дурак. Сначала я даже почти ничего не говорил — мне хотелось замереть и не отвлекаться, чтобы в полной мере насладиться своим счастьем.

«Вы очень молчаливы», — заметила она, и мне пришлось оторваться от созерцания Хесты и предложить, куда нам пойти обедать. Интересно, зачем ей вообще куда-то со мной идти? Вероятно, ей все время будет скучно. Казалось, мы пробыли в «Куполе» всего несколько минут, но, когда я взглянул на часы, было уже без четверти восемь, и мы пошли обедать в «Викинг», но и там время промелькнуло. Все, что у меня осталось в памяти, — это как она смеется, сидя напротив меня, и что-то вертит на кончике вилки, а я наклоняюсь к ней и говорю: «Как весело, не правда ли, Хеста?» А она кивает, и мимо проходит официант, кто-то у нас за спиной разговаривает на венгерском — и вот уже все кончилось, она поправляет берет, а я прошу счет.

Это было совершенно безнадежно: время не останавливалось даже на долю секунды, и не было случая, чтобы я мог сполна насладиться, ухватить мгновение, исследовать, вдохнуть и, осторожно держа в руках, сказать: «Сейчас я живу, сейчас-сейчас…» Это был лишь ряд мимолетных впечатлений, танцующих у меня перед глазами и исчезающих: мы в ресторане, я сижу рядом с Хестой в кино, а потом мы бредем по улицам в поисках случайного такси. Все эти образы мне не удавалось удержать, они насмехались надо мной, ускользая, а потом, когда я снова был один, а она — в пансионе, и я раздевался в своей комнате на Шерш-Миди, мне нужно было составить для себя картину из этих мгновенных впечатлений и воображать, что они значительнее, чем в действительности. Воспоминание о том, как ее плечо касалось моего, ее рука лежала на моем колене, а лицо было обращено к экрану, и она смеялась над фильмом, вызывало теперь во мне более сильное волнение, чем тогда. Мысли об этом приносили восторг и боль, которых я не ощущал в тот момент, когда все происходило. Поэтому я не знал, где тут реальность, а где игра воображения. Мысль о ней стала просто наваждением, и я сдался, не пытаясь сопротивляться. Я наконец осознал, что едва ли хоть на минуту думал о чем-нибудь другом.

После того вечера, когда мы ходили в кино, мне стало мало видеть ее только в пять часов. На следующий вечер, когда она поднялась без четверти семь, чтобы уходить, я вспомнил, как накануне она осталась, а теперь все кончено, и, быть может, пройдет целая неделя, прежде чем она снова куда-нибудь со мной сходит. Свидания в пять часов утратили свою прелесть.

Я говорил себе, что знакомство с ней чудесно само по себе и мне нужно довольствоваться тем, что имею. Когда она ушла, я отправился домой и набросился на работу, но передо мной стояло ее лицо, порой серьезное, порой веселое, и глаза были такие большие, а светлые волосы выбивались из-под оранжевого берета.

Итак, мне опостылело все: и работа, и еда, и сон — вообще все на свете, кроме встреч с ней, да и то хотелось видеть ее не урывками, а все время.

На Пасху в воскресенье она поехала со мной в Версаль, и с тех пор мы взяли за правило каждое воскресенье гулять в Булонском лесу, если была хорошая погода, или оставаться в Париже и идти в кино, если шел дождь. Она также любила ходить на концерты, и я ходил вместе с ней, хотя не особенно понимал музыку — ту, которая нравилась ей. Ходил просто ради того, чтобы быть рядом с ней и смотреть на ее лицо, неподвижное и восторженное. В Версале ее охватывала грусть от того, что это уже не дворец былых времен, в котором люди прогуливались по галереям, гордые и величественные, короли и принцессы, и слышался шелест платьев по паркету и приглушенный гул голосов, — теперь здесь царил гид с бессмысленным набором слов, никто не слушал его, и какой-то мужчина зевал, прикрыв рот рукой, а группа школьниц хихикала, поглядывая на молодого солдата, который следовал за ними.

«О, Дик… — говорила Хеста, — о, Дик!..» — и обрывала фразу, а я спрашивал: «Что случилось?»

Тогда она вздыхала и смотрела из окна зала с зеркалами на длинную аллею и на два последних дерева в конце аллеи, между ними садилось солнце, огненный шар, и Хеста говорила: «Все это ушло, его больше нет».

А я не знал точно, что она имеет в виду: красоту, колорит и великолепие минувшего, того, что было Францией и чего больше не существует, и о чем лишь туристы-американцы, которым на все это наплевать, восклицают: «О боже!» — или наш маленький день и то, что мы были вместе и все это не повторится?

Я брал ее за руку и говорил с улыбкой: «Все хорошо», и она отвечала: «Да», — и тоже улыбалась, и мы выходили из дворца в сад и шли, взявшись за руки, но почти не говорили.

В конце апреля стало тепло, как-то преждевременно и внезапно наступила жара. Деревья в Булонском лесу покрылись листвой, на Елисейских Полях цвели каштаны, кафе опустили свои маркизы от солнца и поставили солнечные зонты, и люди сидели на воздухе, вялые и запыленные, уставшие за один день, женщины — в легких платьях без рукавов, мужчины — в шляпах, сдвинутых на затылок, вытирая пот со лба носовым платком.

На площади Согласия били фонтаны, в Тюильри носились дети, солнце пригревало дорожки из гравия, и все цвело, пахло ранним летом, жандарм свистел, размахивая рукой, и транспорт проезжал по мосту над Сеной, вода в которой была серая и медлительная. В такую погоду Хесте не сиделось взаперти в пансионе. Теперь она два-три раза в неделю куда-нибудь ходила со мной по вечерам. Мы сидели в кафе, наблюдая за людьми, или перебирались на другой берег, в Париж, который не так хорошо знали, где было еще жарче и больше блеска и шума, больше людей и атмосфера была иная, чем на нашем Монпарнасе, — более волнующая и радостная. Здесь мы были и моложе, и в тысячу раз старше, мы были не такими беззаботными, не такими веселыми, но как-то по-новому взвинченными и смущенными. Меня охватывало здесь какое-то странное волнение и беспокойство, впечатляли все эти люди, желавшие того же, что я; а Хеста, красивая, раскрасневшаяся, была не так далека от меня, и мы ощущали присутствие друг друга, смеялись, отводя взгляд в сторону, прерывисто дышали.

Однажды вечером мы сидели в ресторане, где была музыка, музыка в моем вкусе: саксофон издавал стоны и вздыхал, и что-то отбивало ритм все быстрее и быстрее. Потом они сыграли какую-то мелодию, тихую и убаюкивающую, и непонятно откуда возникла плачущая нотка, а ритм был потрясающий. Люди танцевали. Я сказал Хесте: «Потанцуем?» И она кивнула, и мы тоже вошли в круг танцующих. Я знал, что не умею хорошо танцевать и ей это не доставит слишком много радости, но для меня это была возможность ее обнять и быть так близко, что ее прядь касалась моей щеки. Она оказалась маленькой, меньше, чем я думал, и двигалась так, словно у нее не было собственной воли и она была частью меня. Я не понимал, что происходит. Я просто продолжал обнимать ее, а она — меня, со мной никогда еще не было ничего подобного.

Когда музыка закончилась, мы ушли. Она перебросила пальто через руку и взяла берет, и мы вышли на улицу; огни мерцали, мимо проплывали лица людей, и я ловил такси. Остановился желтый «ситроен», закрытый и душный, но это не имело значения, и мы сели в него, не говоря ни слова, не зная, что происходит и куда он должен нас везти. Я обнял Хесту, уткнувшись в ее волосы, и почувствовал, как бьется ее сердце и дрожит все тело. Я никогда не думал, что смогу так долго кого-то целовать. Я не произносил ни слова и только прижимался к ней, не отпуская; она совсем неподвижно лежала в моих объятиях, а потом отвернулась, положив мне голову на плечо.

— Хеста, — сказал я, — Хеста, дорогая, ты не против, нет?

— Нет, я не против.

— Это так чудесно — быть с тобой. Я больше уже не мог, Хеста, — совсем ничего не делать.

— Конечно.

— Обними меня.

— Зачем?

— Мне этого хочется. Обними меня.

— Куда нас везет такси, Дик?

— Не знаю — это неважно. Я так тебя люблю!

— Дик, в пансионе поднимется паника, если я снова опоздаю.

— Нет, не поднимется. Это неважно. Ты еще не можешь вернуться, не можешь. Я тебя не отпущу. Хеста, ты должна обнять меня, должна. Я тебя снова поцелую. Ничего не могу с собой поделать. О, дорогая! О, дорогая…

Никогда со мной не было ничего подобного.

— Ты не сердишься? Скажи, что ты не сердишься, — попросил я.

Она взяла в руки мое лицо, и я увидел, что глаза у нее встревоженные и печальные.

— Я больше не хочу, чтобы ты меня целовал, — сказала она. — Я хочу, чтобы ты отвез меня домой. — Голос у нее был совсем слабый, словно доносился издалека.

— Ты не ненавидишь меня, нет? — спросил я. — Хеста, если бы ты только знала, как много значит для меня любовь к тебе. Дорогая, не уходи, пожалуйста, не уходи.

— Ты знаешь, что я не ненавижу тебя, — сказала она, и голос у нее был все еще приглушенный и какой-то странный. — Вот почему я хочу, чтобы ты отвез меня домой. Скажи ему, Дик, куда ехать.

— Если я скажу, чтобы он ехал прямо на бульвар Распай, ты меня обнимешь и поцелуешь, как раньше?

— Да.

Когда такси остановилось перед пансионом, она оттолкнула меня и теперь сидела в углу очень тихо, глядя в окно и сложив руки на коленях.

— Хеста, — сказал я, — скажи мне, о чем ты думаешь. Ты несчастна, дорогая, ты печальна.

— Нет, — возразила она.

— В чем дело? — настаивал я.

Тогда она посмотрела на меня, и она была серьезна, и снова придвинулась ко мне, и обняла, прижалась лицом к моему лицу.

— Это странно, — сказала она.

— Что странно, любимая?

— Все это…

— Почему же дорогая, почему?

— Не знаю. Все это странно. Я никогда никого не любила прежде.

— О, дорогая…

— Я никогда не хотела никого любить. Я хотела быть свободной. А теперь это пришло, и я не знаю, что с этим делать. Дик, что мне делать со своей любовью к тебе?

— Хеста, любимая, это чудесно, так чудесно…

— Я никогда не испытывала ничего подобного, Дик.

— Не испытывала чего?

— Странно — я не могу объяснить. Теперь отпусти меня.

— Нет, дорогая, нет.

— Пожалуйста, Дик.

— Ты на меня не сердишься?

— Нет… нет.

— У нас все будет по-прежнему?

— Да.

— Я люблю тебя, Хеста, больше всего на свете.

— Дик…

— Позволь мне поцеловать тебя еще раз — вот так, это все. Дорогая, это так чудесно, только не грусти. Мы никогда не будем серьезными, не так ли, никогда-никогда?

— Да, если ты этого не хочешь.

— Я увижу тебя завтра?

— Да.

— В пять часов?

— Да.

— Мы пообедаем вместе?

— Я не знаю — думаю, мы не сможем.

— Но я тебя увижу?

— Да.

— Спокойной ночи, дорогая.

— Спокойной ночи.

Она зашла в дом, а я заплатил таксисту и пошел домой с бульвара Распай на улицу Шерш-Миди, не разбирая пути, ничего не видя перед собой — вообще ничего не замечая.

После того, что было сегодня, прежние свидания с Хестой казались мне слишком краткими и несущественными. Это были случайные встречи, которые предвкушаешь в конце дня, возможность расслабиться после работы. Теперь же она была главной целью, ради которой я жил, и я сидел у себя дома и писал только ради того, чтобы чем-то занять время до тех пор, когда увижу ее. Обычно ей удавалось встретиться со мной за ленчем, по крайней мере на час, и хотя она спешила, все же это было лучше, чем ничего. Затем она шла на урок музыки, а в пять часов снова встречалась со мной в «Куполе» или «Ротонде». Если она не могла со мной пообедать, то выскальзывала из пансиона на час-два после, и эти встречи, которые когда-то были чудесными и волнующими, теперь были для меня всего лишь краткими мгновениями. Казалось, я все время желаю ей спокойной ночи у входа в пансион, а не жду ее, сидя в кафе. Начало свидания было омрачено моим беспокойством и мыслями о том, что скоро нужно будет расставаться, а конец — ее страхом, как бы не опоздать в пансион.

Мы садились в такси и просили шофера ехать куда угодно — Булонский лес, конечно, исключался: оттуда было слишком далеко возвращаться в пансион, — и такси громыхало по улицам и бульварам, подпрыгивая на трамвайных путях и на булыжниках, а я сходил с ума, держа Хесту в объятиях. Нас бросало из стороны в сторону в грязном, резко дергавшемся такси, и это было ужасно — я не мог даже как следует поцеловать ее. А потом, через минуту, мы уже были на бульваре Распай, и перед нами маячил непрезентабельный фасад пансиона, и она причесывала растрепавшиеся волосы, отчужденная и далекая, а я угрюмо смотрел прямо перед собой, засунув руки в карманы.

— Это безнадежно, — говорил я, — мы не можем так продолжать.

А она смотрела на меня в изумлении и, положив руку мне на колено, спрашивала:

— В чем дело, Дик? В чем дело?

И я, не зная, как ей объяснить, отталкивал ее чуть ли не грубо, а потом снова стискивал в объятиях, желая доброй ночи, и она целовала меня, не понимая, что плохого мне сделала, а потом уходила, и так заканчивался еще один вечер.

Правда, так бывало не всегда, потому что по воскресеньям она была свободна днем и мы куда-то ходили. Там нас не лихорадило, как в те минуты, когда мы бывали наедине и не могли думать ни о чем, кроме нас самих. Теперь, когда мы стали ближе, я больше не стеснялся при ней, не терял дара речи, когда она на меня смотрела, не был смиренным. Теперь все было по-другому. То, что я целовал ее и обнимал, означало, что я хорошо ее знаю и мне ни к чему конфузиться перед ней. Как приятно быть вместе, смеяться над одним и тем же, бродить по улицам, взявшись за руки. А еще — вспоминать о том, что мы думали, когда впервые увидели друг друга: я смотрел вниз, стоя у столика в ресторане, на девушку со светлыми волосами в оранжевом берете, а она — вверх, не обратив особого внимания на какого-то мужчину без шляпы.

Нам казалось, что нет ни прошлого, ни будущего — только этот ясный день, и теплый вечер, и наши маленькие сиюминутные планы, которые значат так много, так бесконечно много.

Она не говорила о музыке, а я — о своей книге: это были скучные предметы, о которых не стоило даже упоминать, просто ежедневная рутина, как, скажем, необходимость чистить зубы. И мы не говорили о войне и смерти, о других мужчинах и женщинах — мы сидели за столиком, и смотрели, и смеялись, и не могли оторвать друг от друга взгляда, и молчали.

Мы забавлялись, неся всякую чушь. Я указывал на небо у нее над головой и говорил: «Видишь вон тот голубой квадратик между двумя облаками? Можешь взять его себе…» А она, потягивая лимонад через соломинку, отвечала: «Как, всего лишь этот маленький клочок?» И тогда я, поразмышляв минуту, прищуривался: «Пожалуй, можешь забирать и эти облака в придачу».

Мы, конечно, дураки, и, слава богу, нас не слышат другие, и можно взять ее за руку, и коснуться ногой ее лодыжки под столом, а тот мужчина, который выходит из кафе, опираясь на палочку, стар, стар…

И мы вскакивали из-за стола и гуляли по улицам, смеясь над толстым священником, который забирался в автобус, и над худеньким мальчиком с длинными, как у девочки, волосами, и казалось, что еще никогда в жизни не было так весело, но потом мы оказывались в такси, и я снова мрачнел, испытывая муки, и ее лицо прижималось к моему плечу, а руки обвивали мою шею…

«Хеста, дорогая, что же с нами будет? — говорил я. — Что с нами будет?» А она отвечала: «Разве ты не счастлив?» Она не понимала.

Однажды в воскресенье был какой-то странный день, серый, тяжелый, с моросящим дождиком, но очень жаркий, так что нам не хотелось сидеть в кино или еще где-нибудь. После ленча мы гуляли в Люксембургском саду. Старушка продавала воздушные шарики, и Хесте непременно нужно было купить шарик и идти, держа его за ниточку, как ребенок, а я купил лимонный леденец на палочке. Так мы и гуляли вместе с маленькими буржуазными семьями, облаченными в черное, в перчатках и мехах — они смотрели на нас как на сумасшедших.

Там было два священника, больших и толстых, они окидывали все вокруг взглядом из-под широких полей своих черных шляп.

«Я не люблю священников», — сказала Хеста, и я поинтересовался почему. Она сказала, что ей неприятна мысль об их теле под сутаной, и она не сомневается, что у них весьма странные привычки.

А еще мы увидели толстуху, которая обмахивалась веером, что-то крича соседу, сидевшему на скамейке рядом.

Потом мы обратили внимание на высокого англичанина, очень корректного, седовласого, с тростью в руке — он торжественно вышагивал по дорожке, выложенной гравием. Мимо него семенящей походкой прошла нарумяненная девушка, бросив на него взгляд. Ни один мускул не дрогнул в лице англичанина, но когда она прошла мимо, он медленно повернулся и последовал за ней, столь же торжественный, как прежде.

Вокруг носились дети с обручами, маленький мальчик подбрасывал в воздух мячик, а совсем маленькая девочка шлепнулась на живот, показав всем свою круглую голую попку. Мы рассмеялись, и я сказал: «Правда весело?» А Хеста ответила: «Да, это мило», и мы пошли дальше, счастливые, рассматривая людей и все вокруг. Внезапно начался сильный дождь. Все бросились врассыпную. Мы были у самого входа, и снаружи выстроилась вереница такси. Мы сели в первое.

— Куда мы поедем? — спросил я.

— Не знаю, — ответила Хеста.

— Тебе же еще не скоро нужно будет возвращаться?

— Да, до самого вечера.

— Ты не знаешь, что идет в кино?

— Так сразу не вспомнить.

— Это безнадежно, не так ли?

— Ты же промокнешь, Дик, садись скорее.

— Ну так что же мне ему сказать?

— Не знаю — пусть едет куда угодно, это неважно. Ты весь мокрый.

— Может быть, поедем ко мне?

— Да, почему бы нет?

— Сказать ему, Хеста?

— Да, мы вполне можем туда поехать.

Я назвал таксисту свой адрес на Шерш-Миди.

— Не знаю, почему нам это не пришло в голову раньше, — сказал я.

— Мы всегда были чем-нибудь заняты, — ответила Хеста.

— В любом случае, это прекрасная идея, — заключил я.

Таксист оказался бестолковым и никак не мог найти мой дом. Он все время озирался по сторонам, и мы проехали на несколько ярдов дальше, чем нужно. Я постучал по стеклу, и он остановился не на той стороне.

— О, это неважно, — сказала Хеста. — Которая дверь? Мы можем перебежать через дорогу.

Все еще был сильный ливень. Она наклонила голову и со смехом понеслась к моему дому, съежилась на пороге, а когда мы вошли, сняла берет и стряхнула с него дождевые капли.

— Ты промокла? — спросил я.

— Нет, не очень, — ответила она.

Я поднялся по лестнице, идя впереди Хесты. Я боялся, что мое жилище покажется ей ужасным. Я пробормотал что-то насчет беспорядка в комнате. Она вошла, размахивая беретом, в другой руке у нее был воздушный шарик. Она огляделась, выглянула в окно.

— Здесь мило, — сказала она.

— О, не так уж плохо, — согласился я, а потом подошел к столу и прикрыл исписанные листы куском промокательной бумаги. Потом я подумал, что этот жест может показаться самодовольным, как будто я не сомневался, что она подойдет и посмотрит.

Она села на кровать, прислонившись спиной к стенке, и шарик поплыл вверх и замер в углу.

Я предложил Хесте сигарету, но сам не сел — я расхаживал по комнате. Казалось странным, что она здесь. Из-за нее все тут выглядело иначе. Я знал, что, когда она уйдет, все будет другим. Я был неловким и робким, как будто мы были не мы, — неожиданно растерялся и не знал, о чем говорить.

— Интересно, как долго будет идти дождь, — наконец нашелся я.

— Не знаю, — ответила она.

Мы были похожи на двух незнакомцев, ожидающих своей очереди в приемной у дантиста. Казалось, сейчас она начнет листать журнал. Я тоже уселся на кровать и принялся болтать ногами, что-то насвистывая. Сигареты были для нас хоть каким-то занятием.

Мы долго молчали. Потом я сказал:

— Сегодня утром я видел министра Бриана.

— Правда?

Я повернулся и взглянул на нее, и больше не мог быть чопорным, так что обнял ее, и она улыбнулась, и мы уже не были чужими и смущенными — мы снова стали собой.

— О, дорогая, я так тебя люблю! — воскликнул я, и она сжала меня в объятиях, а я целовал ее глаза, рот, и она прижалась ко мне, и мы вместе легли на кровать.

— Хеста, дорогая, Хеста, — сказал я, и она спросила:

— Да?

— Нельзя ли мне тебя любить?

— Ты же меня любишь, — удивилась она.

— Нет, — ответил я, — я имею в виду — по-настоящему.

— О, Дик, зачем?

— Потому что мне так ужасно этого хочется. Я больше не могу так продолжать, любимая, это невозможно — я должен.

— Нет, Дик.

— Да, дорогая, да. Позволь мне, скажи, что ты позволяешь.

— Я не хочу.

— О, дорогая! Это оттого, что ты не знаешь. Пожалуйста, дорогая, позволь мне.

— Нет… Нет…

— Ты меня не любишь?

— Дик, не в этом дело, ты же знаешь, что дело не в этом.

— В чем же?

— Это… я не могу объяснить. Вот так, внезапно, это не… ну, не знаю.

— Дорогая, ты придаешь этому слишком большое значение. Это ничего не значит, любовь моя, ничего. Это ровным счетом ничего не значит.

— О нет, Дик, значит.

— Нет, дорогая, ничего не значит. Я так тебя люблю, ты не должна бояться.

— Я не боюсь.

— У тебя не будет ребенка, я обещаю.

— Дело не в этом…

— О, дорогая! Позволь мне, я не могу — дорогая, пожалуйста.

— Я не хочу, чтобы это было так. Когда я представляла себе это — о, Дик! Это было по-другому, это было красиво — мы были где-то далеко, а не вот так, вдруг, в твоей комнате — при дневном свете…

— Хеста, какое имеет значение, где это произойдет? Я хочу тебя больше всего на свете, а в комнате ли, в лесу ли, ночью или в одиннадцать часов утра — это совершенно не важно, дорогая. Тебе не нужно ничего бояться, дорогая, я тебе обещаю. Ничего…

— Ты не понимаешь.

— О, Хеста, перестань думать и беспокоиться, забудь обо всем, что ты об этом думала. Я так тебя люблю, так люблю.

— Нет, Дик, пожалуйста.

— Да, дорогая. Да. Ты должна мне позволить. Да, мне уже все равно…

Все еще шел дождь. Я стоял, глядя в окно, и курил сигарету. По улице внизу проходили люди, согнувшись под зонтиками. Маленькая кошка показалась на пороге лавки напротив и перебежала через дорогу, мокрая и гладкая, задрав хвост.

Я услышал звонок трамвая: он остановился на бульваре Монпарнас. Казалось, небо никогда не прояснится. Вечер обещал быть сырым. Снаружи на парапете лежал окурок сигареты, которую я курил вчера.

Я смотрел, как на третьем этаже в доме напротив ветер раздувает штору.

Хеста все еще лежала на кровати. Она смотрела на воздушный шарик, который свисал с потолка в углу. Казалось, он совсем неподвижен. Я бросил Хесте сигарету, но она не взяла. Хотелось бы мне, чтобы она не выглядела такой юной. Она никогда не выглядела такой юной, как сейчас. Я продолжал смотреть в окно и курить сигарету. Мой взгляд был прикован к черепицам крыши, и мне вдруг показалось, что неизвестно откуда передо мной появилось лицо Джейка — мы были в шатре цирка, в жарком воздухе, и толпа собралась у веревок. Джейк смотрел вниз — на меня.

Это видение было ужасно, а потом оно исчезло.

Теперь Хеста села, она тянула к себе платье. Почему же она выглядит такой юной? Я не знал, что делать, не знал, что говорить. Она взглянула на меня и улыбнулась — совсем еще ребенок, с детской улыбкой. Может быть, она ожидает, что я сяду рядом, обниму ее и поцелую? Если бы только она не выглядела такой юной! Если бы она была другой! Оранжевый берет лежал у ее ног.

Все время лил дождь. Хеста взглянула на меня, ожидая, что я заговорю первым, что-нибудь сделаю, как будто как-то странно просила ее утешить. Я не знал, что делать.

Я выбросил сигарету.

«О, черт возьми! — сказал я. — Давай выйдем и напьемся вдрызг…»