Онлайн чтение книги И умереть некогда
Глава IX

В общем, думал Гюстав, ему необыкновенно повезло. Однако это не слишком его удивляло: в той, прежней, его жизни восхождение свершилось тоже очень быстро. В этой же, в новой, он лишь воспользовался случаем. Он получал в руки дело, которое, если его поставить как следует, потребует не больше и не меньше сил, чем любое другое, а директорское жалованье плюс комиссионные даст ему в месяц куда больше, чем он мог бы заработать в качестве шофера, владеющего одной-единственной машиной. И чтобы утвердиться в своем решении, чтобы оправдаться перед самим собой — подобно тому, как он это сделал в первую минуту, сказав, что спас Валлоне, — он твердил себе, что рад за Лоранс, что теперь он сможет баловать ее, дать ей то, чего она заслуживает в благодарность за такую любовь, то, что должна иметь «его жена». Заметив тревогу на ее лице, он изложил ей все эти доводы и, хотя не вполне ее убедил, зато, казалось ему, привел такие аргументы, против которых не поспоришь, которые не опровергнешь: человек не имеет права упускать случай, особенно если этот человек не одинок. Надо ведь думать и о себе и о том, что могут появиться дети. Он верил, что именно поэтому так и поступил, верил не менее искренне, чем в ту пору, когда, завершая какую-нибудь сделку, всячески старался оправдать перед самим собой свои поступки. Лоранс умилилась. Да и как могло быть иначе? Тут он добавил, что, если у них увеличится семья, — ну, а раз человек заводит речь о семье, значит, он собирается жениться, — им потребуется более просторная квартира, даже дом. Кстати, что сказала бы Лоранс насчет дома.

Можно было не сомневаться, что девушка, вышедшая из буржуазной среды, положительно ответит на такой вопрос. Дом — Лоранс, конечно, не отказалась бы от дома, только чтобы он был маленький. И, отбросив всякие потаенные мысли, они принялись мечтать — не строить воздушные замки, а мечтать о вполне реальном, логически оправданном, осуществимом будущем.

К тому же все складывалось на удивление удачно. Джонсон, как человек, привыкший к крупным операциям, делал все с размахом. Гюстав разнюхал для него новое дело, и он был благодарен ему — щедро вознаграждал за труды, но не забывал при этом пользоваться его услугами. Теперь Гюставу приходилось работать вдвое больше, поскольку Джонсон нуждался в нем, чтобы завершить приобретение участков для Европейской компании воздушных сообщений «люкс» (ЕКВСЛ), да и ему самому пора было ставить на ноги компанию по прокату автомобилей.

В связи с этим надо было предпринять ряд шагов, разрешить уйму проблем. Прежде всего надлежало создать первую компанию — только после этого можно было приступать к строительству и приобретению дорогостоящих материалов, а также к набору персонала. Для начала решили ограничиться Лазурным берегом. Но дело подвигалось быстро, ибо деньги всемогущи, особенно когда к твоим услугам капитал целого консорциума, а именно консорциумом и, притом весьма крупным, была ЕКВСЛ, поскольку Джонсон, хоть и был здесь главной действующей фигурой, финансировал ее далеко не один.

Прошло меньше недели с тех пор, как Лоранc узнала от Гюстава, что он будет возглавлять Компанию по прокату автомобилей «люкс»; и вот однажды, услышав шум машины, въезжающей во двор, она выглянула из окна и увидела «бьюик» и выходящего из него Гюстава. Он заметил ее и победоносно помахал ей рукой. Она подбежала к дверям и, не дожидаясь его стука, открыла. Опережая ее вопросы, он пояснил:

— Джонсону надоело трястись в моей старой «ведетте». Да и нашлепки на шинах вот-вот могли отлететь. Надо было покупать новые. А потом вчера у меня забарахлило зажигание, аккумуляторы, мотор, короче: пришла пора сдавать ее на слом. Я ее продал, и мы купили новую.

— «Бьюик»?

— Двухлетней давности. В безупречном состоянии. Миллион четыреста. Просто даром. Кстати, можешь не волноваться: заплатила за нее ЕКВСЛ. Вот поедем кататься, сама увидишь, какая разница.

Она промолчала. Она знала, что кататься поедет не скоро. Джонсон теперь ни днем, ни вечером не расставался с Гюставом.

«Что поделаешь, я же не могу его бросить!»

Он любил казино, ночные кабаре, этот Джонсон, и, проведя весь день за деловыми разговорами с агентами или самими владельцами, отдыхал за бутылкой шампанского в Канне — «У Брюммеля» или в Ницце — в «Лидо». Но он не любил проводить время в одиночестве, терпеть этого не мог. В результате, Гюстав, вернувшись поздно ночью к себе, на Французскую улицу, неизменно заставал Лоранс спящей. Он тихонько раздевался, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить ее, — его всегда умиляло то, как по-детски безмятежно она спала, — и осторожно ложился рядом. Но засыпал он не сразу — в голове его мелькали цифры: столько-то придется платить мойщикам, столько-то — механикам, столько-то — бухгалтерам, столько-то — за переоборудование помещения. Что до стоимости самих машин, — это он уже давно подсчитал, давно решил договориться с одной фирмой, чтобы она поставляла их новенькими и заменяла после того, как они пройдут тридцать тысяч километров. Теперь надо еще подумать о страховке…

Утром он вставал рано. Отправлялся в гараж и там измерял шагами помещение для стоянки машин, ремонтные мастерские, ходил с этажа на этаж, прикидывал, подсчитывал, вкладывая в это всю душу, совсем как в той, другой жизни, в начале своей карьеры в Нью-Йорке, — только на этот раз он все время думал о том, что его деятельность должна быть ограничена масштабами одной компании, вот этим пространством, заключенным между этими стенами, машинами, которые уже виделись ему здесь и длякоторых ночью он уже установил тарифы — столько-то за километр и столько-то за день, — подсчитал прибыль от всего дела в целом, определяя, можно ли это назвать победой, стремясь к победе так, как если бы она была только в его интересах.

А через час он уже заезжал за Джонсоном на своем «бьюике». И они снова мчались по дорогам, обследовали участки, посещали нотариусов. Во время переговоров он оживлялся, начинал торговаться, и Джонсон, заключив сделку, рассыпался перед ним в комплиментах: право же, Гюстав оказался таким помощником, какого он и не ожидал встретить в Европе, он это скажет господам из административного совета, которые через некоторое время приедут из Нью-Йорка, Гамбурга, Рима, Парижа на два дня в «Рюль», чтобы окончательно условиться обо всем, что надлежит сделать, утвердить заключенные им сделки, установить сумму, выделяемую на закупки, подписать обязательства, помимо уже существующих, предварительных, которые дадут приток новой крови, и тогда в кассу ЕКВСЛ потекут доллары, марки, лиры, швейцарские и французские франки.

— Начало положим здесь, на Лазурном берегу. Затем, мой мальчик, я вас оставлю, а сам займусь севером и заеду сюда по дороге в Италию — посмотреть на вас. Вы, случайно, не говорите по-итальянски?

— Нет. Вернее, плохо. Хотя с грехом пополам объясниться могу.

— Это уже кое-что. Значит, вы и тут можете мне пригодиться.

— Но ведь у меня на руках будет эта компания.

— Конечно. Однако все уже завертится, а я, если и попрошу вас со мной поехать, то всего на несколько дней. Это будет для вас отдыхом. К тому же я не собираюсь ехать завтра. Но все звенья должны быть связаны между собой с тем, чтобы цепь представляла единое целое.

— Естественно.

— В один прекрасный день мы наверняка установим прямое воздушное сообщение с Нью-Йорком, с Филадельфией, с Чикаго… и с Канадой… и с Южной Америкой.

— Надеюсь, вы не собираетесь конкурировать с «Эр-Франс» или с «Сабеной»?

— У нас совсем другие цели, вы же знаете наш замысел.

Да, теперь Гюстав знал их замысел и обсуждал его с Джонсоном. Не все казалось ему приемлемым — далеко не все; он видел возможные ловушки. И высказывал свои опасения американцу, говоря себе, что в общем-то это его не касается, тем не менее он считает своим долгом сказать все, что думает, прежде всего из симпатии к тому, кто оказал ему доверие, а затем и по другой причине, более простой и более понятной: он ведь теперь связан со СКОПАЛом, а эта компания может существовать, может выстоять лишь при условии успеха основной идеи, при условии, что будет создана система люксового отдыха. В противном случае СКОПАЛ потеряет всякий смысл, и все усилия Гюстава пойдут впустую.

Как-то раз Гюстав, вернувшись домой, спросил Лоранс:

— Ты умеешь стенографировать?

— Нет. Я даже на машинке — и то стучу только двумя пальцами.

— Видишь ли, нам теперь нужен секретарь. Я собираюсь открыть в гараже контору — там, где раньше жил Валлоне. Со временем она станет конторой автомобильной компании. А до тех пор это будет штаб всего концерна, поскольку Джонсон решил сосредоточить там все дела, пока фирма не откроет своей конторы и, по всей вероятности, не приобретет собственного здания. Мы с Джонсоном создадим здесь мозговой центр, сосредоточим в одном месте весь архив — бумаги, связанные со сделками, контракты и тому подобное. Да и адрес у нас будет не гостиничный. Вот мне и нужен кто-то, кто мог бы составлять письма, отвечать по телефону, писать под диктовку на стенотипе или хотя бы стенографировать. Человек, который приходит в «Рюль» помогать Джонсону, работает сдельно, так сказать, на подхвате, а нам нужен постоянный. Вот я и подумал, не могла ли бы ты…

— Ах ты, мой бедненький! Я ведь могу только сварить тебе кофе и поджарить бифштекс!..

— Готовишь ты превосходно.

— У меня достаточно для этого времени. Жду тебя, жду и начинаю выдумывать, что бы такое приготовить. Хорошо еще, когда не зря стараюсь, а то ведь бывает, что ты приходишь, когда уже все сгорело. Нет, пришить тебе пуговицу, вести твое хозяйство, покупать продукты — вот и все, что я умею. А когда у нас будет домик, я займусь его устройством, постараюсь сделать его поуютнее, вечерами же, как у нас тут говорят, буду «дожидаться тебя». Хотя Гюстав и заговорил с Лоранс о секретарской работе, он ни минуты не сомневался в том, что она не сможет ее выполнять, — просто он хотел услышать это из ее собственных уст. И он сказал:

— Ну, хорошо, я наведу справки. Схожу к «Пижье». Здесь, конечно, есть филиал этой фирмы.

— Посмотри объявления в «Пти Нисуа», — посоветовала она.

Они вместе просмотрели газету. И нашли семь подходящих объявлений, которые Гюстав отметил карандашом.

— Мне непременно нужно найти человека до конца недели. Эти господа приезжают в субботу.

— Какие господа?

— Ну, те самые, из административного совета.

— Значит, дело идет к концу?

— Мне кажется, мы недурно поработали. И когда они уедут, я смогу целиком посвятить себя СКОПАЛу. Чего-чего, а работы у меня хватит.

Она почти не видела его всю неделю, а начиная с субботы, он и вовсе исчез. В ночь с субботы на воскресенье он поехал развлекаться «с этими господами» — повез их в ночные кабаре. И поскольку Джонсон хотел иметь его под рукой в воскресенье с самого утра, он ночевал в «Рюле», на одном этаже с остальными. Накануне вечером он был им представлен и сразу стал среди них «своим». Он говорил на том же языке, думал так же, как они, и держался с ними на равной ноге. Надо сказать, это удивляло немца, прибывшего из Гамбурга, итальянца и американцев, приехавших из Чикаго и Нью-Йорка. Но только француз держался с ним немного настороженно, чувствуя, что этот малый, который еще накануне никого не знал и который, как выяснилось, оказался в курсе всех дел, — более изобретателен, даже более въедлив, если это возможно, чем Джонсон. На другой день в час аперитива, когда они со стаканом в руке, забыв на время о частностях, обменивались в баре «Рюля» соображениями общего характера, Фридберг, главный патрон, мозг всей операции, прилетевший накануне утром в Орли из Нью-Йорка и затем на другом самолете в тот же день добравшийся до Лазурного берега, заметил Джонсону, отведя его в сторонку:

— Любопытный малый этот Рабо. Я согласен доверить ему руководство СКОПАЛом. А может, он стоит и большего?

— Несомненно. Он мне очень помог. Он умен, изобретателен, и в то же время у него есть чувство меры. Быть может, даже излишнее. Вы меня поняли?

— Да… да… — сказал Фридберг. — Он из тех, кто шагает быстро. Быть может, даже слишком быстро, если я вас верно понял. Такие порою опережают тех, кто вывел их на дорогу. Надо быть очень внимательным, заключая с ним контракты.

— Да ведь он же француз.

— Француз ли, немец ли, англичанин или американец — не имеет значения. Существует порода людей, которые есть всюду, и всюду они одинаковы — у них те же достоинства и те же недостатки; их сила в каком-то особом качестве, присущем только им, сопоставимом, если хотите, с качествами моей нации, хотя среди таких людей далеко не все евреи, это — прирожденные дельцы. И этот малый — из таких.

— Согласен, — подтвердил Джонсон.

— Вот и надо, чтобы он служил нам, а не себе.

И они оба рассмеялись, отлично поняв друг друга.

Совещания продолжались четыре дня. С самого начала стало ясно, что Фридберг и Джонсон заправляют всем: Гюстав это понял еще прежде, чем услышал их выступления, даже прежде, чем началось обсуждение главного вопроса. Поэтому на них он и стал инстинктивно ориентироваться — не потому, что хотел урвать что-то для себя (он бы немало удивился, если бы кто-нибудь ему об этом сказал), — просто, служа им, отстаивая интересы, которые не имели прямого отношения к его собственным, Гюстав вновь обретал чутье следопыта, жажду поиска и открытия, которыми обладал в той, прошлой, жизни, и хотя он добровольно ее покинул, но в глубине души все же по ней тосковал. Чем он рискует? Ничем. Так он отвечал себе, когда у него возникала мысль, что он слишком глубоко залезает в дела, которые, собственно, его не касаются. Но он просто не в силах был удержаться и не высказать своего мнения, своего суждения, — а Джонсон частенько спрашивал его взглядом, — и, когда ему удавалось провести свою точку зрения, он не мог отрицать, что это доставляло ему подлинную радость, чувство удовлетворения, ничем материально не подкрепленное, но все же приятное.

Они сидели, все эти люди, вокруг стола в маленькой гостиной, примыкавшей К спальне Джонсона, курили, не спеша высказывались. Во-первых, там был Фридберг, худенький человечек в золотых очках, ревматик, пивший только воду, однако не выпускавший сигары изо рта, добрый папочка, изрядно баловавший свое потомство, правда, не детей, — у него была всего одна дочь, некрасивая, кособокая, прихрамывавшая на одну ногу и тем не менее без труда вышедшая замуж за молодого человека, который работал у ее папочки и во всем от этого папочки зависел, — нет, Фридберг баловал внуков, а их у него было четверо, четверо коротышек, косых и анемичных, которых он обожал и в которых — несмотря на всю свою прозорливость — видел продолжателей своего дела после того, как раввин прочтет над его гробом положенные молитвы. Затем там был Беллони, итальянец, изъяснявшийся при помощи рук, дополняя свою мысль жестами и выразительно закатывая при этом большие выпуклые глаза; одевался он чрезвычайно изысканно, хоть и ярко, носил умопомрачительные галстуки и необыкновенно светлые туфли. Присутствовал там еще Гете, немец, который ни с какой стороны — ни по крови, ни по уму — не был сродни поэту и тем не менее обладал его бессмертной фамилией, — упрямый, неповоротливый толстяк с мощным загривком, складкой нависавшим над излишне высоким и излишне твердым воротничком, который выступал из-под черного пиджака, застегнутого под самое горло и чем-то напоминавшего френч. Казалось, он вечно носил траур по отжившим верованиям, по национал-социализму, скончавшемуся в пору своего расцвета. Передвигался он медленно, так же медленно двигались и его руки по сукну стола, за которым заседал административный совет, но в его поросячьих глазках вспыхивало порой пламя холодного, преднамеренного, заранее рассчитанного садизма, и очередная выходка явно приносила ему неизъяснимое и жестокое удовлетворение. Затем там был Фритш, француз, присланный вдовою Каппадоса, которая доверила ему представлять свои интересы, что он и выполнял с преданностью верной собаки, боясь по глупости сделать лишний шаг и потерять место. Был там еще один американец, маленький толстяк, вульгарный, малоприметный, но не дававший о себе забыть — так он всем надоедал, хотя его никто не слушал; звали его О'Балли, и был он из шотландцев, о чем неустанно напоминал, гордясь своим происхождением, которым, кстати, объяснялись его ограниченность и упрямство, ибо в ответ на любое предложение он говорил «нет», даже не пытаясь понять, что оно означает. Впрочем, довольно быстро выяснилось, что поведение его вполне обдуманно: окружающие, устав спорить, уступали ему.

Само собой разумеется, Гюстав в переговорах не участвовал — он лишь отвечал, когда его спрашивали. Создание Компании по прокату автомобилей «люкс» было делом побочным и, судя по всему, никого не интересовало. Фридберг и Джонсон в нескольких словах дали понять, что эта компания является их детищем, — они и будут ею заниматься; они, правда, намекнули, что это принесет всем участникам дополнительные прибыли, а весь риск они берут на себя. К тому же все собрались сюда не для этого, и о рождении новой компании, которая по мере надобности будет предоставлять клиентам машины, упомянуто было лишь для того, чтобы показать, сколь серьезна вся затея, если ее участники — на собственный страх и риск — решили добавить к основной компании филиал.

По мере того, как шли переговоры, Гюстав обнаружил, что Джонсон и Фридберг выступают единым фронтом против всех остальных — немца, итальянца, представителя мадам Каппадос и О'Балли, каждый из которых тянул в свою сторону, не соглашался с остальными и действовал сам по себе. Любое предложение вызывало ожесточенные споры, и по тому, насколько считался с мнением этих людей Фридберг, как он маневрировал, было ясно, что, даже объединившись с Джонсоном, он не в состоянии материально поднять это дело, по всей вероятности, из-за отсутствия свободных средств. Время от времени то Фридберг, то Джонсон поворачивались к Гюставу, спрашивали, искали подтверждения — сначала по отдельным деталям, но очень скоро и по вопросам более общим. Дело в том, что Джонсону и Фридбергу Гюстав представлялся верным союзником, — разве они не поставили его во главе СКОПАЛа? И разве это не означало, что они уже заплатили ему за помощь, согласие и поддержку? Таким образом, Гюстав принадлежал теперь к их лагерю, он получил свою мзду и был в известной мере связан по рукам и ногам. Он это чувствовал и невольно злился на то, что его, который раньше сам все решал, сам ворочал делами, обстоятельства низвели до положения угодливого слуги, которое было ему невыносимо. Тем не менее он выступал на стороне двух американцев; правда, в какую-то минуту он поймал себя на мысли: «Там еще видно будет», — но тут же сказал себе, что это глупость, ничем на сегодня не подкрепленная.

Совещания продолжались три дня. И спорам конца не было. Трудности возникали ежеминутно, порожденные тугодумием неповоротливого гамбуржца, коварством О'Балли, внезапными вспышками нетерпеливого Беллони, непроходимой глупостью посланца мадам Каппадос.

— А в какую это выльется сумму для моей доверительницы? — спрашивал, например, он.

Когда же ему называли ее, он принимался спорить, торговаться, требуя более высокого процента прибылей, потом уступал, но вечно был недоволен, так что Джонсон в какой-то момент не выдержал:

— У нас в Америке…

— А мы не в Америке, — возразил этот субъект, — и я представляю здесь мадам Каппадос. Я должен защищать ее интересы и давать ей советы относительно дела в целом… и того, какую прибыль это ей принесет. Если у меня возникнет хоть малейшее сомнение в целесообразности ее участия, я предпочту отговорить ее.

Было ясно, что он не лжет, что именно так он и поступит, а деньги мадам Каппадос были нужны, и Фридберг, обменявшись взглядом с Джонсоном, уступал. Тем не менее, несмотря на все словоизвержения этого типа и О'Балли, а также нелепые возражения тугодума-гамбуржца, Гюстав к концу вторых суток отчетливо понял, что Фридберг с Джонсоном одержат победу. Они были более сильными, более изворотливыми, более решительными, и поскольку идея принадлежала им, они яснее представляли себе положение вещей, яснее сознавали свои интересы, тогда как остальные являлись просто денежными мешками и их вводили в курс дела лишь в той мере, в какой хотели ввести. Один только Гюстав, присутствовавший в качестве переводчика при сделках, которые совершал Джонсон, мог бы просветить их по поводу некоторых обстоятельств, но Джонсон и Фридберг не сомневались в его лояльности: они считали, что купили его, основав СКОПАЛ. И он оправдал их надежды — промолчал: он всегда держал сторону сильнейшего, а в данном случае таковыми были двое американцев. Ни патетические восклицания Беллони, воздевавшего руки к небу, ни угрозы посланца вдовы знаменитого грека, ни могучий кулак гамбуржца, молотивший по зеленому сукну стола, ни наигранная тупость О'Балли не могли поколебать устремлений этой пары. В любом случае дело обещало быть выгодным, и хотя львиную долю прибылей они оставляли себе, оставляли беззастенчиво, невзирая на протесты тех, в чьих капиталах они нуждались, — перспективы были блестящие, это было ясно с первого взгляда, как и то, что остальные четверо получат в результате верную и весьма ощутимую прибыль и это побудит их принять участие в деле. Тем не менее в будущем предстояло еще немало боев. А пока, на третий день совещания, секретарша, специально нанятая на это время и поступавшая затем в распоряжение СКОПАЛа, отпечатала договор, который они и подписали. Надо сказать, что немалую роль тут сыграл Гюстав.

Во время последнего перерыва, когда еще неясно было, чем дело кончится, он подошел к Фридбергу и отвел его в сторонку.

— Позвольте указать вам, — сказал он, — что до подписания договора вам надо согласовать еще немало вопросов. Вам нужен арбитр. Хоть я и всецело на вашей стороне, но я ничего собой не представляю. Поэтому в нескольких случаях я поддерживал точку зрения Фритша или Беллони. Вы, наверно, заметили, что и О'Балли несколько раз обращался ко мне, и я — вам могло показаться по наивности — говорил, что он прав. Эти люди убеждены в моей беспристрастности и в том, что я ни от кого не завишу… как, впрочем, убеждены и вы. Но они знают, что я заинтересован в успехе предприятия, так как иначе не будет СКОПАЛа. Вот почему я позволил себе в какой-то момент сказать, что я лично очень хочу, чтобы дело выгорело, поскольку оттого, будет или не будет существовать ЕКВСЛ, зависит моя судьба: в одном случае я останусь скромным владельцем гаража, а в другом — стану директором солидной компании. Я показал, что мне безразлично, какая сторона одержит верх…

— Совершенно верно. И тем не менее мы с Джонсоном знаем, что можем рассчитывать на вас.

— А на кого же, по-вашему, могу рассчитывать я, коль скоро именно вы создаете СКОПАЛ?

— Я сейчас внесу одно предложение, — сказал Фридберг.

И предложил: разбить деятельность компании на четыре этапа. Начать в порядке эксперимента с Лазурного берега, где переговоры по поводу строительства аэродромов и общей организации дела уже близки к завершению. Сейчас внести треть капитала, предусмотренного для дела в целом. Две другие трети внести в два приема: первый взнос — через полгода, второй — только через год, однако за административным советом остается право большинством голосов потребовать внесения денег в более сжатые сроки, если это будет необходимо, а то и вовсе прекратить взносы и распустить компанию. По единодушному требованию присутствующих господин Гюстав Рабо, чья объективность общеизвестна, был назначен генеральным секретарем ЕКВСЛ; отныне любой член ассоциации мог в любую минуту спросить у него отчет в его деятельности — он обязался выполнять это условие, принимая на себя новый пост.

Расстались они после пышного обеда, устроенного в «Прибежище Ла-Напуль», на берегу моря. За столом царила атмосфера эвфории: все бумаги были подписаны. Гюстав же, наконец, получал передышку и мог поехать в Ниццу, к Лоранс, которая дожидалась его уже четыре дня.

Попрощавшись со всеми за руку, он вскочил в свой «бьюик». А Фридберг, Джонсон и вся компания еще остались сидеть за столом, потягивая вино, — их дожидались две машины, чтобы потом отвезти в отель. Всю дорогу вдоль побережья и потом на шоссе Гюстав, несмотря на обилие машин, нажимал на скорость. Право же, этот «бьюик», не то, что старушка «ведетта». Да и положение у него теперь другое: директор компании — не то что шофер такси. Лоранс, конечно, только обрадуется. А он даже не удивлялся тому, что так преуспел: вся его прошлая жизнь, жизнь того, кто теперь мертв, кто не умел ее ценить и сжигал без остатка, — была залогом нынешнего стремительного успеха. Он добился его и дальше не пойдет. Будет зарабатывать себе на жизнь, — зарабатывать прилично, немало, чтобы у Лоранс было все, что она пожелает. Лучше все-таки жить хорошо, чем плохо, не так ли? Но потолка он достиг и дальше не полезет. И они будут счастливы. Как они будут счастливы!

Она была дома и ждала его, как всегда.

— Лоранс… Лоранс… Все в порядке!..

— Что в порядке?

— Да компания. Я добился, чего хотел: дело у меня в руках, бумаги подписаны, а Фридберг с Джонсоном теперь просто акционеры. Я убедил их, что так будет лучше.

— Но зато вся ответственность ляжет на тебя… И весь риск тоже…

— Дело это великолепное, все пойдет как по маслу. Ну, а риск — что ж, надо уметь рисковать, и потом это ведь не мои деньги — чужие.

— Ну, а заботы…

— Заботы здесь будут не такие уж большие. Поцелуй же меня.

Она поцеловала его и прижалась к нему крепче обычного, точно хотела от чего-то защитить.

— Если ты счастлив, я счастлива тоже, Гюстав.

— Ну да… Ну да… Конечно, я счастлив, любовь моя.

Но произнося это, он вспомнил, что в кармане у него, рядом с бумагой, подтверждавшей его назначение директором СКОПАЛа, лежала другая бумага, которую ему пришлось подписать, чтобы получить этот пост, и в которой говорилось, что он назначается также генеральным секретарем ЕКВСЛ.