Онлайн чтение книги Я, Титуба, ведьма из Салема
2

– Эй! Это ты Титуба? Неудивительно, что люди тебя пугаются. Ты свое лицо видела?

Так заговорил со мной молодой человек значительно старше меня. Скорее всего, ему было не менее двадцати лет – высокий, долговязый, со светлым лицом и на удивление гладкими волосами. Когда я захотела ему ответить, все слова, будто по чьей-то злой воле, куда-то улетели; я не смогла составить ни одной фразы. К собственному огромному удивлению, я смогла лишь издать нечто вроде ворчания, которое вызвало у собеседника приступ безумного смеха. Молодой человек повторил:

– Нет, правда, неудивительно, что тебя боятся. Ты не умеешь говорить, волосы у тебя всклокоченные. А ведь ты могла бы быть красивой.

Он отважно приблизился. Если бы я больше привыкла к общению с людьми, то обнаружила бы страх в его глазах, подвижных как у кролика, и таких же золотисто-коричневых. Но на такое я была не способна; единственное, что произвело на меня впечатление, – это его улыбка и напускная храбрость в голосе. Наконец мне удалось ответить:

– Да, я Титуба. А ты кто?

Он произнес:

– Меня зовут Джон Индеец.

Имя оказалось необычным, и я нахмурила брови.

– Индеец?

Он напустил на себя самоуверенный вид:

– Говорят, мой отец был одним из тех редких араваков, которых англичане не обратили в бегство. Великан ростом в восемь футов. Среди бесчисленных потомков, которых он заделал, один был от женщины наго, к которой он заглядывал вечерами. И вот он я, тот самый ребенок!

Он снова обернулся вокруг себя, смеясь во все горло. Эта веселость меня просто ошеломила. Значит, на этой полной невзгод земле есть счастливые создания… Я пролепетала:

– Ты раб?

Он утвердительно кивнул:

– Да, я принадлежу госпоже Сюзанне Эндикотт, которая живет там, в Карлайл Бэй.

Он указал в сторону моря, мерцавшего на горизонте.

– Она послала меня купить у Сэмюэля Уотерманса яиц леггорна[10]Самая высокопродуктивная порода домашних кур средиземноморского происхождения..

Я спросила:

– Кто такой Сэмюэль Уотерманс?

Он засмеялся. Снова этот смех человека, полностью довольного жизнью!

– Ты не знаешь, что это тот, кто купил плантацию Дарнелла Дэвиса?

С этими словами он наклонился и поднял круглую корзинку, которую перед этим поставил на землю у своих ног.

– Ладно, теперь мне надо идти. Иначе я опоздаю, а госпожа Эндикотт ко всему прочему – сущий младенец. Знаешь, как женщины любят ребячиться? Особенно когда они начинают стареть и у них нет мужа.

Такой поток слов! У меня кружилась голова. Когда, помахав мне на прощанье рукой, он стал удаляться, не знаю, что на меня нашло, но с совершенно незнакомым самой выражением в голосе я спросила:

– Я тебя еще увижу?

Джон Индеец в упор посмотрел на меня. Не знаю, что он прочел на моем лице, но, напустив на себя важный вид, произнес:

– В воскресенье ближе к вечеру в Карлайл Бэй танцы. Хочешь пойти? Я там буду.

Я непроизвольно кивнула.

Не торопясь, я вернулась к своей хижине. Будто впервые увидела то место, которое столько времени служило мне убежищем; оно показалось мне тоскливым. Доски, грубо обтесанные топором, почернели от дождя и ветра. Прислонившейся с левой стороны огромной бугенвиллее не удалось украсить дом, несмотря на пурпур цветов. Я посмотрела вокруг: узловатое калебасовое дерево, заросли камыша. Я вздрогнула. Направившись к тому, что осталось от курятника, я схватила одну из немногих птиц, которые оставались мне верны. Опытной рукой я вспорола ей живот, чтобы кровь, будто роса, увлажнила землю. Затем нежно позвала:

– Ман Яя! Ман Яя!

Очень скоро она появилась передо мной. Не в смертном облике женщины преклонных лет, а в том, который надела для вечности. Благоухающая, на шее, будто ожерелье, венок из бутонов флердоранжа. Задыхаясь, я сказала:

– Ман Яя, хочу, чтобы этот мужчина любил меня.

Она покачала головой:

– Мужчины не любят. Они обладают. Они порабощают.

Я возразила:

– Яо любил Абену.

– Это одно из редких исключений.

– Может быть, он тоже станет одним из них!

Ман Яя откинула голову назад, чтобы было удобнее издать нечто вроде недоверчивого смешка.

– Говорят, этот петушок покрыл половину кур в Карлайл Бэй.

– Я хочу, чтобы это прекратилось.

– Мне было достаточно лишь взглянуть, чтобы узнать, что это пустой негр, полный ветра и бесстыдства.

Заметив в моем взгляде сильнейшее нетерпение, Ман Яя посерьезнела.

– Хорошо, иди на эти танцы в Карлайл Бэй, куда он тебя позвал; там изловчись и пролей на тряпочку немного его крови. Принеси ее мне с чем-то, что постоянно притрагивалось к его коже.

Перед тем как она удалилась, я успела заметить на ее лице грусть. Без сомнения, она наблюдала, как начинает исполняться моя судьба. Моя жизнь – река, которую невозможно повернуть вспять.

До тех пор я никогда не думала о своем теле. Красивая ли я? Безобразная? Мне это было неизвестно. Что он тогда сказал?

«Знаешь, ты могла бы быть красивой».

Но он таким способом насмехался. Возможно, издевался надо мной. Я сняла свои лохмотья, легла и провела рукой по телу. Мне показалось, что его выпуклости и кривые вполне гармоничны. Когда рука приблизилась к сокровенным местам, мне показалось, что это больше не я сама, а так ласкает меня Джон Индеец. Вырвавшись из глубин тела, ароматная волна затопила мне бедра. В ночи я услышала собственный хрип.

Возможно, именно так, вопреки самой себе, и моя мать хрипела, когда моряк насиловал ее? Тогда я поняла, что она захотела оградить свое тело от второго унижения – обладания ею без любви – и попыталась убить Дарнелла.

Что Джон Индеец еще сказал? «У тебя волосы всклокочены».

На следующий день, едва проснувшись, я отправилась на реку Ормонд и с грехом пополам обстригла свою шевелюру. Когда в воду упали последние пушистые пряди, я услышала вздох. Это была моя мать. Я никого не звала, но поняла, что неминуемая опасность заставила ее выйти из невидимости. Мать простонала:

– Почему женщины не могут обойтись без мужчин? Вот и тебя сейчас повлечет на другую стороны воды…

Удивленная, я переспросила:

– На другую сторону воды?

Но она ничего больше не стала объяснять, повторяя голосом, полным скорби:

– Почему женщины не могут обойтись без мужчин?

Все это – недовольство Ман Яя, стенания матери – могло бы побудить меня к осторожности. Но ничего такого не произошло. В воскресенье я отправилась в Карлайл Бэй. В сундуке я отыскала фиолетовое индейское платье и юбку из перкаля[11]Прочная хлопчатобумажная ткань из некрученых нитей., должно быть, принадлежавшую моей матери. Когда я вытаскивала все это из сундука, на землю упало два предмета. Две сережки из тех, что обычно носят креолки. Я подмигнула невидимому.

В последний раз я была в Бриджтауне еще при жизни матери. За почти десять лет город значительно расширился и стал важным портом. Залив затемнял целый лес из мачт, я видела развевавшиеся на них флаги всех стран. Деревянные дома показались мне изящными – веранды, огромные крыши, окна на которых широко распахивались, будто глаза ребенка.

Найти место танцев не составило труда: музыка слышалась издалека. Если бы у меня было какое-то представление о календаре, я бы знала, что время Карнавала – единственный период, когда рабы свободны развлекаться как им заблагорассудится. Вот они и сбегались со всех уголков острова, чтобы попытаться забыть, что больше не люди.

На меня смотрели, я слышала перешептывания:

– Откуда она?

Очевидно, никто даже не подумал установить связь между нарядной молодой особой и полумифической Титубой, о деяниях которой шли разговоры от плантации к плантации.

Джон Индеец танцевал с высокой шабенкой[12]На французских Антильских островах так называют афрокарибских обитателей со светлой кожей. в ярком поношенном мадрасе[13]Яркий платок из полушелковой ткани.. Он довольно резко оставил ее посреди площадки для танцев и пошел ко мне. В глазах у него сверкали звездочки, помнившие его предка Аравака. Джон засмеялся:

– Это ты? Это и в самом деле ты?

Затем повлек меня за собой:

– Идем, идем!

Я сопротивлялась.

– Я не умею танцевать.

Он снова рассмеялся. Господи, как этот человек умел смеяться! И с каждой нотой, вылетавшей из его горла, у меня в сердце рушилась еще одна преграда.

– Негритянка, которая не умеет танцевать? Где это видано?

Вскоре мы немного покружились. На пятках, на лодыжках у меня выросли крылья. Мои бедра, моя талия были гибкими и податливыми. В меня вошел таинственный змей. Был ли это тот первородный змей, о котором столько раз говорила Ман Яя, образ бога – создателя всего сущего на земле? Не он ли заставлял меня трепетать?

Высокая шабенка в поношенном мадрасе иногда пыталась втиснуться между Джоном и мной. Мы не обращали на это никакого внимания. В то мгновение, когда Джон Индеец вытирал себе лоб большим носовым платком из ткани Пондичерри[14]Город на юго-востоке Индии, известный изготовлением хлопковых тканей., я снова вспомнила слова Ман Яя: «Немного его крови. Какую-нибудь его вещь, которая бы постоянно соприкасалась с его телом».

На мгновение я будто слегка опьянела. Неужели это так необходимо, ведь он, похоже, и так уже соблазнен «естественно»? Затем я догадалась, что главное – не столько соблазнить мужчину, сколько удержать его, и что Джон Индеец, судя по всему, относится к той разновидности мужчин, которые легко поддаются соблазну и пренебрегают любыми долгими отношениями. И я сделала то, чего от меня хотела Ман Яя.

Когда я искусно вытащила носовой платок, при этом поцарапав ему руку ногтем мизинца, он воскликнул:

– Ай! Что ты там делаешь, ведьма?

Он сказал это в шутку. Тем не менее меня это огорчило.

Что же такое ведьма?

Я заметила, что в его устах это слово было словно запятнано позором. Как же это? Как? Способность общаться с невидимыми, сохранять связь с исчезнувшими, умение заботиться, лечить – разве все это не является наивысшей милостью природы, к которой следует испытывать почтение, восхищение и благодарность? Поэтому разве ведьма – если кому-то угодно так называть ту, что обладает этим даром, – не должна вызывать вместо страха почтение и стремление угодить?

Опечаленная подобными размышлениями, я покинула зал, едва закончилась последняя полька. Джон Индеец оказался слишком занят, чтобы заметить мой уход, но позже он неожиданно догнал меня.

Снаружи черная струна ночи сжимала горло острова, намереваясь разрезать его. Безветрие. Деревья неподвижны, будто застыли в немой молитве. На память мне пришли жалобные слова матери:

– Почему женщины не могут обойтись без мужчин?

Да, почему?

– Я не дикарь из леса! Я никогда не приду жить в кроличий ящик[15]Имеется в виду жилье, которое изготавливают из отслужившей свое лодки. Ее покрывают крышей и проделывают окна., который у тебя там в зарослях. Если хочешь жить со мной, тебе нужно перебраться ко мне в Бриджтаун! – заявил Джон Индеец.

– К тебе?

Усмехнувшись, я добавила:

– У раба нет никакого «ко мне»! Разве ты не принадлежишь Сюзанне Эндикотт?

Он казался недовольным:

– Да, я принадлежу госпоже Сюзанне Эндикотт, но хозяйка добра…

Я перебила его:

– Как хозяйка может быть доброй? Разве раб может любить хозяина?

Сделав вид, словно не услышал моих слов, Индеец продолжил:

– У меня собственная хижина за ее домом, в ней я могу делать все, что хочу.

Он взял меня за руку:

– Титуба, знаешь, что о тебе говорят? Что ты ведьма.

Снова это слово!

– …я хочу доказать всем, что это не так, и открыто взять тебя в законные спутницы жизни. Мы вместе пойдем в церковь, я научу тебя молитвам…

Мне следовало сбежать, верно? Вместо этого я осталась стоять, полная бездействия и обожания.

– Молитвы знаешь?

Я покачала головой.

– Как мир был создан на седьмой день? Как отец наш Адам был изгнан из земного рая из-за проступка матери нашей Евы…

Что за странную историю он мне тут плетет? Однако я была не в состоянии возражать. Вытащив руку из его руки, я повернулась спиной. Он шепнул прямо мне в затылок:

– Титуба, разве ты меня не хочешь?

В этом и состояло все несчастье. Я хотела этого мужчину так, как до этого ничего никогда не хотела. Я желала его любви так, как никогда не желала ничьей другой. Даже любви матери. Я хотела, чтоб он до меня дотронулся. Хотела, чтобы он меня ласкал. Я только и ждала того мгновения, когда он меня возьмет и задвижки моего тела откроются, освободив воды удовольствия.

Он снова заговорил, поднеся рот к самой моей коже:

– Разве ты не хочешь быть со мной с того мгновения, когда глупые петухи встопорщивают перья на птичьем дворе, и до того, когда солнце тонет в море и начинаются самые жаркие часы?

У меня нашлись силы, чтобы подняться на ноги.

– Сейчас ты просишь меня об очень важной вещи. Дай мне восемь дней, чтобы поразмышлять. Ответ я дам тебе прямо на этом самом месте.

Он в бешенстве подхватил свою соломенную шляпу. Что в нем, в этом Джоне Индейце, было такого, что я была буквально больна им? Не такой уж высокий, точнее, среднего роста – 170 сантиметров, – не самый крепкий, не урод, но в то же время и не красавец! Великолепные зубы, глаза, полные огня! Должна признаться, что, задавая себе этот вопрос, я определенно лицемерила. Я прекрасно знала, в чем заключается его главное достоинство, и не осмеливалась устремлять взор ниже джутовой веревочки, удерживавшей его коноко[16]Короткие узкие штаны невольника. – Прим. авт. , где под белой тканью вырисовывался величественный холм, обозначающий принадлежность его пола.

Я сказала:

– Итак, до воскресенья.

Едва вернувшись домой, я призвала Ман Яя; та появилась с угрюмым видом и не желала меня выслушать.

– Что ты еще хочешь? Разве ты не удовлетворена? Вот он тебе и поселиться у него предлагает…

Я еле слышно произнесла:

– Ты хорошо знаешь, что я не хочу возвращаться в мир белых.

– И все же надо, чтобы ты прошла через это.

– Почему?

Я почти выкрикнула:

– Почему? Ты не можешь привести его сюда? Или это означает, что твоя власть имеет пределы?

Она не рассердилась и посмотрела на меня с самым нежным состраданием.

– Я всегда тебе это говорила. У Вселенной свои правила, которые я не могу полностью переиначивать. Иначе я уничтожила бы этот мир, переделав его в другой, где наши были бы свободны. Свободны в свою очередь поработить белых. Увы! Я этого не могу!

Я не нашла слов возражения, и Ман Яя исчезла так же, как и появилась, оставив после себя запах эвкалипта, обозначавший недолгое присутствие гостя из мира невидимых.

Оставшись одна, я зажгла огонь между четырьмя камнями, установила свой канари[17]Глиняный котелок. – Прим. авт. и бросила в воду кусок свиного сала и острый перец, чтобы приготовить рагу. Однако к еде у меня душа совсем не лежала.

Моя мать когда-то была изнасилована белым. Она была повешена из-за белого. Я тогда увидела язык, который чуть высовывался у него изо рта, набухший фиолетовый член Дарнелла. Мой приемный отец покончил с собой из-за белого. И, несмотря на все это, я собиралась снова жить среди них, в их среде, в подчинении им. И все это – из-за необузданной страсти смертного. Разве это не безумие? Безумие и предательство?

Я боролась сама с собой и в ту ночь, и в следующие семь дней и ночей. В конце концов я признала поражение. Никому из живущих не пожелаю терзаний, через которые я прошла. Угрызений совести. Состояния, когда стыдишься сама себя. Панического страха.

В следующее воскресенье я впихнула в доминиканскую[18]Сплетенная из травы и листьев традиционным способом по обычаю коренных жителей региона. корзину несколько платьев матери и три нижние юбки. Намертво заклинила дверь хижины. Выпустила живность. Кур и цесарок, которые столько времени кормили меня яйцами. Корову, которая давала мне молоко. Свинью, которую я откармливала уже год и которую мне так и не хватило решимости убить.

Я прошептала бесконечную молитву обитателям этого места, которое я покидала.

И затем направилась в Карлайл Бэй.