Онлайн чтение книги Идол липовый, слегка говорящий
Глава 3

Потом…

Потом случилось много всего, но Саша, спустя время, часто задумывался, какое странное стечение обстоятельств привело его в Ващеру. Судьба? Или случай?

А что такое судьба, если разобраться? Цепь случайностей, ведущих в заданном направлении? Подобное объяснение, конечно, попахивает тавтологией…

По сути, все началось в конце июня, когда Саша опоздал на обязательную редколлегию. Опоздал глупо и безнадежно. Первая пробка встретилась ему между «Войковской» и «Соколом». Вторая – при развороте на Садовом кольце, напротив высотного здания МИДа. Там всегда пробки. Обычные, как снег зимой или духота летом. Из-за них он давно привык выезжать на тридцать–сорок минут пораньше. Он и в этот день выехал раньше, с учетом всех предстоящих пробок. Но вот что действительно нельзя было предвидеть, так это дурацкий рефрижератор, заблудившийся в узких переулках, примыкающих к редакции. Почти полчаса это чудо техники, ровесник изобретения колеса, любимый дедушка первого паровоза, плевался перед ним сизым дымом, разворачиваясь там, где развернуться, в принципе невозможно. Намертво закупорив переулок и заодно похоронив его журналистскую карьеру.

Несколько раз Саша порывался бросить свою «восьмерку», где стояла, и побежать дальше пешком. Останавливало только соображение, что безработному машина еще пригодится. Подбомбить можно, например. Заработать сотню-другую. На хлеб и водку. На черствый ржаной хлеб и сивушную, паленую водку, какая подешевле…

Рефрижератор наконец развернулся. От злости Саша даже не понял как. Но время было упущено. Глупо получилось.

Когда Саша пробежал мимо поста на входе, ему показалось, что даже охранник посмотрел на него с сочувствием. Надо же! Ему всегда представлялось, что охранников в редакцию подбирают по принципу очугунелости.

Часы в холле показывали девятнадцать минут одиннадцатого.

Это было еще хуже. На его ручных часах – только пятнадцать минут. Сколько раз он говорил себе, что надо выставить их по главным редакционным часам. Надо было… Теперь – не надо. Наверное. Гаврилов, в общем, неплохой мужик, для начальника – не слишком вредный, но у него было два упрямых пунктика, святых, как скрижали Моисея.

Во-первых, по вторникам нельзя было опаздывать на редколлегию к десяти часам. И второй пунктик уже не имел значения, одного первого было достаточно, чтобы с треском вылететь по собственному желанию.

В кабинет главного Саша входил, мысленно виляя хвостом. Дверь даже не приоткрыл, а лишь слегка тронул, просачиваясь в нее легким ветерком. Скорбел лицом и мысленно злился под скорбной маской, потому что, если разобраться, нужен он на редколлегии, как импорт песка в Сахару. Все вопросы главный решал со своими замами и приближенными к ним редакторами отделов. А коллективная обязаловка – просто пунктик. Причуда руководящего барина. Гаврилов считал, что обязательные посещения этих сборищ подтягивают редакционную дисциплину, которая разболталась хуже некуда и все равно при этом продолжает ухудшаться в стойкой прогрессии. Пусть, мол, господа журналисты хотя бы один день в неделю приходят на работу к десяти часам, то есть к официальному началу своего рабочего дня. Для разнообразия это полезно. Господа журналисты имели по этому поводу противоположное мнение, но их-то как раз и не спрашивали…

– Можно войти, Геннадий Петрович? – робко обозначил Саша свое присутствие. Конечно, на четвертом десятке лет унизительно так трепетать перед начальством, он и сам это понимал, от того злился в душе еще больше. Только новую работу еще попробуй найди. Словом, как ни крути, до отвращения объективная реальность.

Кабинет у главного был просторный, c высокими потолками и хирургически-белыми стенами. Это вообще было одно из самых просторных помещений в редакции, больше иных, многонаселенных отделов. Окна, выходящие в тихий двор, по летнему времени приоткрыты, и табачный дым видимыми нитями вытягивался на волю. Гаврилов, крупный лицом и фигурой, с партийным баритоном, всегда тщательно упакованный в строгий костюм с ярким галстуком и бритый налысо по последней моде, что придавало его голове некую квадратную монументальность, председательствовал за длинным, т-образным столом. Поближе к нему восседали замы и ведущие редактора. Редактора помельче, обозреватели и ведущие рубрик, кому места за столом не хватило, располагались вдоль стен на диванчиках уже без всякого табеля о рангах.

Ответа Саша не услышал. Гаврилов глянул на него свирепо, но, против ожидания, только рукой махнул, садись, мол. Подразумевалось, что с тебя взять, понял Саша. Главный все-таки собирался что-то сказать, даже приоткрыл рот, но второй раз махнул рукой и отвернулся. Остервенело вздохнул, достал платок в голубую клетку, шумно вытер лоб и бритую голову. Начал закуривать сигарету и делал это долго и вдумчиво, пока не понял, что закуривает со стороны фильтра. Тогда он с отвращением швырнул в мусорную корзину сигарету с опаленным фильтром и тут же схватился за следующую.

Подобная реакция настораживала. Обычно Гаврилову, этому бывшему чиновнику пресс-службы прежнего президента, всегда находилось что сказать, о чем напомнить. Присутствие подчиненных его в выражениях не стесняло.

Тем не менее Саша быстро воспользовался неожиданным либерализмом. Облегченно отдуваясь, он скользнул на диванчик в углу, на свое обычное место рядом с Бломбергом. Тот немедленно прояснил ситуацию. Трагическим шепотом Мишка подробно и не без удовольствия поведал ему на ухо о невиданном скандале в благородном семействе. Оказывается, главный художник Аркаша Бойков нажрался вчера вечером в зюзю. Сам по себе факт неудивительный и ничего скандального в себе не несет, но при этом художник куда-то задевал слайд с Наткой Глюкиной без штанов. Главное, Бойков и подержал-то слайд в руках всего минут десять, а найти до сих пор не могут. Сейчас творца бульварных дизайнов морально распинают, но скоро начнут прибивать гвоздями оргвыводов, так что самое интересное Саша не пропустил. Хотя рисковал, конечно, опаздывать с утра пораньше на святую вечерю. Он, Бломберг, давно ему говорил: бросай свою шайтан-арбу внутреннего сгорания и езди, как все, на метро. Найди наконец в себе мужество слиться с массами и признать свою среднестатистическую посредственность как объективную данность.

Таким же гробовым шепотом Саша пообещал Бломбергу все – и с массами слиться, и на метро ездить, и собственную посредственность как факт признать. До кучи можно сознаться в убийстве Кеннеди – не убудет, но это пока под вопросом.

Между делом Саша оглядел высокое собрание. Атмосфера вокруг была напряженной и даже зловещей.

Аркаша Бойков, большой, лохматый и круглый, в молодежном джинсовом костюмчике, из-под которого выпирал крепнущий пивной живот сорокалетнего мужика, еще вчера был авторитетным главным художником. Расхаживал по коридорам пузом вперед, гонял верстальщиков матерными словами и громко костерил службу фотоподборки. Теперь он словно бы сразу сдулся на несколько размеров. Казался поблекшим, потрепанным и потасканным одновременно. Его отсадили к стене на какой-то унизительно-маленький стульчик, где он и пребывал в видимом нервном расстройстве. Опускал свой яркий нос почти до колен, прятал глаза, завешивался длинными сивыми волосами и нервно мял в руках распечатки готовых полос. Показывал, как он переживает, кается и готов немедленно искупить вплоть до высшей меры самобичевания. Оправдываться, зная вспыльчивость Гаврилова, не пытался, хоть на это хватало его похмельного ума.

Историю появления в редакции злосчастного слайда Саша знал. Недавно восходящая звездочка эстрады Ната Глюкина, по паспорту – Наталья Самуиловна Горбатюк, крепко повеселилась на очередной шоу-тусовке, проще говоря, нализалась текилы на халяву, отправилась в дамскую комнату и, выходя оттуда, забыла застегнуть штаны. Ринувшись прямо из туалета снова в танец, штаны она, естественно, потеряла и поймала их только на уровне колен. В этой пикантно-согнутой позе ее успел щелкнуть вольный папарацци Забелин. Эксклюзивный кадр с розовыми, «звездными» трусиками в центре экспозиции маэстро с удовольствием впарил «Экспресс-фактам» аж за 500 баксов наликом. Вчера Гаврилов, потирая руки, целый день планировал громкую обложку с самолично придуманной подписью: «Звезда Глюкина ничего не скрывает».

Теперь главный сидел мрачнее грозовой тучи, наливался административной злобой и готовился к раздаче слонов. В тон ему хмурились замы и ведущие редактора, а главный художник упоминался руководством уже в третьем лице и только по фамилии. Вороны, что собираются обычно над трупом, тоже вряд ли обсуждают его как личность, сообщил Саше Бломберг.

– Нет, но когда он успел-то нажраться? Я вот этого не понимаю! Я же его за час перед этим видел трезвого, как стекло?! – вопрошал Гаврилов своим гулким номенклатурным баритоном.

– Понятно когда – с позавчерашнего небось, – определил ответственный секретарь Мануйлин, первый собутыльник Аркаши Бойкова.

– Нет, но с похмелюги тоже не сразу развозит, время же нужно… – вставил редактор отдела информации Пинюков, второй неизменный собутыльник Бойкова.

– Может и сразу развести, если хряпнуть водки на опохмелку, а потом вдогонку отлакировать пивом, – со знанием дела заметил Мануйлин.

– При Бойковской комплекции черта лысого его сразу развезет. Его никогда сразу не развозит, время нужно, у него башка крепкая, – заметил тощий Пинюков.

– А в Барселоне помнишь, в том кабаке…

– Ну, в том кабаке ты, между прочим, первый натрескался, а уж потом Бойков…

Тема беседы становилась интересной, и редколлегия оживилась. Периодические коллективные выезды за границу высшего руководства редакции давно уже стали чем-то вроде фамильных преданий о бесчинствах привидений в подвалах замка.

– Вот и я говорю – время! – сказал Гаврилов, прекратив прения похлопыванием по столу. – А когда у него было время? Просто физически не было времени! Вот что мне непонятно!

– Если с вечера начать, с утра на старые дрожжи добавить, а после обеда начать клюкать по маленькой, к вечеру будешь уже в окончательном шоколаде, – пояснил с галерки обозреватель Бломберг. – И отрубаешься, кстати, моментально, без всякого перехода. Все, как рассказывает подследственный. Я все-таки предлагаю господам присяжным не рубить с плеча по живому, а в порядке альтернативы рассмотреть вопрос о взятии товарища художника на поруки. Если он, конечно, на коленях пообещает перед трудовым коллективом больше не прятать слайдов с жопами знаменитостей от глаз народа.

– Я пообещаю! – быстро вскинулся Аркаша.

– А ты сиди пока, алкоголик! – цыкнул на него первый зам. главного Коробейчик, бывший пожарный подполковник, непонятно каким боком очутившийся в журналистике. В редакции про него болтали, что он «черный глаз», «смотрящий» от хозяина, ФСБ и бандитов одновременно. Что-то из этого наверняка правда, считал Саша.

Главный художник снова увял и сгорбился.

Остальной редакторат приглушенно хрюкал, пряча в кулаках усмешки.

– Может быть, может быть… – задумчиво почесал нос Гаврилов. Потом до него дошло, и он опять быстро и откровенно разозлился. – Нет, но это только представить себе! Ната Глюкина – звезда мирового уровня, и так бездарно просрать ее фотку раком! Что же дальше, я спрашиваю?!

– А дальше уже не будет… – снова вставил Бломберг.

Решением главного редактора его почти каждый второй месяц лишали зарплаты за разные нетрезвые подвиги, и терять ему, в сущности, было нечего. Гонорары за тексты Гаврилов не урезал никогда, не без основания опасаясь, что писать тогда совсем перестанут.

– Как так? – покосился на него главный.

– А вот так, – пояснил Мишка. – Куда тут дальше-то? Если Натаха Глюкина-Горбатюк – звезда мирового уровня, то дальше уже ничего и быть не может. Это уже называется – докатились. Дальше только Апокалипсис и Судный день.

– А разве Апокалипсис и Судный день – это не одно и то же? – тонким, детским голоском поинтересовалась редактор телепрограмм Нина Ивановна, женщина не молодая, заслуженная, но редкой и дремучей наивности. Впрочем, при ее работе это был скорее плюс, полагал Саша, как бы иначе ей удавалось писать свежие анонсы к фильмам, которые смотрели еще бабушки и дедушки.

На этот раз редколлегия закисла от смеха уже более откровенно. Даже плечи подследственного Аркаши подозрительно вздрагивали, хотя глаз по-прежнему не было видно.

Не смеялся только один Гаврилов. Главный, наоборот, наблюдал за всем происходящим достаточно мрачно. Чуством юмора он никогда не отличался, еще со времен чиновной работы, как говорили знавшие его люди.

– Так, так… – сказал он. – Веселитесь. Конечно! Номер срывается, обложки нет никакой, а всем вокруг весело и вольготно! Так, так… – он обвел взглядом кабинет, явно выискивая жертву для индивидуальной расправы. – Кстати, Кукоров!

– Да, Геннадий Петрович, – вздрогнул от неожиданности Саша.

– А ты почему здесь? Почему не на Крайнем Севере?

– Так наши еще не в городе! – вставил окончательно распоясавшийся Бломберг.

– С тобой, Бломберг, мы после поговорим, – срезал его Гаврилов. – Что-то я не наблюдал тебя в двух последних номерах. Для начала напишешь мне объяснительную, раз тебя ломает писать заметки! А ты, Кукоров, ноги в руки и оформляй командировку прямо сегодня! Я видел по Интернету, там, на Севере, сейчас какой-то ежегодный межнациональный слет шаманов или какая-то другая бесовщина, не знаю… Почему я должен это знать? В конце концов, кто у нас обозреватель по мистике, прости Господи?! Вот так!

Главный редактор «желтых» «Экспресс-фактов», идеолог звездной порнухи и матерый чиновник от журналистики Геннадий Петрович Гаврилов, был, ко всему прочему, глубоко верующим человеком.

– Теперь по Бойкову… – продолжил Гаврилов. – Значит так…

– Мы здесь посоветовались, и я решил… – вдруг подсказал Мануйлин.

– Ты решил? – удивился Гаврилов без тени улыбки, глянув на шутника стальными глазами. Тот немедленно смешался и сделал вид, что он идиот. Получилось удачно.

– Значит так! – жестко повторил главный. – Сейчас все дружно встают и идут делать номер. Через полчаса жду от ответсека и дизайнеров предложения по обложке! Номер должен быть подписан, как обычно, вот так! За каждый час просрочки снимаю с секретариата пять процентов оклада! А кто и в чем виноват – будем разбираться после подписания номера! И разберемся, это я обещаю… Всё, работать!

Редакционный народ вставал, шумно двигая стульями…

Конечно, в другое время Саша от подобной лихой поездки отбрыкался бы с легкостью. Гаврилова всегда можно убедить не тратить редакционные деньги на то, о чем можно писать, не выходя из кабинета. С тем же сомнительным успехом для здравого смысла. Вряд ли шаманы бегают с голыми задницами даже в разгар своего партсъезда, и следовательно, широкого общественного резонанса данный факт среди массовой аудитории не вызовет. «Куда ехать? Зачем, Геннадий Петрович? Кому это интересно, если разобраться? Звездные жопы, стоящие в фундаменте популярности “Экспресс-фактов”, просто вопиют от подобной безвкусицы…»

Можно было объяснить. Но не нужно. Ситуация нервная, собственное положение, ввиду опоздания, сомнительное, пришлось довольствоваться тем слоном, который ему вручили. Командировку Саша оформил в тот же день.

– Ну, прощай, турист! Не поминай, как звали, – сказал ему вечером Мишка Бломберг. Сам он отделался от державного гнева очередной объяснительной, которых писал по пачке в месяц, от души упражняясь в бюрократической лингвистике. «На основании вышеизложенного объясняю, что нижеуказанное имело место быть ввиду следующего перечисленного…» Отрывки из стилизованных под канцелярский язык шедевров Бломберга ходили по редакции как анекдоты. Похоже, это превратилось уже в игру своего рода. Объяснительные обозревателя Бломберга Гаврилов аккуратно складывал в папку. Иногда, под настроение, зачитывал на редколлегии очередной опус. Давно стало непонятным, кто в этой игре выглядит самым крайним, а кто – еще тупее.

– Главное, не влезай в зубодробительные дискуссии о возрождении тунгусской национальной идеи на почве вечной мерзлоты! Береги смолоду честь издания! – напутствовал Мишка. – И не пей больше остальных, кстати! Коллектив не любит, когда из него выделяются в отдельные личности…

* * *

– Слушай, давно хотел тебя спросить, идол – это религия? – спросил как-то Саша хранителя.

– Ну что ты! Местных оболтусов, что ли, наслушался? Так они тебе еще и не то расскажут… Идол – это явление. Да еще какое явление! Феноменально не объяснимое и до жути привлекательное. Для тех, кто его не понимает, – тем более привлекательное. Тайна и чудо в одной посуде…

Потом, уже сидя в Москве за компьютером, Саша попытался вспомнить и записать их долгие разговоры. Получилось не очень. Ему самому все это начинало казаться незначительным и в чем-то даже наивным трепом. Пребывая в привычной квартире, кожей и спинным мозгом чувствуя над собой всю беспокойную многоэтажность панельного дома, слыша сквозь закрытые окна нервный гул многомиллионной столицы, Саша и сам воспринимал эти беседы уже иначе. Более сдержанно и куда более критично. Как обычно, отгородившись от всего окружающего щитом иронии, привычного журналистского стеба, уксусного, едко-кислого и ни к чему не обязывающего.

Маска? Пусть так! Он вернулся домой, а к нему вернулась старая, можно сказать, застарелая маска. А куда ее деть? Интересно, в какой хронологический период жизни маска становится выражением лица?

Просто становится. Возникает. Разводится, как плесень от кромешной сырости. И тогда действительно начинаешь искренне недоумевать, неужели два взрослых человека в здравом уме и незамутненном сознании могут коротать время в рассуждениях о смысле жизни? Нелепо, в чем-то неприлично даже. В наше-то непростое время, когда жить некогда, когда остается только выживать по мере сил и возможностей… И так далее… Как стало сейчас неприличным спрашивать чиновника на скудном бюджетном окладе, откуда у него трехэтажный коттедж за городом и вилла с бассейном на Канарах.

Впрочем, в тайге, под низким небом с лохматыми тучами, перед затухающим костром с черно-багряными углями, среди ровного, мерного шума вековых деревьев все это выглядело и слушалось по-другому. Слишком спокойно было вокруг. Слишком вечно. Это хорошее определение пришло ему в голову уже в Москве.

Приоритеты сместились, утверждал Иннокентий, просто, откровенно и незаметно сместились приоритеты. От этого люди и заметались, как муравьи при пожаре…

– Суди сам, Санек, – рассуждал, помнится, хранитель, благодушно ковыряя в зубах длинной щепкой, аккуратно заточенной штык-ножом, – сейчас, встречая старого друга или приятеля, которого ты, допустим, не видел много лет, ты же никогда не задашь ему главный вопрос, который тебя по-настоящему интересует.

– А какой главный вопрос меня интересует? – полюбопытствовал Саша.

– Ну например… Мой друг, не страшно ли тебе будет умирать?

– Нет, такой – не задам, – сознался Кукоров. – Если, конечно, не долбанусь головой об дверь непосредственно перед встречей. Да и в этом случае не задам. Чувство юмора скорее всего будет против.

– Чье чувство юмора, твое или друга?

– Обоюдное.

– Правильно. Не задашь, – Иннокентий согласно покивал головой. – Чувство юмора, говоришь? Не слишком ли много оно на себя берет, это чувство? Ведь действительно интересно, так ли он прожил свою жизнь, как хотел? Получил ли все, о чем мечтал? И как менялись его мечты с течением времени и нашел ли он в жизни то, что позволяет считать ее бесконечной? Или до сих пор ищет свою бесконечность? Или – не ищет, уже сложил лапки, плывет к концу с закрытыми глазками? Суди сам, разве не это интересно тебе в старом, забытом друге в первую очередь?

– Пожалуй да, – согласился Саша.

– Правильно, – опять покивал Иннокентий. – А вы будете трепаться о квартирах, машинах, окладах жалованья, бабах, пьянках и так далее по списку.

О чем угодно, только не о том, что интересно. Да и трепаться-то станете только в том случае, если все это у вас примерно одинаковое. А если он, допустим, вылез в миллионеры, то вам и говорить будет не о чем. Потому что его квартиры, машины и бабы с твоими несопоставимы. Другой уровень, как у вас сейчас любят говорить. И останешься ты, друг Саша, только со своим многоуровневым чувством юмора.

– Обычно старые друзья вспоминают прежние времена. В первую очередь, – заметил Саша.

– Сравнивая их с новыми? Или как?

– Сравнивая, – признался Саша. – Горазд ты, Иннокентий, проповеди читать…

Иннокентий, сидевший рядом, вдруг пропал. Саша испуганно заморгал глазами, уставившись на пустое место. Никак он не мог привыкнуть к этим неожиданным штучкам хранителя…

– Это не проповедь. Да и мы не в церкви, не обольщайся, – сказал Иннокентий, появляясь так же неожиданно, как исчез. Только возник он метрах в десяти, прямо на пороге своей избушки. В руке он держал непочатую пачку папирос «Беломорканал».

Ну да, ничего особенного, ничего удивительного, ну, сходил человек за куревом…

* * *

Лес, лес и лес перед глазами. Бескрайняя, бесконечная зелень. Ветки, стволы, мохнатые лапы елей, шелестящая от ветра листва, хлюпающий мох под ногами, сучья и палки, цепляющиеся за штанины. Закроешь глаза – а перед ними все лес, лес и лес, откроешь – опять то же самое…

Идешь. Хлюпаешь. Переваливаешься через буреломы. Скоро не остается уже ничего – ни цели, ни направления, только бесконечная зелень, только спина одного из геологов впереди, брезентовая штормовка с рюкзаком и ружьем за плечами, маячащая пятном среди зелени, как маяк в море…

Идешь. Хлюпаешь. Спотыкаешься. По лицу и по груди периодически хлещут ветки, но на них быстро перестаешь обращать внимание, на все перестаешь обращать внимание, кроме спины впереди идущего и неровностей под ногами…

Саша никогда не предполагал, что идти по лесу так трудно и скучно.

Да, это был первый день… Когда они впятером, оба геолога, Ирка, Ачик Робертович и Саша, отправились на северо-северо-запад искать заимку Демьяна. Так было решено с утра на общем совете, пятерым – идти, остальным – оставаться у вертолета и ждать помощи на месте. Точнее, решено было отправить четверых мужиков, Ирка сама вызвалась идти с ними. Рассказала, что она не только работает менеджером по недвижимости, но и подрабатывает инструктором тай-цзы три раза в неделю. С детства, мол, занимается восточными единоборствами, и лишняя пробежка по лесу ей для поддержания формы не помешает.

Пусть бежит, коли так, решили все. Баба – инструктор единоборств – это нечто, решил про себя Саша. Даже интересно местами. Некоторыми и особо выпуклыми.

Хмурое, в общем, выдалось утро. Денис так и не приходил в сознание и выглядел совсем серым. От ночевки на жестком лежбище ныла спина. Вечерний спирт, с которым переборщили, отдавался в висках тупой болью. А главное, вокруг была все та же тишина и глушь, и надежда, что их найдут, становилась все меньше и меньше. Пассажиры хмурились, косились друг на друга покрасневшими от дыма глазами и, похоже, в первый раз по-настоящему задумались о том, что делать. Саша, по крайней мере, точно задумался, все казалось уже не таким веселым, как выглядело вчера, даже со скидкой на утреннюю хмарь и непривычно раннее пробуждение. Порадовало только неожиданное открытие, что в Васькиных коробках оказалась еда. Крупы, консервы и какое-то невероятное количество разнообразных импортных шоколадок. Знакомые ребята-коммерсанты просили перебросить на другую точку, объяснил пилот, но раз такое дело, не пропадать же с голоду. Не обеднеют, буржуи проклятые, он им не нанимался, второй раз уже возит их барахло, а денег пока – шиш без масла. Он им, между прочим, не тягловый ломовик, а вольная птица воздушного океана.

А птицы небесные, между прочим, не жнут, не сеют, а сыты бывают от пуза и пьяны до отрыжки – это еще в Евангелие про них, про летчиков сказано. Бортинженер Колычев зуб давал, что так и написано, прямыми словами.

С авторитетом бортинженера никто не спорил. Еда пришлась кстати. После завтрака жить стало веселее. Один Егорыч без привычной опохмелки трясся телом и выглядел настолько потерянным, что его даже не стали доругивать за вчерашнее буйство. Мичман тетя Женя выделила ему персональную пайку и, сердобольно присев рядом, обсудила с ним разрушающие последствия хронического алкоголизма. Егорыч с трудом жевал, истово поддакивал и искренне каялся. Смотрел на нее честными голубыми глазами и клялся, что с этой поры, отныне и навсегда – ни капли в рот. Васька на всякий случай предупредил, чтоб новоявленному трезвеннику – на дух не подносить, чтоб не будить зверя в самой берлоге. Остатки спирта – это НЗ!

Потом разведгруппа тронулась в путь. Лес, лес и лес…

* * *

Геологи Петр и Павел, к счастью, оказались бывалыми ребятами, какими и выглядели. Первым делом проверили у всех обувь, заставили переобуться так, чтоб не было ни морщинки, ни складки. Щегольские штиблеты Ачика Петр велел заменить растоптанными кроссовками, извлеченными из своего необъятного рюкзака. Беречь ноги в походе – это главное, предупредил он, посмеиваясь одними глазами, отставших будем добивать, куда денешься? Не звери ведь, не оставлять же живых людей на съедение медведям! К тому времени оба геолога уже расчехлили и повесили за спину свои охотничьи ружья, что придавало их предупреждению привкус реального. Кавказский коммерсант точно понял всё всерьез и попытался возникнуть на своем смешном, ломаном языке. Павел отдельно и доверительно предупредил его, что с Петькой лучше не спорить, он контуженный на всю голову еще с давних времен, он еще в Афгане воевал. Чуть что – сразу в рыло, пойми, брат, не по злобе, порядка ради. А уж как даст – не обрадуешься! Для порядка – тоже больно выходит, так, брат? Ачик Робертович сердито засопел и беспрекословно переобулся, хотя, похоже, идти ему совсем расхотелось.

Лес, лес и лес… Ветки перед глазами, ветки – когда закрываешь глаза…

Геологи постоянно и незаметно менялись местами в их цепочке, один шел впереди, другой – всегда сзади, оба – с рюкзаками и ружьями, оба – бородатые, постепенно Саша перестал различать, кто и где.

Шли быстро. Хорошо, что геологи оказались на борту вертолета, в таком походе быть просто ведомым – и то тяжело, скоро понял Саша. Главенство Петра и Павла уже никто не оспаривал. Даже своенравная Ирка покорно шла, когда говорили идти, и приваливалась, когда объявляли привал.

– Слушай, а ты правда восточными единоборствами занимаешься? – спросил Саша Ирку, когда они в очередной раз опустились передохнуть на поваленное дерево.

Ачик Робертович, кокетливо сверкнув огненными глазами на Ирку, уже удалился в кусты по понятной надобности, а Петр и Павел неслышно совещались о чем-то на другом конце ствола. Пока никто не мешал, можно было попробовать поухаживать за красивой женщиной.