Онлайн чтение книги Император Португальский
II

ЛАРС ГУННАРССОН

Однажды холодным зимним днем Эрик из Фаллы и Ян из Скрулюкки валили деревья в чаще леса.

Они подпилили огромный ствол. Дерево должно было вот-вот упасть, и они отошли в сторону, чтобы не оказаться под ветками, когда оно рухнет на землю.

— Берегитесь, хозяин! — сказал Ян. — Мне кажется, оно идет в вашу сторону.

У Эрика было вполне достаточно времени, чтобы отбежать, пока ель стояла, раскачиваясь и кренясь. Но он за свою жизнь повалил немало деревьев и считал, что должен разбираться в этом деле лучше Яна, поэтому он остался стоять на том же самом месте. В следующее мгновение он уже был опрокинут на землю и оказался под елью.

Падая, он не издал ни звука, а веток на него навалилось так много, что они полностью скрыли его. Ян стоял, озираясь, и не мог понять, куда подевался хозяин.

Тут он услышал старческий голос, которому повиновался всю свою жизнь, только такой слабый, что с трудом мог разобрать слова.

— Ступай за лошадью и людьми, Ян, чтобы отвезти меня домой!

— Не помочь ли мне сперва вам выбраться? — спросил Ян. — Вам не тяжело там?

— Делай, что я говорю, Ян! — сказал Эрик из Фаллы. А Ян знал, каков его хозяин. Прежде всего он хотел, чтобы ему повиновались, поэтому Ян больше не стал возражать.

Он со всех ног бросился домой в Фаллу. Но путь был не близкий, и ему потребовалось порядочно времени, чтобы добраться туда.

Первым из обитателей усадьбы, кого он встретил, был Ларс Гуннарссон, муж старшей дочери Эрика из Фаллы, который должен был принять усадьбу после смерти хозяина.

Как только Ларс Гуннарссон все узнал, он велел Яну идти в дом к хозяйке и рассказать ей, как обстояло дело. Затем Яну надо было пойти и позвать парня-батрака. Сам Ларс должен был бежать в конюшню и запрячь одну из лошадей.

— Не так уж обязательно сразу говорить о несчастье женщинам, — сказал Ян. — Дело может затянуться, если они начнут причитать и волноваться. Голос Эрика слышался так слабо оттуда, где он лежит, что нам бы лучше поторопиться.

Но Ларс Гуннарссон с того самого дня, как появился в усадьбе, очень заботился о том, чтобы его уважали. Он так же неохотно отменял свои приказания, как и его тесть.

— Немедленно ступай к матушке! — сказал он. — Ты что, не понимаешь, что им надо приготовить постель, чтобы нам было куда его положить, когда мы его привезем?

Яну пришлось идти к хозяйке Фаллы, и как он ни спешил, все же какое-то время ушло на то, чтобы рассказать ей, что случилось и как это произошло.

Когда Ян снова вышел во двор, он услышал, как Ларс шумит и ругается в конюшне. Ларс не умел обращаться с животными. Лошади начинали лягаться, лишь только он к ним приближался. Теперь же оказалось, что он не смог вывести ни одну из них из стойла за все время, пока Ян разговаривал с хозяйкой Фаллы.

Если бы Ян попытался помочь ему, это не было бы воспринято хорошо. Ян это знал, так что вместо этого отправился выполнять второе поручение и привел батрака. Довольно странно было, что Ларс не попросил его кликнуть Бёрье, который совсем неподалеку молотил на току, а послал его за парнем, что прореживал молодняк в березовой роще, порядком удаленной от усадьбы.

Слабый голос из-под еловых веток все время звучал у Яна в ушах, пока он выполнял эти ненужные поручения. Голос уже не был больше таким повелительным, а умолял и просил его поспешить. «Я иду, я иду», — шептал Ян в ответ, но у него было такое же ощущение, как в кошмарном сне, когда пытаешься сделать все возможное, чтобы поторопиться, но не трогаешься с места.

Наконец Ларсу удалось запрячь лошадь, но тут появились женщины, которые велели ему взять с собой солому и одеяла. Это было, конечно, правильно и хорошо, но, естественно, вызвало новую задержку, пока все было собрано.

В конце концов они — Ларс, Ян и парень-батрак — выехали со двора, но не проехали и опушки леса, как Ларс остановил лошадь.

— Прямо голову теряешь, когда узнаешь такие новости, — сказал он. — Только сейчас мне пришло в голову, что у нас Бёрье работает на току.

— Да, — сказал Ян, — было бы хорошо взять его с собой. Он вдвое сильнее любого из нас.

Тут парень-батрак получил от Ларса распоряжение сбегать в усадьбу и привести Бёрье, а им снова пришлось ждать.

Пока Ян сидел на санях, не имея возможности ничего предпринять, ему казалось, что у него внутри разверзлась огромная пустота, леденящая бездна, в которой было темно и в которую страшно было заглянуть. Но в то же время это была никакая не бездна, а только сознание того, что они доберутся слишком поздно.

Наконец, запыхавшись, прибежали Бёрье и батрак, и они смогли отправиться в лес.

Но двигались они не быстро. Ларс запряг в сани старую, разбитую на ноги кобылу Брунинген. Должно быть, и вправду, как он сказал, потерял голову.

Скоро вновь подтвердилось, что голова у него не в порядке. Ему вдруг захотелось свернуть не на ту дорогу.

— Нет, если поедете в эту сторону, мы поднимемся на гору Стурснипа, — сказал Ян, — а нам надо в лес над деревней Лубюн.

— Да, я знаю, — сказал Ларс, — но там, повыше, есть окольная дорога, по которой лучше ехать.

— Что это еще за окольная дорога? — спросил Ян. — Что-то я ее никогда не видел.

— Обожди, увидишь!

Он и впрямь хотел двигаться дальше в гору. Но Яна поддержал Бёрье, и Ларсу пришлось уступить. Но все равно на споры с ним ушло некоторое время, и Ян чувствовал, как черная пустота распространяется по всему его телу. Ему казалось, что руки у него стали такими безжизненными и настолько одеревенели, что он не мог ими пошевелить. «Все едино, — думал он. — Мы доберемся слишком поздно. Эрику из Фаллы уже не нужна будет наша помощь, когда мы приедем».

Старая лошадь рвалась вперед по лесной дороге что было мочи, но у нее не хватало сил для такой поездки. Она была плохо подкована и раз за разом спотыкалась, а когда дорога шла в гору, мужчинам приходилось слезать и идти пешком. Когда же им пришлось двигаться по целине в лесной чаще, от Брунинген было больше хлопот, чем пользы.

Когда они наконец добрались до места, Эрик из Фаллы был еще не так уж плох. Его не раздавило, и ничего не было сломано. Одно бедро было значительно повреждено от сильного удара веткой. Но ничего такого, от чего ему было бы не оправиться.

На следующее утро, когда Ян пришел на работу, он услыхал, что Эрик лежит с высокой температурой и очень мучается.

Он простудился, пока лежал на земле в долгом ожидании. У него сделалось воспаление легких, и через две недели после несчастья он был уже мертв.

КРАСНОЕ ПЛАТЬЕ

Когда девушке из Скрулюкки исполнилось семнадцать лет, однажды воскресным летним днем она шла в церковь в сопровождении родителей.

Пока она шла по дороге, на ней была шаль, но, поднявшись на церковный холм, она сняла ее, и тут все увидели, что на ней надето платье, подобного которому в приходе никто никогда не видел.

Один из тех торговцев, что бродят с большими мешками за спиной, добрался аж до Аскедаларна. Когда он увидал Клару Гуллю во всем великолепии юности, он вынул из мешка ткань и хотел было уговорить родителей купить ее. Ткань была красного цвета и переливалась почти как шелк.

Ткань была столь же дорогой, сколь красивой, и у Яна с Катриной не было никакой возможности купить девочке такую на платье, хотя понятно, что, по крайней мере Яну, ничего другого бы так не хотелось.

И подумать только, торговец долго настаивал и упрашивал, но все впустую! Тут он просто вышел из себя, поскольку не мог настоять на своем. По его словам, у него засело в голове, что эта ткань должна быть у их дочери. Во всей округе он не видел никого, кому бы она так шла.

А затем он взял и отмерил столько ткани, сколько требовалось на платье, и отдал Кларе Гулле. Оплата его не волновала. Он попросил только дать ему возможность увидеть Клару Гуллю в красном платье, когда в следующий раз придет в Скрулюкку.

Потом платье было сшито у лучшей портнихи прихода, у той, что обычно шьет мамзелям из Лёвдала. И когда Клара Гулля надела его, то они так красиво смотрелись вместе, она и платье, что можно было подумать, они выросли на одном из прекрасных кустов шиповника на лесной горе.

В то воскресенье, когда Клара Гулля должна была появиться возле церкви в своем новом платье, ни Ян, ни Катрина не смогли усидеть дома. Уж очень любопытно им было послушать, что станут говорить люди.

И случилось так, что все обращали внимание на платье, а глянув на него один раз, оборачивались и смотрели снова. Но во второй раз они уже смотрели не только на платье, а и на молодую девушку, на которой оно было надето.

Одни слыхали о платье и раньше, а других занимало, как это вышло, что стоявшая на холме перед церковью девушка из бедняцкого дома оказалась так хороша. Яну и Катрине приходилось вновь и вновь рассказывать историю с торговцем. И когда люди узнавали, как все это получилось, они уже больше не удивлялись. Все были рады, что удаче вздумалось заглянуть в этот бедный домик в далеком Аскедаларна.

Господские сыновья прямо говорили, мол, если бы эта девушка принадлежала к такому роду, что они могли бы жениться на ней, то она бы оказалась помолвлена, даже не успев выйти из церкви.

А дочери помещиков, даже из тех, кто и в самом деле «кое-что» имел, признавались себе в том, что, не сомневаясь, отдали бы целое поле в придачу в обмен на такое ослепительно румяное и так сияющее молодостью и здоровьем лицо.

Случилось так, что в это воскресенье читать проповедь в Свартшё должен был пробст из Бру, а не их пастор. А пробст был строгим и старомодным человеком, и его очень сердили излишества, как в одежде, так и во всем остальном.

Когда он увидел эту молодую девушку в красном платье, он, конечно, испугался, что оно шелковое, и велел звонарю позвать девушку вместе с родителями, чтобы поговорить с ними.

Даже он, верно, видел, что платье девушке очень идет, но для него это не меняло дела.

— Послушай, дочь моя, что я тебе скажу, — сказал он Кларе Гулле, положив руку ей на плечо. — Ничто не помешало бы мне одеться в епископские одежды и повесить золотой крест на шею, если бы мне этого захотелось. Но я не делаю этого, потому что не хочу казаться лучше, чем я есть. Так же и тебе не следует одеваться роскошно, как мамзели из господского дома, коль скоро ты всего лишь дочь бедняка.

Это были суровые слова, и Клара Гулля была так смущена, что не смогла ничего ответить. Но Катрина поспешила рассказать, что девушка получила эту ткань в подарок.

— Ну что ж, возможно, — сказал пробст. — Но разве не понимаете вы, родители, что если вы позволите вашей дочери так разодеться раз-другой, то потом уже не заставите ее надевать ту жалкую одежду, которую вы в состоянии покупать ей?

Он повернул прочь от них, так как уже ясно высказал им свое мнение. Но прежде чем он отошел настолько, чтобы не услышать ответ, Ян сказал:

— Если бы эта маленькая девочка была одета, как ей подобает, — сказал он, — то она была бы прекрасна, как само солнце, потому что стала солнцем и радостью для нас с тех самых пор, как родилась.

Пробст повернул обратно и стал задумчиво разглядывать всех троих. И Ян, и Катрина выглядели старыми и изнуренными, но глаза сияли на их морщинистых лицах, когда они обращали их к искрящейся молодостью дочери, стоявшей между ними.

Тут пробст наверняка сказал себе, что жаль портить старикам их радость.

— Если это верно, что ты была светом и радостью для твоих бедных родителей, то можешь с честью носить свое платье, — сказал он ласково. — Ибо дитя, которое умеет приносить радость отцу с матерью, это лучшее, что может предстать нашему взору.

НОВЫЙ ХОЗЯИН

Жители Скрулюкки вернулись домой в то самое воскресенье, когда пробст сказал такие красивые слова Кларе Гулле, и увидели двух человек, сидевших на изгороди возле калитки.

Один из них был Ларс Гуннарссон, вступивший теперь в права хозяина после смерти Эрика из Фаллы, а другой — приказчик из лавки в Брубю, где Катрина обычно покупала сахар и кофе.

Они сидели с таким безразличным и отчужденным видом, что Ян и не подумал, что у них есть к нему дело. Он просто приподнял шапку и прошел мимо них в избу, ничего не сказав.

Они продолжали сидеть на том же месте, а Яну хотелось, чтобы они поскорее куда-нибудь убрались и набавили его от необходимости их видеть. Он чувствовал, что Ларс Гуннарссон замышляет что-то недоброе по отношению к нему с того самого дня, когда произошло несчастье в лесу. Много раз он слышал, как тот намекал, что Ян-де стареет и навряд ли долго сможет отрабатывать свои поденные.

Катрина поставила ужин на стол, и с едой было быстро покончено. Ларс Гуннарссон с приказчиком все продолжали сидеть на изгороди, весело болтая. Яну казалось, что они сидят там, как два ястреба. Они выжидают удобного момента и посмеиваются над маленькими пташками, которые думают, что смогут ускользнуть от них.

Тут они все-таки слезли с изгороди, отворили калитку и направились к избе. Значит, дело у них было именно к нему.

У него возникло сильнейшее предчувствие, что они хотят ему зла, и он огляделся, словно стремясь найти угол, где бы спрятаться. Но тут взгляд его упал на Клару Гуллю, которая тоже сидела и смотрела в окно, и мужество вернулось к нему.

Чего ему бояться, когда у него такая дочь? Она умная и находчивая и ничего не боится. И удача сопутствует ей во всем, за что она ни возьмется. Ларсу Гуннарссону будет нелегко справиться с ней.

Теперь, когда Ларс с приказчиком вошли в избу, они были все такими же безразличными и отчужденными, как и раньше. Ларс сказал, что они так долго сидели на изгороди, глядя на эту милую избушку, что в конце концов им захотелось зайти.

Они похвалили все, что было в избе, и Ларс заметил, что Ян с Катриной должны быть очень благодарны Эрику из Фаллы, потому что это ведь он устроил так, что они смогли построить избу и пожениться.

— Я вот о чем думаю, — сказал он и сразу же отвел глаза, чтобы не смотреть ни на Яна, ни на Катрину. — Эрик из Фаллы, верно, был настолько предусмотрителен, что выдал вам бумагу, по которой земля, где стоит изба, перешла в вашу собственность?

Ни Ян, ни Катрина, не ответили ни слова. Они сразу поняли, что вот Ларс и подошел к тому, о чем хотел с ними говорить. Лучше было сперва дать ему высказаться до конца.

— Я, правда, слыхал, что никаких бумаг нет, — сказал Ларс, — но я просто не могу поверить, что дело обстоит так плохо. Потому что тогда, возможно, эта изба достанется тому, кто владеет землей.

Ян по-прежнему ничего не говорил, а Катрина до того разозлилась, что не могла больше молчать.

— Эрик из Фаллы отдал нам землю, на которой стоит изба, — сказала она, — и никто не вправе отнять ее у нас.

Новый хозяин дружелюбным тоном заметил, что об этом никто и не говорит. Он хочет только, чтобы все устроилось. Это единственное, чего он хочет. Вот если бы Ян мог заплатить ему сто риксдалеров к октябрьской ярмарке…

— Сто риксдалеров! — воскликнула Катрина, и голос ее почти сорвался на крик.

Ларс больше ничего не добавил. Он только вскинул голову и поджал губы.

— Ян, и ты не говоришь ни слова! — сказала Катрина. — Ты что, не слышишь, что Ларс хочет отобрать у нас сто риксдалеров?

— Может быть, Яну будет не так-то легко выложить сто риксдалеров, — сказал Ларс Гуннарссон. — Но я же имею право на то, что мне принадлежит.

— И поэтому вы хотите забрать у нас избу? — закричала Катрина.

— Нет, конечно же, я этого не хочу. Изба принадлежит вам. Меня интересует только земля.

— Ну, тогда нам надо убрать избу с вашей земли, — сказала Катрина.

— А может, нет смысла вам тратить силы на то, что вы все равно не сможете сохранить.

— Вот оно что, — сказала Катрина, — вы так или иначе собираетесь прибрать нашу избу к рукам?

Ларс Гуннарссон замахал руками.

Нет, он вовсе не хочет конфисковать избу, Боже упаси, он же сказал, что не хочет, но дело в том, что лавочник из Брубю прислал сюда приказчика с несколькими неоплаченными счетами.

Тут приказчик вынул счета. Катрина передала их Кларе Гулле и попросила подсчитать, сколько там выходит.

Оказалось, что они задолжали не менее сотни риксдалеров. Катрина побледнела как полотно.

— Я вижу, вы хотите выгнать нас из дому, — сказала она.

— О нет, — ответил Ларе, — конечно же, нет, если вы только заплатите долг…

— Вам бы следовало вспомнить ваших собственных родителей, Ларс, — сказала Катрина. — Им тоже жилось не слишком хорошо, пока вы не стали зятем помещика.

Говорила все это время только Катрина. Ян не сказал ни слова. Он сидел и смотрел на Клару Гуллю, смотрел и ждал. Ему было совершенно ясно, что все это было устроено ради нее, чтобы она могла показать, на что она способна.

— Когда у бедняка отнимают избу, ему приходит конец, — стонала Катрина.

— Я же не хочу забирать избу, — оборонялся Ларс Гуннарссон. — Я хочу только, чтобы был произведен расчет.

Но Катрина не слышала его.

— Пока у бедняка есть изба, он чувствует себя таким же человеком, как и все остальные. Но тот, у кого нет своего дома, уже не может чувствовать себя человеком.

Ян считал, что Катрина права во всем, что говорит. Изба была построена из бросового дерева, и зимой в ней было холодно. Она стояла покосившись на своем плохоньком фундаменте, была тесной и маленькой, но тем не менее похоже было, что им придет конец, если они ее лишатся.

Ян, со своей стороны, ни на секунду не мог поверить в то, что все будет настолько ужасно. Здесь ведь сидела Клара Гулля, и он видел, как у нее засверкали глаза. Скоро она скажет или сделает что-нибудь такое, что прогонит прочь этих мучителей.

— Ну, у вас еще будет время, чтобы принять решение, — сказал новый хозяин. — Но помните: или вы выезжаете первого октября, или платите лавочнику из Брубю! И еще мне сто риксдалеров за землю!

Катрина сидела, ломая свои старые натруженные руки. Она настолько ушла в себя, что разговаривала сама с собой, не обращая внимания на окружающих.

— Как смогу я ходить в церковь, как смогу показаться на люди, раз у меня все настолько плохо, что нет даже своей избы?

Ян думал о другом. Он предавался прекрасным воспоминаниям, которые были связаны с этой избой. Это здесь повитуха подала ему ребенка. Там, в дверях, он стоял, когда солнце выглянуло из облаков, чтобы дать девочке имя. Эта изба составляла одно целое с ним, с Кларой Гуллей и Катриной. Они не могли ее лишиться.

Он видел, как Клара Гулля сжала руку в кулак. Теперь уже совсем скоро она, наверное, придет им на помощь.

Ларс Гуннарссон с приказчиком поднялись и направились к двери. Уходя, они попрощались. Но никто из остававшихся в избе им не ответил.

Как только они ушли, молодая девушка гордо вскинула голову и встала.

— Дозвольте мне отправиться по белу свету! — сказала она.

Катрина перестала бормотать и ломать руки. Эти слова пробудили в ней слабую надежду.

— Наверное, это не так уж невозможно — заработать двести риксдалеров к первому октября, — сказала Клара Гулля. — Сейчас только конец июня, а значит, есть еще три месяца. Если вы только разрешите мне поехать в Стокгольм и наняться там на работу, я обещаю вам, что изба останется у вас.

Когда Ян из Скрулюкки услыхал эти слова, он ужасно побледнел, и его голова откинулась назад, как если бы он падал в обморок.

Как прекрасно это было со стороны девочки! Именно этого он все время и ждал. Но как, как сможет он жить, если она уедет от него?

ГОРА СТУРСНИПА

Ян из Скрулюкки шагал по той самой лесной тропинке, по которой он и его женщины всего несколько часов назад шли домой из церкви, веселые и счастливые.

Они с Катриной долго совещались и пришли к выводу, что, прежде чем отпускать дочку или предпринимать что-нибудь еще, Яну надо сходить к депутату риксдага Карлу Карлссону из Стурвика и спросить, имеет ли Ларс Гуннарссон право отобрать у них избу.

Во всем приходе Свартшё никто так хорошо не знал законов и предписаний, как депутат из Стурвика. Тот, кто был достаточно сообразителен, чтобы взять его в помощь при разделе имущества или его покупке, при описи наследства, торгах или составлении завещания, мог быть уверен в том, что все будет сделано по закону и что не останется никакой возможности оспорить дело в суде.

Но депутат риксдага был человеком строгим и властным, с суровой внешностью и грубым голосом, и Ян не испытывал особой радости от того, что ему надо было с ним поговорить. «Первое, что он сделает, когда я к нему приду, это прочитает мне нравоучение из-за того, что у меня нет никаких бумаг, — думал он. — Многих он до того пугал с самого начала, что они так никогда и не решались заговорить о том, в чем хотели попросить совета».

Ян выбежал из дома с такой поспешностью, что не было времени думать о том, с каким ужасным человеком ему предстоит встретиться. Но когда он уже шел через луга Аскедаларна, поднимаясь к лесной чаще, прежний страх охватил его. Глупо, что он не взял Клару Гуллю с собой.

Он не видал девушки, когда выходил из дома. Она, наверное, пошла посидеть в каком-нибудь уединенном уголке леса, чтобы поплакать над своим горем. Она никогда никому не показывалась на глаза, когда бывала чем-нибудь опечалена.

Как раз когда Ян собирался свернуть в лес, он услышал, как кто-то поет на горе справа от него.

Он остановился и прислушался. Пела женщина. Ее голос показался Яну удивительно знакомым. Но возможно ли это?

И все равно ему захотелось узнать, кто это, прежде чем идти дальше. Песню он слышал ясно и отчетливо, но лес заслонял от него певунью. Он свернул с дороги и стал пробираться через густой кустарник, чтобы выйти ей наперерез.

Но она была не так близко от него, как он думал. Она тоже не стояла на месте, а уходила все дальше и дальше по мере того, как он следовал за ней. Все дальше и выше в гору; иногда ему казалось, что песня слышится прямо над головой.

Должно быть, та, что пела, поднималась к горе Стурснипа.

Он понял, что она пошла той дорогой, которая огибала гору в тех местах, где было особенно круто. По обеим сторонам дороги молодые березки росли так плотно, что он, совершенно естественно, не мог ее видеть. Но какой бы крутой ни была дорога, она шла все так же быстро. Ему казалось, что она поднимается со скоростью летящей птицы, и все это время она продолжала петь.

Ян снова двинулся наискосок, прямо в гору. Но он так увлекся, что сошел с дороги, и ему пришлось пробиваться через вставший на пути лес, поэтому было неудивительно, что он сильно отстал. К этому добавилась ужасная тяжесть, возникшая в груди, и по мере того, как он шел, слушая песню, он чувствовал, что ему становится все труднее и труднее дышать.

Под конец он передвигался уже так медленно, что было почти не заметно, что он идет.

Узнавать голоса не так-то уж легко, а в лесу это труднее, чем где бы то ни было, потому что там много такого, что шуршит и шелестит, будто подпевая. Ему просто необходимо было добраться до такого места, откуда он смог бы увидеть эту молодую девушку, которая была так счастлива, что почти летела вверх по крутизне, иначе сомнения и подозрения терзали бы его всю оставшуюся жизнь.

Он знал также, что ему все будет ясно, как только он поднимется на вершину горы, голую и пустынную, где девушке уже не скрыться от него.

В свое время на горе Стурснипа тоже был лес, но двадцать с лишним лет назад по горе прошелся лесной пожар, и с тех пор плоская горная вершина стояла обнаженной. На камни постепенно выползли вереск, водянка и исландский мох, но ни одного деревца, которое могло бы заслонить певунью, здесь так и не выросло.

С тех пор, как исчез лес, с вершины открывался прекрасный вид. Оттуда можно было увидеть все длинное озеро Лёвен, всю зеленую долину, окружавшую озеро, все голубые вершины гор, защищавших долину. Когда молодые люди из Аскедаларна поднимались из своей узкой ложбины на вершину горы Снипа, они думали о той горе, на которую искуситель отвел Господа Нашего, чтобы показать ему все страны мира в их великолепии.

Когда наконец лес остался позади и Ян вышел на открытое место, он сразу же увидел певунью. На самой верхушке горы, откуда открывался такой замечательный вид, когда-то сложили из камней пограничный знак, и на самом верхнем камне стояла Клара Фина Гуллеборг в своем красном платье. Она была ясно и отчетливо видна на фоне поблекшего вечернего неба, и если люди в долинах и лесах далеко внизу под ней устремили бы свои взоры к горе Стурснипа, они должны были видеть, как она стоит в своем великолепном наряде.

Она озирала свой край на мили и мили вокруг. Она видела белые церкви на крутых холмах по берегам озера, заводы и господские усадьбы, окруженные парками и садами, крестьянские дворы, вытянувшиеся в ряд длинной полосой вдоль опушки леса, клетки распаханной земли, длинные извивающиеся дороги и леса, без конца и края.

Сначала она пела, но вскоре умолкла, поглощенная видом открывшегося перед ней необъятного простора.

В конце концов она широко распростерла руки. Она будто хотела заключить в объятия все богатство этого огромного мира, от которого была отгорожена вплоть до этого дня.

Ян вернулся домой уже глубокой ночью, однако ничего толком не мог объяснить. Он утверждал, что был у депутата риксдага и разговаривал с ним, но что тот посоветовал им делать, не помнил.

— Нет смысла что-либо делать, — повторял он раз за разом. Это было единственное, чего Катрине удалось добиться.

Ян ссутулился и выглядел смертельно больным. К его куртке пристали мох и земля. Катрина спросила, не падал ли он и не ушибся ли.

Нет, он не падал, хотя, конечно, немного и полежал на земле.

Тогда, наверное, заболел?

Нет, и не заболел тоже. Просто что-то остановилось.

Но что именно остановилось в тот миг, когда он понял, что его маленькая девочка вызвалась спасти для них избу не из любви, а потому, что рвалась прочь от них, рвалась в мир, этого он сказать не хотел.

ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ОТЪЕЗДА

Вечером накануне того дня, когда Клара Гулля из Скрулюкки должна была уезжать в Стокгольм, Ян, отец ее, никак не мог покончить со своими делами. Как только он вернулся домой с работы, ему понадобилось отправиться в лес за дровами. Затем он взялся чинить планку калитки, сломавшуюся еще год назад, а когда это было сделано, принялся собирать и готовить свои рыболовные снасти.

Все это время он думал о том, как странно, что он не опечален всерьез. Теперь он снова был таким же, как восемнадцать лет назад. Он не мог ни радоваться, ни огорчаться. Сердце остановилось, словно часовой механизм от сильного удара, когда он увидел, как Клара Гулля распростерла свои руки на вершине горы Снипа, готовая заключить в объятия весь мир.

Повторилось то, что уже однажды было. Тогда людям хотелось, чтобы он радовался появлению у него маленькой девочки. Но он не проявлял ни малейшего интереса. А теперь все ждали, что он будет в полном отчаянии. Ничего подобного.

В избе было полно людей, которые пришли попрощаться с Кларой Гуллей. Ему было просто стыдно входить: все увидят, что он не плачет и не жалуется. Лучше уж оставаться снаружи.

В любом случае для него было к лучшему, что вышло именно так. Если бы все оставалось по-прежнему, он не знал бы, как вынести эту печаль и тоску.

Проходя только что мимо окна, он видел, что изба прибрана. А на столе стояли кофейные чашки, точно так же, как в тот день, о котором он думал. Катрине хотелось устроить маленький праздник для дочери, которая отправлялась по белу свету, чтобы спасти родной дом.

В избе, конечно, плакали и пришедшие проститься, и его домочадцы. Даже во дворе он слышал плач Клары Гулли, но это его не трогало.

«Милые вы мои люди, — бормотал он, — все идет, как должно. Смотрите на птенцов! Их выбрасывают из гнезда, если они не улетают по доброй воле. А видали вы кукушонка? Нет, пожалуй, ничего отвратительнее этой картины: толстый и жирный, он лежит в гнезде и только и делает что требует пищи, в то время как его приемные родители выбиваются ради него из сил».

«Нет, все правильно. Эти молодые, они не могут оставаться дома и быть обузой нам, старикам. Им надо отправляться по белу свету, милые вы мои люди».

Наконец в избе все стихло. Теперь уж, конечно, все соседи разошлись и он может осмелиться войти.

Но он еще немного повозился с рыболовными снастями. Больше всего ему хотелось, чтобы к тому времени, когда он переступит порог, Клара Гулля с Катриной уже улеглись и заснули.

Прошло уже довольно много времени, до него не доносилось ни звука, и тогда он осторожно, как вор, подкрался к избе.

Но женщины еще не легли. Проходя мимо открытого окна, он увидел Клару Гуллю. Она сидела за столом, вытянув перед собой руки и уронив на них голову. Казалось, она плачет.

Катрина стояла в глубине комнаты. Она заворачивала в свою большую шаль узел с одеждой Клары Гулли.

— Оставьте это, мама, — сказала девушка, не поднимая головы. — Вы же видите, что отец сердится на меня за то, что я уезжаю.

— Ему придется смириться, — тихо сказала Катрина.

— Конечно, вы так говорите, потому что вам наплевать на него, — всхлипывая, продолжала Клара Гул-ля. — Вы думаете только об избе. Но поймите, отец и я, мы с ним одно целое. Я не уеду от него!

— А как же изба? — сказала Катрина.

— С избой пусть будет, что будет, только бы отец снова полюбил меня.

Ян тихонько отошел от двери и уселся на пороге. Он не верил в то, что Клара Гулля останется дома. Нет, он лучше чем кто-либо другой знал, что она должна уехать. Но тем не менее ему словно вновь положили на руки тот маленький мягкий сверток. И сердце опять заработало. Оно билось с такой скоростью, точно несколько лет простояло неподвижно, и теперь ему надо было наверстать все это упущенное время.

Он тут же почувствовал свою беззащитность.

Теперь навалилось горе, и пришла тоска. Он видел их черные тени вдали под деревьями.

Он раскрыл объятия, и лицо его озарила счастливая улыбка.

— Добро пожаловать, добро пожаловать, добро пожаловать! — проговорил он.

НА ПРИСТАНИ

Когда пароход «Андерс Фрюксель» с Кларой Гуллей из Скрулюкки на борту отчалил от пристани у мыса Борг, Ян с Катриной стояли, глядя ему вслед, до тех пор, пока не стало видно ни парохода, ни девушки. Все остальные люди, у которых были какие-то дела на пристани, уже ушли. Начальник пристани спустил флаг и запер склад, а они все стояли.

Наверное, было естественно, что они стояли, пока им все еще казалось, что пароход виден. Но почему они не уходили и потом, это они навряд ли понимали и сами.

Может быть, дело было в том, что они боялись прийти домой и войти в опустевшую избу вдвоем.

«Теперь мне придется готовить еду только для него, — думала Катрина, — теперь только его придется ждать. Но что мне за дело до него? Он мог с таким же успехом тоже уехать. Ведь это девочка понимала его и его болтовню, а не я. Уж лучше было остаться одной».

«Мне было бы легче приходить домой со своим горем, если бы в избе не сидела эта старая надутая Катрина, — думал Ян. — Девочка умела с ней управляться, чтобы она была ласковой и веселой. А теперь уж от нее ни за что не услышишь доброго слова».

Внезапно Ян вздрогнул. Он наклонился вперед и в изумлении опустился на колени. В его глазах зажглась новая жизнь, и все его лицо засветилось и засияло.

Взгляд его был прикован к воде, и Катрина не могла отделаться от мысли, что он видит там что-то удивительное, хотя она, стоя рядом, не может разглядеть ничего. Она не видела абсолютно ничего, кроме мелких серо-зеленых волн, в нескончаемой игре гонявшихся друг за другом по водной поверхности.

Ян подскочил к самому краю пристани и склонился к воде с таким выражением лица, какое было у него всегда, когда Клара Гулля шла ему навстречу и какое ему никогда не удавалось принять, когда он разговаривал с кем-нибудь другим.

Его рот приоткрылся, губы подрагивали, но до Катрины не долетало ни одного слова. Одна улыбка на его лице сменяла другую: так бывало, когда девочка шутила с ним.

— Ян, — сказала Катрина, — что это с тобой?

Он не ответил, а только сделал ей рукой знак, чтобы она замолчала.

Сразу вслед за этим он приподнялся, и было заметно, что он провожает взглядом нечто направляющееся вдаль по маленьким серым волнам, но что бы это могло быть?

Это нечто, казалось, быстро двигалось в том же направлении, куда только что ушел пароход. Вскоре Ян уже больше не стоял склонившись, а выпрямился и прикрыл рукой глаза, чтобы лучше видеть.

Так он стоял, пока, должно быть, смотреть стало не на что. Тогда он повернулся к Катрине. Он даже подошел к ней.

— Ты, может быть, ничего и не видела? — спросил он.

— А что тут было видеть, кроме озера и волн? — спросила она в ответ.

— Девочка приплывала на лодке, — сказал он, тут же понизив голос и перейдя на шепот. — Она одолжила лодку у капитана. Я видел на борту ту же надпись, что и на пароходе. Она сказала, что забыла кое-что, когда уезжала. Она кое о чем хотела поговорить с нами.

— Мой дорогой, ты и сам не знаешь, что говоришь! — сказала Катрина. — Если бы девочка возвращалась, я бы уж, верно, тоже видела ее.

— Помолчи, сейчас ты услышишь, что она хотела нам сказать! — все так же таинственно и торжественно прошептал Ян. — Так вот, она беспокоилась, как мы будем тут вдвоем. В прежние времена, сказала она, она ходила промеж нас, держа меня одной рукой, а тебя — другой, и все шло хорошо. Теперь же, когда она больше не соединяет нас, она прямо и не знает, что же будет. «Может быть, отец и мать будут жить теперь каждый сам по себе», — сказала она.

— Боже, неужели она могла такое подумать! — сказала Катрина. Она была так поглощена этими словами, которые повторяли ее собственные мысли, что забыла о том, что дочь никак не могла подплыть к пристани и поговорить с мужем без того, чтобы она сама это заметила.

— «И вот я вернулась, чтобы соединить ваши руки, и вы должны не разжимать их, а ради меня крепко держаться друг друга, пока я не вернусь и снова, как в прежние времена, не возьму вас за руки», — сказала она. Как только она произнесла это, она снова погребла прочь.

На некоторое время на пристани воцарилось молчание.

— Вот моя рука, — сказал Ян нетвердым голосом, будто был смущен и испуган. Он протянул руку, всегда сохранявшую удивительную мягкость, какой бы тяжелой работой он ни занимался. — Ведь это девочка так хотела, — добавил он.

— Да, а вот — моя, — сказала Катрина. — Я не понимаю, что ты там мог увидеть, но раз уж вы с девочкой хотите, чтобы мы держались вместе, то тогда этого хочу и я.

И потом уже всю дорогу до самой избы они шли, держась за руки.

ПИСЬМО

Прошло около двух недель с тех пор, как уехала Клара Гулля из Скрулюкки. Однажды днем Ян, отец ее, чинил изгородь пастбища возле самого леса. Пастбище было настолько близко к лесу, что он мог слышать, как шумят ели, и видеть, как глухарка ходит и клюет под деревьями, ведя за собой целый выводок птенцов.

Он уже почти покончил с работой, когда услышал громкий рев, доносившийся с горы. Рев был так ужасен, что он чуть было не испугался.

Он замер и прислушался, и вскоре рев послышался снова. Когда он донесся во второй раз, Ян понял, что бояться нечего. Напротив, наверняка это кто-то зовет на помощь.

Он отбросил прутья и колья и бросился через березовую рощу в черную еловую глушь. Ему не пришлось особенно далеко идти, прежде чем он увидал, в чем было дело. Здесь наверху было огромное гиблое болото, и все случилось именно так, как он и думал. Одна из коров хозяев Фаллы завязла в трясине.

Он сразу увидел, что это лучшая корова на скотном дворе, та, за которую Ларсу Гуннарссону предлагали двести риксдалеров.

Ее глубоко засосало в трясину, и она была так напугана, что лежала без движения и только изредка слабо мычала. Но он мог заметить, как она боролась поначалу. До самых рогов она была забрызгана грязью, и повсюду вокруг нее зеленые бугорки мха были ободраны.

Сперва она мычала с такой силой, что Яну казалось, что ее должно было быть слышно по всему Аскедаларна. Но никто, кроме него, не поднялся к болоту. Лишь только он понял, как обстоит дело, он, ни минуты не мешкая, помчался вниз к усадьбе за подмогой.

Работать пришлось очень долго. Надо было разложить по болоту доски и жерди и подсунуть под корову веревки, чтобы поднять ее. Когда они добрались до нее, она уже погрузилась по самую спину, и лишь ее голова торчала над трясиной.

Когда они наконец вытащили корову на твердую почву и доставили ее в Фаллу, им сообщили, что хозяйка приглашает всех, кто спасал корову, зайти на чашечку кофе.

Никто не проявил такого усердия в спасательных работах, как Ян из Скрулюкки. Вся заслуга в том, что корова была спасена, принадлежала ему. И подумать только, ведь это была корова, стоившая минимум двести риксдалеров!

Это была невероятная удача для Яна, потому что невозможно было себе представить, что новые хозяева не обратят внимания на такой подвиг.

Однажды нечто подобное случилось при старых хозяевах. Тогда сильно поранилась об изгородь лошадь. Тот, кто обнаружил лошадь и организовал ее доставку домой, получил от Эрика из Фаллы десять риксдалеров, хотя она поранилась так сильно, что Эрику пришлось ее пристрелить.

А корова была жива и совсем не пострадала. Было ясно, что на следующий день Ян сможет пойти к звонарю или к кому-нибудь другому, кто умеет писать, и попросить его написать письмо Кларе Гулле, чтобы она возвращалась домой.

Когда Ян вошел в хозяйскую избу в Фалле, то тут уж он, конечно, преисполнился гордости. Кофе разливала старая хозяйка Фаллы, и Ян не удивился, что она протянула ему чашку даже раньше, чем Ларсу Гуннарссону.

За кофе все только и говорили о том, каким молодцом был Ян. И только хозяева не сказали ничего. Ни новый хозяин, ни его жена не раскрыли рта, чтобы произнести хоть слово похвалы.

Но раз уж Ян теперь твердо знал, что трудные времена позади и счастье возвращается, то ему не сложно было утешиться.

Могло же ведь статься, что Ларс молчит только для того, чтобы придать больший вес тому, что он собирается сказать.

Он очень долго медлил с похвалой. Остальные тоже замолчали и выглядели несколько смущенно.

Когда старая хозяйка Фаллы стала предлагать еще кофе, многие застеснялись, и Ян тоже. «Ну вы-то выпейте, Ян! — сказала она. — Если бы вы не были так расторопны сегодня, мы бы лишились коровы, которая стоит целых двести риксдалеров».

После этого наступило глубокое молчание. Все обратили свои глаза к хозяину, потому что теперь не оставалось ничего другого, как ждать, что последуют слова благодарности и от него.

Он пару раз откашлялся, словно для того, чтобы то, что он собирался сказать, прозвучало достаточно весомо.

— Мне кажется, что в этом деле есть что-то немного странное, — сказал он. — Все мы знаем, что Ян должен двести риксдалеров, и все мы знаем, что именно эту сумму мне прошлой весной предлагали за Звездочку. Уж как-то больно удачно складывается для Яна, что Звездочка угодила сегодня в болото, а ему удалось ее спасти.

Ларс замолчал и еще раз откашлялся. Ян поднялся и подошел поближе, но ни он, ни кто другой не нашелся что ответить.

— Я не знаю, почему вышло так, что именно Ян услыхал рев коровы там, в болоте, — продолжал Ларс Гуннарссон. — Может, потому, что, когда произошло несчастье, он был еще ближе, чем уверяет. Может, потому, что он увидел возможность избавиться от долга, и именно он завел корову…

Тут Ян с такой силой ударил кулаком по столу, что чашки высоко подскочили на блюдечках.

— Ты судишь о других по себе, — сказал Ян. — Такое мог сделать ты, но не я. Знай же, что я замечаю твои хитрости. Однажды прошлой зимой ты…

Но как раз когда Ян собирался сказать нечто такое, что не могло бы кончиться не чем иным, как непримиримой враждой между ним и хозяевами, хозяйка Фаллы дернула его за рукав.

— Посмотрите на улицу, Ян! — сказала она.

Он посмотрел и увидел, что через двор идет Катрина с письмом в руке.

Это, наверное, было письмо от Клары Гулли, которого они с таким нетерпением ждали с тех самых пор, как она уехала. Катрина знала, как он обрадуется, и поэтому пришла с письмом сюда.

Ян растерянно огляделся. Много гневных слов вертелось на языке, но теперь на это не было времени. Какое значение для него могла иметь месть Ларсу Гуннарссону? Какой смысл ему было защищаться? Письмо притягивало его с силой, которой он не мог противостоять, и он оказался на улице возле Катрины раньше, чем люди в избе опомнились от испуга по поводу тех обвинений, что он чуть было не осмелился бросить хозяину.

АВГУСТ ДЭР НОЛЬ

Однажды вечером, когда с отъезда Клары Гулли из Скрулюкки прошло уже около месяца, в Аскедаларна пришел Август Дэр Ноль из Престеруда.

Многие годы он был товарищем Клары Гулли по школе в Эстанбю, где учился одновременно с ней. Это был серьезный и хороший парень, пользовавшийся доброй славой. Родители его были богаты, и никого не ожидало более спокойное и хорошее будущее.

Последние полгода он был в отъезде, и лишь вернувшись домой, узнал, что Клара Гулля отправилась по белу свету, чтобы заработать двести риксдалеров.

Ему случайно сказала об этом мать, и он, даже не дослушав ее, взял шапку и отправился в путь. После этого он уже не останавливался до тех пор, пока не оказался перед калиткой, ведущей в маленький зеленый двор Скрулюкки.

Но, дойдя до калитки, он не пошел дальше, а остановился и стал смотреть на избу.

Катрина заметила, что он там стоит, и решила отправиться к роднику за водой. Но он не поздоровался и ничем не показал, что хочет поговорить с ней.

Через некоторое время из лесу пришел Ян с охапкой дров. Когда Август Дэр Ноль увидел, что он приближается к калитке, он отошел в сторону, но как только Ян прошел через нее, вновь занял свое место.

Когда он простоял уже некоторое время, распахнулось окно избушки, до которой было прямо рукой подать. Он видел, как Ян сидит со своей трубкой по одну сторону окна, а Катрина со своим вязаньем — по другую.

— Да, любезная моя Катрина, — сказал Ян, — хорошо у нас сегодня вечером. Одного-единственного мне бы хотелось.

— Мне хотелось бы многого, — сказала Катрина, — и даже если бы я все получила, все равно осталась бы недовольна.

— Нет, мне хотелось бы только, чтобы сеточник или кто-нибудь другой, кто умеет читать, заглянул бы к нам в избу, — сказал Ян, — и почитал бы нам письмо Клары Гулли.

— Это письмо ты уже столько раз слышал, с тех пор как получил, что можешь прочесть его наизусть слово в слово, — ответила Катрина.

— Может, и так, — сказал Ян, — но все равно так приятно слушать, когда его читают. Тогда мне кажется, что девочка стоит тут и разговаривает со мной, и при каждом слове я вижу, как сияют ее глаза, обращенные ко мне.

— Да, я тоже не против послушать письмо еще разок, — сказала Катрина и посмотрела в окно. — Но в такой светлый и прекрасный вечер люди, верно, заняты другими делами. Нечего и ждать, что кто-нибудь заглянет в нашу избу.

— Если бы я мог послушать письмо Клары Гулли, пока я сижу тут и курю, это было бы слаще, чем белый хлеб к кофе, — сказал Ян. — Но я уж и так, конечно, надоел здесь всем в Аскедаларна своими просьбами почитать письмо. Уж и не знаю, к кому теперь обращаться.

Тут Ян вздрогнул от неожиданности. Не успел он это сказать, как дверь открылась и на пороге появился Август Дэр Ноль.

— Боже, ты пришел, прямо будто за тобой посылали, любезный мой Август, — сказал Ян, поздоровавшись и пригласив гостя сесть. — У меня тут есть письмо, которое я хотел попросить тебя почитать нам, старикам. Оно от твоей школьной приятельницы. Ты, верно, ничего не имеешь против, чтобы услышать, как у нее дела.

Август Дэр Ноль совершенно спокойно взял письмо и стал читать. Он медленно выговаривал слова, словно желая тут же впитать их в себя.

Когда он кончил, Ян сказал:

— Как удивительно хорошо ты читаешь, мой любезный Август. Никогда еще я не слыхал, чтобы слова Клары Гулли звучали так прекрасно, как в твоих устах. Не доставишь ли ты мне удовольствия и не прочтешь ли письмо еще раз?

Юноша прочитал письмо во второй раз с тем же благоговением. Казалось, будто он с пересохшим горлом приник к роднику с водой.

Закончив чтение, он сложил письмо и разгладил его рукой. Он уже собирался было отдать письмо, но тут, верно, заметил, что оно недостаточно хорошо сложено, и ему понадобилось сложить его снова.

После этого он продолжал сидеть в полном молчании. Ян попытался завести разговор, но из этого ничего не вышло. Наконец юноша поднялся и собрался уходить.

— Как это хорошо, когда тебе иногда помогут, — сказал Ян. — Мне бы нужна была помощь еще в одном деле. Это касается котенка Клары Гулли. Он, верно, теперь помрет, потому что у нас нет денег, чтобы кормить его, а я никак не могу решиться его прикончить, да и у Катрины рука не поднимается его утопить. Мы как раз толковали, что надо бы поговорить с кем-нибудь посторонним.

Август Дэр Ноль, запинаясь, пробормотал несколько никому не слышных слов.

— Посади этого котенка в корзинку, Катрина, — продолжал Ян, — Август заберет его и сделает так, чтоб нам его больше не видеть.

Жена взяла маленького белого котенка, спавшего на кровати, посадила его в старую корзинку, повязала сверху косынку и вручила бедному парню.

— Я буду рад избавиться от этого котенка, — сказал Ян. — Он такой веселый и ловкий и уж больно похож на саму Клару Гуллю. Лучше пусть его тут не будет.

Юноша Дэр Ноль молча пошел к двери, но вдруг он обернулся, взял Яна за руку и пожал ее.

— Спасибо! — сказал он. — Вы и сами не знаете, как много вы мне дали.

«Не будь так в этом уверен, любезный мой Август Дэр Ноль, — сказал Ян из Скрулюкки про себя, когда юноша ушел. — В таких делах я разбираюсь. Я знаю, что я дал тебе, и знаю, кто научил меня этому».

ПЕРВОЕ ОКТЯБРЯ

Всю вторую половину дня первого октября Ян из Скрулюкки пролежал одетым на кровати, отвернувшись лицом к стене, и из него невозможно было вытянуть ни слова.

Утром они с Катриной ходили на пристань встречать свою маленькую девочку. И не потому, что она написала, что приедет, — она, конечно, этого не сделала. Просто Ян вычислил, что должно было быть именно так.

Ведь именно в этот день надо было заплатить Ларсу Гуннарссону, и значит, Клара Гулля должна была приехать с деньгами домой именно в этот день. Что она приедет домой раньше, он не ждал. Ей ведь нужно было пробыть в Стокгольме как можно дольше, чтобы заработать такую большую сумму. Но что она задержится дольше, он тоже не мог предположить, потому что если ей так и не удалось наскрести этих денег, то у нее не было никакой причины оставаться там после первого октября.

Пока Ян стоял на пристани и ждал, он говорил себе, что, когда девочка увидит их с парохода, она, верно, прикинется грустной и, как только сойдет на берег, скажет, что ей так и не удалось собрать достаточно денег.

И когда она это скажет, Ян с Катриной оба притворятся, что поверили ее словам, и Ян скажет, что не может понять, как она посмела вернуться домой, хорошо зная, что их с Катриной ничего, кроме денег, не интересует.

Он был уверен, что, еще не сойдя с пристани, она вынет из кармана юбки толстый бумажник и отдаст им в руки.

Он решил, что позволит Катрине принять и пересчитать деньги. Сам же он будет просто стоять и смотреть на Клару Гуллю.

Она, конечно, заметит, что его ничто не волнует, кроме того, что она вернулась домой, и скажет, что он все такой же чудак, как и до ее отъезда.

Такой представлял себе Ян их первую встречу. Но мечты так и не сбылись.

В этот день им с Катриной не пришлось особенно долго ждать на пристани. Пароход пришел даже раньше времени. Но когда он причалил, то оказался настолько переполненным товарами и людьми, направляющимися на большую ярмарку в Бру, что в первое мгновение было невозможно увидеть, на борту Клара Гулля или нет.

Ян ожидал, что она первой сбежит по трапу, но появились лишь двое мужчин. Когда же она не показалась и потом, Ян попытался справиться о ней на пароходе. Но он никуда не мог пробиться в этой толчее. Все равно он был настолько уверен, что она на пароходе, что, когда начали убирать трап, закричал капитану, чтобы он Бога ради задержал отход. Есть еще один человек, кому надо сойти на берег.

Капитан спросил матросов, но те ответили, что больше никаких пассажиров до пристани Свартшё нет, и пароход отчалил. Им с Катриной пришлось идти домой одним, и как только он вошел в избу, он бросился на кровать. Он настолько устал и был так разбит, что не мог представить себе, откуда у него когда-нибудь возьмутся силы, чтобы снова встать.

Жители Аскедаларна видели, как они возвращались с пристани без Клары Гулли, и их всех очень интересовало, что же теперь будет. Один за другим соседи придумывали повод, чтобы пойти в Скрулюкку и разузнать, как там дела.

Это правда, что Клары Гулли не было на пароходе? А правда, что они не получили от нее ни письма, ни привета за весь сентябрь месяц?

Ян не отвечал ни слова на все эти расспросы. Он лежал не шевелясь, кто бы ни заходил.

Катрина была вынуждена отвечать, как могла. Соседи, верно, думают, что он лежит так потому, что расстроен тем, что лишится избы. Ну и пусть думают. Ему было совершенно все равно.

Жена плакала и жаловалась, и те, кто заходил, считали, что должны посидеть, чтобы выразить ей свое сочувствие и сказать то, что им удавалось придумать в утешение.

Не может быть, чтобы Ларсу Гуннарссону позволили отобрать у них избу. Старая хозяйка Фаллы не допустит, чтобы это случилось. Она всегда прежде была справедливым и честным человеком.

И день ведь еще не кончился. Клара Гулля, может быть, все же даст о себе знать прежде, чем будет поздно. Да, но это, конечно, при условии, что ей удалось заработать двести риксдалеров за неполных три месяца. Но ведь этой девочке всегда так невероятно везло.

Они сидели и взвешивали доводы за и против. Катрина напомнила им, что в первые недели Клара Гулля не смогла ничего заработать. Она поселилась у людей из Свартшё, переехавших в Стокгольм, но у них она должна была за себя платить.

Но потом ей ужасно повезло. Она встретила на улице того самого торговца, что подарил ей красное платье, и он помог ей получить место.

А разве нельзя предположить, что он достал ей и денег? В этом нет ничего невозможного.

Нет, конечно, ничего невозможного в этом нет, сказала Катрина, но сейчас она ни сама не приехала, ни письмо не прислала. И надо понимать, что ничего у нее не получилось.

Всем сидящим в избе становилось с каждой минутой все страшнее. Они чувствовали, что скоро с теми, кто здесь живет, произойдет что-то ужасное.

Когда они уже совсем загрустили, дверь снова отворилась, и вошел человек, которого вряд ли когда-либо прежде видали в Аскедаларна, потому что не в его привычках было захаживать в подобное захолустье.

Когда он вошел, в избе воцарилась тишина, какая бывает зимней ночью в лесу. Все глаза были прикованы к нему, кроме глаз Яна, поскольку он не пошевельнулся, хотя Катрина и прошептала ему, что к ним пришел депутат риксдага Карл Карлссон из Стурвика.

Депутат держал в руке свернутую бумагу, и все посчитали, что он прислан новым хозяином Фаллы, чтобы объявить жителям Скрулюкки, что будет с ними теперь, когда они не смогли заплатить ему то, чего он требовал.

На Карла Карлссона было устремлено много озабоченных взглядов, но он сохранял обычный важный вид, и никто не мог догадаться, насколько тяжелым будет удар, который он приехал нанести.

Сперва он протянул руку Катрине, а затем всем остальным. Все по очереди встали и поздоровались. Единственным, кто не пошевелился, был Ян.

— Я не очень-то хорошо ориентируюсь в этих местах, — сказал депутат риксдага. — Но это ведь то место Аскедаларна, которое называется Скрулюкка?

Да, именно так. Все утвердительно закивали в ответ, но никто в избе не был в состоянии вымолвить хоть что-нибудь внятное. Все просто поразились тому, насколько сохранила присутствие духа Катрина: она подтолкнула Бёрье, чтобы он встал и уступил место депутату риксдага.

Тот пододвинул стул к столу и прежде всего положил на него свернутую бумагу. Затем он достал коробочку жевательного табаку и положил рядом с бумагой. После этого из футляра были вынуты очки и протерты голубым клетчатым носовым платком.

Закончив эти приготовления, он еще раз обвел всех по очереди взглядом. Сидевшие здесь были настолько мелкими людьми, что он вовсе не помнил, как их зовут.

— Мне надо поговорить с Яном Андерссоном из Скрулюкки, — сказал он.

— Вон он там лежит, — сказал сеточник и показал на кровать.

— Он болен? — спросил депутат.

— Да нет, — сказали сразу несколько человек.

— И он не пьян, — добавил Бёрье.

— И не спит, — сказал сеточник.

— Он очень далеко ходил сегодня и устал, — сказала Катрина. Она сочла, что лучше всего объяснить дело таким образом.

Тут же она склонилась над мужем и попробовала заставить его подняться.

Но Ян продолжал лежать не шевелясь.

— Он понимает, что я говорю? — спросил депутат риксдага.

— Да, конечно, понимает, — заверили все сидевшие.

— Он, должно быть, не ждет никаких хороших новостей, раз его пришел навестить депутат риксдага Карл Карлссон из Стурвика, — сказал сеточник.

Депутат повернул голову и посмотрел на сеточника своими маленькими, налитыми кровью глазами.

— Уль Бенгтса из Юстерсбюн не всегда ведь так боялся встречи с Карлом Карлссоном из Стурвика, — сказал он.

Затем он снова повернулся к столу и начал читать письмо.

А все остальные были просто вне себя от изумления. Голос его звучал дружелюбно, да и больше того — он чуть ли не улыбнулся!

— Дело в том, — сказал депутат риксдага, — что несколько дней тому назад я получил письмо от девушки, именующей себя Клара Фина Гуллеборг Янсдоттер из Скрулюкки. В этом письме она сообщает, что уехала из дома, чтобы заработать двести риксдалеров, которые ее родители должны заплатить Ларсу Гуннарссону из Фаллы первого октября за право владеть землей, на которой построена их изба.

Тут он сделал паузу, чтобы слушатели могли лучше следить за его словами.

— И вот она посылает мне деньги, — продолжал депутат, — и просит меня поехать в Аскедаларна и как следует оформить дело с новым хозяином Фаллы, чтобы он потом не смог больше причинить неприятностей. Это очень умная девушка, — сказал он и свернул письмо. — Она с самого начала обращается ко мне. Если бы все поступали, как она, дела в этом приходе шли бы куда лучше.

Прежде чем он договорил, Ян уже сидел на краю кровати.

— А девочка? Где же она?

— Теперь же я должен спросить, согласны ли родители с дочерью и поручают ли они мне завершить…

— А девочка, девочка? — прервал Ян. — Где же она?

— Где девочка? — проговорил депутат риксдага и посмотрел в письмо. — Она пишет, что у нее не было никакой возможности заработать все эти деньги за каких-то два месяца. Но она получила место у доброй госпожи, которая дала ей часть денег вперед, и теперь ей придется остаться у нее до тех пор, пока она не расплатится.

— Значит, она не вернется домой? — сказал Ян.

— В ближайшее время — нет, насколько я могу судить, — сказал депутат.

Ян лег на кровать и отвернулся к стене, как прежде.

Что ему было за дело до избы и всего остального? Какой смысл ему жить, если девочка не вернется?

МЕЧТАНИЯ НАЧИНАЮТСЯ

Первые недели после посещения депутата риксдага Ян из Скрулюкки не мог ничем заниматься. Он только лежал в постели и горевал.

Каждое утро он вставал, одевался и собирался идти в Фаллу на работу. Но не успевал он выйти за дверь, как чувствовал такую смертельную усталость и такой упадок сил, что ему ничего не оставалось делать, как только снова лечь.

Катрина старалась быть с ним терпеливой, потому что она ведь знала, что тоска — все равно что другие болезни: нужно время, чтобы она прошла. Но ее все же интересовало, сколько же должно пройти времени, прежде чем такая тоска, какую испытывал Ян по Кларе Гулле, отступит. Может, он пролежит так до самого Рождества, а может, и всю зиму?

Так бы оно наверняка и получилось, если бы однажды вечером старый сеточник не зашел в Скрулюкку узнать, как дела, и не был бы приглашен выпить кофе.

Сеточник всегда был молчаливым, как человек, мысли которого витают где-то далеко и который не особенно следит за тем, что происходит поблизости. Но когда кофе был уже налит в чашки и он вылил его на блюдечко, чтобы дать ему остыть, он, верно, посчитал, что следует что-нибудь сказать.

— Я думаю, что сегодня все-таки должно прийти письмо от Клары Гулли. Я чувствую это, — сказал он.

— Мы же получили от нее привет в письме к депутату две недели назад, — ответила Катрина.

Прежде чем сказать что-нибудь еще, сеточник пару раз подул на кофе. Затем он снова счел уместным нарушить несколькими словами затянувшееся молчание.

— Могло же ведь с ней случиться что-нибудь хорошее, о чем ей захотелось бы вам написать.

— Что же это может быть такое хорошее? — удивилась Катрина. — Когда человек трудится, один день похож на другой.

Сеточник откусил кусочек сахара и большими глотками выпил кофе. После того как он это проделал, в избе воцарилась такая тишина, что его просто охватил ужас.

— Могло же ведь случиться, что Клара Гулля встретила на улице человека, — выпалил он и понуро уставился прямо перед собой своими погасшими глазами. Трудно было поверить, что он сам понимает, что говорит.

Катрина не посчитала нужным что-нибудь на это ответить. Она наполнила его чашку, не сказав ни слова.

— Могло же ведь статься, что тем, кого она встретила, была какая-нибудь старая госпожа, которой трудно ходить и которая упала, как раз когда Клара Гулля шла мимо, — продолжал сеточник с таким же отсутствующим видом, как раньше.

— Разве тут есть о чем писать? — сказала Катрина, похоже порядком уставшая от его настойчивости.

— Ну, представьте, а если Клара Гулля остановилась и помогла ей подняться, — сказал сеточник, — и эта старая госпожа так обрадовалась помощи, что тут же вынула бумажник и дала девушке целых десять риксдалеров! Это все-таки, пожалуй, такое, о чем стоит рассказать.

— Стоило бы, конечно, — сказала Катрина, в голосе которой ощущалось нетерпение, — если бы это было правдой. А это всего лишь ваши выдумки.

— Это хорошо, пока человек может устраивать себе воображаемые праздники, — оправдываясь, сказал сеточник. — Они приятнее настоящих.

— Да, уж вам-то довелось испытать и те и другие, — сказала Катрина.

Сразу вслед за этим сеточник ушел, и Катрина даже думать забыла обо всей этой истории, как только он скрылся.

Что касается Яна, то и он тоже поначалу отнесся к этому как к пустой болтовне. Но, лежа в постели безо всякого дела, он начал раздумывать: а не могло ли за этими словами быть скрытого смысла?

Разве не странный тон был у сеточника, когда он говорил о письме? Неужели он мог сидеть и выстраивать такую длинную цепочку только для того, чтобы что-нибудь сказать? Может, он что-нибудь слышал? Может, он получил письмо от Клары Гулли?

Ведь может же быть, что ей выпало такое большое счастье, что она не осмеливается послать известие о нем прямо родителям. Может быть, она написала сеточнику и попросила, чтобы он их подготовил. Это он и пытался сделать сегодня вечером, хотя они так ничего и не поняли.

«Завтра он придет снова, — подумал Ян, — и тогда мы услышим всю правду».

Но как бы там ни было, сеточник не пришел снова ни в этот день, ни на следующий. На третий день нетерпение Яна было уже настолько сильно, что он встал и пошел к соседу, чтобы узнать, был ли какой-то смысл в его словах.

Старик сидел один и был занят старой сетью, которую ему доверили починить. Когда пришел Ян, он обрадовался. У него так разыгралась подагра, что в последние дни он не мог выходить из дому.

Ян не хотел прямо спрашивать его, получил ли он письмо от Клары Гулли. Он подумал, что легче доберется до цели, если пойдет по пути, проложенному сеточником.

— Я тут думал о том, что вы рассказали о Кларе Гулле, когда были у нас в последний раз, — сказал он.

Старик поднял глаза от работы. Прошло некоторое время, прежде чем он понял, на что намекает Ян.

— Это была просто моя маленькая выдумка, — сказал он.

Ян подошел к нему вплотную.

— Все равно приятно было послушать, — сказал он. — Вы, может быть, могли бы рассказать и больше, если бы Катрина не была такой недоверчивой.

— Ну конечно, — сказал сеточник, — это ведь из числа тех удовольствий, что мы можем позволить себе здесь, в Аскедаларна.

— Я подумал, — сказал Ян, совершенно осмелев от поддержки, — может быть, история не кончилась на том, что старая госпожа дала Кларе Гулле десять риксдалеров. Может быть, она еще и пригласила ее в гости?

— Да, может быть и так, — сказал сеточник.

— А может быть, она так богата, что владеет целым каменным домом? — предположил Ян.

— Не так уж глупо придумано, Ян, — похвалил старик.

— Может быть, эта богатая госпожа заплатит долг Клары Гулли? — начал было Ян, но тут же замолчал, потому что в избу вошла невестка старика, а ее он не хотел посвящать в эту тайну.

— О, вы сегодня вышли из дому, Ян? — сказала она. — Это хорошо, что вам стало лучше.

— За это я должен благодарить доброго моего Уль Бенгтсу, — сказал Ян заговорщицким тоном. — Это он меня вылечил.

Он попрощался и тут же ушел. Старик долго сидел и смотрел ему вслед.

— Слышь, Лиса, а я и не знаю, что он имеет в виду, говоря, будто я его вылечил, — сказал он. — Ведь не начал же он…

СЕМЕЙНЫЕ РЕЛИКВИИ

Однажды осенним вечером Ян шел домой из Фаллы, где целый день был занят молотьбой. После того разговора с сеточником у него вновь появилось желание работать. Он считал, что должен делать все возможное, чтобы продержаться. Тогда, когда маленькая девочка вернется, ей не придется стыдиться того, что ее родители опустились до нищеты.

Когда Ян уже отошел на такое расстояние, что его нельзя было увидеть из окон хозяйской усадьбы, навстречу ему на дорогу вышла женщина. Уже стемнело, но Ян сразу узнал, что это была сама хозяйка, не новая, та, что замужем за Ларсом Гуннарссоном, а старая, настоящая хозяйка Фаллы.

Она шла, завернувшись в большую шаль, доходившую до подола ее юбки. Ян никогда прежде не видел, чтобы она так куталась, и подумал, уж не заболела ли она. Она плохо выглядела в последнее время. Когда прошлой весной умер Эрик из Фаллы, у нее на голове не было ни единой белой пряди, а теперь, спустя полгода, Яну казалось, что у нее вряд ли сохранилась хоть одна черная.

Она остановилась, поздоровалась, и они разговорились. Она не сказала ничего такого, что указывало бы на то, что она вышла специально, чтобы дождаться Яна, но он чувствовал, что это так. У него мелькнула мысль, что она, может быть, хочет поговорить с ним о Кларе Гулле, и он был довольно неприятно удивлен, когда она начала совсем с другого.

— Скажите, Ян, — сказала она, — вы помните старого владельца Фаллы, моего отца, который был хозяином усадьбы до того, как там появился Эрик?

— Как же я могу его не помнить? — сказал Ян. — Мне было, пожалуй, по меньшей мере двенадцать лет, когда он умер.

— Ему достался хороший зять, — сказала старая хозяйка.

— Да, это уж точно, — подтвердил Ян.

Она немного помолчала и пару раз вздохнула, прежде чем снова заговорить.

— Мне нужно спросить вашего совета в одном деле, Ян. Вы ведь не такой, что будете болтать о том, что я скажу, направо и налево?

— Нет, я умею молчать.

— Да, мне кажется, что я заметила это в этом году.

У Яна снова появилась надежда. Было бы не так уж неразумно, если бы Клара Гулля обратилась к хозяйке Фаллы и попросила ее рассказать родителям о том великом событии, которое с ней произошло.

Старый сеточник слег с подагрой сразу же после того разговора, который прервала его невестка, и ему было настолько плохо, что Ян уже несколько недель не мог пойти поговорить с ним. Теперь же он встал на ноги, но был все еще очень слаб, и самым ужасным было то, что он, казалось, потерял после болезни память. Ян все ждал, что он сам скажет что-нибудь о письме Клары Гулли, но он ничего не говорил и никаких намеков не понимал, и тогда Ян спросил его прямо.

Старик стал утверждать, что не получал никакого письма. Он даже выдвинул ящик стола и откинул крышку сундука с одеждой, чтобы показать Яну, что там нет никакого письма.

Он, конечно, забыл, что он с ним сделал. Нечего удивляться, если девочка теперь обратилась к хозяйке Фаллы. Жаль, что она не сделала этого с самого начала.

Хозяйка Фаллы довольно долго стояла молча и сомневаясь, и Ян успел настолько утвердиться в своем мнении, что ему было очень трудно уследить за ходом ее мыслей, когда она вновь заговорила о своем отце.

— Когда отец лежал при смерти, он подозвал Эрика к кровати и поблагодарил его за то, что тот был добр к нему, хотя он много лет был немощен и не мог приносить никакой пользы. «Не думайте об этом, отец, — сказал Эрик. — Как бы долго вы ни пожелали остаться с нами, мы будем только рады». Да, так он сказал, и так он и думал.

— Да, он наверняка так и думал, — сказал Ян. — Эрик никогда не лукавил.

— Погодите, Ян! — сказала хозяйка Фаллы. — Мы пока будем говорить только о стариках. Вы помните длинную трость с серебряным набалдашником, с которой отец обычно ходил?

— Да, и ее, и высокую шапку, которую он надевал, когда шел в церковь.

— Ах, вы помните и картуз тоже? Знаете, что сделал отец, когда лежал при смерти? Так вот, он послал меня за тростью и картузом и отдал их Эрику. «Я мог бы подарить тебе что-нибудь более ценное, — сказал он, — но я дарю тебе эти вещи, потому что это большая честь для тебя — получить то, что всем знакомо и про что все знают, что я этим пользовался. Это будет лучшим свидетельством моего отношения к тебе».

— Да, уж конечно, это было хорошим свидетельством, и к тому же он это заслужил.

Как только Ян сказал это, он заметил, как хозяйка Фаллы запахнула шаль. У нее там определенно что-то было спрятано. Это ведь могла быть посылка от Клары Гулли. Да, она, наверное, дойдет до нее, когда настанет время. Разговор об отце и его подарке — это только повод, чтобы перейти к этому.

— Я много раз рассказывала об этом детям, и Ларсу Гуннарссону тоже, — сказала хозяйка Фаллы, — и прошлой весной, когда Эрик болел, я думаю, что и он, и Анна ждали, что Ларса позовут к постели, как когда-то позвали Эрика. Я достала эти вещи, чтобы они были под рукой, если он захочет подарить их Ларсу. Но у него и в мыслях этого не было.

Голос хозяйки Фаллы задрожал, и когда она вновь заговорила, в нем чувствовались страх и сомнение.

— Однажды, когда мы были одни, я спросила, как он хочет поступить, и тогда он сказал, что, если хочу, я могу подарить эти вещи Ларсу, когда он умрет. У него нет сил, чтобы держать речь, сказал он.

С этими словами хозяйка Фаллы распахнула свою большую шаль, и тут Ян увидел, что она держала под ней необыкновенно длинную трость с большим набалдашником из серебра и жесткий картуз с высокой тульей.

— Есть такие слова, которые языку слишком тяжело выговаривать, — сказала она с величайшей серьезностью. — Если хотите, ответьте мне только одним знаком, Ян: могу я подарить это Ларсу Гуннарссону?

Ян отступил на шаг. Вопрос касался того, от чего его мысли были уже так далеки. Ему казалось, что со смерти Эрика из Фаллы прошло так много времени, что он вряд ли и помнил то, как было дело.

— Вы понимаете, Ян, что я больше ничего не хочу знать, кроме того, может ли Ларс принять трость и шапку с тем же правом, что Эрик, а вы ведь это знаете, вы же были вместе с ним в лесу.

— Для меня, конечно, было бы хорошо, — добавила она, поскольку Ян продолжал молчать, — если бы я могла подарить их Ларсу. Я полагаю, что тогда отношения промеж моих молодых дома стали бы лучше.

Голос снова выдал ее, и Ян начал понимать, почему она так постарела. Сам он был настолько поглощен другим, что и не помышлял уже о мести новому хозяину.

— Лучше смириться и все простить, — сказал он. — Этим можно добиться большего.

Старуха глубоко вздохнула.

— Значит, вы говорите так? Тогда все именно так и есть, как я думала, — сказала она. Она выпрямилась, став просто ужасно высокой. — Я не спрашиваю вас, как было дело. Мне лучше ничего не знать. Но ясно одно: Ларе Гуннарссон никогда не получит трость моего отца.

Она уже повернулась было, чтобы уйти, как вдруг остановилась.

— Послушайте, Ян, — сказала она, — вы можете забрать трость вместе с шапкой. Я хочу, чтобы они были в хороших и верных руках. Я не смею нести их обратно домой. Меня могут заставить подарить их Ларсу. Возьмите их на память о старом хозяине, который всегда хорошо к вам относился!

Она пошла своей дорогой, высокая и гордая, а Ян остался стоять с тростью и шапкой в руках.

Он просто не понимал, как это произошло. Такой высокой чести он никогда и ждать-то не мог. Неужели теперь эти семейные реликвии станут его собственностью?

Но он сразу же нашел объяснение. Все дело было в Кларе Гулле. Хозяйка Фаллы знала, что он скоро так возвысится, что нет такой вещи, которая была бы слишком хороша для него. Да, если бы трость была из серебра, а шапка — из золота, тогда бы они, может быть, даже больше подошли для отца Клары Гулли.

ВСЯ В ШЕЛКАХ

Никакого письма от Клары Гулли ни отцу, ни матери не приходило. Но это было не так уж и важно теперь, когда стало понятно, что она молчит только для того, чтобы они еще больше удивились и обрадовались, когда настанет время и она объявит им великую новость.

Но все равно, Яну повезло, что ему удалось немного подсмотреть в ее карты, потому что иначе его легко смогли бы одурачить другие люди, полагавшие, что знают больше него о судьбе Клары Гулли.

Вот, например, взять хотя бы поход Катрины в церковь.

Катрина сходила в церковь в первое воскресенье адвента[4] Адвент (от лат. adventus — пришествие) — по церковному календарю, время года перед Рождеством; в Швеции — четыре недели. и вернулась напуганной и расстроенной.

Она увидела, что двое молодых парней, которые осенью работали на стройке в Стокгольме, стоят и разговаривают с другими парнями и девушками. Когда Катрина их увидела, она подумала, что, возможно, сумеет что-нибудь разузнать о Кларе Гулле, и подошла к ним, чтобы спросить.

Они явно рассказывали о каких-то веселых приключениях. Парни, по крайней мере, хохотали так громко, что Катрина сочла это совершенно неподобающим, раз уж они стоят около самой церкви. Верно, и до них самих это дошло, потому что, когда Катрина приблизилась к ним, они сразу стали толкать друг друга и замолчали.

Она услышала только несколько слов, произнесенных парнем, который стоял к ней спиной и не видел ее.

— И представляете, она была вся в шелках! — сказал он.

В этот момент молодая девушка с такой силой толкнула его, что он сразу замолчал. Он обернулся, и его лицо побагровело, когда он увидел, что Катрина стоит прямо позади него. Но он тут же вскинул голову и громко сказал:

— Чего тебе? Почему это я не могу сказать, что королева была вся в шелках?

Когда он произнес эти слова, вся молодежь захохотала еще пуще прежнего. Катрина просто прошла мимо них, так и не решившись о чем-нибудь спросить.

Она пришла домой из церкви настолько расстроенной, что Ян стал было рассказывать ей о том, как в действительности обстояло дело с Кларой Гуллей, но опомнился и только попросил ее еще раз повторить то, что они сказали о королеве.

Она повторила.

— Но ты же понимаешь, что они сказали это только для того, чтобы запутать меня, — добавила она.

Ян не сказал ровным счетом ничего. Но он не удержался и слегка улыбнулся.

— О чем это ты думаешь? — спросила Катрина. — У тебя в последнее время такое странное выражение лица. Ты-то ведь всяко не знаешь, что они имели в виду?

— Да, конечно же, я этого не знаю, — сказал Ян, — но нам надо, любезная моя Катрина, настолько-то уж полагаться на нашу девочку, чтобы верить, что все идет, как должно.

— Я так испугалась…

— Еще не время говорить ни им, ни мне, — перебил ее Ян. — Это Клара Гулля сама попросила их ничего не говорить нам, и мы должны сохранять спокойствие, слышишь, Катрина, должны.

ЗВЕЗДЫ

В один прекрасный день, когда после отъезда маленькой девочки из Скрулюкки прошло уже около восьми месяцев, на ток Фаллы, где Ян был занят молотьбой, пришла Безумная Ингборг.

Безумная Ингборг была племянницей Яна, но он редко ее видел, потому что она боялась Катрины. Наверное, чтобы избежать встречи с его женой, она и разыскала его в Фалле посреди рабочего дня.

Ян не очень-то обрадовался, когда увидел ее. Она не была по-настоящему безумной, конечно же нет, но она была совершенно неуправляемой и ужасно много болтала. Он по-прежнему продолжал колотить цепом, не обращая на нее внимания.

— Прекрати молотить, Ян, — сказала она, — а то я не смогу рассказать, что мне сегодня приснилось!

— Лучше бы ты пришла в другой раз, Ингборг, — сказал Ян. — Как только Ларс Гуннарссон услышит, что я отдыхаю от молотьбы, он придет сюда посмотреть, что тут происходит.

— Я быстренько-быстренько управлюсь, — сказала Безумная Ингборг. — Ты же помнишь, что я была дома самой проворной из всех братьев и сестер. Впрочем, все остальные вообще ни на что не годились, так что тут и хвастать-то нечем.

— Ты собиралась рассказать о своем сне, — напомнил Ян.

— Сейчас, сейчас! Ты не бойся. Я понимаю. Строгий хозяин теперь в Фалле, строгий хозяин. Но ты не бойся меня, слышь! Ты не получишь из-за меня нагоняй. Нет нужды бояться, когда имеешь дело с таким умным человеком, как я.

Яну очень хотелось послушать, что ей могло про него присниться, потому что как ни уверен он был в своих великих надеждах, все же повсюду искал им подтверждения. Но мысли Безумной Ингборг уже работали в своем направлении, и ее нелегко было остановить.

Она подошла к Яну вплотную и при каждой новой фразе все ниже наклонялась вперед. Голова ее тряслась, глаза были зажмурены, а говорила она так, что слова, словно брызги, вылетали у нее изо рта.

— Ты не должен бояться, — сказала она. — Неужели я стала бы разговаривать с человеком, который занят молотьбой в Фалле, если бы не знала, что хозяин ушел в лес, а хозяйка торгует маслом в деревне? «Всегда держи их перед глазами», — написано в катехизисе. Это-то уж я знаю. Я никогда не прихожу, когда меня могут увидеть.

— Отойди в сторону, Ингборг! — сказал Ян. — А то я могу случайно задеть тебя цепом!

— Подумать только, как вы, мальчишки, лупили меня в прежние-то времена! — сказала она. — Лупят меня и теперь. Но когда нас должны были проверять по Закону Божьему, уж тут-то сильна была я. «Никто не может провести Ингборг, — говорит пробст, — она знает свой урок». И я в доброй дружбе с маленькими мамзелями из Лёвдала. Рассказываю им катехизис, и вопросы, и ответы, от начала до конца. Представляешь, какая у меня память! Я еще и Библию знаю, и всю книгу псалмов, и все проповеди пробста. Рассказать тебе что-нибудь или тебе больше хочется, чтобы я спела?

Ян уже больше ничего не отвечал. Он снова принялся молотить.

Но и после этого она не ушла. Она уселась на сноп соломы и сперва пропела псалом из целых двадцати стихов, а затем рассказала несколько глав из Библии. Наконец она ушла, даже не попрощавшись, и довольно долго ее не было. Но внезапно она снова появилась в воротах гумна.

— Молчи, молчи! — сказала она. — Теперь мы больше не будем говорить ни о чем, кроме того, о чем следует. Только молчи!

Она подняла указательный палец вверх и застыла с широко открытыми глазами.

— Никаких других мыслей, никаких других мыслей! — сказала она. — Только о деле. Только перестань молотить!

Она подождала, пока Ян подчинился.

— Ты приходил ко мне сегодня ночью во сне, вот так-то. Ты пришел ко мне, и я сказала так: «Ты что, гуляешь, Ян из Аскедаларна?» — «Нет, — сказал ты, — теперь меня зовут Ян из Ленгтедаларна — Долины Тоски». — «Вот как, добро пожаловать! — сказала я. — Я прожила здесь всю свою жизнь».

И она исчезла из ворот. Ян был поражен ее словами. Он не сразу взялся за работу, а стоял и размышлял.

Через несколько мгновений она снова появилась.

— Теперь я вспомнила, зачем пришла сюда, — сказала она. — Мне надо было показать тебе мои звезды.

На руке у нее висела маленькая корзинка, обвязанная платком. Пока она мучалась, развязывая узел, она беспрерывно говорила.

— Это настоящие звезды. Когда человек живет в Долине Тоски, он не довольствуется земными вещами, а вынужден отправляться на поиски звезд. Нет никакого другого средства. Тебе тоже теперь придется идти искать их.

— Ну нет, знаешь, Ингборг, — сказал Ян, — я уж буду держаться того, что есть на земле.

— Ради Бога, замолчи! — сказала Безумная Ингборг. — Ты что, думаешь, я такая дура, ищу те звезды, что на небе? Я разыскиваю только те, что упали. Я ведь, насколько мне известно, человек разумный.

Она открыла корзинку, и Ян увидел, что там было полно самых разных звезд, которые она, должно быть, навыпрашивала в господских усадьбах. Это были звезды из олова, бумаги и стекла, рождественские елочные украшения и обертки от конфет.

— Это настоящие звезды, — сказала она. — Они упали с неба. Ты единственный, кому я их показала, и когда тебе понадобится, ты можешь взять несколько штук.

— Спасибо тебе, Ингборг! — сказал Ян. — Когда наступит такое время, что мне понадобятся звезды, а оно, может быть, наступит довольно скоро, я не собираюсь просить их у тебя.

Теперь она наконец совсем ушла, но прошло некоторое время, прежде чем Ян принялся молотить.

Это был еще один знак. И не потому, что такая слабоумная, как Ингборг, знала что-нибудь о судьбе Клары Гулли, но она была из тех, что нюхом чуют, когда должно произойти что-нибудь необыкновенное. Она могла слышать и видеть то, о чем умные люди не имеют никакого понятия.

В ОЖИДАНИИ

Инженер Буреус из Борга имел обыкновение почти каждый день заворачивать на пристань, чтобы встретить пароход, и в этом не было ничего удивительного. Ему и надо-то было всего лишь пройти через прекрасный еловый парк, а уж с пароходом всегда приезжал кто-нибудь, с кем он мог перекинуться парой слов, чтобы таким образом внести некоторое разнообразие в монотонную сельскую жизнь.

Как раз на границе парка, где дорога внезапно круто спускалась к пристани, из земли торчало несколько больших голых каменных плит, и часто случалось, что приходившие издалека люди садились на них, ожидая парохода. А возле боргской пристани всегда было много ожидающих, потому что никогда нельзя было точно знать, когда придет пароход. Он редко приходил раньше двенадцати, но быть совершенно уверенным, что он не окажется у пристани уже в одиннадцать часов, тоже было нельзя. В том, что пароход задерживался аж до часу или двух, опять-таки не было ничего необычного, поэтому предусмотрительные люди, приходившие к пристани около десяти, вполне могли просидеть здесь всю первую половину дня.

Инженеру Буреусу хорошо было видно озеро Лёвен из окна его комнаты в Борге. Он видел, когда пароход показывался из-за мыса, и никогда не приходил на пристань раньше времени. Таким образом, ему самому не было необходимости сидеть на этих камнях ожидания, и он, проходя мимо, лишь бросал взгляд на тех, кто там сидел.

Но он не мог не обратить внимания на маленького человека с кротким и добрым выражением лица, который сидел и ждал здесь день за днем. Он держался совершенно спокойно и безразлично до тех самых пор, пока не показывался пароход. Тогда он вскакивал с сияющим от радости лицом. Он опрометью сбегал с горы и вставал на самом дальнем конце пристани, словно был уверен, что встретит кого-то. Но ни один приезжий никогда к нему не подходил. Когда корабль отчаливал, он оставался стоять так же одиноко, как и прежде.

Радости на его лице уже не было, и когда он отправлялся домой, то выглядел старым и усталым. Было даже страшно, хватит ли у него сил подняться в гору.

Инженер Буреус не знал этого человека, но в один прекрасный солнечный день, когда он снова увидел его сидящим и неотрывно глядящим в сторону озера, он заговорил с ним. Он вскоре узнал, что у этого человека уехала дочь и сегодня ее ждут домой.

— А вы точно знаете, что она приедет сегодня? — спросил инженер. — Я вижу, что вы сидите здесь и ждете уже несколько месяцев. Должно быть, раньше в письмах она вводила вас в заблуждение.

— О нет, конечно же нет, — смиренно сказал человек. — Ни в какое заблуждение она нас не вводила.

— О, Боже мой, — сказал инженер и немного разгорячился, поскольку был господином вспыльчивым, — что же вы хотите сказать? Вы тут сидели и ждали день за днем, а она все не приезжала, и при этом не вводила вас в заблуждение!

— Да, — сказал маленький человек и поднял на инженера свои добрые, ясные глаза, — она не могла этого сделать. От нее вообще не было никаких вестей.

— Вы вообще не получали никаких писем? — спросил инженер.

— Нет, у нас не было от нее вестей с первого октября прошлого года.

— Но зачем же вы сюда приходите? — поинтересовался инженер. — Вы же каждое утро сидите здесь, ничего не делая. Неужели у вас есть возможность вот так уходить с работы?

— О нет, конечно же, я поступаю плохо, — сказал человек и чему-то улыбнулся, — но это, верно, уладится.

— Но разве можно быть таким глупцом, — воскликнул инженер Буреус, совершенно рассвирепев, — чтобы сидеть тут и ждать безо всякой причины? Вас следует посадить в сумасшедший дом.

Человек ничего не ответил. Он сидел, обхватив руками колени, и был совершенно невозмутим. Легкая улыбка все еще играла на его губах, становясь с каждой секундой все более победной.

Инженер пожал плечами и отошел от него. Но, наполовину спустившись с горы, он раскаялся и вернулся обратно. Лицо его приняло доброе выражение, вся та горечь, которую обычно так ярко выражали его суровые черты, исчезла, и он протянул человеку руку.

— Я только хотел пожать вам руку, — сказал он. — Раньше я думал, что лучше всех в этом приходе знаю, что значит тосковать, но теперь вижу, что появился человек, который превосходит меня в этом.

ИМПЕРАТРИЦА

Прошло уже целых тринадцать месяцев с тех пор, как уехала маленькая девочка из Скрулюкки, а Ян так ни единым словом и не выдал, что ему что-то известно о том великом чуде, которое с ней произошло. Он вбил себе в голову, что должен молчать до тех пор, пока она не вернется. Если Клара Гулля не будет знать, что он что-то знал заранее, то еще большей радостью для нее будет удивить его своим величием.

Но в этом мире происходит больше неожиданного, чем ожидаемого. И вот настал день, когда Яну пришлось нарушить молчание и без обиняков сказать, как обстоит дело. Сделал он это не ради себя, нет, он мог бы еще сколько угодно ходить в своей старой, потрепанной одежде, и пусть бы люди думали, что он всего лишь нищий бедняк. Лишь ради своей маленькой девочки он вынужден был обнародовать великую тайну.

Однажды в начале августа он был возле пристани и ждал ее. Ведь не мог же он отказать себе в удовольствии ежедневно ходить на пристань и ожидать ее прибытия, да и ее это тоже не могло обидеть.

Пароход как раз только что причалил, и он уже видел, что Клары Гулли на нем нет. Он-то полагал, что ей пора бы уже со всем управиться и приехать домой. Но, очевидно, на ее пути возникли новые препятствия, как это было в течение всего лета. Ведь человеку, у которого так много дел, нехорошо от них отрываться.

Все же очень жаль, что она не приехала сегодня, потому что на пристани было как никогда много ее старых знакомых. Тут стояли и депутат риксдага Карл Карлссон из Стурвика, и Август Дэр Ноль из Престеруда. Был тут и зять Бьёрна Хиндрикссона, и даже случайно подошел старый Агриппа Престберг. Агриппа, кстати, все еще имел зуб на девочку с тех пор, как она провела его с очками. Ян не мог отрицать, что было бы здорово, если бы Клара Гулля стояла на пароходе во всем своем великолепии в этот день, когда Престберг мог бы ее увидеть.

Но раз уж она не приехала, Яну ничего не оставалось делать, как повернуть к дому. Он как раз собирался сойти с пристани, когда на его пути стал злой Греппа.

— Вот как, — сказал Греппа, — ты и сегодня прибежал сюда за своей дочкой?

С таким человеком, как Греппа, лучше было и не заговаривать, и Ян просто свернул в сторону, чтобы пройти мимо.

— Да, меня не удивляет, что тебе хочется встретить такую шикарную даму, какой она, говорят, стала, — сказал Греппа.

Тут к Греппе подскочил Август Дэр Ноль и дернул его за рукав, чтобы он замолчал.

Но Греппа не унимался.

— Раз уж весь приход это знает, — сказал он, — пора бы, пожалуй, и родителям узнать, как обстоит дело. Ян Андерссон — хороший мужик, хотя он и избаловал свою дочку. Я больше не могу терпеть того, что он сидит тут неделю за неделей и ждет эту…

И тут он сказал такое отвратительное слово о маленькой девочке из Скрулюкки, что Ян, отец ее, даже в мыслях никогда не решился бы повторить его.

Но теперь, когда Агриппа Престберг бросил ему это слово, да так громко, что все люди на пристани слышали, что он сказал, наружу выплеснулось все то, что Ян молча носил в себе весь этот год. Он не мог уже больше скрывать этого. Девочке придется простить его за то, что он выдал ее.

Он сказал то, что должен был сказать, без какой-либо злобы или тщеславия. Он отмахнулся от Агриппы и усмехнулся, словно сама необходимость отвечать вызывала у него презрение.

— Когда императрица приедет…

— Императрица, это еще кто такая? — ухмыльнулся Греппа, будто он ничего и не слыхал о том, как возвысилась маленькая девочка.

Но Ян из Скрулюкки не дал помешать себе и продолжал так же спокойно, как и прежде:

— Когда Клара, императрица Португалии, будет стоять здесь на пристани с золотой короной на голове, а семь королей вокруг нее будут нести ее мантию, семь львов будут послушно лежать у ее ног и семьдесят семь военачальников будут идти впереди нее с обнаженными мечами в руках, вот тогда-то мы и посмотрим, посмеешь ли ты, Престберг, сказать ей самой то, что сказал мне сегодня.

Произнеся это, он с минуту постоял неподвижно, чтобы насладиться их испуганным видом. Затем повернулся на каблуках и пошел своей дорогой, но, само собой разумеется, безо всякой поспешности.

Как только он повернул прочь, на пристани за его спиной начались шум и суматоха. Поначалу он не стал обращать на это внимания, но потом услышал, как что-то тяжело упало, и тут ему пришлось обернуться.

Старый Греппа лежал на пристани, а поваливший его Август Дэр Ноль склонился над ним со сжатыми кулаками.

— Ты же знал, живодер, что он не вынесет правды, — говорил Август. — У тебя, должно быть, нет сердца.

Это Ян из Скрулюкки услышал, но ему противны были такие вещи, как ссоры и драки. Он пошел дальше в гору, не впутываясь в это дело.

Но самым удивительным было то, что, как только он скрылся из виду людей, у него потоком хлынули слезы. Он не мог объяснить, что бы это могло означать. Должно быть, это были слезы радости от того, что ему удалось обнародовать тайну. Ему казалось, что он вновь обрел свою маленькую девочку.

ИМПЕРАТОР

Можно себе представить, что людям, пришедшим в церковь в Свартшё в первое воскресенье сентября, было чему подивиться.

В церкви Свартшё большие и широкие хоры располагались наискосок через весь длинный неф. На первой скамье на хорах обычно сидели господа: мужчины — справа, а жены и мамзели — слева. И так было, сколько можно припомнить, всегда.

Остальным сидеть там вовсе не запрещалось. Все могли садиться, куда угодно. Но, конечно же, никому из бедняков никогда бы и в голову не пришло усесться на эту скамью.

В прежние времена Яну всегда казалось, что сидящие там великолепны и благородны. И даже сегодня он тоже не стал бы отрицать, что заводчик из Дувнеса и инженер из Борга были мужчинами видными и выглядели прекрасно. Но о чем тут было говорить в сравнении с тем великолепием, которое теперь открылось людским взорам? Такая персона, как настоящий император, еще никогда не сиживала здесь, на господской скамье.

Но теперь такой великий человек все же сидел на самом видном месте с края скамьи. Обеими руками он опирался на длинную трость с большим серебряным набалдашником, на голове у него был высокий зеленый кожаный картуз, а на груди блестели две большие звезды, одна — похоже, золотая, другая — похоже, серебряная.

Когда зазвучал орган, император возвысил голос и запел. Ведь императору дозволено громко и отчетливо петь в церкви, даже если у него нет ни голоса, ни слуха. Народ все равно рад возможности услышать его. Господа, сидевшие рядом с ним, стали поворачиваться и раз за разом поглядывать на него, но в этом не было ничего удивительного. Пожалуй, впервые среди них была такая высокопоставленная особа.

Картуз ему пришлось снять, потому что даже король должен это делать, когда приходит в церковь, но он не снимал его как можно дольше, чтобы народ мог на него насмотреться.

Многие из тех, что сидели внизу в церкви, в этот день тоже поднимали головы и смотрели на хоры. Они словно думали больше о нем, чем о проповеди. Но это нужно было им простить. Это, верно, пройдет, лишь только они привыкнут к тому, что в церкви сидит император.

Возможно, их немного удивляло, что он так возвысился. Но им следовало бы понимать, что тот, кто приходится отцом императрице, сам должен быть императором. Иначе и быть не может.

Когда он вышел из церкви после богослужения, многие направились к нему, но он не успел поговорить ни с одним человеком, потому что подошел звонарь Свартлинг и попросил его пройти с ним в ризницу.

Когда Ян со звонарем вошли в ризницу, пастор, сидя на высоком кресле спиной к двери, разговаривал с депутатом риксдага Карлом Карлссоном. Пастор был чем-то расстроен. Это было слышно по голосу. Он чуть не плакал.

— Эти две души были доверены моему попечению, — говорил он, — а я допустил их до погибели.

Депутат риксдага пытался утешить его.

— Ведь пастор нисколько не виновен в том зле, что творится в больших городах, — сказал он.

Но пастор не давал себя успокоить. Он опустил прекрасное молодое лицо в ладони и заплакал.

— Нет, конечно же, нет, — сказал он. — Но что сделал я для того, чтобы уберечь молодую восемнадцатилетнюю девушку, которую бросили в мир совершенно беззащитной? А что сделал я, чтобы утешить ее отца, который и жил-то только ради нее?

— Вы ведь только-только появились в этом приходе, — сказал депутат. — Если уж говорить об ответственности, то она в гораздо большей степени лежит на нас, остальных, знавших об этих обстоятельствах. Но кто мог предвидеть, что все это будет так ужасно? Молодые ведь должны отправляться в мир. Нас всех в этом приходе бросали туда таким же образом, и у большинства все было в порядке.

— О, Господи, если бы я мог поговорить с ним! — молил пастор. — Если бы я мог удержать ускользающий разум…

Стоявший рядом с Яном звонарь Свартлинг кашлянул, и пастор повернулся к ним. Он тут же встал, взял руку Яна и вложил в свою.

— Дорогой Ян! — начал он.

Пастор был высоким, светловолосым и красивым. Когда он обращался к человеку своим добрым голосом и смотрел мягкими голубыми глазами, в которых светилось милосердие, ему нелегко было противостоять. Но на этот раз ничего не оставалось делать, как только с самого начала наставить его на путь истинный, и Ян так и поступил.

— Здесь нет больше Яна, любезный мой пастор, а есть Юханнес, император Португалии, а с тем, кто не желает называть его настоящим именем, ему не о чем разговаривать.

С этими словами Ян по-императорски кивнул пастору на прощание и надел картуз. Те трое, что остались в ризнице, выглядели довольно сконфуженно, когда он распахнул дверь и вышел.