Онлайн чтение книги Империя (Под развалинами Помпеи)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ. Мистерии в храме Изиды

События развивались быстро; Ливия Друзилла стала думать о том, что наступил уж удобный час для действия и что пора поторопиться разрешением ее давних зредположений.

Прибытие Клемента в Рим, принятая им тут предосторожность и участие посторонних лиц, давших ему возможность обойти козни, какие она строила против него, принимая его за Агриппу Постума; его неожиданное исчезновение, так что ей остались неизвестными цель и результаты его пребывания в столице; тайные совещания младшей Юлии со своими друзьями, сильными при дворе; приезд в Рим с острова Пандатарии самой Скрибонии для переговоров с Клементом; наконец, удаление от двора некоторых лиц, ходатайствовавших перед Августом о детях Марка Випсания Агриппы, и война в Паннонии, веденная победоносным образом Тиверием, – все это, казалось, очистило Ливии поле действия, помогая осуществлению давно задуманного ею плана.

В ночь, описанную нами в предшествовавшей главе, Ургулания и Процилл отправились в священную рощу по приказанию самой Ливии. Зная хорошо склонности младшей Юлии, не отличавшейся от склонностей ее матери, Ливия была уверена, что внучка Августа не упустит случая воспользоваться оргией, дозволенной к тому же самой религией. И в эти праздничные дни Ливия не хотела терять Юлии с глаз, чтобы иметь новое доказательство ее безнравственности и, таким образом увеличить сумму данных к ее обвинению и погибели.

Так как Ливии были известны строгость Августа к соблюдению внешних приличий и то, что он не терпел, чтобы женщины высшего общества вступали в интригу или имели что-либо общее с человеком низкого положения, плебеем или рабом, то, посылая Ургуланию и Процилла на праздник Миртовой Венеры, каждого из них порознь, для наблюдения за младшей Юлией, она не предупредила ни Ургулании, что такое же точно поручение дано ею Проциллу, ни Процилла, что он может встретить Ургуланию в миртовых рощах, что действительно и случилось: они встретились близ храма Венеры и тут же узнали друг от друга, что посланы Ливией с одним и тем же поручением. Ургулания не скрыла этого перед Проциллом, чтобы оправдать свое присутствие среди ночных оргий венерина праздника и не показаться недостойной того хорошего мнения, какое имели о ней императрица и весь двор.

Не все миртовые кусты были освещены; были уголки в священной роще, как будто нарочно оставленные в темноте, чтобы быть более удобными для любовных свиданий. Толпы народа наполняли все аллеи этой рощи: невольники и свободные граждане, плебеи и патриции, женщины всех классов, не исключая матрон и девушек аристократического круга, – все это бродило в одиночку, или парами и группами, ведя сладострастные разговоры, позволяя себе непристойные движения, словом, превращая всю священную рощу, окружавшую храм богини любви, в разгульный дом. Была минута, когда Ургулания почувствовала страх и раскаяние в том, что явилась сюда; но она не поторопилась уйти, а приказала сперва Проциллу не оставлять ее одну в этом страшно шумном людском водовороте; потом, когда первый страх прошел, она выразила желание выбраться из тесной толпы на менее многолюдное и менее шумное место, а затем, под влиянием заразительных примеров, бросавшихся в глаза на каждом шагу, она снизошла до того, что дозволила Проциллу взять себя под руку и слушать его рассказы, не имевшие ничего общего с поручением, данным им императрицей.

Процилл, как нам уже известно, был ловкий и красивый юноша и пользовался милостью своих господ, то есть Ливии и Августа. Ему дозволялось часто – а в эту ночь даже было приказано – не надевать пуллаты (одежды из темной грубой материи, отличавшей невольников); этим дозволением Ливия как бы напоминала ему данное ею обещание – за его верную службу и преданность даровать ему впоследствии свободу. Его манеры и его речь были так изящны, что ему не трудно было скрывать перед другими свое низкое происхождение; этими качествами Процилла Ливия Августа умела пользоваться, давая ему нередко тайные и трудные поручения, где необходимы были хитрость и притворство; при всем этом он обладал и большим умом.

Что касается Ургулании, то и эта гордая матрона не отличалась в нравственном отношении от прочих женщин высшего общества той эпохи. Очутившись вместе с юным и красивым Проциллом среди шумной всеобщей оргии, она забыла о том, с какой целью пришла сюда и, подчиняясь эротическому настроению окружавшей ее толпы, в свою очередь отдалась сладострастию, поступив в данном случае на основании, быть может, той логики, что раб по закону не считается человеком, но вещью, а тот или другой способ пользования вещью не может оскорблять собственного достоинства. В эту минуту, Ургулания могла успокаивать себя еще и тем, что тут же, перед ее глазами, проходили мимо нее важные матроны и жены преторов и консулов под руку с известными развратниками; наконец, она могла быть уверена в том, что никто не признает в ее прилично одетом кавалере простого невольника, а темный миртовый куст сохранит в тайне ее нескромный поступок.[122]Еще в начале этой книги я сообщил читателю суждение известного историка Вануччи о развращенных нравах эпохи Августа и о бесстыдном поведении римских женщин, доходивших до того, что их вносили в списки публичных проституток. Здесь же, в доказательство упомянутого факта по отношению к Ургулании, привожу слова другого авторитетного писателя: «Эмилия Лепида, – пишет Тацит (Annal., lib. VI), – вышедшая замуж за юношу. Друза и обесчестившая его, оставалась не наказанной, пока жил Лепид, ее отец; потом она была обвинена за связь со своим невольником; поступок ее был очевиден, и она, не думая оправдываться, лишила себя жизни». Тот же историк во 2-й книге, под 769 г., повествует: «В этом году сенат издал строгие указы против женского разврата, запретив всякой женщине, имевшей отца, деда или мужа из аристократической фамилии, торговать собой. Указ этот был вызван тем фактом, что Вестилия, из преторианского семейства, записалась в число разгульных женщин». Ювенал, кроме того, что касается Мессалины, припоминает еще поведение Иппии, жены сенатора, которая, бросив мужа и детей, бежала «с грязным гладиатором». Язва разврата была не новой вещью; еще за пятьдесят лет до Р. X. Клодия была до такой степени распутна, что получила прозвище quadrantaria, что означало женщину, продающуюся за самую мелкую монету.

Таким образом, и Ургулания, вместе с Проциллом, подобно прочим парам, в свою очередь скрылись за густым миртом и, немного спустя, вновь показались на аллее, на том месте, откуда Процилл заметил, как он предполагал, младшую Юлию, разговаривавшую с красивым мужчиной. Он тотчас же сообщил свое подозрение Ургулании и вместе с ней продолжал наблюдать за ними, пока этого наблюдения не заметила Юлия.

Остальное нам уже известно. Прежде, нежели разойтись, Процилл и Ургулания согласилась между собой действовать сообща против Юлии. Хотя они и не были уверены в том, что дама, которую они видели вместе с мужчиной, только что оскорбившим их, была Юлия, тем не менее, они решили донести самому Августу, что видели именно ее на ночном празднике в миртовой роще, гулявшей под руку с любовником, принадлежавшим по костюму к классу всадников; само собой разумеется, что при этом доносе они должны были умолчать о своей собственной встрече в роще.

– Иди теперь, иди и забудь!

Так простилась гордая фаворитка Ливии со своим минутным любовником, сделав при этом повелительный жест, который можно было принять и за угрозу.

На следующий день после вышеописанной ночи, в шестом часу, тот же слуга младшей Юлии вновь принес Децию Силану запечатанные diptici, т. е. дощечки.

Открыв их, Деций прочел следующее:

Деций Силан стер написанное и возвратил дощечки. Вслед за этим он вышел из дома и направился к гостийским воротам.

В ожидании Силана Мунаций Фауст уже с добрый час прохаживался по улице перед входом в кавпону Альбина. Заметив идущего к кавпоне Силана, он тотчас же поспешил к нему навстречу.

– Ну, что? – спросил он его с нетерпением.

– Все идет по твоему желанию. Богиня, покровительствующая твоему родному городу, Помпейская Венера,[123]Помпея называлась еще Colonia veneria Cornelia. Первый, устроивший тут колонию, был Луций Корнелий Силла. милосердна к тебе: ты будешь иметь вновь свою Тикэ.

– За какую цену?

Тут Деций Силан, в ответ на этот вопрос, объяснил ему, что Тикэ будет возвращена ему в том случае, если он согласится предпринять с ним, Децием Силаном, и с несколькими доверенными ему лицами, путешествие в греческие моря, а именно, в мизийскую Адрамиту, и обратно оттуда в Рим, причем ему, Мунацию Фаусту, не воспрещается во время этого плавания заниматься торговыми делами, продавать и покупать, что он только пожелает.

– Иного средства нет? – спросил с грустью навклер.

– Нет.

– Какие гарантии, что я действительно получу обратно Тикэ?

– Ты их получишь; но об этом я скажу тебе в другой раз, быть может завтра же. Но ты согласен ли на мое предложение?

– Согласен.

И этот договор был закреплен между ними пожатием рук.

На другой день Деций Силан поспешил отправиться в святилище Изиды на Марсовом поле. К этому храму примыкало здание, служившее жилищем для жрецов египетской богини, бывших также египтянами и главой которых был Рамзет. К нему-то должен был обратиться Деций Силан. Подойдя к храму, он спросил о Рамзете одного из цаконов – так назывались низшие священнослужители при Изиде, – сидевших на корточках у самого храма. С совершенно лысыми головами, с безжизненными глазами и испитыми лицами, сидели они тут в своих белых льняных одеяниях, запачканных винными пятнами и спускавшихся лишь от поясницы, тогда как верхняя часть тела оставалась совершенно голой. По этим льняным одеяниям своих жрецов и сама Изида называлась Diva linigeria.[124]См. Овидия, кн. I Метаморфоз; Ювенала Сатиру VI; Марциала Эпиграм., lib XII, 29. Низший жрец, к которому обратился Деций Силан, спросил его имя и, очевидно, предупрежденный об его приходе, провел его в потайную дверь, сделанную в стене храма.

В Риме было всем известно, что служители Изиды готовы были на все услуги для тех лиц, которые охотно развязывали свои кошельки, т. е. щедро платили за их услуги; и Деций Силан, знавший это, также приготовил свою лепту, догадываясь между прочим о том, с какой целью он был приглашен сюда. Но для уяснения дальнейшего содержания Этой главы мне необходимо припомнить тут читателю кое-что из истории, и прежде всего приведу одно место из цитированной, уже мной книги Момсена, где он в кратких словах говорит о характере религиозного верования в ту эпоху римской жизни.

«Религия, – пишет этот знаменитый немецкий историк, – в которую никто более не верил, удерживалась лишь по политическим причинам. Неверие и суеверие, различные цвета одного и того же явления, подавали друг другу руки в римском мире этой эпохи, и не было недостатка в личностях, удерживавших в себе то и другое; отрицавших богов вместе с Эпикуром и, в то же время, молившихся и приносивших жертвы перед всеми алтарями. Естественно, что одни лишь боги востока были в моде; по мере того, как люди эмигрировали из Греции в Италию, и боги востока прибывали толпой на Запад. Перенесение фригийского культа в Рим в эту эпоху выражается ясно в полемическом тоне современников этой эпохи, Варрона и Лукреция, и в поэтическом прославлении этого культа изящным Катуллом, высказывающим характерное желание, чтобы богиня удостоила вертеть головы лишь другим, но не ему. Новым предметом обожания был культ персидский, который, как говорят, перешел к западным жителям посредством пиратов Средиземного моря; полагают, что самое древнее место этого культа на Западе (Европе) был Олимп. Но жители Запада, принимая восточный культ, оставляли в стороне его элементы, возвышенные, интеллектуальные и моральные, какие видны в Агурамазде; и высшее божество чистого учения Зороастра осталось, разумеется, неизвестным на Западе: обожание тут перешло на божество, занявшее первое место в древней национальной персидской религии, перенесенное Зороастром на второе место, на божество солнце – Митру. Но самая лучшая и самая мягкая форма персидской религии не привилась в Риме так легко, как скучная своим мистицизмом и странная религия Египта; Изида, мать всей природы, Озирис, вечно умирающий и вечно возрождающийся, мрачный Серапис, молчаливый и важный Арпократ и божество-собака Анубий.

В тот год, когда Клодий предоставил свободу кружкам и собраниям (696 г. от нач. Рима), чем мог пользоваться и простой народ, упомянутая толпа богов приготовилась проникнуть и в древнее убежище римского Юпитера, в Капитолий; лишь с трудом могли не допустить этого вторжения, будучи, однако, вынуждены дозволить постройку храмов для новых богов в предместьях Рима. Не было другого культа, который был бы так популярен среди низшего класса народа, как культ Изиды; и когда сенат приказал уничтожить храм этой богини, находившийся в самом городе, то ни один рабочий не захотел начать его разрушение, так что консул Луций Павел принужден был собственноручно нанести храму первый удар молотом. Чем была развратнее женщина, тем сильнее обожала она чистую и добрую Изиду».[125]Момсен: «Римская история», кн. V, гл. XII.

После смерти Юлия Цезаря храм Изиды был возобновлен на общественный счет; фанатическое усердие в это время преодолело слабую и равнодушной политику. Изгнанные когда-то боги вновь возвратились с берегов священного Нила, число поклонников их увеличилось, храмы были возобновлены с большей роскошью и их явилось целых три: один близ оливковой рощи, упоминаемый Ювеналом, другой у цирка Фламинии и третий на Марсовом поле, самый знаменитый по чудотворным исцелениям верующих, что подтверждает изящный, но удрученный болезнью Тибулл в следующем стихотворении:

Изиде, подобно Серапису, приписывали не только силу исцелять больных, но и спасать от кораблекрушения; и как выздоравливавшие от тяжелых болезней, так и спасавшиеся от гибели на море спешили посвящать ей «благодарственные доски», на которых изображались совершенные ею чудеса и которыми были увешаны внутренние стены ее храмов. По словам Ювенала это приносило большую пользу живописцам:

Но возвратимся к нашему рассказу.

Когда Деций Силан сказал свое имя Рамзету, тот спросил его:

– Молодой римлянин, не должен ли ты предпринять далекое и опасное путешествие морем?

– Да, должен.

– Есть одна важная дама, которой дорога твоя жизнь, а эта дама дорога богам.

– Мне сладко слышать это; я принес уже Венере жертву в знак благодарности.

– Не принесешь ли ты жертв и Изиде, которая хранит плавающих по морям? – спросил Рамзет с едва заметной иронической улыбкой и с худо скрываемой злостью в глазах.

– По возвращении я повешу на стенах ее храма благодарственные венки.

– А зачем не хочешь ты сделать этого перед своим отъездом?

– Потому что выражение благодарности следует после полученного благодеяния.

– А ты будешь облагодетельствован в самом скором времени…

При этих словах у верховного жреца Изиды глаза засверкали еще большей злостью.

– Оставь таинственный язык твоего культа и сообщи мне поручения Юлии.

– Благочестивая внучка Цезаря Августа, через три дня, удалится в стены этого храма на десять дней и десять ночей и на это время прервет всякие сношения с людским обществом.

– Но если ты позволишь… – прервал его Деций, догадавшись, к чему вело это предисловие.

– Нет, скажи лучше, если ты согласишься сделаться последователем нашей религии и будешь посвящен в священные мистерии. Согласен ли ты на это? Отвечай.

– Что это будет стоить? – спросил вместо ответа молодой патриций, знавший жадность жрецов Изиды, вошедшую в поговорку, и то, что с ними излишне было говорить обиняками.

– Римлянин, предмет твоего желания. может ли быть оценен? Но посвящение твое требует расходов, и жрец, исполняющий у нас обязанность мистагога[128]Мистагогом назывался, собственно, тот из жрецов богини Изиды, который посвящал неофитов в самые мистерии. Цицерон, однако, дает это название тем, которые показывали посетителям сокровища храмов и которые, в сочинениях Лукана, зовутся monstratores. бъявит тебе сумму этих расходов.

– Так мне нравится, Рамзет; я люблю прямую речь, – одобрил, улыбаясь, патриций.

– Но нет ли с тобой товарища, богатого помпейского навклера?

– К чему этот вопрос?

– Да я говорю об обоих. Если ты придешь, то и он придет; таково желание Юлии.

– А когда мне явиться?

– Я сказал уже тебе – через три дня. Посвящение будет происходить ночью. По праву верховного жреца я освобождаю вас от десятидневного воздержания, положенного по уставу нашего культа, дозволяется употреблять вино и мясо. Вам скоро придется предпринять тяжелое и долгое путешествие, а это достаточный мотив моего разрешения.

– Мы на все готовы, но пойми, Рамзет, что исключительные обстоятельства не дозволяют, чтобы церемония посвящения была совершена публично. Глаз Августа и проницательность той особы, которая находится близ него, могут догадаться о преследуемой нами цели и наше предприятие, в этом случае, сделалось бы роковым для нас самих.

– Будь спокоен, Деций Силан, сын Деция.

И молодой человек удалился.

В начале третьего дня, в девятом часу, большие носилки, несомые ловкими и сильными нумидийцами, остановились у дверей того же самого храма Изиды, на Марсовом поле, и из них вышли две грациозные женщины, плотно окутанные в паллы и с покровом на голове.

Пророк, т. е. верховный жрец вместе с прочими священнослужителями Изиды – комастами и цаконами – находились уже у храма и встретили новоприбывших звуками цитр; обе женщины скромно прошли, не снимая покровов со своей головы, мимо этих жрецов египетской богини, стоявших в две линии и наряженных чучелами.

При храме Изиды находилась целая каста жрецов. По культу обязанность этой касты заключалась в изучении наук, – физики, астрономии, естественной истории, географии и медицины, равным образом теологии, философии и пророчества, а также занятия архитектурой, живописью и музыкой, собирание аннал и хроник, как своего отечества, так и чужих стран. Члены этой касты должны были вести воздержанную, строгую жизнь, стараться сохранять свое тело в высшей чистоте; с последней целью в этой касте было введено обрезание, а вся одежда заключалась, как было уже сказано выше, в белоснежной льняной тунике, носимой жрецами Изиды в воспоминание того, что эта богиня, о чем упоминает и Овидий, первая ввела в употребление лен; верхняя же часть тела их оставалась обнаженной, а голова была выбрита.

Но на самом деле эти жрецы сделали из своей богини, подобно Венере Пандемии, царицу священной проституции в Риме.[129]La regina della prostituzione sacra in Roma (Livia Au– gusta, V. I, p. 240). При ее главном храме были обширнейшие пристройки, сады и подземелья, где происходило посвящение уверовавших в Изиду, стекавшихся сюда целыми тысячами на празднества этой богини.

Полные всевозможных пороков и способные на всякое преступление, жрецы превратили это священное убежище в место открытого и безграничного разврата. Составляя собой многочисленную семью, они жили между собой в бесстыдной фамильярности, отдавшись самой извращенной чувственности, вечно пьяные, прожорливые, шатаясь по городским улицам в своих льняных туниках, покрытых пятнами и загрязненных, с маской, подобной собачьему наморднику, на лице, с цитрой в руках, игрой на которой они собирали милостыню, стуча в двери и угрожая гневом Изиды тем, кто отказывал им в подаянии.

В тоже самое время они занимались сводничеством, конкурируя в этом постыдном деле с постаревшими куртизанками, принимая на себя всякие любовные поручения, начиная от передачи эротического содержания писем до устройства свиданий и завлечения женщины на такие свидания посредством гнусного обмана. Как самый храм, так и сады служили убежищем для влюбленных, прелюбодействовавших тут под покровом льняных одежд, в которые наряжали их изидины жрецы. Ревнивые мужья не проникали безнаказанно в эти места, посвященные наслаждению, где глаза видели только любящие пары, а уши слышали вздохи, полузаглушаемые звуками цитр.[130]Cm. Dufour, Histoire de la prostitution, cap. XIV; но еще более авторитетный в этом отношении писатель, Иосиф Флавий, сообщает между прочим следующее: «Паулина, супруга Сатурпина, считавшаяся одной из первых в Риме по своему происхождению и по своей красоте, была любима Децием Мундусом, который изыскивал всевозможные средства, чтобы соблазнить ее, дошел даже до того, что предлагал ей двести тысяч драхм. Когда не удалось и это средство, молодой человек решился умереть с голоду; но одна женщина по имени Ида, бывшая невольница его отца и известная своим развратом и безобразием, решилась спасти его. Заставив Деция Мундуса вручить ей пятьдесят тысяч драхм и зная набожность Паулины и преданность ее богине Изиде, прибегла к следующему обману. Придя к изидиным жрецам и открыв им страсть молодого человека, просила их помочь ему достигнуть своей цели. Побежденные жадностью (Ида, дав им двадцать пять тысяч драхм, обещала дать столько же, если они удачно исполнят ее просьбу), они обещали удовлетворить страсть Деция Мундуса. Старший летами из жрецов отправился к Паулине и передал ей, будто бы Серапис требует ее к себе. Глупенькая охотно выслушала это приказание, но сказала, однако, об этом своему мужу, позволившему ей идти. Она отправилась в храм, где после ужина, когда жрец запер наружные двери и потушил лампады, к ней явился Деций Мундус в образе бога Сераписа. Возвратившись ранним утром домой Паулина рассказала всем явление, ей этого бога. На третий день встретился с ней Мундус. – Ты сберегла мне, – сказал он ей, смеясь, – двести тысяч драхм. Тогда глупая женщина, догадавшись об обмане, сообщила всю историю своему мужу и просила его помочь ей отомстить обманщикам. Сатурпин поспешил передать случившееся Цезарю Тиверию, который выпытав все от самих жрецов, приказал Иду распять на кресте, храм Изиды разрушить, ее статую бросить в Тибр, а Мундуса наказал лишь изгнанием, приняв его безумную страсть за смягчающее вину обстоятельство».

Несмотря на такую дурную славу жрецов Изиды и ее храма, суеверие превозмогало: в этот храм спешили римские матроны, чтобы, запершись в нем, отдаться десятисуточному посту и молитвам; в это время они не должны были принимать мужчин, не могли видеться даже с мужьями, чтобы не развлекаться среди духовных упражнений: такое добровольное десятисуточное испытание в храме Изиды называлось In casto Isidis.

Но жадность и безнравственность жрецов, как я уже сказал, сделали из убежища благочестия тайное место для любовных свиданий, где римские матроны свободно и безопасно отдавались прелюбодеянию. В одной из своих элегий поэт Проперций, сильно ревновавший свою Цинцию, выразил следующим образом свою досаду на In casto Isidis:

Обе дамы, выйдя из богатой бастерны (носилок), вступили в изидин монастырь также для того, как сказали они своим домашним, чтобы провести в нем десять дней и десять ночей в молитвах и духовных размышлениях.

Они с особенным почетом были введены Рамзетом во внутренность монастыря; но нам нужно их оставить, чтобы возвратиться к Децию Силану и Мунацию Фаусту.

Выйдя от верховного жреца Изиды, Деций Силан тотчас же отправился к помпейскому навклеру и сообщил ему, что для того, чтобы видеться с Юлией и заключить с ней договор, ему необходимо приобщить себя к культу Изиды и его мистериям, так как Юлия находится в изидином храме, куда удалилась будто бы, с благочестивой целью, на десять дней и десять ночей.

– Признать эти мистерии? Эти гнусные выдумки? О, Деций, это невозможно! Изидины жрецы отъявленные плуты, я узнал их хорошо еще в Помпеи.[132]Храм Изиды был первым зданием, открытым в Помпеи, или лучше сказать, это здание послужило к открытию самого города, место которого до тех пор было неизвестно. Эти люди жадные и скупые, продажные, развратные и развратители; бессмысленны их обряды, отвратительны их мистерии; может ли, при всем этом, быть хорошей их религия?

– Она подобна всем прочим, о, Фауст, – отвечал Деций. – Цицерон писал, что когда авгуры говорят промеж себя, то они смеются над своей наукой и еще более над глупостью и верой людей. Я полагаю, что так поступают жрецы всех культов. Прочти Варрона.

– Я не люблю его цинизма; по-моему, он не лучше вдохновлявшего его Диогена.

– А по мне философия циников лучшая из всех и потому собственно, что в ней нет никакой системы и что она смеется над всеми системами и над всеми изобретателями систем. Но если ты презираешь изидиных жрецов и их верование, если все это принимаешь за ханжество, отчего не желаешь платить им той же самой монетой, если это может содействовать достижению твоей цели?

Эта логика, столько же циничная, сколько убедительная, озадачила Мунация Фауста.

– Что же касается меня, – продолжал римлянин, – то я нашел возможным согласиться на предложение главного жреца и за себя самого и за тебя, полагая, что стоит бросить горсточку золота этим грязным дармоедам, чтобы видеть их мистерии, о которых рассказывают чудеса. Ты при этом можешь воображать, что находишься в театре Марцелла или в театре Помпея.

– Да, но видеть при этом самого себя комедиантом, – прибавил Мунаций.

– Что за беда; с тех пор, как Децимус Лабериус, благородный римлянин, был принужден, по настоянию Цезаря, вступить на сцену, быть комедиантом, это не есть уже занятие, свойственное одним невольникам. Подумай о своей Тикэ.

Протянув правую руку своему другу, Мунаций Фауст сказал решительно:

– Будет по твоему: мы посвятим себя в мистерии этих мошенников.

На третий день вечером, в назначенный час, они сошлись у монастыря. Они также были приняты с уважением жрецом Рамзетом и после того, как уплатили монастырскому казначей назначенную сумму денег за свое посвящение в мистерии, были приглашены к совершению этого таинства.

Весь храм горел огнями бесчисленных лампад; также был освящен и sacrarium, т. е. святилище богини, место, где она являлась, закрытая покровом. У жертвенника пылал уже огонь, на алтаре лежала жертва, а сам священнодействовавший при изидиных мистериях иерофант, тот же самый Рамзет, окруженный своими помощниками, объяснял торжественным голосом иероглифы, которыми была испещрена священная книга, лежавшая перед ним на особом возвышении; словом, все было готово к жертвоприношению, которое тотчас же и началось.

Наши неофиты, т. е. Деций Силан и Мунаций Фауст, присутствовали уже тут, и когда жертва была заклана, а внутренности ее сожжены, два пастофора, подойдя к ним, пригласили их к совершению обряда очищения от грехов.[133]Пастофорами назывались у греков такие жрецы в длинных мантиях, обязанность которых была носить в некоторых церемониях постель богини Венеры или ее покров. Пастофоры существовали и в египетском культе. См. Pozzoli, Dizion. Delia Mitolog. Для этого они были введены в аподитерион,[134]Аподитерион – греч. слово – комната в древних банях, где посетители раздевались перед купанием или гимнастическими играми. (Прим. переводчика). откуда, раздевшись, перешли в соседнюю комнату и спустились в купальню, где совершили предписанное культом омовение. По выходе из купальни, комасты – служители при храме – надели на них новые белоснежные льняные одежды; затем их повели по полутемным коридорам, шедшим вокруг середины храма и стены которых были увешаны черепами и прочими человеческими костями; отсюда они спустились по лестнице в подземные залы, освещенные смолистыми факелами, издававшими неприятный запах.

Тут они увидели странные фигуры: бронзовых драконов с блестевшими карбункулами глазами, страшных грифонов, крокодилов и змей с открытой пастью, вооруженной острыми зубами, и с высунутым языком, горевшим пламенем; наконец, ряд статуй из зеленоватой меди, изображавших адских богов и между ними Плутона и Прозерпину. У этих статуй оба неофита услышали голос жреца, произносившего какие-то формулы и заклинания и затем приказавшего им повернуться перед этими божествами и молить их о том, чтобы они не причинили им зла: diis malis ne noceant. Вся эта обстановка произвела глубокое впечатление на Деция Силана и Мунация Фауста, которым эти места и эта церемония до того времени были совершенно неизвестны.

Здесь даны были им в руки острые кинжалы, и упомянутый жрец, поднеся к Силану голого ребенка, сказал ему:

– Нанеси удар.

Прежде, нежели исполнить такой приказ, Деций Силан бросил испытующий взгляд на жреца и, заметив на его лице невозмутимое спокойствие, догадался, что все это комедия, вследствие чего он без малейшего колебания всадил кинжал в грудь ребенка, не услышав его крика и не увидев никакого движения.

– Нанеси удар, – сказал тот же жрец и Мунацию Фаусту, поднося к нему нежное созданьице, которое казалось девочкой.

Мунаций, в свою очередь заметивший подлог, ударил кинжалом также без малейшей робости.

Тут звонкий голос гиерофанта призывал их вновь наверх, так как они доказали вполне свою храбрость.

В эту минуту клессидра показывала полночь.[135]Клессидрой назывались водяные часы, обыкновенно служившие древним для измерения времени. Этим именем древние называли также свои гидравлические машины. Этим же именем греки называли сосуд, служивший им для полива цветов и прочих мелких растений, полов и т. д. (Прим. переводчика). Когда Мунаций и Деций, взойдя по лестнице, вдохнули в себя воздух, насыщенный необыкновенно приятными благоуханиями, им показалось, что они вышли из мрака смерти к новой жизни.

Их ввели в обширный и ярко освещенный зал, вдоль стен которого стояло девять статуй, изображавших новых богов. Тут наши неофиты были одеты в двенадцать священных одежд. Затем на плечи Деция накинута была великолепная мантия с полосами, на которых были вытканы золотом различные животные; эта мантия, называвшаяся олимпийской, была эмблемой храбрости, выказанной перед тем неофитом.

Один из комастов надел на голову Деция пальмовый венок, листья которого были расположены так искусно, что составляли собой, как бы, ореол вокруг его головы; другой комаст дал ему в правую руку факел и пригласил сесть на роскошную кафедру, в которой он был медленно отнесен на середину храма; здесь он пересел на возвышенный исповедальный стул, помещавшийся как раз напротив святилища, где в эту минуту находилась сама богиня, лицо которой было закрыто покровом.

– Молись, – сказал ему иерофант.

Деций Силан опустился на колени и обратился к богине со следующими словами:

– О ты, предмет почтения богов небесных и гроза богов ада; богиня, дающая движение нашему миру, освещающая солнце, правящая вселенной и попирающая Тартар; ты, которой повинуются беспрекословно все звезды; ты, радующая собой всех богов и которой подчинены все элементы, по твоему желанию дуют ветры и собираются тучи; без воли твоей ни одно семя не может прорасти, ни одно растение расти.

В это мгновение покров упал с богини и Деций Силан увидел перед собой внучку Августа, гордую, прекрасную и, действительно, настолько преобразившуюся, что ее можно было принять за бессмертную обитательницу Олимпа.

Пораженный и очарованный необычайным видением, Деций не знал, что думать: все это казалось ему сном.

Юлия же, будто она была на самом деле богиней, отвечала на воззвание к ней неофита:

– Вот я тут перед тобой, мать всех вещей, повелительница всех элементов, начало всех веков, первая между богами, царица морей, самая древняя обитательница неба, первообраз всех богов и богинь. Мою неограниченную власть признают и светила, освещающие небесный свод, и морские ветры, и печальная тишина Тартара. Я единственное божество, боготворимое во вселенной под различными формами, различными церемониями и различными именами. Фригийцы зовут меня матерью богов, жители Кипра – Венерой Пафией, афиняне – Минервой Кекропией… Египтяне, отличающиеся древностью своего учения, одни только они чтят меня правильным культом и называют меня моим настоящим именем: царица Изида. Ты будешь счастлив и славен под моим покровительством. Когда окончив свою земную жизнь ты сойдешь в ад, там откроются для тебя Елисейские поля, если ты отличишься усердным исполнением моего культа и целомудрием…

Мало-помалу пришедший в себя и могший уже дать себе отчет в том, что происходило вокруг него, Деций Силан в эту минуту взглянул на богиню, чтобы удостовериться, действительно ли она говорит ему это, но богиня продолжала торжественным тоном:

– Сумеешь заслужить мою милость, зная наперед, что от меня зависит продолжить твои дни сверх срока, определенного тебе судьбой.

Богиня умолкла, и цаконы, посадив вновь на кафедру пораженного неофита, вынесли его на своих плечах из храма.

Затем настала очередь Мунация Фауста.

Наряженный в двенадцать священных одежд, в олимпийской мантии, с пальмовым венком не голове и факелом в руке, был и он отнесен на том же кресле и также торжественно на середину храма, и там, подобно своему товарищу, опустившись на колени и приложившись лицом к земле, проговорил молитву. Когда она была окончена, покров стоявшей перед ним богини упал, и он, взглянув на нее, Да не подумает читатель, что все это выдумка автора – заставить изидиных жрецов заменять богиню внучкой Августа для Деция Силана и милетской девушкой для Мунация Фауста. Такая фантазия была бы вовсе некстати в том труде, автор которого старается быть добросовестным иллюстратором того времени, в которое происходит его рассказ. Апулей сообщает, что он под именем Луция присутствовал на изидиных мистериях, и я говорю тут со слов этого очевидца. «Я находился, – пишет этот верующий, передавая о своем посвящении в упомянутые мистерии, – у самых границ ада и стоял на пороге жилища Прозерпины; оттуда я возвратился, пройдя через все стихии. В самую полночь я видел солнце во всем его блеске и находился в присутствии высших и низших богов и поклонялся им вблизи». (Met., lib. 9).

Молитву Апулея заставил я повторить Деция Силана; и Апулей утверждает, что после его молитвы ему явилась богиня Изида и дала тем самым ответ, который я вложил в уста Юлии. «Чудесное» появление Изиды, в данном случае, находит свое естественное объяснение в замене богини какой-нибудь женщиной и в ловком обмане со стороны жрецов этого культа. Но все века сходствуют между собой: хитрость и обман изидиных жрецов мы видим и в наши дни воспроизведенными в изображении мадонн и разных святых статуй и картин с подвижными глазами и говорящими, и все это делается нынешними жрецами с той же целью – эксплуатировать в свою пользу суеверие толпырадостно вскрикнул.

В Изиде он узнал Неволею Тикэ; она была еще величественнее в своем божественном наряде и казалась настоящим божеством.[136]Да не подумает читатель, что все это выдумка автора – заставить изидиных жрецов заменять богиню внучкой Августа для Деция Силана и милетской девушкой для Мунация Фауста. Такая фантазия была бы вовсе некстати в том труде, автор которого старается быть добросовестным иллюстратором того времени, в которое происходит его рассказ. Апулей сообщает, что он под именем Луция присутствовал на изидиных мистериях, и я говорю тут со слов этого очевидца. «Я находился, – пишет этот верующий, передавая о своем посвящении в упомянутые мистерии, – у самых границ ада и стоял на пороге жилища Прозерпины; оттуда я возвратился, пройдя через все стихии. В самую полночь я видел солнце во всем его блеске и находился в присутствии высших и низших богов и поклонялся им вблизи». (Met., lib. 9). Молитву Апулея заставил я повторить Деция Силана; и Апулей утверждает, что после его молитвы ему явилась богиня Изида и дала тем самым ответ, который я вложил в уста Юлии. «Чудесное» появление Изиды, в данном случае, находит свое естественное объяснение в замене богини какой-нибудь женщиной и в ловком обмане со стороны жрецов этого культа. Но все века сходствуют между собой: хитрость и обман изидиных жрецов мы видим и в наши дни воспроизведенными в изображении мадонн и разных святых статуй и картин с подвижными глазами и говорящими, и все это делается нынешними жрецами с той же целью – эксплуатировать в свою пользу суеверие толпы.

Глубоко взволнованным голосом повторяла она ему то, что было ей приказано; это был такой же ответ, какой слышал от Юлии Деций Силан.

Посвящение было совершено.