Онлайн чтение книги Импровизатор Improvisatoren
Глава V. Санта. Извержение. Старые связи

Утром я пошел к Федериго. Я чувствовал себя как бы совсем новым человеком, вновь обрел дар слова и мог высказать свою радость; вместе с тем я стал отзывчивее и к окружающей жизни, чувствовал себя как бы старше, зрелее, и все это благодаря росе поощрения, окропившей вчера дерево моей жизни! Надо было сегодня же навестить Санту; она ведь вчера слушала меня, и я жаждал упиться ее похвалами. Маретти принял меня восторженно, но сказал, что Санта всю ночь провела в сильной лихорадке и теперь спит. Он надеялся, что сон подкрепит ее, и просил меня опять зайти к ним вечером.

Обедал я с Федериго и моими новыми друзьями; тосты следовали за тостами, пили то «Lacrimae Christi», то калабрийское вино. Наконец я отказался пить, чувствуя, что кровь во мне разгорелась, хотя друзья и уговаривали меня прохладиться шампанским. Расстались мы в самом веселом расположении духа. Выйдя на улицу, мы увидели зарево сильного извержения. Многие уже спешили в экипажах на место катастрофы, чтобы полюбоваться этим грозным, но прекрасным зрелищем вблизи. Я же поспешил к Санте. Было это вскоре после «Ave Maria». Санта была дома одна и, по словам горничной, чувствовала себя лучше; сон подкрепил ее, и я мог войти к ней; кроме меня, она не велела принимать никого.

Я вошел в прелестную, уютную комнату; окна были завешаны длинными плотными занавесями; в углу красовалась чудная мраморная статуя Амура, точившего стрелы; причудливой конструкции лампа бросала на все какой-то волшебный отблеск; Санта в пеньюаре лежала на мягкой шелковой кушетке. Увидя меня, она полуприподнялась, придерживая одной рукой одеяло, а другую протянула мне.

— Антонио! — сказала она. — Как это было великолепно! Счастливец! Вы всех привели в восторг! Ах, вы не знаете, как я боялась за вас, как билось мое сердце и как я была счастлива, убедившись, что вы превзошли все мои ожидания! — Я низко поклонился и спросил о ее здоровье. Она протянула мне руку, говоря, что ей лучше. — Даже гораздо лучше! — повторила она. — Вы тоже как будто переродились! Как вы были хороши вчера! Вдохновение преобразило вас в какое-то идеальное существо! И в каждом стихотворении я узнавала вас! Слушая о маленьком мальчике и художнике, заблудившихся в катакомбах, я представляла себе вас и Федериго.

— Так оно и было! — сказал я. — Я сам пережил все, о чем пел вчера.

— Да! — сказала она. — Вы сами пережили все, пережили и блаженство, и муки любви! Дай же вам Бог изведать то счастье, которого вы достойны!

Я заговорил о том превращении, которое испытывал во всем своем существе и которое заставляло меня смотреть на жизнь совсем иными глазами. Санта слушала меня, не выпуская моей руки и не сводя с меня своих темных выразительных глаз. Она была сегодня еще прекраснее обыкновенного; легкий румянец играл на ее щеках, длинные блестящие волосы были гладко зачесаны назад и открывали прекрасно сформированный лоб; она напоминала Юнону, изваянную Фидием.

— Да, вы должны жить для света! — сказала она. — Вы его достояние! Вы можете радовать и восхищать своим талантом миллионы людей, так не давайте же себе мучиться мыслью о каком-нибудь одном существе! Вы достойны любви, вы восхищаете своей душой, своим талантом. — С этими словами она притянула меня к себе на кушетку. — Надо нам поговорить серьезно. Мы еще не беседовали с вами как следует с того самого вечера, когда вы были так удручены горем… Вы, кажется… как бы это сказать?., не поняли меня тогда!..

Да, так оно и было, и я много раз уже упрекал себя за это.

— Я недостоин вашей доброты! — сказал я, целуя ее руку и прямо и просто глядя в ее темные глаза, смотревшие на меня как-то особенно пристально, словно прожигавшие меня насквозь. Погляди на нас в эту минуту кто-нибудь посторонний, он, наверное, нашел бы тени там, где я видел один свет; я смотрел в эту минуту на Санту, как на сестру. Она и сама, видимо, была тронута; грудь ее высоко вздымалась, и она развязала пояс, чтобы дышать свободнее.

— Вы достойны меня! — сказала она. — Ум и красота делают вас достойным каждой женщины! — Она положила мне руку на плечо, посмотрела мне в глаза и с какой-то многозначительной улыбкой добавила: — И я могла думать, что вы живете только в мире идеалов! Ваш ум, ваше образование даруют вам победу! Вот почему лихорадочный жар горел у меня в крови, вот почему я была больна!.. Вы можете сделать со мной все, Антонио! Я день и ночь думаю, мечтаю о вашей любви, жажду ваших поцелуев! — Она крепко прижала меня к своей груди; губы ее горели, и поцелуй ее зажег во мне всю кровь… Матерь Божия! Со стены упало на меня в эту минуту Твое святое изображение! Да, это была не случайность! Нет, Ты сама дотронулась до моего чела, Ты не дала мне пасть в бездну пагубной страсти!

— Нет! Нет! — вскричал я и вскочил с кушетки. Кровь во мне горела, словно расплавленная лава.

— Антонио! — воскликнула она. — Убей меня, но не уходи! — Ее щеки, ее глаза, все лицо ее дышало страстью, и она была в эту минуту дивно хороша! Это было живое изображение красоты, набросанное пламенными чертами. Трепет пробежал у меня по телу, и я, не говоря ни слова, выбежал из комнаты и помчался вниз по лестнице, словно за мной гнался злой дух.

В воздухе было разлито такое же пламя, как и в моей крови. Везувий стоял весь в огне; извержение освещало и город, и все окрестности. «Воздуха! Воздуха!» Я просто задыхался, поспешил на набережную и спустился к самой воде. От прилива крови к голове у меня горели даже глаза. Я освежил свой лоб соленой водой, расстегнул жилет, чтобы было прохладнее, но самый воздух пылал от жара, а в море играл багровый отблеск огненной лавы, мощным, потоком струившейся из кратера. Предо мною же как живая все стояла Санта, смотревшая на меня умоляющим, пламенным взором. Слова ее: «Убей меня, но не уходи!» — не переставали звучать у меня в ушах. Я закрыл глаза и вознес мысли к Богу, но пламя греха словно опалило им крылья, и они бессильно опустились. Немудрено, что человек изнемогает под бременем дурной совести, если одна мысль о грехе так удручает и обессиливает его!

— Не желает ли Eccellenza переехать к Торре-дель-Аннунциата? — раздался возле меня чей-то голос, и имя Аннунциаты вновь взволновало мою душу.

— Лава протекает три аршина в минуту! — продолжал перевозчик, причаливая к берегу. — В полчаса мы будем на месте.

«На море прохладнее!» — подумал я и вскочил в лодку. Перевозчик отчалил, поднял парус, и мы понеслись по багровой воде на крыльях ветра. Прохладный ветерок обдувал мои щеки, я стал дышать свободнее и, когда мы пристали к противоположному берегу залива, уже чувствовал себя значительно лучше, спокойнее. «Никогда больше не пойду к Санте! — твердо решил я. — Я убегу от прекрасной змеи, показывающей мне плод познания добра и зла! Пусть смеются надо мною: мне легче перенести насмешки людские, нежели отчаянные вопли моего собственного сердца. Мадонна уронила со стены Свое святое изображение, чтобы помешать моему падению!» Я глубоко чувствовал Ее милость ко мне, и душа моя прониклась несказанной радостью — сердце мое воспевало победу добрых, благородных стремлений, я опять был чист душой и помыслами, как дитя! «Отец, устрой все к лучшему!» — прошептал я, и радостно, словно счастье мое уже было упрочено, побежал по улицам маленького городка, направляясь к большой дороге. Здесь царила страшная суматоха. Кареты и кабриолеты, переполненные людьми, безостановочно мчались мимо; слышались вопли отчаяния, восклицания восторга и пение; вся окрестность была как бы объята пламенем. Поток лавы уже достиг одного из маленьких городков, расположенных на склоне горы, и жители торопились спасти свою жизнь и имущество. Навстречу мне то и дело попадались женщины с грудными детьми на руках и с узелками под мышками. Все они плакали и вопили; я разделил между первыми же попавшимися мне навстречу бывшую при мне небольшую сумму денег. Затем я последовал за общим потоком народа, стремившимся к месту катастрофы, по дороге между двумя рядами виноградников. Вот между вулканом и нами остался лишь небольшой виноградник. Поток лавы, низвергавшийся с вершины горы, заливал строения и стены. Стоны и вопли беглецов, восторженные возгласы иностранцев, любовавшихся величественным зрелищем, крики кучеров и торговцев, толпы подвыпивших крестьян, толпившихся возле продавцов водки, всадники и экипажи — все это, освещенное огненным заревом, представляло картину, которую во всей ее целости и не описать, не передать словами. Можно было подойти почти к самому потоку лавы, текущему по одному определенному направлению. Многие обмакивали в нее палки или монеты и вытаскивали их обратно покрытыми лавой. Но что за грозно-прекрасное зрелище представлялось нашим глазам, когда от огненной массы, катившейся с высоты, отрывался словно морской вал! Оторвавшийся кусок сиял лучезарной звездой, затем, под влиянием воздуха, края его охлаждались и чернели, и огненная середина казалась куском золота в черной оправе. На одно из деревьев в винограднике повесили образ Мадонны в надежде, что пламя остановится пред святыней, но оно продолжало разливаться. Листья на высоких деревьях свертывались от жары в трубочки, а вершины пригибались к земле, словно прося пощады. Взоры толпы с упованием смотрели на святое изображение, но дерево склонялось к огненному потоку все ниже и ниже. Возле меня стоял капуцин; он воздел руки к небу и громко воскликнул: «Образ Мадонны сгорит! Спасите его, и Она спасет вас всех от огня и пламени!» Никто не трогался с места; все словно оцепенели от ужаса. Вдруг сквозь толпу пробилась женщина и, призывая Мадонну, хотела броситься навстречу огненной смерти. Но в ту же минуту возле нее очутился какой-то офицер верхом на лошади и преградил женщине дорогу своим обнаженным мечом.

— Безумная! — воскликнул он. — Мадонна не нуждается в твоей помощи! Она хочет, чтобы ее дурно написанное изображение, оскверненное руками грешников, сгорело в огне! — Это был Бернардо; я узнал его по голосу. Его находчивость спасла человеческую жизнь, не оскорбляя религиозного чувства народа. Я проникся уважением к нему и от души пожелал, чтобы ничто не разлучало нас с ним. Но как ни влекло меня к нему мое сердце, я не решился подойти.

Огненный поток уже покрыл и дерево, и образ Мадонны. Я стоял неподалеку от того места, прислонясь к стене, близ которой сидела за столом группа иностранцев.

— Антонио! Ты ли это? — услышал я вдруг позади себя чей-то голос. Я обернулся, думая, что это заговорил со мной Бернардо; в ту же минуту кто-то пожал мне руку; это был Фабиани, муж Франчески, знававший меня еще ребенком! А я-то, судя по письму Eccellenza, думал, что и он тоже сердится на меня! — Так вот где мы встретились! — продолжал он. — Франческа будет рада видеть тебя. Но с твоей стороны нехорошо, что ты до сих пор не отыскал нас здесь. Мы ведь уже целую неделю живем в Кастелламмаре.

— Я не знал! — ответил я. — А кроме того…

— Да, да, ты ведь вдруг стал другим человеком, влюбился даже, — прибавил он более серьезным тоном, — дрался на дуэли, потом бежал, чего уж я никак не могу одобрить. Мы были очень поражены, узнав обо всем этом от Eccellenza. Он, конечно, писал тебе и, вероятно, не особенно ласково!

Сердце мое сильно билось; я опять почувствовал себя опутанным цепью благодеяний и с прискорбием выразил сожаление о том, что благодетели мои отвернулись от меня.

— Полно, полно, Антонио! — сказал Фабиани. — Ничего такого нет! Садись со мной в карету; для Франчески твое появление будет приятным сюрпризом. Мы живо будем в Кастелламмаре, а в гостинице найдется место и для тебя. Ты должен рассказать мне обо всем. Глупо отчаиваться! Eccellenza горяч, ты его знаешь, но все еще обойдется!

— Нет, я не могу! — вполголоса ответил я, опять впадая в уныние.

— Можешь и должен! — сказал Фабиани твердо и повлек меня к карете. Я должен был рассказать ему все. — Надеюсь, что ты не импровизируешь? — спросил он с улыбкой, когда я дошел до приключения в разбойничьей пещере. — Все это до того романтично, что рассказ твой кажется скорее продиктованным фантазией, нежели памятью!.. Ну, это чересчур сурово! — отозвался он, узнав содержание письма Eccellenza. — Но видишь ли, он оттого так строго и отнесся к тебе, что любит тебя. Ты, однако, надеюсь, не выступал еще на театральных подмостках?

— Вчера вечером! — ответил я.

— Смело! Ну и что же?

— Я имел огромный успех! Меня вызвали два раза!

— Вот как! — В тоне его звучало сомнение, которое больно уязвило меня, но чувство благодарности, которой я был обязан его семье, сковало мои уста. Мне было неловко предстать перед Франческой; я ведь знал ее строгие принципы. Но Фабиани шутливо успокаивал меня, говоря, что на этот раз дело обойдется без грозной проповеди, маленькой же головомойки я заслуживал.

Мы подъехали к гостинице.

— А, Фабиани! — воскликнул молодой, щегольски одетый и завитой господин, бросаясь ему навстречу. — Хорошо, что ты приехал! Твоя синьора ждет тебя не дождется. А! — прибавил он, увидев меня. — Ты привез с собой молодого импровизатора!.. Ченчи, не так ли?

— Ченчи? — повторил Фабиани, удивленно глядя на меня.

— Я выставил это имя на афише! — ответил я.

— Вот как! — сказал он. — Что же, это умно!

— Вот кто мастерски воспевает любовь! — продолжал незнакомец. — Жаль, что тебя не было вчера в Сан-Карло! Это такой талант! — Тут он любезно протянул мне руку и выразил свое удовольствие познакомиться со мною. — Я ужинаю с вами! — обратился он затем к Фабиани. — Я сам напрашиваюсь, чтобы иметь удовольствие насладиться обществом нашего превосходного певца! Ты и твоя супруга, надеюсь, не закроете передо мною дверей?..

— Ты всегда желанный гость! Сам знаешь! — ответил Фабиани.

— Ну, так представь же меня господину импровизатору!

— Что за церемонии! — сказал Фабиани. — Мы с ним так близко знакомы, что моим друзьям нет надобности представляться ему. Он, конечно, за честь почтет познакомиться с тобой. — Я поклонился, хотя и не особенно был доволен тоном и выражениями Фабиани.

— Ну, так я представлюсь сам! — сказал незнакомец. — Вас я уже имею честь знать, меня же зовут Дженаро. Я офицер королевской гвардии и из хорошей, многие говорят даже — первой, неаполитанской фамилии! Может статься, это и правда! Особенно любят утверждать это мои тетушки!.. Но я несказанно рад познакомиться с таким даровитым молодым человеком, который…

— Довольно, довольно! — перебил Фабиани. — Он не привык к подобному обращению. Ну, теперь вы знаете друг друга. Франческа ждет нас. Предстоит сцена примирения между нею и твоим импровизатором. Может быть, тогда тебе и выпадет случай вновь блеснуть своим красноречием.

Последняя фраза тоже была мне не по сердцу, но Фабиани и Дженаро были ведь друзьями, да и как мог Фабиани войти в мое положение? Он ввел нас к Франческе; я невольно отступил на несколько шагов назад.

— Наконец-то, милый мой Фабиани! — сказала она.

— Наконец! — повторил он. — Да и не один, а с двумя гостями!

— Антонио! — громко вырвалось у нее, но затем она понизила голос: — Синьор Антонио! — И она устремила на нас с Фабиани строгий, серьезный взгляд. Я поклонился, хотел было поцеловать ее руку, но она как будто не заметила этого и протянула руку Дженаро, выражая свое удовольствие видеть его у себя за ужином. — Расскажи же мне об извержении! — обратилась она затем к мужу. — Что, поток лавы переменил направление?

Фабиани удовлетворил ее любопытство, а затем рассказал о нашей встрече и прибавил, что я теперь у нее в гостях и что она поэтому должна сменить гнев на милость.

— Да, да, хоть я и не знаю, в чем он провинился! — подхватил Дженаро. — Но гению прощается все!

— Вы сегодня в превосходном расположении духа! — сказала ему Франческа и, милостиво кивнув мне, стала уверять Дженаро, что ей не за что прощать меня. — Ну, что у вас нового сегодня? — спросила она его затем. — Что говорят французские газеты? Как вы провели вчерашний вечер?

На первые вопросы он ответил вскользь, последний же, видимо, интересовал его, и он пустился в подробности.

— Я был в театре, слушал последний акт «Цирюльника». Жозефина пела, как ангел, но после Аннунциаты никто ведь не может удовлетворить. Я, впрочем, зашел главным образом ради дебюта нового импровизатора.

— Что же, остались довольны? — спросила Франческа.

— Он превзошел мои ожидания, да и не мои одни! Я не желаю льстить ему, да он и не нуждается в моей ничтожной критике, но скажу я вам, вот это так импровизатор! Он увлек нас всех! Сколько чувства, какая богатая фантазия. Он пел и о Тассо, и о Сафо, и о катакомбах! Стоило бы записать и сохранить все эти стихи!

— Да, такому счастливому таланту нельзя не удивляться! — сказала Франческа. — Хотелось бы мне быть там вчера!

— Да ведь импровизатор-то здесь налицо! — сказал Дженаро, указывая на меня.

— Антонио?! — вопросительно протянула она. — Разве он импровизировал?

— И еще как! Мастерски! — ответил Дженаро. — Но ведь вы же знаете синьора и должны были слышать его раньше?

— Слышали, слышали, и даже часто! — сказала она, смеясь. — Он еще мальчиком удивлял нас.

— Я даже увенчал его в первый раз лаврами! — так же шутливо прибавил Фабиани. — Он воспел мою жену — тогда еще невесту. Вот я как влюбленный и почтил ее в лице ее певца. Но теперь за стол! Ты поведешь Франческу, а так как дам больше нет, то мы пойдем с импровизатором. Синьор Антонио! Предлагаю вам свою руку! — И он ввел меня вслед за другими в столовую.

— Но почему ты никогда не говорил мне о Ченчи, или как там настоящее имя нашего молодого импровизатора? — спросил Дженаро, обращаясь к Фабиани.

— Мы зовем его Антонио! — сказал Фабиани. — И мы даже не знали, что он выступил в качестве импровизатора. Вот отчего я и говорил о примирении. Надо сказать тебе, что он как бы член нашей семьи. Не правда ли, Антонио? — Я поклонился и поблагодарил его взглядом. — Он отличный малый, про характер его тоже нельзя сказать ничего дурного; одно — серьезно учиться не хочет!

— Ну, если он предпочитает учиться всему из великой книги природы, так беды еще нет!

— Вы не должны захваливать его! — шутливо прервала его Франческа. — Мы-то думали, что он весь ушел в своих классиков, в физику и математику, а он себе сгорал в это время от любви к молодой певице!

— Значит, в нем заговорило чувство! — сказал Дженаро. — А она красива? Как ее зовут?

— Аннунциата! — ответила Франческа. — Дивный талант! Удивительная женщина!

— О, в нее я и сам был влюблен! У него есть вкус! За здоровье Аннунциаты, господин импровизатор! — Он чокнулся со мной. Я не мог вымолвить ни слова. Мне было больно, что Фабиани так легко относился к моему чувству и бередил мою рану в присутствии постороннего. Но ведь он смотрел на все совсем иными глазами, нежели я.

— Да! — продолжал между тем Фабиани. — Он даже дрался из-за нее на дуэли, прострелил своему сопернику, племяннику сенатора, бок, ну и должен был бежать из Рима. Бог знает, как он перебрался через границу. А вот теперь взял да выступил в Сан-Карло. Право, я и не ожидал от него такой прыти!

— Племяннику сенатора? — повторил Дженаро. — Вот интересно! А он как раз прибыл сюда на днях и поступил на королевскую службу. Я провел с ним вечер. Красивый, интересный молодой человек… А! Теперь я понял все! Аннунциата скоро приедет сюда, и возлюбленный поспешил вперед. Скоро, вероятно, мы прочтем на афише, что певица поет в последний раз!

— Вы думаете, он женится на ней? — спросила Франческа. — Но ведь это вызвало бы семейный скандал!

— Бывали примеры, — сказал я дрожащим голосом, — что люди благородного звания считали за честь для себя и за счастье получить руку артистки!

— За счастье, может быть, но за честь — никогда! — сказала она.

— И за честь, синьора! — вмешался Дженаро. — Я бы сам почел за честь, если бы она остановила свой выбор на мне! Думаю, что и другие тоже. — И они долго, долго еще говорили об Аннунциате и Бернардо, забывая, какой тяжестью ложилось мне на сердце каждое их слово — Но вы должны доставить нам удовольствие своей импровизацией! Синьора задаст вам тему! — вдруг сказал Дженаро.

— Хорошо! — сказала, улыбаясь, Франческа. — Воспой нам любовь. Это самая интересная тема для Дженаро, да и твоему сердцу она очень близка.

— Да, да, любовь и Аннунциату! — повторил Дженаро.

— В другой раз я готов на все, чего вы потребуете! — сказал я. — Но сегодня я не могу — я не совсем здоров. Я без плаща проехался по морю, от потоков лавы разливался такой жар, а потом я опять ехал по вечернему холоду…

Дженаро продолжал настаивать, но я не мог принудить себя петь в этом месте и на эту тему.

— Он уже усвоил себе замашки артистов! — сказала Франческа. — Он хочет, чтобы его упрашивали. Ты, пожалуй, не захочешь и поехать с нами завтра в Пестум? А там ты мог бы запастись впечатлениями для своих импровизаций! Но, конечно, надо заставить просить себя, хоть и вряд ли что может задерживать тебя в Неаполе. — Я смущенно поклонился, не находя предлога для отказа.

— Да, да, он должен ехать с нами! — воскликнул Дженаро. — Там, в греческих храмах, на него снизойдет вдохновение, и он запоет, как сам Пиндар.

— Мы едем завтра! — сказал Фабиани. — Вся поездка займет четыре дня. На обратном пути мы посетим Амальфи и Капри. Так ты с нами?

Скажи я «нет», это, как видно из последствий, может быть, изменило бы все мое будущее. Эта короткая четырехдневная поездка стоила мне шести лет жизни. И еще говорят, что человек свободен в своих поступках! Да, мы свободны ухватиться за нити, которые лежат перед нами, но мы не видим, к чему они прикреплены. Я поблагодарил за приглашение и согласился — схватился за нить и плотнее затянул завесой свое будущее.

— Завтра мы еще поговорим! — сказала Франческа, прощаясь со мною после ужина и протягивая мне для поцелуя руку.

— Я сегодня же напишу Eccellenza! — сказал Фабиани. — Я хочу подготовить примирение.

— А я постараюсь увидеть во сне Аннунциату! — сказал Дженаро. — Вы ведь не вызовете меня за это на дуэль! — прибавил он, смеясь и пожимая мне руку.

Я написал несколько слов Федериго, сообщая ему о встрече с родственниками Eccellenza и о моем отъезде на несколько дней. Окончив письмо, я отдался волновавшим меня чувствам. Сколько принес мне с собою сегодняшний вечер! Какое неожиданное стечение обстоятельств! Я вспоминал Санту, Бернардо перед пылавшим образом Мадонны и эти последние часы, обновившие для меня прежние отношения. Вчера совсем чужая для меня публика восторженно рукоплескала мне, еще сегодня вечером прекрасная женщина молила меня об одном ласковом взгляде, а час спустя я сидел среди друзей, которым был обязан всем, и опять превратился в бедняка, первым долгом которого была благодарность!

Но ведь Франческа и Фабиани были любезны со мною! Они приняли блудного сына, посадили меня с собою за стол, пригласили участвовать в их поездке — благодеяние за благодеянием, они любили меня!.. Но небрежно швыряемый дар богача тяжелым камнем ложится на сердце бедняка!