Онлайн чтение книги От Иерусалима до Рима: По следам святого Павла In the steps of st. Paul
Глава десятая. Из Эфеса через Кесарию в Рим

Мое путешествие в Эфес; я осматриваю руины древнего храма Дианы и того театра, в котором серебряных дел мастера выступили против Павла. Далее я путешествую в Палестину, останавливаюсь у кармелитов и посещаю Кесарию. Затем сажусь на корабль, отправляющийся на Мальту; там моему взору предстает кладбище мертвых кораблей. После этого я плыву в Неаполь и добираюсь до Рима. Путешествие мое оканчивается возле гробницы святого Павла.

1

Капитан корабля был крепким и невозмутимым уроженцем Гебридских островов. Его голубые глаза настолько привыкли вглядываться в ночной туман или в нечто, находящееся за пределами обычной видимости, что приобрели какой-то особый, почти мистический блеск. Когда капитан смотрел на вас своим характерным остановившимся взглядом, казалось, будто он, впав в состояние транса, попросту никого не замечает. У него был необычный тембр голоса — низкий и глубокий, а поскольку обычно он говорил негромко, то создавалось впечатление, будто он мыслит вслух.

Когда наше судно проходило между южным побережьем Троады и северным берегом Митилены, капитан передал мне через стюарда приглашение подняться на капитанский мостик. Я застал его прильнувшим к биноклю — капитан внимательно разглядывал проплывавший мимо берег. Не отрываясь от своего занятия, он обратился ко мне с вопросом:

— Вам это ничего не напоминает?

Я внимательно пригляделся к проплывавшему мимо мысу Баба и холмам, подступавшим к заливу Адрамиттий.

Судно ощутимо покачивало. Стоял один из тех туманных мартовских дней, когда бирюзово-голубые волны Эгейского моря приобретают неприятный серо-стальной оттенок; а над горными вершинами собираются насыщенные громами и молниями тучи. Наплывающие клочья тумана внезапно скрывают из вида проплывающие острова, а самые высокие из гор как-то съеживаются и уменьшаются в размерах.

— Что мне это напоминает? — переспросил я. — Конечно же, Шотландию.

— Вот именно, — пробурчал капитан. — А если точнее, острова.

Когда мы уже приближались к Троаде, над заливом Адрамиттий пошел дождь. Стоявшая на самом берегу крепость Ассос на время скрылась за пеленой серых струй. Но едва дождь прекратился, и крепость, и белый городок за ней засияли с новой силой.

— Можно представить, что мы пересекаем залив Раасей, направляясь к Портри, — задумчиво сказал капитан. — Ужасно похоже на острова.

Он пустился в воспоминания о начале своей карьеры, когда между Кайлом и Скаем еще курсировали колесные пароходы. Слушая капитана вполуха, я пытался представить себе, как святой Павел плыл к Троаде. Интересно, его взору тоже предстали свинцово-серые волны, разбивавшиеся о прибрежные скалы. Долетал ли до его слуха вой ветра в горах Митилены? Провожал ли он взглядом проплывавшие мимо туманные берега?

— Дождь кончается, — услышал я голос капитана и, проследив за его взглядом, увидел голубые просветы в, казалось бы, безнадежно сером небе. Задолго до того, как мы свернули на юг к Митилене, солнце снова выглянуло из-за туч, и море приобрело нежно-фиолетовый оттенок.

Я смотрел на острова Эгейского моря: за лето они высушились и прожарились. Весь запас своей влаги они отдали плодам фиговых деревьев, дыням и гранатам, а сами сейчас напоминали сморщенные прошлогодние каштаны. Но настанет весна, и они снова оживут, зазвучат на сотни голосов благодаря речушкам, которые весело прокладывают себе дорогу через сосновые боры к заливу, куда несут свои воды. Острова засверкают изумрудной зеленью заколосившихся зерновых, листья инжира подобно раскрытой пятерне будут ловить солнечное тепло, виноградные лозы побегут по земле, как маленькие зеленые ручейки. Жимолость оплетет белые стены; бледно-палевые нарциссы расцветут на склонах холмов, а олеандры заполонят болотистые низинки. Мужчины и женщины, которые в летний зной отсыпаются в тени олив, весной усердно трудятся в поле. Вечерней порой сельские улицы огласятся перезвоном колокольчиков на шеях мулов — это крестьяне возвращаются домой со своих виноградников.

Острова чутко отзываются на любое изменение освещения. Ранним утром вы можете видеть золотые облака, покрывалом лежащие на них. Горы окрашиваются в яркий шафранный цвет. Долины перечеркнуты полосами экзотического оттенка — от темно-фиолетового до розовато-лилового. По вечерам сгущаются чернильные сумерки, над ними расстилается непроницаемо черное небо с первыми неяркими звездочками.

Измир встретил нас серой предутренней полутьмой. Мы разглядели город, свернувшийся клубком в изгибе бухты, в окружении высоких гор. Солнце, встававшее из-за горы Паг, заливало все таким нестерпимым светом, что пришлось воспользоваться очками с затемненными стеклами — иначе было больно смотреть.

Я стоял на палубе и пытался убедить себя, что все это происходит на самом деле и я действительно через несколько часов увижу Эфес. Забавно, как некоторые города одной только магией своего имени влияют на нашу жизнь. Тысячи людей стремятся в далекие края, надеясь повидать места, которые они считают красивыми. Это, собственно, единственная причина, по которой они совершают путешествия. Для меня же такой причиной могут послужить волшебные названия — названия, которые одним только своим звучанием способны оживить и осветить самый скучный и безрадостный день. Для меня такими названиями являются Эфес, Фивы, Тинтагель, Ла-Манча, Камелот и Авалон. Они очаровывали меня с ранней юности, звучали, как боевые трубы неведомых королевств. Удача сопутствовала мне в жизни: я повидал Тинтагель и Фивы, а также Тобосо Дон Кихота. И вот сегодня, как только солнце встанет над Измиром, мне предстоит отправиться в Эфес.

С грохотом упал якорь в голубые воды залива. Вокруг нашего корабля в ожидании заработка засуетились маленькие каики . В них стояли турки, энергично работая веслами. Буквально за несколько минут меня доставили на пристань. Вскоре я уже катил по булыжной мостовой Измира на железнодорожную станцию, где уже стоял под парами почтовый поезд. Ему предстояло проделать сорок миль до Айасолука, откуда можно добраться до Эфеса.

С пронзительным скрипом поезд тронулся с места, выбрался на живописную долину, засаженную фиговыми пальмами. Измир славится своими фигами еще со времен Римской империи. Согласно новому республиканскому декрету, деревья высаживают планомерно, ровными рядами — как в вишневых садах Кента. Вскоре, однако, теплая плодородная долина осталась позади, и наш поезд покатил по необжитой местности, где на целые мили раскинулись болота, заселенные дикими птицами. Со всех сторон надвинулись голубые горы, и железнодорожные пути пролегли по узким каменистым ущельям, где до сих пор водятся дикие кабаны.

В конце концов поезд прибыл на конечную станцию, ранее известную под названием Айасолук, но теперь — в соответствии с намерением турецкого правительства избавиться от всего греческого — получившую название Сельджук. Остается только пожалеть о подобной смене имен. Старое являлось искаженным вариантом «Айос Теологос» — византийского имени святого Иоанна Богослова, который жил и скончался в Эфесе. Однако турки не заинтересованы в сохранении христианских традиций, им важнее подчеркнуть свою связь с сельджуками.

Деревня Сельджук представляла собой небольшое скопление домов, для строительства которых использовали древние камни, перенесенные с развалин Эфеса. Вдоль одной из деревенских улиц выстроились высокие опоры акведука, возведенного еще в эпоху императора Юстиниана. Эти опоры давно стали привычной деталью сельского пейзажа, маленькие домики строят прямо между ними, на верхушках опор свили гнезда аисты. Мой приезд как раз совпал с брачным периодом у этих птиц, и я долго сидел за столиком маленького кафе, с интересом наблюдая за любовными играми аистов.

В отличие от журавлей — чье курлыканье неоднократно описывалось в произведениях Еврипида и Аристотеля — аистов можно назвать безмолвными птицами. Большую часть своей жизни они проводят в гордом молчании. Исключение делается лишь для весны, когда в жизнь аистов врывается любовь. Едва аист-самец находит себе подругу, он испытывает потребность каким-то образом излить чувства. Но для безмолвной птицы сделать это весьма и весьма непросто. Свое ликование аист выражает при помощи движений: он совершает фантастические прыжки, сопровождая их странным дробным перестуком — фактически, щелканьем, поскольку звуки эти аист производит, быстро-быстро открывая и защелкивая клюв.

Самочка восседает на построенном в ее честь гнезде, а самец летает по округе. И всякий раз, возвращаясь после недолгого отсутствия, он приносит возлюбленной жирную лягушку, которую и опускает ей в клюв. После чего запрокидывает голову и разражается новой серией торжествующих щелкающих звуков. Уж не знаю, как местные жители это выдерживают, но по весне вся деревня полнится «любовными песнями» аистов.

2

Руины Эфеса лежат на некотором расстоянии от деревни. Примерно в миле отсюда располагается место, где прежде стоял храм Дианы, а чтобы достичь развалин Эфеса, надо проделать еще милю в юго-западном направлении.

Я шел по пыльной дороге, вдоль крестьянских полей. За спиной у меня остался огороженный сад, расположенный на выходе из деревни. В нем стояло около двадцати изувеченных, безголовых статуй, найденных среди руин Эфеса. Фигуры были заботливо водружены на пьедесталы и стояли, обратившись несуществующими лицами к дороге. Они образовывали своеобразное призрачное преддверие мертвого города.

По обеим сторонам от дороги тянулись поля, на которых виднелись дружные всходы — пшеница поднялась на три фута, да и бобовые от нее не отставали. Для крестьян началась жаркая страда: там и здесь виднелись полусогнутые фигурки, копошившиеся среди всходов. Волы тянули за собой плуги, своей конструкцией не сильно отличавшиеся от тех, что можно видеть на стенах египетских гробниц. Я с наслаждением вдыхал кристально чистый, насыщенный озоном воздух, который образуется в результате недельных дождей в Малой Азии. Жаркое солнце обещало устойчивую сухую погоду, и земля нежилась в живительном тепле. Пшеничные поля были усеяны цветущими маками. Желтый душистый горошек, дикая горчица, анемоны, крохотные маргаритки и трогательные незабудки — все эти полевые цветы обильно росли на обочине, усеивали каждый клочок невспаханной земли. И повсюду, куда ни кинь взгляд, виднелись обломки белого мрамора. Полагаю, вряд ли в радиусе нескольких миль от Эфеса найдется хоть один дом, в чьих стенах не обнаружится ни одного камня с развалин древнего города.

Свернув направо, я пошел по узкой дорожке вдоль пшеничного поля. Она привела меня к большому застоявшемуся пруду, чья водная гладь была так густо усеяна мельчайшими белыми водорослями, что казалось, будто перед вами мраморная поверхность. Я тихо стоял, прислушиваясь к раскатистому кваканью миллиона лягушек, облюбовавших этот пруд в качестве жилища. В воздухе звенело эхо… Постепенно разрозненные звуки стали складываться в стройный хор:

«Да здравствует Диана… Великая Диана Эфесская… Да здравствует Диана Эфесская!»

Казалось, этими словами пронизан сам воздух в здешних местах. И неудивительно: ведь когда-то на месте мертвого пруда стоял величественный храм Артемиды — или, как называли его римляне, Дианы Эфесской. Это здание по праву считалось одним из Семи чудес света.

Я много побродил по миру и, по роду своей деятельности, интересовался именно следами былых культур. Но могу со всей определенностью сказать: нигде на меня не обрушивалось такое пронзительное чувство утраты, как здесь, над мертвым, заросшим водорослями прудом. Храм, который некогда стоял на этом месте и чей фундамент явственно просматривался под мутными водами пруда, был больше и великолепнее, чем прославленный Парфенон. По словам Павсания, «этот храм превосходил любое творение рук человеческих». Другой античный писатель, Плиний, свидетельствовал: «Видел я стены и висячие сады Древнего Вавилона, статую Зевса Олимпийского, Колосса Родосского, величественные египетские пирамиды и древнюю гробницу Мавсола. Но когда увидал я храм в Эфесе, возвышающийся до облаков, то понял, что все прочие чудеса померкли в его тени».

Сидя на берегу пруда и прислушиваясь к пению эфесских лягушек, я пытался вообразить себе фантастическую ситуацию: английские студенты потерянно бродят по заросшему куманикой болотистому Ладгейт-Хиллу и пытаются отыскать хоть какие-то следы собора Святого Павла. Невероятно? А ведь две тысячи лет назад Эфес тоже выглядел вечным и незыблемым! Кому могло прийти в голову, что великолепный храм Дианы превратится в грязную лужу, по берегам которой распевают лягушки?

В то время, когда Павел приехал в Эфес, этот храм и связанная с ним организация были на пике могущества. Слава Дианы Эфесской гремела по всему свету. Но это была не та очаровательная, грациозная богиня-охотница, сестра Аполлона, которая бродила по лесным дубравам и которой поклонялись греки. Нет, это была архаичная богиня — темная, жестокая, скорее всего азиатского происхождения. Она пришла из далекого прошлого человечества и принесла с собой пугающие традиции кровавых жертвоприношений. Считалось, что Артемида подобно Афродите Пафосской упала с небес. Поэтому суеверное сознание наших далеких предков наделяло ее чудотворными способностями. В Неапольском музее имеется статуя Дианы Эфесской, которая представляет собой странную, варварскую фигуру. Вся нижняя часть обмотана бинтами на манер египетских мумий. Руки и лицо Дианы — вполне обычные, а верхняя часть корпуса усеяна какими-то странными предметами, в которых сэр Уильям Рамсей признал пчелиные яйца. По его мнению, эти яйца символизируют детородную функцию, поскольку Артемида считается богиней плодородия.

Пчела вообще является символом Эфеса. Это насекомое изображено на большинстве эфесских монет и лучше всего проработано в античной скульптуре. Таким образом, богине присваивался статус пчелиной матки. Храмовая организация включала множество жрецов, исполнявших роль трутней (одевались они, кстати, в женские одежды). Кроме того имелись жрицы — рабочие пчелы, они и назывались melissai , что по-гречески означает «пчелы». Эта необычная организация зародилась в Анатолии из примитивного верования, что жизнь пчелиного роя определяется Божьим промыслом.

Хотя греки ошибочно считали, что пчелиная матка мужского пола, азиаты, которые, собственно, и организовали в Эфесе культ богини-пчелы, восстановили истину в отношении пола этих насекомых.

Жрецы-трутни и жрицы-пчелы составляли костяк храмовой организации; кроме них, существовало множество категорий обслуживающего персонала. К ним относились флейтисты (в огромном количестве), вестники, трубачи, люди, носившие скипетры, кадильщики, подметальщики святилища, танцоры, акробаты, прачки и гардеробщики. При храме существовала своя вооруженная охрана, которая патрулировала прилегающую территорию и обеспечивала порядок на праздниках. Одним из признаков эллинизации стали ежегодные игры, проводившиеся в честь Артемиды — Артемисии, на которые съезжались паломники со всего света. Эфесский порт едва вмещал корабли. На период игр (длительностью примерно в месяц) прерывались все работы. Жители Эфеса и чужеземные гости с увлечением участвовали в атлетических состязаниях, драматических представлениях и жертвоприношениях. Паломники приобретали тысячи серебряных рак, чтобы привезти их домой в качестве сувениров.

В храм приезжали преисполненные благоговения чужестранцы. Перед алтарем стояло изображение богини, обычно скрытое от глаз посетителей — занавешенное покрывалом. Любопытно, что покрывало поднималось снизу вверх, под потолок. В этом заключалось отличие от, скажем, Юпитера Олимпийского, статую которого в нужный момент при помощи веревок опускали на постамент. В храме Исиды тоже использовалось покрывало, но оно, по свидетельству Апулея, раздвигалось в стороны, и происходило это на рассвете. Меня очень интересовал вопрос: почему в храме Дианы покрывало поднималось вверх? Может, в это вкладывали особый смысл? Ведь сначала обнажались ноги богини, затем туловище и лишь в последнюю очередь открывалось для обозрения лицо.

Известно, что статуя Дианы была деревянная, но античные авторы расходятся во мнении, какой сорт дерева для нее использовался. Некоторые называют березу или ясень, другие настаивают на кедре, есть и такие, кто предполагает виноградную лозу. На большинстве монет, где изображается богиня, мы видим, что ее руки соединяются с землей двумя линиями. Полагаю, это изображение двух прутьев (возможно, золотых), которые необходимы для того, чтобы держать статую — у которой центр тяжести расположен в массивной верхней части — в вертикальном положении. По праздничным дням изображение богини провозили по городу. Обычно для этого использовалась подвода, запряженная мулами, но иногда впрягали и молодых самцов-оленей.

В эти дни гимны Диане распевались денно и нощно. По всем улицам Эфеса разносились священные слова: «Да здравствует Диана! Велика Диана Эфесская!»

Тайна заросшего пруда раскрылась всего шестьдесят лет назад, и благодарить за это следует английского архитектора Дж. Т. Вуда, который проводил исследования при финансовой поддержке Британского музея. К тому времени месторасположение храма было безнадежно утрачено, и ученый на протяжении шести лет продолжал безрезультатные поиски. Многие на его месте, наверное, сдались бы. Но для Вуда поиски стали страстью всей жизни. Он верил, что рано или поздно ему удастся разыскать место, где стоял храм Дианы. Вдохновение он черпал из книги Эдварда Фолкенера, который не только примерно указал месторасположение затерянного храма, но и произвел предположительную реконструкцию. Перед лицом такой фанатичной веры и упрямой решимости трудности просто обязаны были отступить.

На долю Вуда выпало много испытаний: он заболел малярией, постоянно испытывал давление со стороны турецких властей, страдал от нехватки денежных средств и назойливости незваных гостей. Но тем не менее год за годом продолжал свои исследования. Этот забавный человечек в цилиндре и наглухо застегнутом сюртуке являл собой типичный образец несгибаемого викторианского джентльмена. Я видел старую, выцветшую фотографию, на которой Вуд запечатлен в момент триумфа: с видом победителя, который не портили ни отросшая неопрятная борода, ни нелепый сюртук, он стоит на дне глубокого котлована и одной рукой опирается на барабан колонны из числа тех, что некогда окружали мифический храм. Бедняга Вуд! В тот миг, позируя фотографу, он и не догадывался, что у него под ногами находится хранилище храма, в котором огромное количество золота и других ценных предметов. Среди прочего, там лежала статуя Артемиды, выполненная из бронзы и слоновой кости — та самая, что ныне является украшением Стамбульского музея. Все эти сокровища, скрытые под алтарем храма, были обнаружены тридцать лет спустя Дэвидом. Дж. Хогартом, в ходе очередной экспедиции, организованной Британским музеем.

История открытия Вуда — своеобразный археологический роман. После того, как он буквально изрыл окрестности Эфеса и ничуть не приблизился к цели, ему наконец-то повезло. Как-то раз, проводя раскопки в древнем театре — том самом здании, где состоялся описанный в Деяниях мятеж серебряников — Вуд обнаружил остаток плиты с латинской надписью. В ней говорилось, что некий римлянин по имени Фибий Салюстарий, живший в Эфесе через пятьдесят лет после посещения города Павлом, пожертвовал храму Дианы множество серебряных и золотых образов, каждый весом от шести до семи фунтов. Помимо этого, он завещал храму значительную сумму, которую надлежало употребить на ремонт и очистку указанных образов. В заключение Салюстарий изъявлял желание, чтобы его дары пронесли по городу — от храма до театра — в ходе очередной праздничной процессии. Причем он оговаривал, чтобы образы внесли в город через Магнесийские ворота, а вынесли на обратном пути — через Корессианские. Подобный протяженный маршрут наверняка был выбран из тщеславных соображений: римлянину хотелось, чтобы как можно больше эфесян увидели его щедрые дары. Археолог мгновенно оценил важность находки. Вот ведь как случается: благодаря тщеславию неведомого римлянина, который умер восемнадцать столетий тому назад, Джон Вуд получил ключ к решению задачи, над которой бился шесть лет! Если удастся отыскать указанные ворота и вычислить пути, ведущие к ним, то он сумеет добраться до вожделенного храма!

Вуд приступил к работе с удвоенной энергией и, действительно, вскоре обнаружил Магнесийские, а вслед за ними и Корессианские ворота. Следуя рассчитанному маршруту, он нашел место, где некогда стоял знаменитый храм Дианы Эфесской! Случилось это в последний день 1869 года, когда все финансовые ресурсы были уже на исходе. Настал миг триумфа! Последние три недели Вуда по ночам одолевали приступы малярии, он был измучен и истощен. Но как же он ликовал и радовался находкам! Вот они — сохранившиеся колонны, остатки мраморного напольного покрытия и, самое главное, украшенные скульптурными изображениями барабаны колонн, которые считались отличительной особенностью именно храма Дианы Эфесской. Захватывающую историю своих поисков и их триумфального завершения Вуд изложил в книге под названием «Эфесские открытия».

Находка Вуда вызвала переполох в научных кругах. Одним из первых в Эфес с поздравлениями прибыл доктор Шлиман, на тот момент еще не успевший прославиться открытием легендарной Трои. По собственному признанию Шлимана, в Эфес его привело неодолимое желание ощутить под ногами плиты, некогда устилавшие пол величественного храма. Оглядевшись по сторонам, он заметил — с некоторой долей зависти, столь понятной ученым-исследователям, — что своим открытием Вуд обеспечил себе бессмертие. Хотел бы я присутствовать при исторической встрече: с одной стороны, полный законной гордости Джон Вуд, а с другой Шлиман, которого в будущем ожидает еще более оглушительная слава открывателя легендарной Трои. Более того, у этого человека присутствовал сверхъестественный дар (которым он воспользуется сполна) — заставлять землю делиться сокровищами, скрытыми в недрах.

Для транспортировки в Англию многотонных находок Вуда пришлось использовать мановар. Впрочем с легкой руки лорда Элгина использование Королевского военно-морского флота в качестве археологического транспорта стало привычным делом. Археологи уже привыкли к этому и раздражались, когда капитаны военных кораблей отказывались расширить люки — чтобы можно было разместить наиболее массивные из античных экспонатов. Благодаря Вуду и Королевскому флоту нынешние посетители Британского музея имеют возможность любоваться великолепными скульптурными барабанами Эфесского храма. Если Павел когда-либо поднимался по ступеням этого храма, то, вполне возможно, древние камни, выставленные в Британском музее, помнят прикосновение его руки или скромного одеяния.

3

Город Эфес находился примерно в миле от храма Дианы. Сам храм был построен в низине, а город расположился на более возвышенной территории, переходящей в предгорья Приона.

Пятнадцатиминутная прогулка по пустынной дороге завершается у самых впечатляющих развалин Малой Азии. Малярийные комары, облюбовавшие здешнюю местность, изгнали людей и превратили Эфес в мертвый город. Со временем он превратился в руины, столь милые сердцу Пиранези: исполненные меланхолии развалины домов, сплошь увитые ползучими растениями. Пустынный пейзаж оживляет лишь пара-тройка коз, пасущихся в тени сломанного саркофага, или одинокая фигура крестьянина, чернеющая на фоне багрового заката.

Именно таким предстал моему взору Эфес. Местные жители редко забредают сюда. Время от времени турецкие мальчишки приходят пасти сельджукских коз, но и они, похоже, чувствуют себя неуютно в этих заброшенных развалинах. Уж слишком дикий и неприветливый вид у древнего Эфеса.

Море, которое раньше плескалось у самых стен портовых сооружений, теперь отступило на несколько миль. Этот процесс начался еще во времена римлян. Равнина, на которой стояли храм и прилегающая к нему нижняя часть города, оказалась погребенной под 20-футовым слоем илистых осадков, которые за минувшие столетия принесла река Каистр. Некогда прозрачная лагуна превратилась в огромное болото, комариный рассадник. Здесь ничего не растет, кроме жесткой болотной травы, да тростника, который печально шелестит на ветру. Звук ветра в тростниковых зарослях — музыка Эфеса, слышная даже на вершинах холмов. Этот зловещий напев — все, что осталось от некогда шумного, оживленного города.

На развалинах античного стадиона, чьи контуры все еще просматриваются в зарослях травы, я заметил крестьянина, трудившегося над грядкой. Но когда я направился к нему, мужчина вскинул на меня испуганные глаза, будто увидел древнего эфесянина, восставшего из могилы. Когда-то на этой арене, вырубленной в скале, устраивались шумные представления — дрались гладиаторы, люди погибали от когтей диких животных, а ныне мирный крестьянин выращивает бобы. Я попытался отыскать пещеры, где содержали зверей, но от них не осталось и следа. Скорее всего, фразу Павла — «когда я боролся со зверями в Ефесе»⁴⁸ — следует воспринимать как метафорическое описание схватки с врагами. Ибо, во-первых, маловероятно, чтобы римского подданного бросили на растерзание диким зверям, а во-вторых, если бы такое и случилось, то вряд ли несчастный вышел бы живым из такой передряги. Однако метафора апостола явно подкрепляется каким-то событием, имевшим место на данной арене. В том, что Павел был хорошо знаком с подобными кровавыми спектаклями, сомневаться не приходится. Но сомневаюсь, что все читатели правильно поняли фразу апостола из Послания к Коринфянам, писанного в Эфесе: «Ибо я думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти»⁴⁹. Ключевое слово здесь «последние», ибо преступников, приговоренных к смерти, как правило, приберегали для финальной части представления. Сначала следовали соревнования в кулачном бою, состязания бегунов и спортивных колесниц и лишь в самом конце на арену выпускали обнаженных смертников, которым предстояло погибнуть в схватке с дикими зверями.

Обойдя трибуны амфитеатра, я поднялся на склон Приона, откуда открывалась широкая панорама Эфеса. Я увидел высокие отроги Кореса, уходящие к морю. Они образовывали высокую стену, защищающую город с юго-запада. На оконечности этого длинного мыса стояло древнее двухэтажное здание, носившее название темницы святого Павла. Глядя отсюда, с верхней точки, я понял, насколько серьезную угрозу несла река Каистр для окружающей долины. Еще римским инженерам постоянно приходилось заниматься этой проблемой. Дело в том, что эфесская гавань представляла собой искусственно созданную бухту, отстоящую от города на несколько сот ярдов и соединявшуюся с ним специально вырытым каналом. Павел, очутившись в Эфесе, наверняка заинтересовался здешним портом и сравнивал его с искусственной бухтой в родном Тарсе. Регулярные дренажные работы в Эфесе (как, впрочем, и в современном Глазго) являлись вынужденной необходимостью. У эфесского порта и без того хватало недостатков, к коим следовало отнести не только протяженный канал, но и сравнительно небольшую пристань. Над городом постоянно висела угроза, что чужеземные торговые корабли предпочтут пользоваться отличной открытой гаванью Смирны, которая находилась практически рядом — всего в нескольких милях на север.

Зато какой эффектный вид открывался во время путешествия по каналу! Стоя на палубе, наблюдатель видел прямо по курсу изумительной красоты белый город. Великолепным фоном к нему служила гора Пион (она же Прион), переходящая в отроги Кореса. Стоило перевести взгляд чуть левее, и вы видели знаменитый храм Дианы — он сверкал золотом, синими и красными красками, которыми был расписан белый мрамор. Здание располагалось столь хитрым образом, что по мере приближения к гавани наблюдатель мог рассмотреть храм почти со всех сторон.

Я провел не один час, блуждая по развалинам Эфеса, которые занимают огромную площадь. Утомившись, я присел на поваленную мраморную колонну и съел пару заготовленных сандвичей. В нескольких ярдах от меня сохранился обломок храмовой лестницы — широкие, величественные ступени, ведущие вверх… в никуда. Рядом с ними валялся камень с высеченным именем Августа Цезаря. Вся его оборотная сторона была испещрена сотнями царапин — будто кто-то точил ножи. В нескольких шагах от меня густые заросли тамариска скрывали вход в подземную пещеру: возможно, в свое время здесь было хранилище золотых запасов и прочих сокровищ Эфеса. Пока я обдумывал такую возможность, кусты тамариска зашевелились, и из них выглянула небольшая бурая мордочка. Вначале я подумал, что вижу лисицу, но, как выяснилось, это был шакал. Он вскинул голову, принюхался и вдруг как-то совсем по-собачьи затявкал. В этот миг порыв ветра вынес на полянку обрывок оберточной бумаги, в которую были упакованы мои бутерброды. Все, меня засекли! Я поймал взгляд круглых глаз, устремленных прямо на меня; маленький черный нос сморщился… а в следующее мгновение шакал исчез из поля зрения. Я снова остался один посреди мертвого города. Тишина и одиночество обрушились на меня с такой силой, что я пожалел о бегстве маленького зверька…

В памяти встали слова из «Откровения Иоанна Богослова»:

«Ангелу Ефесской церкви напиши: так говорит Держащий семь звезд в деснице Своей, Ходящий посреди семи золотых светильников… Но имею против тебя то, что ты оставил первую любовь твою. Итак, вспомни, откуда ты ниспал, и покайся, и твори прежние дела; а если не так, скоро приду к тебе и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься…»⁵⁰

Я бросил еще один взгляд на заросли тамариска. Я слышал крик выпи, с болота доносился лягушачий хор. Воистину, светильник Эфеса сдвинут с места.

4

Я сидел в эфесском театре.

У меня под ногами лежал огромный полукруг. Белые ярусы с прикрепленными к ним сидениями местами разрушились. В одном месте выросло фиговое дерево, и сквозь его фигурные листья я смотрел на призрачную дорогу, которая тянулась сквозь заболоченные земли к бывшей гавани. Слева от дороги виднелись какие-то белые руины, напоминавшие кости доисторического животного, а справа под зарослями тамариска и высокой травой угадывались странные формы.

Этот театр когда-то вмещал двадцать четыре тысячи зрителей. Несмотря на позднейшую перестройку, он в основном сохранил тот же вид, какой имел во времена Павла. Именно здесь, в эфесском театре случился бунт серебряников, направленный против христианства и его апостола. Я открыл Новый Завет, чтобы просмотреть краткое упоминание о жизни Павла в Эфесе.

Павел посетил этот город в ходе третьего миссионерского путешествия. Он пришел сюда из Антиохии Сирийской, пройдя всю Малую Азию. Мы помним, что годом ранее он отбыл из Кенхрей, восточного коринфского порта. На том же корабле с ним плыли преданные друзья и единомышленники Акила и Прискилла.

Эта семейная пара, как и сам Павел, владела ремеслом обойщиков. Они решили перебраться из Коринфа в Эфес в поисках более выгодной работы. В Коринфе тоже не было недостатка в заказах, но это была простая, грубая работа — шитье палаток, починка парусов. А Эфес славился производством роскошных шатров, что открывало заманчивые перспективы перед умелыми мастерами. Кроме того, Акила и Прискилла надеялись обжиться в Эфесе и подготовить почву для прибытия своего учителя Павла. Апостол полностью доверял этой семейной паре и отзывался о них с неизменной любовью и уважением. По весьма меткому замечанию Артура Макгифферта, Акила и Прискилла «являли собой самый в апостольской эпохе прекрасный пример того, как муж и жена, имея стремление к добру и действуя согласно, использовали его для распространения Евангелия».

С какой радостью встретили они любимого учителя, когда тот наконец спустился по горной дороге, ведущей в Эфес! Супруги отвели апостола в скромный дом на окраине города. У них накопилось множество тем, которые требовали обсуждения. Это и развитие христианской церкви, и те инструкции, которые Акила и Прискилла дали умному и образованному еврею из Александрии по имени Аполлос, и, конечно же, перспективы дальнейшей работы. Павел заявил о намерении самому зарабатывать на жизнь. Он не желал зависеть от щедрости новообращенных христиан. Таким образом, анализируя жизнь апостола в Эфесе, мы видим, что его духовные поиски шли параллельно с борьбой за хлеб насущный. Насколько это было трудно, мы можем судить по выдержке из письма коринфянам, отправленного из Эфеса: «Даже доныне терпим голод и жажду, и наготу и побои, и скитаемся; и трудимся, работая своими руками…»⁵¹ И позже, прощаясь со старейшинами Эфеса, он объяснил, насколько серьезное влияние пережитые трудности оказали на его жизнь: «Сами знаете, что нуждам моим и нуждам бывших при мне послужили руки мои сии».

В канун субботы Павел откладывал в сторону рабочие инструменты, в субботу зажигал священную лампу и шел утром в синагогу рассказывать иудеям о Господе, Его страданиях и чудесном воскрешении. Так продолжалось три месяца. Но та же самая оппозиция, которая изгнала его из Антиохии Писидийской, Икония, Филипп, Береи и Коринфа, вскоре снова подобралась к дверям синагоги, замыслив недоброе против апостола. История повторялась: евреи не желали принимать Евангелие от Христа. Обращаясь к христианам Коринфа, Павел писал о широких возможностях, которые открываются перед ним и его врагами из числа иудеев: «Ибо для меня отверста великая и широкая дверь, и противников много».

Задумайтесь о проблемах, которые приходилось решать этому героическому человеку. Шесть дней в неделю он вел жизнь обычного рабочего, вынужденного в поте лица добывать себе пропитание. Но по субботам он превращался в одного из величайших духовных учителей, которые нам только известны. Он вел борьбу за души людей и планировал развитие христианской церкви. И — словно нарочно, для того, чтобы испытать прочность духа Павла — именно в это время он получил дурные вести из Коринфа: в тамошней церкви наступили разлад и шатание. Павел отреагировал жестко и решительно — он написал Первое послание к Коринфянам. Вчитайтесь в строки этого послания. Вряд ли вам предстанет образ спокойного, благодушного пастора. Нет, перед нами человек, который — помимо того, что вынужден ежедневно трудиться ради куска хлеба — ведет яростную борьбу, и ей он отдает все моральные и духовные силы, чтобы посеять зерна истинной веры и прорастить их на сухой, неблагодарной почве. С тех пор нашлось немало миссионеров, которые совершали подлинные подвиги во имя истинной веры. Они проявляли стойкость и отвагу, и я уверен: в самые черные дни своей жизни они вдохновлялись личным примером Павла, черпали силу и поддержку в его неукротимой храбрости и целеустремленности.

Несмотря на все тяготы, Павел вполне преуспевал в Эфесе. Когда же еврейская оппозиция в очередной раз готова была нарушить мир и покой в городе, апостол покинул синагогу и перенес свои проповеди в зал, принадлежавший Тиранну. Двери этого заведения были открыты как для евреев, так и для фактически любого мужчины и женщины, которые хотели послушать проповедь.

Нам не известно, арендовал ли Павел этот зал за деньги, или же Тиранн бесплатно пускал туда апостола, когда сам не пользовался помещением. Однако в знаменитом кодексе Безы[43]Кодекс Безы — одна из древнейших рукописей Нового Завета на греческом и латинском языках, датируемая началом V века. мы находим интересное добавление (не вошедшее в «Авторизованную версию»), согласно которому Павел занимал зал «с пяти до десяти часов». Это означало, что Тиранн пользовался залом с рассвета до одиннадцати часов утра. Затем помещение занимал Павел и освобождал его за два часа до заката солнца. Это было не вполне привычное расписание. В ту эпоху школы открывались ранним утром (часто до восхода), пока еще было прохладно. Затем на жаркое время дня занятия прерывались и возобновлялись, только когда дневной зной спадал.

Таким образом, Павел проповедовал и вербовал новых христиан среди жителей Эфеса не ночью, как обычно представляют, а, напротив, в самый разгар дня, когда большинство горожан наслаждались сиестой. Затем, когда время проповеди истекало, апостол вынужден был возвращаться в какую-то грязную лачугу, где трудился до глубокой ночи, чтобы закончить свой дневной урок — работу, которую начинал ранним утром и должен был завершить до окончания дня.

Возможно ли, чтобы Павел жил в Эфесе двойной жизнью? Лично мне кажется сомнительным, чтобы немолодой (и не слишком здоровый) человек на протяжении долгого времени мог выдерживать столь суровый и напряженный распорядок жизни. Да и потом, как совмещается труд простого обойщика в нищем квартале Эфеса с тем фактом (между прочим, зафиксированным в Деяниях), что Павел водил дружбу с асиархами. Принадлежа к богатейшей прослойке провинции Асия, эти должностные лица получали почетный титул «верховного жреца» в обмен на готовность оплачивать из собственного кармана, например, гладиаторские бои и другие игры, которые считались частью культа поклонения правящему императору. Мне видится сомнительным, чтобы такие богачи поддерживали близкие отношения с бедным еврейским ремесленником. Это как-то не в духе эпохи. Возможно, жизненные обстоятельства апостола изменились в лучшую сторону?

Как бы то ни было, но Павел провел в Эфесе больше времени, чем в любом другом городе (если не считать Рима). Целых два года он читал проповеди в зале Тиранна. И за это время он вошел в неизбежный конфликт с эфесскими магами. Собственно, это противостояние имело давние корни. В самом начале своей миссионерской карьеры во время пребывания на Пафосе Павел столкнулся с языческим магом по имени Елима. Затем в Филиппах ему пришлось иметь дело с умалишенной прорицательницей. Однако это были отдельные эпизоды. В Эфесе же Павел попал в эпицентр — можно сказать, кипящий котел — черной магии. Темная ипостась богини, покровительствующей Эфесу, в сознании суеверных жителей города ассоциировалась с чудодейственными способностями, целительством и ворожбой. Сам воздух Эфеса был пропитан магией.

Миссионерские успехи Павла и то почтение, которым он пользовался у паствы, вызвали зависть эфесских магов. Они решили присвоить себе часть власти апостола, которая, как они справедливо полагали, проистекала из духовного авторитета Иисуса Христа. Они попытались использовать имя Христа в заклинаниях, но это привело к губительным последствиям. Ибо человек, из которого они пытались изгнать злого духа, избил и изгнал их из дома, крича при этом: «Иисуса знаю, и Павел мне известен, а вы кто?»⁵² В результате некоторые христиане, самодеятельно практиковавшие магию, разочаровались в своих занятиях. Они собрали книги с магическими рецептами, присовокупили к ним списки заклинаний и прилюдно сожгли. «С такою силою возрастало и возмогало слово Господне».

После двухлетнего пребывания Павла в Эфесе произошло драматическое событие, которое положило конец его миссии в этом городе. Изначально Павел намеревался остаться в Эфесе до Пятидесятницы, то есть до конца мая. Его мотивы были вполне понятны. В мае проходили Артемисии, ежегодный праздник в честь Дианы Эфесской. По этому поводу в город съезжалось большое количество народа со всех концов Средиземноморья и с берегов Эгейского моря. Мог ли такой страстный проповедник, как святой Павел, упустить подобную возможность — в рамках одной проповеди охватить жителей различных стран? Деяния разворачивают перед нами поистине удивительную картину последних дней, проведенных апостолом в Эфесе. Мы видим, как силы добра и зла сталкиваются в остром и непримиримом конфликте. Павел и раньше терпел гонения со стороны соотечественников-иудеев, но на сей раз впервые сложилась ситуация, когда христианство открыто бросило вызов законным интересам языческого божества. В эпизоде мятежа эфесских серебряников мы видим пророческую картину того далекого дня, когда многочисленные боги и богини будут низвергнуты с пьедесталов, когда погаснет огонь на языческих жертвенниках и звон церковных колоколов разольется над землей.

В Эфесе сыскался серебряных дел мастер по имени Димитрий, который принялся возмущать товарищей по ремеслу против христианской проповеди Павла. Эти ремесленники изготавливали серебряные раки и маленькие копии храма Артемиды, которые скупали в качестве сувениров многочисленные паломники, приехавшие на праздник. Павел же, расположившись неподалеку от храма, принялся проповедовать Евангелие Христа и убеждать слушателей отказаться от ложных богов. Серебряники возмутились, но — сами того не сознавая — сыграли на руку христианскому проповеднику. Они хотели изгнать Павла из города или же бросить в темницу — короче, любым образом избавиться от конкурента, который портил им праздничную торговлю.

«Друзья! — сказал Димитрий. — Вы знаете, что от этого ремесла зависит благосостояние наше. Между тем вы видите и слышите, что не только в Ефесе, но почти по всей Асии этот Павел своими убеждениями совратил немалое число людей, говоря, что делаемые руками человеческими не суть боги. А это нам угрожает тем, что не только ремесло наше придет в презрение, но и храм великой богини Артемиды ничего не будет значить, и испровергнется величие той, которую почитает вся Асия и вся вселенная». Выслушав эту речь, эфесские серебряники преисполнились гнева и стали кричать: «Велика Артемида Ефесская!»⁵³

Мы уже упоминали, что многие события преподносятся в Деяниях так, будто автор лично присутствовал при них. Однако свидетельство о мятеже серебряников и описание кораблекрушения на Мальте затмевают прочие рассказы своей живостью и правдоподобием. Хотя сцена мятежа в театре не относится к знаменитым «наблюдениям» и, соответственно, святой Лука не претендует на роль непосредственного свидетеля, я уверен: автор там был и все видел собственными глазами.

Думаю, большинство людей, которые давали интервью репортерам или имели какое-то отношение к детективным расследованиям, со мною согласятся. Если приходится составлять рапорт, скажем, о небольшом лесном пожаре, то существует заметная разница между показаниями человека, который видел все воочию, и отчетом профессионального следователя, пусть опытного и грамотного, но приехавшего позже, когда пожар уже потушили. На мой взгляд, описание инцидента в Деяниях имеет характер именно такого острого, что называется, «из первых рук» свидетельства.

Возмутители спокойствия повели толпу в театр, который являлся общепризнанным местом публичных выступлений. По дороге они захватили Гая и Аристарха, двух спутников Павла. Слух о мятеже прокатился по всему городу. Павел тоже хотел отправиться в театр, чтобы ответить на обвинения, выдвинутые против него. Однако друзья из числа асиархов, хорошо зная, сколь опасна разъяренная толпа (особенно если затронуты ее финансовые интересы), отговорили апостола от этого отважного безумства. Тем временем беспорядки усиливались. Бестолковость толпы — как этой, так и ей подобных — гениально описана в нескольких словах Деяний: «Между тем одни кричали одно, а другие другое; ибо собрание было беспорядочное, и большая часть собравшихся не знали, за чем собрались».

В этот миг иудеи, которые опасались традиционного антисемитского развития беспорядков, выставили вперед человека по имени Александр (не о нем ли пишет Павел в Послании к Тимофею: «Александр медник много сделал мне зла»?⁵⁴). Александр хотел говорить с мятежниками, но те, увидав, что он иудей, заглушили его криками. И снова автор с фотографической точностью передает картину на площади. «Дав знак рукою, Александр хотел говорить к народу». У нас буквально перед глазами стоит беспомощный человек: он машет рукой, но сам не может себя расслышать из-за яростных криков толпы. И так продолжалось два часа; толпа затыкала рот любому оратору, скандируя один и тот же лозунг: «Велика Артемида Ефесская!» Аналогичную картину мы можем наблюдать сегодня во время политических демонстраций арабов, когда обезумевшая толпа раз за разом повторяет одну и ту же фразу. Эфесяне скандировали традиционную формулу, выкованную в моменты политического и религиозного волнения, что неоднократно звучала на улицах города.

И вдруг шум стих. На сцену театра вышел блюститель порядка. Он обвел взглядом заполненные ряды амфитеатра, которые полукругом уходили ввысь. После чего произнес блестящую, типично греческую речь. Холодная логика его слов, подобно снегу, обрушилась на разгоряченные головы смутьянов. Он начал с того, что величие Артемиды Эфесской не подвергается сомнению. Затем указал, что христиане «ни храма (Артемидина) не обокрали, ни богини вашей не хулили». Если у серебряников и других граждан имеются жалобы, то для их рассмотрения существуют специальные судебные собрания. Если же собравшиеся откажутся разойтись спокойно по домам, то римские власти будут рассматривать этот инцидент как мятеж, а каково наказание за мятеж, всем известно. «Сказав это, он распустил собрание».

Павел понимал, что после такого выступления бессмысленно оставаться в Эфесе. Наверняка друзья-асиархи поддержали его в этом решении. Посему апостол распрощался с городом, где прошли три наиболее важных и успешных года его миссионерской жизни. Павел, «призвав учеников и дав им наставления и простившись с ними, вышел и пошел в Македонию».

Описанная сцена разыгрывалась перед моими глазами, пока я сидел в полуразрушенном театре Эфеса. Я не видел ни травы, пробивавшейся меж камней, ни деревьев, выросших на месте сидений, ни поваленных колонн просцениума. Перед моим мысленным взором пылала ярость толпы, заполнившей театр; улицы — ныне занесенные многовековыми слоями земли — снова ожили: по ним катился бурлящий людской поток. Кто-то что-то спрашивал, ему отвечали… И над всем шумом звучал мощный клич: «Велика Диана Эфесская!» Затем наваждение исчезло. Я снова сидел в разрушенном театре. Впереди тянулась мертвая дорога, терявшаяся в болотистых пустошах. Но над этой дорогой, как и над зеленой водной гладью, разносился мерный шум, ритм которому задавали жирные лягушки в пруду: «Велика Диана… Велика Диана… Велика Диана Эфесская!»

Письмо, известное под названием Послание к Ефесянам, было написано не только для эфесян: это был циркуляр, в котором в качестве адреса указывалось «для христиан города….», а далее стоял прочерк, куда надлежало занести название любого необходимого города. Так уж случилось, что со временем эта общая энциклика стала связываться именно с Эфесом, в то время как другое циркулярное письмо, Послание к Римлянам, соответственно, с Римом.

Поскольку Послание к Ефесянам посвящено не местной конкретике, а поднимает общие богословские вопросы, которые лежат за пределами данной книги, я ограничусь следующей цитатой из книги преподобного Р. Г. Молдена «Современные проблемы Нового Завета»:

Согласно вековой традиции, Павел написал Послание к Ефесянам в Риме, в ожидании суда (то есть практически в конце жизни). В тот же период он пишет и другие послания:

Послание к Колоссянам;

Послание к Филиппийцам;

Послание к Филимону.

Все эти четыре письма известны под названием «Тюремных посланий». Однако возникает вопрос, в какой темнице они были написаны? В самих посланиях нет сведений на этот счет. Существует предположение, правда не подкрепленное историческими данными, что апостол написал послания в те два года, что провел в Кесарии в ожидании высылки в Рим. В Деяниях упоминается одно пленение — ночь, проведенная в тюрьме Филипп. Однако вполне резонно предположить, что за длинную и многотрудную жизнь апостола возникали и другие аналогичные ситуации. Разве сам Павел в Послании к Коринфянам, написанном вскоре после отъезда из Эфеса, не упоминал случаи, когда он был брошен в темницу за распространение Евангелия Христова?

В последние годы был выдвинут ряд весьма убедительных гипотез, объединенных под общим названием «эфесской теории». Эта теория допускает, что по крайней мере единожды (а возможно, и чаще) Павел подвергался пленению во время пребывания в Эфесе. А также то, что «Тюремные послания» были написаны не в Риме, а именно в Эфесе.

Ведущую роль в разработке гипотезы об эфесском пленении сыграл доктор Дж. С. Дункан, профессор библеистики в университете Сент-Эндрюс. Полнейшее выражение теория нашла в книге Дункана «Эфесское пасторство святого Павла». В ней автор ссылается на собственные слова апостола, утверждающего, что противостояние в Эфесе было куда более опасным, чем может показаться из текста Деяний. «По рассуждению человеческому, когда я боролся со зверями в Ефесе…» И далее он говорит «о скорби нашей, бывшей с нами в Асии, потому что мы отягчены были чрезмерно и сверх силы, так что не надеялись остаться в живых»⁵⁵. Безусловно, апостол имеет в виду какую-то ситуацию, более опасную, нежели описанный в Деяниях мятеж серебряников.

Профессор Дункан задается вопросом: а не станут ли «Тюремные послания» более понятными, если допустить, что писали их в Эфесе, а не в римской темнице? В Послании к Филимону мы находим два интересных примера. Там говорится о неком рабе Онисиме, бежавшем от хозяина в маленьком городке Колоссы, всего в сотне миль от Эфеса. И неужели мы поверим, что этот раб отправится за моря, с необходимостью пройти тысячи миль по незнакомым дорогам, чтобы обрести безопасность в Риме? И это при том, что он мог укрыться в соседнем Эфесе, где, кстати, находился храм Дианы, предоставлявший убежище должникам, ворам и даже убийцам! И затем в конце письма апостол просил Филимона приготовить для него помещение, ибо надеялся, «по молитвам вашим», вскоре оказаться в Колоссах. Эта просьба выглядит более естественной, если предположить, что на момент написания письма Павел находится в Эфесе, а не в далеком Риме. Не говоря уж о том, что из Рима апостол надеялся отправиться на запад, в Испанию.

Анализируя Послание к Филиппийцам, профессор Дункан берет на себя смелость утверждать, что у него имеются все основания считать, будто это письмо написано в эфесской тюрьме во время третьего миссионерского путешествия Павла. Это вызывает некоторые сомнения, ибо мы привыкли считать доказательством римского происхождения письма следующие фразы апостола: прежде всего, в начале письма он упоминает «преторию», а в конце шлет приветствия «из кесарева дома». Однако профессор Дункан доказывает, что «Преторией» могло называться любое место, где обосновалась римская провинциальная власть, т. е. это эквивалент современного понятия резиденции губернатора. Что же касается «кесарева дома», то, по мнению Дункана, это всего лишь указание на большое количество гражданских слуг, задействованных в провинциальной администрации.

Если допустить, что Павел был посажен под арест в Эфесе, то возникает вопрос: по какому обвинению? Доктор Дункан полагает, что ответ кроется в речи блюстителя порядка, который утихомирил бунтовщиков в театре. Помните? «Ни храма (Артемидина) не обокрали, ни богини вашей не хулили». Согласно теории Дункана, асийские евреи состряпали весьма нечистоплотное (и притом весьма остроумное) обвинение против Павла — якобы он обокрал храм Дианы, растратив денежные суммы, предназначенные для ежегодной отправки в Иерусалим. Это тянуло на серьезное преступление!

И кем же был тот римский правитель, чьей поддержкой пытались заручиться иудеи, к которому Павла водили столь часто, что, по собственному признанию апостола, «…узы мои о Христе сделались известными всей претории и всем прочим»⁵⁶; и который в конце концов решил закрыть дело против апостола? Доктор Дункан называет имя Юния Силания — чиновника, который стал первой жертвой императора Нерона, ибо показался опасным соперником Агриппине, матери императора.

Согласитесь, доктор Дункан проводит целое детективное расследование, которое добавляет интереса сухой истории святого Павла, изложенной в Деяниях. Тут вам и заговор с целью обвинить апостола в государственном преступлении, и затянувшиеся слушания, и оправдание подсудимого, и — как завершающий аккорд — тайное отравление судьи!

Если это соответствует истине, то возникает закономерный вопрос: почему же Лука никак не отразил столь захватывающую историю в Деяниях? У доктора Дункана и на это есть ответ. Он считает, что Деяния создавались в ту пору, когда Павел взывал к справедливости императора Нерона. Насколько уместным было упоминание Галлиона, брата Сенеки — нероновского «премьер-министра», настолько же политически безграмотно было упоминать имя Юния Силания, первой жертвы Нерона.

Все это, конечно, очень интересно. Но насколько убедительно? Все доказательства Дункана носят дедуктивный, то есть выведенный логическим путем, характер. Однако сколько людей и в более серьезных вопросах опираются на подобного рода доказательства! Я понимаю, что данная теория — как, впрочем, все новые теории — выглядит обескураживающей. Если принять за данность, что «Тюремные послания» были написаны не в Риме, а гораздо ранее — в Эфесе, это сильно уменьшит нашу осведомленность в том, что касается жизни Павла в Риме.

Я отправился в обратный путь по пыльной тропинке, уводившей к зеленевшему вдали пшеничному полю. Прежде чем свернуть на поле, я обернулся и бросил прощальный взгляд на место, где когда-то высился храм Дианы.

Идя через поле, я слышал, как распевался лягушачий хор (Аристофану бы понравилось!). Мое приближение к пруду заставило лягушек смолкнуть. Но затем постепенно — одна, другая, третья — потихоньку, неуверенно, они вновь затянули свою песню: «Велика… велика… велика» А затем хор грянул во всю мощь, и над болотом разнесся гимн: «Велика Диана Эфесская!»

5

Наш корабль медленно двигался вдоль берегов Малой Азии. Мне никогда не наскучит этот пейзаж с изрезанной заливами береговой линией и голубыми контурами гор, притаившихся на горизонте. Время от времени мимо проносилась легкая турецкая лодочка, спеша первой проскользнуть в крошечную бухту с заросшими тростником берегами. Трудно поверить, что тысячелетия назад здесь была облицованная мрамором гавань, в которой швартовались римские триремы. Обезлюдевший, мертвый мир, который давно мечтает о толковой археологической экспедиции. Возможно, когда-нибудь эти мечты воплотятся в жизнь. И тогда зеленые возвышенности возле затянутой илом гавани откроют свои секреты. Хотелось бы, чтобы это произошло еще на нашей памяти…

Прибегнув к помощи бинокля, я разглядел малярийное болото на том месте, где некогда стоял Милет. В древности город имел четыре гавани, но все они давно погибли под вековым грузом ила и наносов. Зато греческий театр — крупнейший во всей Малой Азии — дожил до наших времен. Я страстно мечтал попасть в Милет. Но мне еще в Измире объяснили, что — в условиях заболоченности окружающей местности и отсутствия надежного брода через реку Меандр — это займет по меньшей мере десять дней. Так что пришлось отказаться от этой идеи. Однако еще долго мне снилось, что я, преодолев все препятствия, добрался до развалин Милета и стою на том самом месте, где Павел прощался со старейшинами эфесской церкви.

Известно, что после мятежа серебряников апостол покинул город и отправился бродить по Греции, в конце концов вернувшись в Македонию. Вместе с Лукой он сел на корабль, который доставил его в Троаду, где апостол провел семь дней. Пребывание в Троаде ознаменовалось любопытным случаем. Во время одной из ночных проповедей Павла юноша по имени Евтих нечаянно заснул и вывалился из открытого окна с третьего этажа. Безутешные родственники подняли мертвое тело, но апостол велел им: «Не тревожьтесь, ибо душа его в нем»⁵⁷. Молитвой Павлу удалось вернуть юношу к жизни, и тот вскоре вернулся к своей семье.

Читая Деяния, мы не устаем удивляться огромной жизненной силе Павла. Так, он мог ночь напролет проповедовать, а потом — вместо того, чтобы сесть с товарищами на зафрахтованный корабль — проделать пешком тридцать миль, отделяющие Троаду от Асса. Встретившись там со своими попутчиками, он поплыл в Митилены, затем на Хиос, Самос и в Милет, куда и были вызваны старейшины из Эфеса.

Это одна из самых трогательных сцен во всем тексте Деяний. В сердце Павла жила глубокая любовь к духовным «детям». И, стоя на пустынном берегу, он произнес слова прощания, в которых ощущалось предчувствие грядущих несчастий:

«И вот, ныне я по влечению Духа иду в Иерусалим, не зная, что там встретится со мною. Только Дух Святый по всем городам свидетельствует, говоря, что узы и скорби ждут меня».

Похоже, Павел уже тогда предчувствовал, что, возвращаясь в Иерусалим, он — подобно Иисусу Христу — отдается в руки врагов.

«И ныне, вот, я знаю, что уже не увидите лица моего все вы, между которыми ходил я, проповедуя Царствие Божие… Итак внимайте себе и всему стаду, в котором Дух Святый поставил вас блюстителями, пасти Церковь Господа и Бога, которую он приобрел Себе Кровию Своею. Ибо я знаю, что по отшествии моем войдут к вам лютые волки, не щадящие стада… Посему бодрствуйте, памятуя, что я три года день и ночь непрестанно со слезами учил каждого из вас. И ныне предаю вас, братия, Богу и слову благодати Его, могущему назидать вас более и дать вам наследие со всеми освященными…»

Апостол преклонил колени и молился на пустынном берегу. «Тогда немалый плач был у всех, и, падая на выю Павла, целовали его, скорбя особенно от сказанного им слова, что они уже не видят лица его. И провожали его до корабля».

В этот печальный и торжественный миг они увидели, как Павел ушел — великий апостол, заложивший фундамент христианской церкви в Азии, Греции и Македонии, — отвернулся от верных друзей и обратил лицо в сторону Иерусалима, зная, что заканчивается важная глава его жизни.

Утром мы прибыли на Родос. Это один из островов, на которые заходил корабль святого Павла по пути в Палестину. Согласно местной традиции, судно бросило якорь в маленькой бухте, рядом с Линдосом, крохотным городком в восточной части острова. У меня как раз оставалось время осмотреть бухту до того момента, как наш корабль продолжит путь в Хайфу.

Я плыл вдоль берега на гребной лодке. Проскользнув меж двух колонн, я очутился в одной из самых прелестных бухт, какие мне только доводилось видеть. Колонны эти были возведены итальянцами, которые правили островом с 1912 года. Они же возвели на колоннах символы Рима и Родоса: на одной красуется изображение бронзовой волчицы, а на другой — бронзовый олень.

Рядом с «волчьей» колонной стоит массивный форт Башни святого Николая — на том самом месте, где некогда была возведена статуя Колосса Родосского (она возвышалась на сто двенадцать футов над водой). Эта статуя являлась одним из Семи чудес света и по высоте уступала лишь статуе Свободы, которая имеет сто сорок футов в высоту. Колосс представлял собой изображение обнаженного Аполлона, державшего в правой руке горящий факел. Голову статуи украшал венец из расходившихся во все стороны лучей. Внутри фигуры была проложена винтовая лестница, которая поднималась до самой головы. Рассказывают, что жители Родоса по ночам зажигали огни в пустых глазницах статуи. Согласно забавной средневековой традиции, фигура Колосса перегораживала вход в гавань — так что кораблям приходилось проходить меж его ног, однако это не соответствует действительности. Греческий скульптор вовсе не имел такого намерения. Помимо прочего, это было невыполнимо с инженерной точки зрения: попробуйте установить огромную бронзовую массу в описанной позе на твердой морской скале!

Колосс недолго тешил гордость жителей Родоса: он простоял с 280 по 224 год до н. э. Затем случилось страшное землетрясение, которое опрокинуло бронзового гиганта в море, где он и пролежал на протяжении девяти столетий. Приплыв на Родос, Павел еще мог увидеть фигуру Колосса у входа в гавань — то же самое зрелище застал и Плиний, который посетил остров в том же веке.

Увы, Колосса Родосского ждал унизительный конец. Сарацины, захватившие остров в 672 году, продали статую одному еврею в качестве металлического лома. Тот распилил фигуру и полученную массу — около девятисот тонн — вывез на караване из девятисот верблюдов. Наверняка эта бронза превратилась в орудия войны.

Я сошел на берег, который, несмотря на свой средневековый вид, являлся вполне современным. Итальянцы не поскупились на денежные затраты и отреставрировали многие древние строения. Надо отдать должное безупречному вкусу итальянцев: все, что строилось заново, выдерживалось в архаичном стиле. После того как итальянцы покинули остров, новым хозяевам — рыцарям-иоаннитам — досталась уже готовая штаб-квартира в виде обнесенного стенами города. Понятия не имею, как выглядело это место до итальянской оккупации, но сейчас город настолько тщательно и грамотно отреставрирован, что любой приезжий в современном костюме чувствует себя неуместным анахронизмом. Улица Рыцарей сохраняет столь безукоризненно средневековый вид, что мне, грешным делом, показалось, будто Великий магистр со своими присными просто пережидает традиционную сиесту. В любой момент они могут появиться из-за угла, поправляя доспехи или прилаживая к поясу ножны.

На малой скорости я проехал по холмам, заросшим оливковыми деревьями, и добрался до городка Линдос, который расположился на одном из прибрежных холмов. Это прелестное тихое местечко, где летают пчелы, порхают бабочки, а по улицам расхаживают серьезные смуглые ребятишки. Поднявшись по узкой белой улочке, я вышел к массивному на вид замку. Рыцари построили его на вершине греческого акрополя Линдоса. В настоящий момент замок обратился в развалины, но очень ухоженные. Итальянцы обращаются с каждым камнем так, будто он сделан из золота. Кажется, Моммзен назвал античный Родос избалованным чадом Римской империи. Не знаю, как обстояло дело с Римской империей, но то, что Родос — избалованное дитя итальянского департамента древностей, не подлежит сомнению.

С высоты крепостных укреплений я бросил взгляд на маленькую бухту, которая навечно связана с именем святого Павла. Размером она примерно в половину озера Серпентайн в нашем Гайд-парке и образована морскими водами, пробившими себе путь сквозь вулканическую скалу. В результате получился крохотный заливчик, со всех сторон окруженный сушей и имеющий всего один узкий проход — идеальное укрытие для маленького корабля. Единственным признаком жизни, когда-либо существовавшей на этих берегах, служит византийская часовня, уже обратившаяся в руины.

Я так и не смог выяснить, почему эта гавань связана с именем Павла. Известно, что в его времена на месте Линдоса существовал греческий городок. И корабль, на котором плыл апостол, сначала разгружался на Родосе, а затем плыл к Линдосу. Мне показался символичным тот факт, что в византийскую эпоху христиане Родоса построили небольшую церковь на пустынном берегу залива и посвятили ее святому Павлу.

К обеду я вернулся на Родос и провел массу времени в музее, где итальянцы выставили на обозрение античные экспонаты, которые удалось обнаружить на острове. Процесс настолько захватил меня, что я едва не пропустил свой корабль. Во всяком случае, я никогда еще не был так близок к тому, чтобы опоздать на отходившее судно. И только тревожные звуки сирены, разносившиеся над островом, привели меня в чувство и заставили покинуть стены музея. В суматошной атмосфере — когда опускают и убирают сходни, когда офицеры истошными голосами отдают последние команды — мне удалось незамеченным проскользнуть на борт.

А еще четыре дня спустя на нас обрушилась палестинская жара, и из морской глади выросла несравненная гора Кармел.

6

На ночь я остановился у братьев-кармелитов в монастырской гостинице, расположенной на самой вершине горы Кармел. Этот монастырь может похвастать самым удачным месторасположением во всей Святой Земле. Он возвышается над заливом Хайфы, на северо-запад открывается великолепный вид на Акру, а на юго-западе тянутся песчаные пляжи вплоть до разрушенного замка Атлит. Когда несчастные жители долины не могут заснуть из-за комаров и москитов, здесь, на вершине, вы спокойно можете укладываться в постель, даже не потрудившись закрыть окно. Монастырь стоит в окружении леса, и среди деревьев нередко можно увидеть во тьме светящиеся зеленым глаза шакалов.

В монастыре проживают пятьдесят четыре монаха семнадцати национальностей, но, как правило, они не попадаются на глаза. Даже во время мессы, которая проходит в базилике, вы видите только священника, отправляющего службу, сами же братья прячутся на хорах за алтарем. Гостевой домик тоже стоит на отшибе — почти на самой границе хребта. Гостям прислуживает веселый и очень исполнительный послушник с Мальты. Если вы желаете испытать, что такое настоящая христианская сердечность, попробуйте заболеть под гостеприимным кровом монастыря кармелитов.

История этого ордена — причудливая смесь злого рока, героизма и праведности. Гора Кармел издавна привлекала к себе отшельников, и еще в византийские времена здесь существовала процветающая община. Однако латинское монашество обосновалось тут благодаря калабрийскому крестоносцу по имени Бертольд, который в 1150 году поселился на горе Кармел с десятком товарищей. Их жизнь состояла из постоянных молитв, почти непрерывного молчания и нескончаемых постов. К 1242 году орден кармелитов начал распространяться по Европе. Первые английские монастыри появились в Нортумберленде и в Эйлсфорде, графство Кент. Члены ордена в Англии получили прозвание белых братьев.

Тем временем на общину с горы Кармел обрушилось первое из длинной череды бедствий, после того, как Саладин захватил в 1291 году Акру. Монахов вырезали, а монастырь сравняли с землей. На протяжении четырех столетий гору Кармел венчала груда развалин — до тех пор, пока реформы святой Терезы не вдохновили орден на восстановление монастыря. Это произошло в 1633 году, когда трое героических монахов отслужили тут мессу и тем самым ознаменовали возвращение кармелитов на гору Кармел. Однако в 1761 году разразилась местная война, в ходе которой монастырь снова был разрушен. На его восстановление ушло шесть лет. Когда в 1799 году Наполеон осадил Акру, монахи-кармелиты устроили у себя госпиталь и выхаживали раненых французов. Однако стоило французским кораблям уйти, как нагрянули турки. Они убили всех монахов (за исключением одного, которому удалось бежать) и перерезали раненых французов — прямо на больничных койках. И снова монастырь превратился в груду развалин. Такое положение сохранялось до 1827 года, когда был заложен первый камень нынешнего здания монастыря.

Однако на этом беды монастыря не окончились. В 1866 году несколько колонистов предприняли попытку завладеть земельной собственностью монастыря. Монахи были слишком бедны, чтобы успешно защищать себя в суде. Спасла их тысяча долларов, собранная в Соединенных Штатах Америки. Во время Первой мировой войны турки конфисковали здание монастыря. Двух испанских монахов они приговорили к смертной казни. Приговор удалось отменить лишь благодаря вмешательству папы Бенедикта XV и бывшего короля Альфонсо. В результате несчастным монахам разрешили вернуться на родину.

Во время войны турки разграбили монастырь. Под предлогом поисков боеприпасов они разрушили памятник наполеоновским солдатам. Могила была вскрыта, кости солдат разбросали по монастырскому саду. Однако их удалось тайком собрать и сохранить. После окончания войны в Палестине установилось британское правление. Отец Лэм стал первым со времен крестовых походов английским викарием на горе Кармел. Под его руководством захоронение французских солдат восстановили и даже вернули изначальный крест, который удалось отыскать в одном из иерусалимских садов.

С 1919 года монахи горы Кармел живут в мире. Отец Лэм со временем перебрался на службу в Египет, его место занял отец Эдмунд О'Каллаган. Под его твердым, но благожелательным правлением маленькая интернациональная община на горе Кармел растет и процветает. Стелла Марис — подходящее имя для этой святой обители. Когда на Святую Землю опускается ночь, здесь зажигается маяк. Он посылает в морские просторы луч, символ негасимого здешнего света: это свет христианской веры, любви и доброты.

Я прибыл на закате. Слуга-мальтиец, не знавший о моем приезде и до того не видевший меня больше года, вышел на звук работающего мотора и приветствовал меня возле гостевого домика так, будто расстался только вчера.

— Добрый вечер. Желаете занять свою старую комнату или ту, что выходит окнами в сад?

— Но… неужели ты нисколько не удивился, снова увидев меня? — спросил я.

Я чувствовал легкое разочарование оттого, что мой внезапный приезд не вызвал никаких эмоций. Наверное, в этом сказывалось ущемленное тщеславие.

— А почему я должен удивляться? — парировал послушник. — Это весь ваш багаж или есть еще что-нибудь?

Подавив вздох разочарования, я поднялся вслед за ним в маленькую белую комнатку.

Выяснилось, что отец Эдмунд уехал и вернется очень поздно. Брат Себастьян тоже отсутствовал: он отправился ранним утром в дальний монастырь на восточном склоне горы, где располагается традиционное место жертвоприношения Илии. Оттуда с террасы открывается замечательный вид: на севере — холмы Галилеи, на юге — волнистые коричневые холмы Самарии. Брат Себастьян повез почту для сестер-кармелиток. Ему необходимо посетить скромный монастырь, где несколько святых женщин трудятся в селении друзов. Раз в неделю кому-то приходится садиться верхом на ослика и доставлять груз медикаментов для матерей и их детей. Я пожалел, что не застал Себастьяна. Он бы взял меня с собой, как уже было однажды. И я бы увидел легкую улыбку, озарившую лица монашек при виде писем. Но они деликатно отложили бы почту в сторону и предложили бы нам по чашке некрепкого чая. Я бы увидел, как одна из сестер промывает глаза больному ребенку, в то время как его мать, скорчившись, сидит на земле. Там непременно был бы всадник из числа друзов — куфия закрывает нижнюю часть лица, только черные глаза блестят поверх; мужчина легким галопом направляет коня в монастырь, чтобы добыть нужную вещь. А вокруг собралась вся деревня — темноглазые, на наш взгляд, дикие люди. Такие же дикие рычащие собаки… узкие деревенские улочки, грязные домишки. И среди всего этого — пожилые, хрупкие сестры-кармелитки. Они говорят тихими голосами, почти шепотом, ничему не удивляются и ничего не боятся в этой стране, где до сих пор бродят волки, кабаны и гиены. В стране, где и сами арабы с опаской поглядывают по сторонам.

В ожидании обеда я прогуливался по монастырскому саду и услышал какой-то стук из длинного сарая. Толкнув открытую дверь, я зашел внутрь и увидел брата Луиджи, трудившегося над высокой мраморной панелью, на которой он вырезал сцену из жизни кармелитского монастыря. Этот мальтийский монах — прирожденный скульптор, и его удивительные работы можно встретить во всех католических монастырях Святой Земли.

Он стоял перед плитой — круглая шапочка сдвинута на затылок, очки сползли на самый кончик носа, вандейковская бородка и вся сутана густо обсыпаны каменной крошкой и пылью. Даже четки, висевшие на запястье левой руки, и те были покрыты пылью. Металлический резец он держал осторожно, как люди обычно держат кинжал. Время от времени он пускал в ход маленькую киянку. После каждого такого удара отходил на несколько шагов, напяливал на глаза очки и, склоняя голову то в одну, то в другую сторону, оценивал достигнутый результат. Затем снова возвращался к мраморному полотну и продолжал работать.

При виде меня Луиджи едва не выронил резец из рук. У монаха был такой вид, будто он увидел привидение. Я почувствовал себя польщенным. Наконец-то хоть кто-то удивился моему приезду! Мы уселись рядышком на перевернутый ящик, и Луиджи принялся пересказывать мне все новости, которые накопились в Стелла Марис за год моего отсутствия…

После обеда я расположился на балконе, выходящем на сад, и долго смотрел, как светлое ожерелье мерцает вокруг темного горла Хайфского залива. Стелла Марис расположена так высоко, что звуки Хайфы сюда не доносятся. Вокруг царит полная тишина. Над верхушками пальмовых деревьев мелькают черные контуры летучих мышей. С неба светят звезды — неправдоподобно большие и яркие. Ко мне на цыпочках приблизился мальтийский послушник:

— Вас к телефону…

Это был чиновник из полицейского управления. В трубке послышался бодрый голос, изъяснявшийся по-английски.

— Алло. Нам стало известно, что вы намереваетесь посетить Кесарию. Для вашей поездки все готово. Нужный вам поезд отправляется завтра утром из Хайфы, надо поспеть к семи тридцати. Едете до станции Беньямина, это примерно двадцать миль по железной дороге. Полицейское сопровождение будет ждать вас на станции. Приятного путешествия…

Вечером, прежде чем отправиться спать, я восстановил в памяти события, приведшие святого Павла в Кесарию. Итак, его корабль покинул Родос и направился в Патару. Там путешественники пересели на судно, идущее в Тир. Они двигались к сирийским берегам, оставляя слева по курсу Кипр. Плыли они на большом грузовом шлюпе, которому потребовалась целая неделя для разгрузки в Тире. Все это время Павел, Лука и их попутчики, которые перевозили ларец с подношениями от языческих церквей, провели у местных христиан. Всех мучили дурные предчувствия. Друзьям казалось, что Павел едет навстречу неминуемой смерти. Они пытались предупредить апостола о грозящей опасности, умоляли прервать путешествие.

Когда корабль наконец разгрузился, все христиане Тира — вместе с женами и детьми — пришли на набережную проводить своего любимого друга и учителя. На золотом песчаном пляже, усеянном лиловыми ракушками, они опустились на колени и хором молились за Павла. Наверное, это была очень трогательная сцена: единственный случай, когда мы видим апостола в окружении маленьких детей. После всеобщей молитвы Павел вернулся на борт корабля, который продолжил путь на юг. Лука использует всего несколько скупых фраз, чтобы описать то, что не всем дано было увидеть, — нежную и чувствительную натуру апостола. Мы помним, как в Милете старейшины плакали на груди Павла при мысли, что не увидят его более. В Тире вся паства собралась на берегу и с грустью следила, как паруса шлюпа скрываются за горизонтом.

В Птолемаиде (которая ныне зовется Акрой) Павел, Лука и их спутники сошли с корабля и проделали пешком сорок миль на юг, пока не достигли Кесарии.

Здесь они разместились в доме Филиппа Благовестника, одного из семи диаконов. Он жил с семьей, среди которой «были четыре дочери девицы, пророчествующие»⁵⁸. И вновь Павел получил предупреждение о надвигающейся беде. Здесь в повествовании снова всплывает некий иудейский пророк по имени Агав. Ранее в Деяниях рассказывалось, что этот Агав предсказал наступление голода. Теперь же пророк, взяв пояс Павла и связав себе руки и ноги, объявил, что иудеи «так свяжут мужа, чей этот пояс… и передадут в руки язычников»⁵⁹. Те, кто присутствовал при этой сцене, стали упрашивать Павла не ходить в Иерусалим, дабы не рисковать жизнью. «Что вы делаете? Что плачете и сокрушаете сердце мое? — мягко ответил апостол. — Я не только хочу быть узником, но готов умереть в Иерусалиме за имя Господа Иисуса».

Отчаявшись переубедить Павла, маленькая группа вышла вместе с апостолом в Иерусалим и прибыла туда — как и планировал Павел — в канун праздника Пятидесятницы. Первым делом они преподнесли дары от языческих церквей, и, естественно, были приняты с распростертыми объятиями. Однако жители Иерусалима по-прежнему истово чтили Моисеев Закон. Поэтому к Павлу они отнеслись с большим подозрением, видя в нем «дурного иудея». Чтобы смягчить критику в свой адрес, Павел должен был исполнить какой-нибудь типичный иудейский ритуал — доказать, что, служа Иисусу, он по-прежнему придерживается веры отцов. Павлу надлежало исполнить обряд, распространенный в то время среди евреев. Ему предложили очиститься при помощи четырех иудеев, имеющих на себе обет. Они исполнят свой обет, а Павел должен взять на себя издержки «на жертву за них, чтоб остригли себе голову». Апостол согласился. «Для Иудеев я был как Иудей, чтобы приобресть Иудеев… Для всех я сделался всем, чтобы спасти по крайней мере некоторых»⁶⁰, — так описывал он содеянное в Послании к Коринфянам.

Итак, Павел обрил голову и проводил все время с четырьмя евреями во дворах Храма. Это было самое многолюдное место во всем Иерусалиме. Все римляне и греки, приехавшие в Иерусалим, обязательно посещали Хель, то есть двор, предназначенный для ритуально нечистых и язычников. Во время религиозных праздников здесь собирались тысячи евреев со всех концов света. Однако за пределы этого двора язычникам хода не было. Об этом оповещали многочисленные надписи на латыни, греческом и древнееврейском языках: любого нарушителя ждала немедленная смерть. Одно из таких предупреждений, грубое и лаконичное по форме (подобно бессмертному «Не влезай — убьет!»), обнаружено при раскопках в Иерусалиме и теперь выставлено в качестве экспоната в Стамбульском музее.

Павла перед этим видели в городе в компании с Трофимом, жителем Эфеса, недавно обращенным в христианство. Вполне возможно, он показывался и с другими греками на территории Хеля. Среди тех, кто вел наблюдение за апостолом, были асийские евреи, члены синагог, которые отвергали Евангелие и гнали Павла от своих дверей. Наконец-то он сам угодил к ним в лапы! В прошлом они обвиняли апостола перед римскими правителями и магистратами; науськивали на него чернь в греческих городах; гнали Павла от города к городу в надежде, что где-нибудь удастся с ним покончить. Однако все их происки были безрезультатны. На протяжении многих лет он постоянно ускользал от врагов — только для того, чтобы сейчас предаться в их руки, да еще не где-нибудь, а в Храме, на глазах у тысяч свидетелей! Глупо не воспользоваться такой прекрасной возможностью! Иудеи решили вменить апостолу страшное преступление против веры: они обвинили Павла в том, что тот ввел язычников в Храм, позволив пересечь границу святого места.

«Мужи Израильские, помогите! — кричали они. — Этот человек всех повсюду учит против народа и закона и места сего: притом и Еллинов ввел в храм и осквернил святое место сие!»⁶¹

И тут же поднялся шум и гвалт. Толпа впала в неистовство: иудеи вели себя примерно так же, как сборище мусульман, обнаруживших, что некий христианин проник к священному камню Каабы в Мекке. С криками и воплями они вытащили Павла из Храма. Из страха перед назревавшим мятежом двадцать священников изо всех сил налегли на массивные бронзовые двери и заперли их. Римская стража, находившаяся в соседней крепости Антония, тоже не осталась в стороне. Легионеры похватали оружие и стремглав — расчищая себе путь копьями и щитами — бросились на лестницу, ведущую во двор для язычников. Начальником гарнизона в то время был грек по имени Клавдий Лисий. В его обязанности входило не только обеспечивать порядок во время праздника, но и выявлять политических провокаторов, в том числе одного неуловимого египтянина, за которым давно уже охотилась стража. Взглянув на Павла, он решил, что это и есть тот самый египтянин. Если учесть, что апостол был брит наголо, а в суматохе драки лишился большей части своей одежды, ошибка римского тысяченачальника становится вполне объяснимой. Лисий отдал приказ заковать в цепи подозрительного незнакомца и отвести в казарму для выяснения личности.

Толпа была настроена так враждебно, что по пути в казарму римским солдатам пришлось защищать арестанта — иначе его бы разорвали на кусочки. Так что, можно сказать, Клавдий Лисий спас апостола от самосуда.

Наконец, когда двери казармы захлопнулись, а часовые сомкнули копья перед носом у наиболее ретивых смутьянов, Павел получил возможность высказаться⁶².

— Можно ли мне сказать тебе нечто? — обратился он к тысяченачальнику.

— Ты знаешь по-гречески? — удивился тот. — Так не ты ли тот египтянин, который перед сими днями произвел возмущение и вывел в пустыню четыре тысячи человек разбойников?

Павел посмотрел на Лисия и ответил:

— Я иудеянин, тарсянин, гражданин небезызвестного киликийского города; прошу тебя, позволь мне говорить к народу.

Начальник выполнил просьбу апостола, и тот, «стоя на лестнице, дал знак рукою народу» и заговорил на еврейском языке. Толпа, услышав родную речь, от неожиданности умолкла. И в установившейся тишине Павел вкратце пересказал свою историю. Он сообщил, что был рожден и воспитан в семье ортодоксальных евреев. Вспомнил, как участвовал в гонениях на христиан и даже присутствовал при казни Стефана. Упомянул, что стерег одежду казнителей и собственными глазами видел, как кровь святого обагрила камни Кедронской долины. Далее он подробно пересказал историю своего обращения по дороге в Дамаск. Он рассказал, что воочию видел Иисуса и слышал Его голос. И что Бог послал его с миссией во все уголки мира — нести благую весть о возможности спасения для язычников. Но при словах «Я пошлю тебя далеко к язычникам» шум поднялся пуще прежнего, и кто-то из евреев взвизгнул: «Истреби от земли такого! Ибо ему не должно жить!»

Разъярившись, евреи разорвали на себе одежды и стали бросать «пыль на воздух». Павел, Лисий и римские солдаты наблюдали за этим спектаклем со ступеней лестницы. Лисий, видя, что его милосердие привело к плачевным результатам, велел увести Павла в казарму и там высечь.

Однако, когда римский легионер привязывал апостола к столбу, тот обратился к нему с провокационным вопросом:

— Разве позволено бичевать римского гражданина, да еще без суда?

Центурион испугался не на шутку: это действительно было противозаконно, и лично ему грозило большими неприятностями. Поэтому он пошел к Лисию и обо всем рассказал. Тысяченачальник решил разобраться самостоятельно. Он пришел к Павлу и спросил:

— Скажи мне, ты римский гражданин?

Апостол ответил утвердительно.

Лисий глядел на этого человека в замешательстве. Он-то был урожденным греком и за свое римское гражданство выложил немалую сумму. Павел производил впечатление откровенного бедняка и вряд ли мог себе позволить покупку гражданства. Углубившись в собственные воспоминания, Лисий произнес вслух:

— Мне это стоило немалых денег.

И услышал в ответ:

— Я получил гражданство при рождении.

В душе римского офицера смешалась сложная гамма чувств: страх, уважение, удовлетворение. Страх — оттого, что он едва не высек римлянина (а такой проступок карался весьма строго); уважение по отношению к Павлу, человеку, который по праву рождения получил то, за что ему, Лисию, пришлось платить; и, наконец, удовлетворение от того, что он умудрился спасти римлянина от ненавистных евреев. Клавдий Лисий решил собрать синедрион: ему хотелось услышать из первых уст — от самих иудеев, — в чем заключается вина Павла.

Заседание, однако, проходило так бурно, что страже пришлось — от греха подальше — снова увести Павла в казарму. Пока он находился под стражей, явился некий молодой человек и заявил, что хочет видеть апостола. Он оказался племянником Павла, сыном его сестры, которая вышла замуж и осталась жить в Иерусалиме. Это, кстати, единственное упоминание о членах семьи святого. Судя по всему, его сестра была замужем за кем-то из членов синедриона. Она подслушала, что против ее брата готовится заговор с целью лишить его жизни. Получив это известие, Павел отправил племянника к Клавдию Лисию. Тот, «взяв его за руку и отошед с ним в сторону», спросил:

— Что имеешь ты сказать мне?

Юноша отвечал:

— Иудеи согласились просить тебя, чтобы ты завтра вывел Павла перед синедрионом, как будто они хотят точнее исследовать его дело. Но ты не слушай их; ибо его подстерегают более сорока человек, которые заклялись не есть и не пить, доколе не убьют его; и они теперь готовы, ожидая твоего распоряжения.

Тысяченачальник отпустил юношу, предупредив:

— Никому не говори, что ты объявил мне это.

После того как молодой человек удалился, Лисий вызвал к себе двух центурионов и велел:

— Приготовьте мне воинов пеших двести, конных семьдесят и стрелков двести, чтобы с третьего часа ночи шли в Кесарию. Приготовьте также ослов, чтобы, посадивши Павла, препроводить его к правителю Феликсу.

Затем он взял табличку и написал письмо прокуратору, в котором обрисовал в общих чертах возникшую проблему. Легкий оттенок самодовольства ощущается даже сейчас, по истечении веков.

«Я, пришед с воинами, — пишет он, — отнял его, узнав, что он Римский гражданин». Надо думать, Лука слышал, как это письмо зачитывалось в суде, или же имел на руках его копию. Ибо никто, восстанавливая подобное послание по памяти, не смог бы воссоздать эту атмосферу полуправды.

Запечатав послание, Лисий передал его начальнику эскорта. И в третьем часу ночи кавалькада всадников под прикрытием копейщиков прогрохотала по улицам спящего города. Они выехали на дорогу, которая спускалась с Иерусалимских высот в долину Шарона.

За ночь они проделали тридцать пять миль по холмам, направляясь к Антипатриде. Ехать приходилось по местности, кишевшей бандитскими шайками. Вот почему Лисий отправил апостола под усиленным конвоем. Однако когда кавалькада добралась до города Антипатрида (современный Рош ха-Аин), стоявшего на самом краю равнины, опасность засады практическим миновала. Посему две сотни копейщиков вернулись в Иерусалим, предоставив Павлу в сопровождении кавалерийского эскорта самостоятельно проехать двадцать семь миль до Кесарии.

7

Свежим прохладным утром я отправился на станцию. Отсюда началось наше путешествие через долину Шарон, затем через Синайскую пустыню до местечка под названием Кантара-Восточная, куда приходит каирский экспресс. Заняв место в купе, я занялся тем, чем обычно занимаюсь в поездках, — стал смотреть в окно. Справа лежало Средиземное море. Оно было так близко, что при желании я мог бы бросить в него камень (если бы таковой оказался у меня под рукой). Слева тянулись бесконечные холмы, между них проходила песчаная дорога, по которой брели караваны верблюдов: мерно ступая, они несли свой груз в Хайфу.

Мы миновали массивные развалины замка Атлит, этого средневекового Замка паломников. Его золотистые стены и бастионы поднимались прямо из моря, и волны который век бились о древние камни, окатывая облаком брызг стены крепости.

Примерно через час наш поезд прибыл на маленькую станцию Беньямина. Перрон отсутствовал, железнодорожные пути пролегли прямо по песку. Это было сплошное царство песка: песчаные просторы тянулись во все стороны, лишь на востоке переходя в невысокие холмы. Сама станция имела весьма непритязательный вид: несколько деревянных навесов и столбы, к которым были привязаны сидящие верблюды. Выяснилось, что я единственный пассажир, которому вздумалось выйти в Беньямине. Ко мне тут же направился молодой светловолосый англичанин в форме сержанта полиции. При ходьбе он слегка постукивал стеком для верховой езды по своим голубым крагам. Поодаль стоял констебль, держа в поводу двух лошадей, одна из которых оказалась великолепной арабской кобылой белого цвета.

— Доброе утро, — поздоровался сержант. — Сегодня нас ожидает жаркий денек. Нам понадобится не меньше часа, чтобы добраться до Кесарии.

Мы подошли к лошадям. В сторонке стояла — под изучающими взглядами группы молчаливых арабов — нелепого вида тележка, запряженная парой мулов. По сути, это был деревянный ящик, поставленный на четыре колеса, который сейчас можно увидеть лишь в старомодных фильмах. Тележка была снабжена полотняным навесом, защищающим пассажира от палящих лучей солнца. На узкой лавке сидел возница — огромный польский еврей в рубашке без пиджака.

Сержант окинул меня оценивающим взглядом и деликатно откашлялся.

— Прошу прощения, — начал он и умолк.

— В чем дело? — поинтересовался я.

— Видите ли, я почему-то решил, что вы джентльмен преклонных лет, — пояснил он. — Потому и распорядился насчет тележки. Верхом мы могли бы проделать путь гораздо быстрее.

Я молча вскарабкался на злополучную тележку, которая отозвалась жалобным стоном своих подагрических суставов. Возница прикрикнул на мулов. Те с видимым усилием сдвинулись с места, и мы медленно потащились вдоль железнодорожной линии. Сержант и констебль играли роль конного эскорта, пристроившись по обеим сторонам нашего экипажа. Я поинтересовался у сержанта, кто по национальности констебль — араб или еврей?

— Еврей. Тоже очень хороший парень.

— А для чего нужно полицейское сопровождение в Кесарии?

— Видите ли, здесь все-таки глухая местность. Хотя, на мой взгляд, опасаться нечего. Здешние арабы отличные люди и никогда не создавали никаких проблем. Тем не менее вы первый европеец, пожелавший посетить Кесарию за последние три года. И я подумал, что будет спокойнее, если я сам пригляжу за вами.

Миниатюрные горные хребты, сложенные из золотого песка, тянутся вдоль всего палестинского побережья — от пограничного Рафаха почти до Хайфы. Дюны, протянувшиеся почти на сотню миль, образованы песком, принесенным из Египта и Синайской пустыни. Сэр Флиндерс Петри рассказывал мне об открытии, которое он сделал, исследуя местные дюны. Оказывается, в отдаленные времена данная местность представляла собой подобие Ривьеры: здесь стояли прибрежные города, окруженные пальмовыми рощами. Если бы удалось реализовать программу ирригации и озеленения, то наступление песков можно было остановить, и пустынная ныне местность вновь обрела бы прежний цветущий вид.

Пока же мои впечатления от поездки в Кесарию сводились больше к неприятным ощущениям: слепящее солнце, унылые изгороди из кактусов, тощие верблюды, бедуины, которые приводят к редким источникам огромные отары овец на водопой, а также нескончаемый скрип нашего допотопного экипажа, время от времени увязавшего в мягком песке.

Кесария располагается примерно в пяти милях от железнодорожной станции. Она по-прежнему носит древнее имя, хотя арабы предпочитают называть ее Кайзерией.

Первым признаком того, что мы приближаемся к Кесарии, стал голубой проблеск Средиземного моря на горизонте. Затем обозначилось некое подобие дороги, проложенной между стенами из коричневого камня. Ура, мы на верном пути! Местность вокруг была усеяна грубо обтесанными обломками песчаника, по виду напоминавшего окаменелую губку. До меня не сразу дошло, что это — остатки строений древней Кесарии. По пути нам встретилась маленькая арабская деревушка, откуда выскочила дюжина чумазых ребятишек. При виде нашей процессии они с громкими криками бросились врассыпную — будто увидели самого дьявола. Деревня представляла собой скопление крохотных домиков с плоскими крышами, кучи сараев и парочки непременных мечетей. В стороне, на песчаном пляже, виднелись полуразрушенные стены.

— Ну наконец-то прибыли, — сказал сержант. — Вот ваша Кесария.

Пока мы расседлывали и устраивали на отдых лошадей и мулов, вокруг собралось почти все население деревни — несколько сотен мужчин. Закутанные в чадру женщины толпились на крышах домов или боязливо выглядывали из приоткрытых дверей. Правящая верхушка Кесарии была представлена тремя молодыми стройными арабами, настолько похожими друг на друга, что я их различал лишь по одежде. Один из братьев был одет в рубашку и обычные брюки, на другом вместо брюк были бриджи для верховой езды, однако сапоги (как и любая другая обувь) отсутствовали. Третий радовал взгляд традиционной полосатой галабией . После обмена рукопожатиями братья объявили, что почтут за честь принять иностранного гостя в своем скромном жилище. Насколько я понял, нас приглашали на маленький семейный обед, который состоится в любое удобное для нас время. Мы отвечали в духе местной куртуазии: мол, почтем за честь. Ничто не доставит нам столько радости, как возможность воспользоваться гостеприимством любезных хозяев. После этого мы снова обменялись крепкими мужскими рукопожатиями и разошлись по своим делам.

Я отправился исследовать Кесарию. Вернее сказать, те несколько разрозненных поваленных камней, которые остались от некогда величественного города Римской империи. Великолепный порт, гордость Кесарии, превратился в каменистую бухту с каменным пирсом, торчавшим в отдалении. Прохаживаясь по побережью, мы набрели на руины римского театра, высеченного в скале. Скорее всего, это был небольшой одеон, от которого осталось лишь несколько закругленных рядов с сидениями. Римские колонны, которые, несомненно, когда-то стояли здесь, давно уже перекочевали во дворы арабской деревни.

Правительство Палестины учредило в Кесарии пост хранителя древностей. Таковым оказался сухопарый арабский старичок, который, водрузив очки на кончик носа, сосредоточенно изучал потрепанный экземпляр Корана. При виде гостей он с видимым усилием поднялся со своего кресла и медленно натянул на руку повязку, очевидно являвшуюся показателем официального статуса. После этого он отпер двери невзрачного сарая и предложил нам осмотреть экспозицию, включавшую набор побитых мраморных голов и несколько плит с полустершимися латинскими надписями.

Здешняя местность на многие мили усеяна мраморными осколками. Случалось, что в полях раскапывали целые колонны. Однако систематических археологических раскопок никогда не проводилось, что сильно затрудняет составление плана античного города.

По свидетельству Иосифа Флавия, Ирод Великий строил Кесарию в качестве главного порта своего царства и посвятил его Августу (что и отражено в названии города — города цезаря). Вообще, надо сказать, Ирод был великим мастером посвящений. Даже английские писатели георгианской эпохи — которые, по общепризнанному мнению, довели искусство лести до совершенства — по сравнению с Иродом Великим выглядят наивными детьми. За годы его правления в Палестине выросло множество новых городов, и каждому из них было заботливо выбрано имя — в честь того или иного члена императорской семьи. Строительство Кесарии длилось двенадцать лет, за это время она и вправду превратилась в великолепный порт и один из самых современных городов той эпохи. Установив огромные каменные глыбы на глубине в двадцать фатомов, строители создали внушительный волнолом шириной в двести футов. Спору нет — кесарийский порт представлял собой значительное достижение инженерной мысли, и все городские дороги вели к нему. Все главные дороги пересекали широкие параллельные проспекты, а система подземных ходов соединяла городские кварталы с портом.

Самые красивые здания города группировались вдоль набережной. На обращенной к морю платформе стоял величественный мраморный храм, который был виден всем кораблям, направлявшимся в Кесарию. В этом храме Ирод установил две статуи: одна из них была посвящена Риму, а вторая — непосредственно императору Августу, который, как известно, приравнивался к языческим богам. Самым же роскошным зданием в городе, естественно, был дворец Ирода Великого.

После смерти Ирода Кесария стала политической столицей римской провинции. Дворец Ирода превратился в резиденцию губернатора, которую последовательно занимали римские прокураторы, включая небезызвестного Понтия Пилата.

В ходе нашей прогулки мы достаточно далеко удалились от деревни и очутились в местности, где в окружении апельсиновых рощ стояли разрозненные фермы.

— А что, здесь совсем нет христиан? — спросил я у сержанта.

— Есть отец Иоанн, греческий священник.

В этот миг из-за пригорка показался всадник. Он восседал в арабском седле, а поводьями ему служил кусок веревки. На незнакомце были полосатые брюки, которые когда-то, в незапамятные времена, явно входили в комплект визитки. Серая рубаха распахнута у ворота, на ногах у всадника красовались турецкие шлепанцы, которые чудом удерживались в стременах. За спиной у него торчал дробовик. Однако самым замечательным в этом человеке было лицо — худое, смуглое, как у араба, с прямым носом, заставлявшим вспомнить древнегреческие скульптуры. Жесткая густая борода росла от самых губ. Волосы были собраны в огромный узел на затылке. Я уверен: если бы его распустить, волна волос доходила бы мужчине до пояса. Я застыл, пораженный столь необычным персонажем — мне он виделся странной смесью святого и разбойника.

— Ради бога, — шепотом обратился я к сержанту, — кто этот человек?

— А это и есть наш отец Иоанн.

Приблизившись, священник извинился за свое внезапное появление. Очень жаль, сказал он, что я застал его в столь неприглядном виде, но дело в том, что ему показалось, будто в поле промелькнул заяц. И отец Иоанн не хотел упускать прекрасную возможность — приготовить жаркое из зайца к завтрашнему визиту Кесарийского епископа.

— Кесарийский епископ? — переспросил я. — Я и не слышал о таком сане.

— Ах! — воскликнул отец Иоанн. — Все это не более чем пустой звук! Оглянитесь вокруг. Что осталось от былого великолепия — одни только камни… Однако в прежние времена у нас были великие епископы. Например, Евсевий Кесарийский…

Он поддернул на плече дробовик.

— Нынешний епископ живет в Иерусалиме, а я всего-навсего сторожевой пес… охранник.

— И что же вы охраняете, отец Иоанн? — поинтересовался я.

— Тот кусочек земли, который греческая православная церковь сохранила за собой со времен Византийской империи. Это все, что осталось от некогда несметных владений. Раньше все вокруг, — он сделал широкий жест рукой, — все было христианским. А теперь… да что говорить, вы и сами видите.

— А что насчет вашего епископа? — продолжал допытываться я.

— Он приезжает сюда, когда у него возникает потребность в переменах. Очень жаль, что мне не удалось подстрелить зайца. Ну ничего, попытаюсь еще раз вечером.

— И что, сегодня в Кесарии не осталось христиан? — спросил я. — Ни одной семьи?

— Ну почему же? Есть четыре семьи, — ответил священник. — Но все они либо католики, либо марониты. А вас действительно интересуют такие подробности?

Пришлось сознаться, что я пишу книгу о святом Павле. Услышав это имя, отец Иоанн кубарем скатился со спины своего скакуна и бросился ко мне с распростертыми объятиями.

— Добро пожаловать в Кесарию, дорогой сэр! — воскликнул он. — Вы просто обязаны прийти и осмотреть мою церковь, ведь она посвящена святому Павлу.

Он задержал мою руку в своей, будто обрел давно утраченного друга. Не знаю уж, для кого это было важнее — осмотреть церковь Святого Павла. Я пообещал, что мы обязательно придем, как только отобедаем в доме у арабских друзей. Отец Иоанн снова взгромоздился в седло и, сияя всеми морщинками на худом лице, скрылся за ближайшим холмом. По дороге он постоянно оглядывался и с улыбкой махал мне.

— Замечательный человек, — охарактеризовал его сержант. — И, между прочим, отличный стрелок…

Согласно правилам вежливости, братья дожидались нас у ворот. Мы снова обменялись рукопожатием. Затем они распахнули ворота и провели нас в маленький дворик, в глубине которого стоял домик с белеными стенами. Мы поднялись по лестнице и очутились в прохладной комнате, где стоял стол, уже накрытый для трапезы. С отменной учтивостью, столь присущей всей арабской нации, братья провели нас на лучшие места. Я обратил внимание, что стол накрыт в европейских традициях — с вилками, ножами и чайными ложечками. Чтобы добиться такого эффекта, братьям, подозреваю, пришлось ограбить половину соседних домов.

Первым делом принесли воду для омовения рук. После этого один из братьев внес поднос, на котором стояли стаканы с тутовой настойкой. Затем последовал кофе с сигаретами. Всякий раз, как я делал хоть малейшее движение — убрать в сторону подушку или дотянуться до коробка спичек, — братья, опережая друг друга, бросались мне на помощь. Право, подобная предупредительность сбивала с толку. Так прошло полчаса. Затем три четверти часа… час. И никаких намеков на обещанный обед! Мы развлекались тем, что пили тутовую настойку. Однако к концу означенного часа в комнату начали просачиваться дразнящие запахи еды. В соседнем помещении что-то шипело и шкворчало — я посчитал это за добрый знак. На лицах хозяев дома появилось выражение легкого нетерпения. Вскоре один из них вышел за дверь, но почти тут же вернулся. Вид у него был вполне довольный, из чего я заключил, что все идет по плану.

Внезапно дверь отворилась, показались две обнаженные женские руки с котелком, в котором, судя по всему, дымился крайне аппетитный суп. Братья одновременно бросились к дверям, общими усилиями суп был водружен на стол. Как выяснилось, это был куриный бульон, заправленный бог весть какими пряностями. Я не кулинар, но могу авторитетно засвидетельствовать — вкус у супа был отменный. Одно лишь смущало и портило удовольствие от еды: братьев никакими средствами нельзя было уговорить сесть вместе с нами за стол. Тут они были непреклонны: обязанность хозяев дома — прислуживать гостям. Мы вполне искренне похвалили стряпню, на что братья, проявив завидное единодушие, воздели руки вверх и заявили, что нет, суп совсем не удался! Что приготовлено так, на скорую руку… Вот если бы они знали заранее о визите столь уважаемых людей, тогда они постарались бы не ударить в грязь лицом.

И снова в открытой двери показались уже знакомые нам руки. На сей раз они держали огромное блюдо, на котором громоздилась живописная гора телятины, жареных помидоров и риса. Вкус был выше всяких похвал, но братья снова в возмущении воздели руки и заявили, что это не обед, а легкий перекус! Изрядно проголодавшись, мы с сержантом дружно накинулись на «перекус» и съели столько, что почувствовали: больше нам не одолеть. Мы надеялись, что на том обед и закончится. Однако ошиблись. Дверь снова тихо приоткрылась, оттуда появилось круглое блюдо с яйцами, рубленым мясом и жареным луком. Причем в таком количестве, что можно было накормить двадцать изголодавшихся великанов. Это уж слишком, простонали мы в искреннем ужасе. Да бросьте, возражали нам гостеприимные хозяева. Стоит ли вести речь о таких пустяках! При этом они накладывали фантастические горы снеди на наши тарелки и настаивали, чтобы мы поменьше говорили, а побольше ели.

— Это же настоящее пиршество! — простонал я.

— Да бросьте! Какое там пиршество, обычный обед, — ответил мне один из братьев, после чего умудрился подложить еще пару яиц на мою тарелку.

Братья сидели полукругом, излучая тонкую обходительность и абсолютное, подавляющее гостеприимство. Я почувствовал, что у меня сперло дыхание. Я знал, что никогда в своей жизни больше не стану есть телятину, рис, рубленое мясо, яйца и лук. Затем меня охватило предчувствие, что сейчас произойдет что-то ужасное. И действительно, дверь снова отворилась! За ней вновь обнаружилась пара таинственных рук. Я едва заставил себя смотреть на все это. С чувством надвигающегося неминуемого конца я увидел, что в качестве piece de resistance [44]Основного блюда ( фр ). предлагаются жареные куриные ножки и потроха. Судя по всему, ради нашего обеда в птичнике была устроена настоящая резня: на блюде лежало по меньшей мере двадцать ножек! По счастью, мой друг — еврейский сержант — обладал аппетитом Гаргантюа. Он съел — бог ведает, как — три куриные ножки и вдобавок к ним немереное количество потрошков.

В гробовом молчании, которое уже приобрело зловещий оттенок, я наблюдал, как дверь снова тихо приоткрылась. Слава богу, на сей раз появилась лишь тутовая настойка и кофе. Обед благополучно завершился.

Наши хозяева выкурили с нами по сигарете и завели разговор о древней Кесарии. Они постарались рассказать все, что знали на эту тему. Мне интересно было выяснить, сохранились ли воспоминания о древнем городе в виде песен и сказаний у современных жителей. Я узнал много интересного. Оказывается, развалины маленького театра, который я обследовал на побережье, у арабов называются «девичьим театром», а остатки ипподрома, расположенного на землях отца Иоанна, носят название «место лошадей». Интересно, связаны ли эти топонимы с греческими пьесами и соревнованиями колесниц, которые устраивались тысячи лет назад?

Мы распрощались с братьями, которые продемонстрировали нам высшую степень традиционного арабского гостеприимства, и, отяжелевшие от обильной еды, медленно направились к отцу Иоанну. Он встретил нас в дверях своего дома. На сей раз на нем была длинная ряса и традиционная шапка греческих священников.

— Вам надо что-нибудь перекусить! — радостно поприветствовал нас отец Иоанн.

— Нет, нет, только не это! — взмолились мы, усаживаясь за стол на кухне. — Пожалуйста, никакой еды!

Однако отец Иоанн, грек-киприот по происхождению, имел собственные представления о гостеприимстве. На столе появились кофе и блюдечко с джемом из дыни.

В этих краях, где людям нередко приходилось голодать, радушие хозяина заключается в том, чтобы накормить гостя до отвала. При этом вежливость требует, чтобы вы хвалили угощение, и — следуя этикету — приходится это делать, пусть похвала чревата новой порцией еды, которую вы уже не в состоянии усвоить. Таким образом, я был чрезвычайно благодарен хозяйской кошке, которая, рискуя жизнью, совершила диверсию: залезла в открытый холодильник и стащила какой-то деликатес, явно припасенный к приезду епископа.

— А теперь, не желаете ли осмотреть церковь? — предложил отец Иоанн.

Он провел нас в сад, где золотисто-коричневые камни византийского периода соседствовали с фруктовыми деревьями и капустными кочанами. Здание церкви представляло собой апсиду храма, некогда стоявшего на этом месте. Древние камни все еще лежали по углам здания, но были заметны более поздние переделки, крышу тоже относительно недавно перекрывали.

— Когда-то на этом месте стоял собор Святого Павла, — рассказывал отец Иоанн. — А под ним находилась тюрьма, в которую заключили апостола. Я вам все покажу, но сначала давайте осмотрим церковь.

Приподняв подол рясы, он достал из кармана брюк ключ и отпер шаткую деревянную дверь, установленную в качестве защиты от овец и цыплят. Мы вошли в маленький темный склеп, чьи огромные камни странным образом диссонировали с размерами комнаты. Алтарем служил деревянный стол, накрытый обычной столовой скатертью. На нем покоились два медных подсвечника и деревянное распятие. По стенам были развешаны несколько икон, здесь же хранилась странная коллекция из мраморных осколков римской поры и византийских плит с посвящениями — все это отец Иоанн выкопал собственноручно на принадлежавшей ему земле.

Должен честно признаться, никогда еще мне не доводилось видеть столь маленькой и убогой церквушки. Это единственная православная церковь на моей памяти, в которой отсутствовал иконостас. По воскресеньям отец Иоанн проводит здесь службу — в полном одиночестве, ибо у него нет прихожан. Увы, на наших глазах христианство угасает в этом древнем краю, в городе, где некогда блистали Павел, Ориген и Евсевий.

Отец Иоанн распахнул затянутые паутиной ставни, чтобы впустить больше света и дать нам возможность насладиться деталями, невидимыми в полумраке. И в этот миг я понял, что был несправедлив к нему. Увидев его верхом на лошади и с дробовиком за спиной, я посчитал, что он интересуется в первую очередь охотой на зайцев и выращиванием бобов, а духовные интересы отошли для него на второй план. Однако здесь, в этой жалкой часовенке, отец Иоанн двигался с уверенностью и грацией человека, хорошо знакомого со своими владениями. В нем появилась какая-то значительность, он даже ростом стал выше. Короче, передо мной был совершенно другой человек.

— Я всего-навсего бедный священник, — вздохнул он. — У меня нет ничего, но если бы я владел какими-то средствами, то, не задумываясь, отдал бы все, чтобы спасти от осквернения склеп — святой склеп, — который находится под этой церковью.

Я не нашелся, что ответить — столь велико было мое удивление при виде изменений, происшедших в этом человеке. Глаза его сверкали. Внезапно он превратился в воина христианской церкви.

— Под зданием церкви, — рассказывал он, — находится темница святого Павла. Вы сами увидите, во что она превратилась. Сейчас там конюшня для лошадей и осликов. Разве такое допустимо? Я называю это осквернением, причем, самым худшим из всех возможных. В 1925 году здание продали еврейской общине, которая занималась фермерством в здешних краях. И вот как они распорядились священным зданием. Пойдемте, вы все сами увидите!

Сердито нахмурясь, он зашагал вперед, указывая на пустые места, где некогда возвышались колонны храма. Отец Иоанн привел нас к длинному, прекрасно спроектированному склепу, в котором стояла фермерская повозка. Склеп был сложен из огромных камней, которые я бы датировал византийской или даже более ранней эпохой. Было заметно, что раньше помещение являлось частью крипты разрушенного собора. Согласно традиции греческой православной церкви, здесь располагалась темница, в которой содержался святой Павел. Я был настолько тронут глубиной чувств отца Иоанна, что пообещал написать от его имени прошение палестинскому правительству с просьбой прислать компетентного специалиста для обследования здания. Я сдержал свое обещание и от знакомых из правительственных кругов узнал, что дело движется в нужном направлении. Пока греческая православная церковь собирает средства для того, чтобы выкупить здание, предприняты некоторые шаги по его сохранению. В частности, «нынешним арендаторам предписано удалить из помещения животных и содержать склеп в надлежащем состоянии».

Посещение склепа настолько расстроило отца Иоанна, что прошло некоторое время, прежде чем он снова обрел свое обычное — веселое и уравновешенное — расположение духа. Вначале он молча шагал по прилегающему участку. Так же молча, угрюмо раздвинул заросли олеандра и пояснил:

— Здесь располагался ипподром.

Я с любопытством рассматривал остатки большой арены, ныне густо заросшей травой. В центре площадки валялся перевернутый обелиск из красного гранита — очевидно, одна из трех мет, от которых стартовали колесницы. Подобно большинству амфитеатров (включая знаменитый стадион в Олмпии), Кесарийский просто вырезан в холме и не облицован мрамором. Этим, очевидно, и объясняется его замечательная сохранность. Здесь просто не было ничего ценного для жителей окружающих сел. Я не сомневался, что передо мною тот самый амфитеатр, который был построен по приказу Ирода Великого. «В южной части города, позади порта, — писал Иосиф Флавий, — он построил амфитеатр, способный вместить огромное количество народа и позволявший наслаждаться морским видом».

На самом деле амфитеатр вмещал свыше двадцати тысяч человек. Он пребывает в отличном состоянии: если удалить заросли кустарника, то можно хоть завтра устраивать здесь бега. Время и дикая природа, конечно, внесли коррективы. На трибунах, где раньше располагалась публика, поднялись невысокие деревца диких лимонов, а на песчаном участке дорожки — там, где некогда стояла императорская трибуна — выросло огромное фиговое дерево. Оно словно намеренно отмечает место, откуда сначала Ирод, а затем римские прокураторы вели наблюдение за спортивными состязаниями…

С некоторой грустью мы распрощались с отцом Иоанном. Поскольку уже начинало темнеть, мой польско-еврейский возница безжалостно нахлестывал мулов — так что они бежали довольно резво. Позже, уже сидя в вагоне ночного поезда на Хайфу, я все возвращался мыслями к одинокому священнику, который живет на руинах Кесарии и раз в неделю спускается в склеп, чтобы зажечь свечу во славу Господа нашего Иисуса Христа.

8

В то время, когда святого Павла подвергли аресту, прокуратором Иудеи был Антоний Феликс. Он был назначен в 52 году, следовательно, ко времени описываемых событий уже несколько лет занимал свой пост.

Антония Феликса трудно было назвать приятной личностью. Тацит характеризовал его как человека, «запятнавшего свое правление жестокостью и грабежом и соединявшего в себе почти безусловную царскую власть с душою раба». Приговор этот полон едких намеков, ибо Феликс — человек плебейского происхождения — стал мужем трех цариц. Он был братом другого печально знаменитого раба — Палласа, высокомерного вольноотпущенника Клавдия, чье баснословное богатство привело в конце концов к его безвременной смерти. Благодаря протекции брата Феликс получил звание прокуратора Иудеи и стал первым вольноотпущенником на таком высоком посту.

Личность его первой жены не установлена, но полагают, что она принадлежала к царскому роду. Вторично Феликс женился на внучке Антония и Клеопатры, а третьей его женой стала еврейка, сестра Агриппы I, царевна по имени Друзилла. Феликс повстречался с ней вскоре после того, как стал прокуратором Иудеи. На тот момент Друзилла была замужем за Асизом, царем Емисийским, однако это не остановило Антония Феликса: он увел Друзиллу у мужа и сделал своей третьей женой. Ей было около девятнадцати лет, когда Павла доставили в Кесарию на допрос к прокуратору. Хотя все изложенное выше не нашло отражения в Деяниях, характер Феликса и обстоятельства его правления явственно читаются в тексте святого Луки.

Павла поместили во дворец Ирода, который (как я уже упоминал) исполнял роль резиденции губернатора Иудеи, а помимо того, являлся самым красивым зданием Кесарии. В пятидневный срок из Иерусалима прибыла группа обвинителей во главе с первосвященником, среди них находился законник Тертуллий. Само судебное разбирательство выглядело весьма неубедительно. Адвокат в своем выступлении изобразил Павла не только опасным провокатором, который подстрекает к мятежу жителей империи, но и нарушителем законов еврейской нации. Павел отвечал спокойно и с достоинством. Он отрицал выдвинутые против него обвинения. Феликс отложил слушание дела, сославшись на отсутствие Клавдия Лисия, начальника Иерусалимского гарнизона.

Это дело, равно как и личность самого апостола, вызвали большой интерес у обитателей дворца. Вполне естественно, что Друзилла, молодая жена прокуратора, пожелала встретиться со своим соотечественником. Мы читаем, что «…Феликс, пришед с Друзиллою, женою своей, Иудеянкою, призвал Павла и слушал его о вере во Христа Иисуса»⁶³. Полагаю, это была достойная сцена: римский губернатор, насквозь мирской человек, нечистый на руку жизнелюб; его молодая образованная жена, в жилах которой текла скверная кровь Иродов; и апостол, которому в ту пору было уже далеко за пятьдесят — за плечами годы тяжелейших испытаний, которые не смогли угасить пыл в его душе. Нам неизвестно в точности, что говорил Павел о христианстве. Но полагаю, что он — подобно Иоанну Крестителю в беседе с Иродом Антипой — обвинил правителей в безнравственности и, судя по всему, сделал это в довольно резкой форме.

«И как он говорил о правде, о воздержании и о будущем суде, то Феликс пришел в страх и отвечал: теперь пойди, а когда найду время, позову тебя».

После того Феликс неоднократно вызывал к себе апостола, и по весьма любопытному поводу: он надеялся, что Павел предложит ему взятку за свое освобождение. Согласитесь, выглядит по меньшей мере странно: прокуратор Иудеи, брат баснословно богатого Палласа, ждет денег от столь скромного человека, каковым являлся апостол Павел. Однако у алчности нет границ, жадность — чувство со своей собственной, извращенной логикой. Богач, как ребенок, способен радоваться даже небольшой подачке. Однако более правдоподобным кажется, что Феликс подозревал наличие значительных денег у Павла. Если так, то встает вопрос, когда Павел успел разбогатеть?

Можно предположить, что материальное положение апостола значительно изменилось за три года пребывания в Эфесе. По прибытии в этот город Павел был жалким обойщиком, зарабатывавшим на жизнь шитьем палаток. Когда же он покидал Эфес, то водил дружбу с богатыми и знатными асиархами. Затем апостол приезжает в Иерусалим, и первое, что мы о нем узнаем, — что он оплатил издержки на жертву четырех назаретян. Феликс обращается с апостолом с подчеркнутым уважением, а уважение такого человека означает только одно: он видит в своем визави богатого. Давайте заглянем на шаг вперед. Павел желает перенести суд в Рим, дабы предстать перед цезарем. А это, заметим, недешевое удовольствие. Все равно, как если бы в наше время житель Индии или Канады решил пересечь океан с единственной целью апеллировать к Тайному Совету королевы. Опять же, если верить свидетельству Луки, то, прибыв в Рим, Павел целых два года жил «на своем иждивении и принимал всех приходивших к нему»⁶⁴.

Возможно, Павел получил наследство от родственников из Тарса? Или, может, среди друзей апостола нашелся богач — например, тот же самый Лука, — способный удовлетворить аппетиты алчного Феликса? Все это вопросы, на которые мы вряд ли найдем ответы. Нам остается лишь молча согласиться с автором Нового Завета, который — без всяких объяснений — констатирует факт: материальное положение Павла значительно улучшилось.

Отчаявшись получить взятку от подследственного, Феликс пошел по пути затягивания дела: следствие велось без малого два года. За это время судьба сделала неожиданный вираж: на скамье подсудимых оказался не обвиняемый, а сам судья. По всей Кесарии прокатилась волна мятежей: сражались евреи с сирийцами. Феликс ввел в действия войска. В ходе «наведения порядка» многие евреи были убиты, а их дома разграблены. Мятежи в Палестине всегда были чреваты отставкой римского губернатора. Чтобы обезопаситься, Феликс немедленно задействовал могущественные иудейские рычаги, дабы с их помощью повлиять на центральную власть в Риме. Однако и это не помогло незадачливому прокуратору: он был сначала отозван, а затем разжалован. В Риме ему предъявили обвинение в дурном управлении, и лишь вмешательство брата Палласа спасло Феликса от сурового наказания. Но это был не последний удар судьбы: во время извержения Везувия в 79 году погибли Друзилла и ее сын — любимый отпрыск Феликса.

Лишившись своего поста, Феликс оставил Павла в заточении. Новый прокуратор, честный и справедливый Порций Фест, был удивлен явной несправедливостью такого положения дел, когда апостола, очевидно безвинного, два года содержали в узах. В древние времена, как и в наши дни, новому правителю часто отводили роль козла отпущения за нереализованные амбиции предшественника. Старые схемы и проекты извлекаются из дальних ящичков, где они пребывали в течение последних лет. С них стряхивают накопившуюся пыль и вновь предлагают для рассмотрения. Снова поднимая вопрос о виновности Павла, первосвященник и его коллеги попытались разыграть ту же крапленую карту, что и с Галлионом в Коринфе. Упирая на слабую осведомленность нового прокуратора в обстоятельствах дела, они предложили перенести суд в Иерусалим. На самом деле они рассчитывали, что апостол попросту не доедет до назначенного места: его собирались убить по дороге в Иерусалим. Но Фест оказался не столь прост. Он объявил, что Павел содержится под стражей в Кесарии и что он сам вскоре собирается туда. Так что те, кто намереваются в чем-то обвинить Павла, могут отправиться вместе с ним в Кесарию и предъявить свои обвинения.

Евреи не теряли времени даром. Те несколько дней, которые понадобились для подготовки поездки, они использовали для того, чтобы очаровать нового прокуратора и переманить его на свою сторону. Когда Павел наконец предстал перед прокуратором, Фест уже более или менее сориентировался в обстановке. Он понимал, что обвинения в измене надуманные, а корень проблемы лежит в некоем таинственном религиозном противоречии, разбираться в котором надлежит, скорее, синедриону, чем обычному римскому суду. Желая сыграть на руку воинственно настроенным иудеям, он спросил у Павла, желает ли тот отправиться в Иерусалим на пересмотр дела. Фест пообещал лично присутствовать на суде в качестве гаранта честного и справедливого рассмотрения дела. Однако Павел сразу же почувствовал, откуда дует ветер.

И тут он сделал свое знаменитое заявление. Он произнес всего два слова, тем самым реализовав священное право римского гражданина. «Caesarem appello, — объявил он. — К цезарю взываю!»[45]В синодальном переводе: «Я стою перед судом кесаревым, где мне и следует быть судиму» (Деян 25:10).

Эти слова не на шутку встревожили Феста. Возникло ощущение, что почва уходит у него из-под ног. Получалось, что он не в состоянии самостоятельно уладить первую же возникшую неприятность. «Смехотворный вопрос», который он намеревался утрясти за десять минут, обернулся делом, которое приходится выносить на рассмотрение императора. Погруженный в колебания Фест обратился за помощью к советникам. «Тогда Фест, поговорив с советом, отвечал: ты потребовал суда кесарева, к кесарю и отправишься»⁶⁵.

Эти весомые слова стали поражением для евреев. Их жертва ускользнула из когтей в тот самый миг, когда, казалось бы, победа была предрешена. Однако перед Фестом по-прежнему стоял ряд проблем. Ему следовало подготовить «переводные письма», то есть бумаги, обосновывающие передачу дела в ведение римского суда. Положение осложнялось тем, что ни сам Фест, ни окружавшие его римляне не понимали сути спора и, соответственно, затруднялись в выборе адекватных терминов — таких, чтобы были понятны римскому трибуналу.

И тут на сцене появляется новый персонаж — царь Ирод Агриппа II. Он пришел вместе со своей сестрой Береникой засвидетельствовать почтение новому правителю. Агриппа являлся сыном Ирода Агриппы I и правнуком Ирода Великого. Подобно всем членам Иродианского рода, Агриппа был римлянином и по воспитанию, и по убеждениям. Он получил образование в Риме, все его друзья были римлянами. Молодость он провел в кружке золотой молодежи из римской знати. Правящую верхушку еврейского народа Агриппа рассматривал как сборище непримиримых фанатиков. Лучше советчика для Феста трудно было и придумать.

Выслушав мнение прокуратора, Агриппа сказал: «Хотел бы и я послушать этого человека». На что обрадованный Фест отвечал: «Завтра же услышишь его».

И вот настал день блистательного бенефиса святого Павла. Ранее ему доводилось стоять перед четырьмя римскими правителями: Сергием Павлом на Кипре, Галлионом в Коринфе, Феликсом и Фестом в Кесарии. Если принять «эфесскую теорию» доктора Дункана, к этому списку следует добавить еще и Юния Силания. Теперь ему впервые пришлось говорить перед царем, последним Иродом, сыгравшим известную роль в истории христианства. Ирод Великий предпринял попытку убить нашего Господа, сын его Антипа издевательски облачил Иисуса в мантию перед распятием. Он же обезглавил Иоанна Крестителя. Агриппа I казнил Иакова и наверняка казнил бы и Петра, если бы сумел до того добраться. И вот теперь его сын Агриппа II пришел послушать святого Павла.

Для такого важного случая специально подготовили один из залов претории. Это не было судилище, как иногда ошибочно полагают некоторые авторы. Скорее, это был маленький сюрприз для дорогого гостя из царской семьи. Высокопоставленные лица вошли в зал под звуки труб в сопровождении эскорта. Фест, обрядившийся по такому случаю в роскошную алую мантию, шествовал в окружении ликторов, за ним следовали хилиархи пяти когорт — все в парадном боевом облачении. Следом в зал вошли городские сановники и официальные лица, собравшиеся по поводу встречи Агриппы с новым прокуратором.

Агриппа и Береника, конечно же, были в центре внимания. Ему в ту пору исполнилось тридцать два года, сестра была на год моложе. Эта женщина, славившаяся своей красотой, сменила множество мужей, но по-прежнему оставалась желанным призом для многих мужчин. В сорок лет ей удастся пленить сердце Тита, сына правящего императора Веспасиана. Береника, одетая «с великой пышностью», прошествовала в зал рука об руку с братом. Фест, очевидно, чтобы подчеркнуть неофициальный характер встречи, уступил Агриппе главенствующее место — кресло, которое по праву принадлежало наместнику императора. Снова зазвучали трубы, и приглашенные гости стали рассаживаться по отведенным местам. Воздух в зале был насыщен благовониями. За спиной Агриппы и Береники стояли рабы, которые обмахивали их опахалами из крашеных страусиных перьев.

И вот посреди всего этого великолепия появился неказистый человечек, с запястья которого свисала цепочка — он был прикован к сопровождавшему его солдату. Интересно, что бы сказали эти блестящие дамы и господа, если бы каким-то чудом смогли заглянуть в далекое будущее и узнать, что память о них сохранилась лишь благодаря этому моменту — когда они собрались послушать маленького проповедника?

Фест произнес вступительную речь, в которой пояснил характер проводящегося расследования. Перед ними стоял человек, которого по всем правилам полагалось бы освободить. Но он воззвал к правосудию цезаря. Удастся ли им в сегодняшней беседе выяснить нечто, достойное войти в обвинительное заключение, ибо негоже отправлять узника «и не показать обвинений на него». После чего Фест обернулся к Агриппе, как бы передавая тому слово[46]Далее пересказ главы 26 Деяний апостолов..

«Позволяется тебе говорить за себя», — произнес Фест. Тогда Павел, простерев руку, как бы желая объять Малую Азию, Македонию и Грецию, принялся говорить в свою защиту:

«Царь Агриппа! Почитаю себя счастливым, что сегодня могу защищаться пред тобою во всем, в чем обвиняют меня Иудеи, тем более что ты знаешь все обычаи и спорные мнения Иудеев. Посему прошу тебя выслушать меня великодушно…»

Павел кратко, но ярко и красноречиво изложил историю своей жизни: как он рос в строгой фарисейской семье, как участвовал в преследовании христиан; затем как по пути в Дамаск лицом к лицу столкнулся с Иисусом Христом и с тех пор стал совершенно иным человеком. Он рассказал Агриппе, как обращался к обращенным в посланиях и как пытался урезонить разбушевавшуюся толпу иудеев в Храме, как Господь говорил с ним, вследствие чего он, Павел, решил посвятить жизнь проповеди Евангелия.

Пока он говорил, в зале стояла тишина. Фест слушал с возрастающим вниманием и удивлением. Страсть, звучавшая в словах проповедника, поражала и пугала.

— Безумствуешь ты, Павел! — крикнул он. — Большая ученость доводит тебя до сумасшествия!

— Нет, достопочтенный Фест, — возразил апостол учтиво. — Я не безумствую, но говорю слова истины и здравого смысла.

Затем он снова обратился к Агриппе как к царю иудеев, с вопросом, верит ли тот в пророков своей нации. Однако Агриппа был слишком хитер, чтобы делать вслух серьезные заявления. Он с улыбкой парировал вопрос Павла:

— Ты немного не убеждаешь меня сделаться христианином.

Так выглядит его реплика в «Авторизованной версии». Однако в оригинале речи царя туманны, и вряд ли нам удастся установить их точное значение. Доктор Моффат переводит это место следующим образом: «Если так будет продолжаться, ты вскоре решишь, что сделал из меня христианина».

И тут Павел буквально взорвался речью — со всей страстью, на какую способен:

— Молил бы я Бога, чтобы мало ли, много ли, не только ты, но и все слушающие меня сегодня сделались такими, как я, — и затем, понизив голос, добавил: — Кроме уз.

На сем допрос был окончен. Царь и прокуратор поднялись и вышли из зала, на ходу говоря, что нет причин удерживать Павла в узах.

— Можно было бы освободить этого человека, — заметил Агриппа, — если бы он не потребовал суда у цезаря.

Однако требование Павла было зафиксировано и посему требовало исполнения. Начались приготовления к отправке его в Италию. Павел должен был плыть туда в сопровождении Луки и под охраной центуриона по имени Юлий из когорты Августа.

9

В Хайфе мне посчастливилось сесть на круизный лайнер «Летиция», который набирал пассажиров — кто-то в был в Уре у халдеев — и затем направлялся прямиком на Мальту и в Неаполь.

«Летиция» стояла на рейде в Хайфской бухте, являя собой фрагмент Глазго. Громкие голоса матросов навеяли на меня воспоминания о людной Сокихолл-стрит и субботних футбольных матчах. Ни один корабль в моей жизни не доставлял мне такого удовольствия. Как я завидовал тем путешественникам, которые посещают интересные уголки мира — сегодня утром Афины, завтра Коринф, еще через несколько дней Кипр — и при том имеют возможность каждую ночь проводить в Глазго!

На палубе я познакомился с одним из пассажиров, который поведал мне крайне интересную и поучительную историю. Он занимал значительный пост в палестинском правительстве и по долгу службы часто общался с местными жителями.

— Многие друзы в Ливане, — рассказывал он, — производят впечатление совершенно диких людей. Тем удивительнее, когда они заговаривают на ломаном английском. Некоторые из этих кочевников умудрились побывать в Штатах и заработать небольшие деньги. Затем они вернулись домой, чтобы до конца жизни хвастать перед соплеменниками невероятными историями, привезенными из-за океана.

Я знал одного друза, который просто обожал рассказывать истории о Соединенных Штатах. Вот вам образец тех баек, которые он травит, сидя у костра и попивая любимый кофе. «Соединенные Штаты — это очень большая страна, в которой полным-полно людей и автомобилей. Народ там поклоняется великому вождю по имени Джордж Вашингтон. Когда этот человек родился, у его колыбели собрались все добрые джинны — чтобы одарить его всяческими талантами и добродетелями. Все они по очереди склонялись над младенцем и шептали благословения. Но один злой джинн воспользовался случаем и изрядно навредил бедному Джорджу Вашингтону — лишил его возможности лгать. Вот так и получилось, мои дорогие братья, что этот Джордж Вашингтон вынужден был всю жизнь говорить только правду».

Утром в поле нашего зрения показался южный берег Крита. На протяжении нескольких часов остров с неподвижными золотистыми облаками, окутывающими верхушки гор, маячил у нас по правому борту. Мы находились так близко, что можно было разглядеть солнечные узоры на зеленой и горчично-желтой почве, крутые склоны гор и глубокие лощины с протекавшими по дну голубыми ручьями.

Где-то посередине береговой линии, в нескольких милях к востоку от выдающегося мыса Литинас, я разглядел в бинокль темные бухточки, прятавшиеся среди холмов. Вход в них перегораживали один или два маленьких островка. Среди этих заливчиков прятался порт под названием Кали Лимнионес (что в Деяниях переводится как Хорошие Пристани), в котором останавливался корабль Павла перед тем, как потерпеть кораблекрушение на Мальте.

Пока я наблюдал за пенистым прибоем у берегов Крита, мне пришло в голову, что любовь к морю — современное чувство. Такие строки, как у Джона Мейсфилда:

вряд ли нашли бы отклик в душе наших древних предков. Подозреваю, что даже знаменитые аргонавты почувствовали бы приступ дурноты при звуках знаменитого морского марша «Жизнь на океанских волнах». В античную эпоху люди слишком были заняты тем, чтобы обезопасить себя и свои города от морских опасностей, чтобы любоваться морскими пейзажами, которые очаровывают наших современников.

Израильтяне ненавидели море и не скрывали своей неприязни. Морская стихия представлялась им монстром, противостоящим Божьей воле. В Ветхом Завете мы находим немало негативных сравнений, связанных с морем: например, нечестивцы сравниваются с «бушующими волнами», и это не единственный пример.

Что касается древних греков, они если и любили море, то хорошо скрывали свои чувства. Лично я не припомню каких-либо сентиментальных высказываний в отношении морской стихии. Римляне, со своей стороны, во весь голос заявляли об антипатии к океану и к кораблям. Сохранившиеся помпейские фрески наглядно демонстрируют отношение римлян к морю. Морю не полагалось быть грубым, безрадостным, пустынным.

Лукреций даже плавник, выброшенный на берег, рассматривал как предостережение простым смертным о готовящихся «каверзах моря». Овидий утверждал, что безопасность возможна лишь на суше. После своего изгнания он часто прибегал к метафорам, связанным с кораблекрушением, а его отношение к морю становилось все более унылым и неприязненным. Гораций, который также не скрывал своей ненависти к морю, утверждал, что лишь алчность или бедность могут подвигнуть здравомыслящего человека на морское путешествие. Цицерон, который много путешествовал морем, но всегда держался вблизи берега, жаловался, что на корабле его всегда одолевают болезни и скука. И, смею заметить, это далеко не полный список морененавистников.

Несложно понять, почему в древности люди не любили и боялись водной стихии. Их корабли, как правило, были маленькими и ненадежными. Маяки на берегу в то время представляли большую редкость. У мореходов не было компасов. И если судно отошло далеко от берега, а небо оказывалось затянутым облаками, легко было затеряться на морских просторах. Большую опасность представляли рифы, которые обычно не отмечались на картах. В таких условиях можно было попасть в беду даже в дневное время, что уж говорить о темных беззвездных ночах. И тем не менее, несмотря на все эти сложности, несмотря на явную нелюбовь к морю, наши предки были великими мореходами.

Поездка Павла в Рим являет собой живую иллюстрацию всех опасностей, которым в то время подвергались путники, избравшие столь ненадежный способ путешествия. Описание этого эпизода — одно из самых ярких и достоверных во всем тексте Деяний. Лука, являвшийся очевидцем описываемых событий, не пожалел красок. Его отчет о маневрах судна и последовавшем кораблекрушении на Мальте претендует на роль самого красноречивого и правдивого рассказа в классической литературе. Эта глава Нового Завета всегда трогала сердца моряков, которые могли по достоинству оценить не только эмоциональность автора, но и приводимые им технические подробности. Известно, что адмирал Нельсон перечитывал двадцать седьмую главу Деяний в то утро, когда должна была состояться битва за Копенгаген.

Осень уже вступила в свои права, когда наши путешественники сели в Кесарии на каботажное судно, которое должно было доставить их в Миры Ликийские, расположенные на южном побережье Малой Азии. У них оставалось совсем немного времени, чтобы добраться до берегов Италии, ибо с наступлением зимы судоходство прекращалось. Миры были выбраны по той причине, что этот город лежал на пути следования египетских судов, доставлявших зерно из Александрии в Рим. При известном везении удалось бы пересесть на один из таких кораблей и успеть попасть в Рим до закрытия судоходного сезона.

Сегодня нам может показаться странным, что Миры, лежавшие вдали от Александрии, тем не менее служили портом для подобных судов. Однако в античные времена навигация руководствовалась своими законами, не вполне понятными с современной точки зрения. С учетом западных ветров, дувших в летнее время, кораблям с зерном было удобнее добраться до Мир Ликийских, а затем уже двигаться под прикрытием южного берега Крита, чем плыть напрямик к Сицилии.

Ожидания путешественников оправдались. Им удалось застать в доках Мир судно, которое согласилось принять их на борт. Небольшая партия под началом центуриона Юлия включала в себя помимо Павла, Луки и некоего Аристарха — новообращенного из Фессалоник — нескольких безымянных узников, которых тоже надлежало доставить в Рим. Несомненно, все путники вздохнули с облегчением, поменяв скромное каботажное судно на почти океанский лайнер. Александрийские корабли, возившие зерно, в то время были самыми крупными и самыми надежными. Да и в античную эпоху египтяне славились как искусные мореходы. Эти «зерновозы» числились на имперской службе и субсидировались из государственной казны. Это была вынужденная мера, поскольку в тот период Рим полностью зависел от импортных поставок зерна. Любые перебои или хотя бы задержки в поступлении египетского зерна грозили серьезными политическими последствиями. Клавдий имел случай в этом убедиться во время «хлебных бунтов», когда разъяренные толпы со всех сторон обложили императорский дворец. В правление Нерона почти двести тысяч горожан состояли в списке тех, кто бесплатно получал каждый месяц от шести до семи бушелей зерна.

Корабль, на который погрузились Павел и его спутники, очевидно, был не самым крупным в «зерновой» флотилии. Вместе с новыми пассажирами на его борту оказалось двести семьдесят шесть человек. Из них сотню составляли члены команды, кроме того было сто человек солдат и, соответственно, семьдесят шесть узников.

Покинув Миры, корабль расправил паруса и тихим ходом двинулся против северо-западного ветра. Примерно две недели занял путь до Книда, где судно повернуло на юг и медленно двинулось в обход северо-восточной части острова — с тем, чтобы выйти к южному побережью. Путешествие выдалось нелегким. И команде, и пассажирам было ясно, что в ближайшем будущем ждут новые трудности и даже под прикрытием Критских гор придется немало потрудиться, чтобы добраться до Кали Лимнионес. В ожидании благоприятного ветра устроили совет. Путешественникам предстояло решить: не стоит ли прервать плавание и встать на прикол до весенней поры. Если так, следовало определиться: пережидать зиму в Хороших Пристанях или же поискать более надежное место.

В качестве римского офицера центурион имел преимущество даже перед капитаном корабля. На обсуждение он пригласил Павла — вовсе не из вежливости, как можно было бы предположить, а как человека, имеющего богатый опыт морских путешествий. Павел посоветовал остаться там, где они сейчас находились. Он предсказывал, что если они выйдут в открытое море, то приключится несчастье. Однако моряки придерживались другого мнения, и центурион последовал их совету.

Введенные в заблуждение мягкостью южного ветра, они покинули Хорошие Пристани и поплыли в направлении Финика, казавшегося более удобной пристанью Крита. Не успели они добраться до мыса Матала, как разразилось несчастье, о котором предупреждал Павел. Сильный и порывистый ветер сбил их с курса и понес в сторону маленького острова, называемого Клавдой. Находясь под прикрытием берегов острова, они умудрились подтянуть к себе спасательную лодку, которая шла на буксире и была уже заполнена водой. Таким образом они получили еще один шанс подготовиться к шторму, который был уже не за горами.

Они использовали меру предосторожности, известную под названием «найтовка», которая заключалась в ослаблении напряжения на тимберсы. Это проделывается пропусканием каната под корпусом корабля и закреплением его при помощи брашпиля. Еще столетие назад подобная процедура на деревянных судах использовалась во время сильного шторма.

Судно пыталось ускользнуть от шторма, который неминуемо надвигался. Команда опасалась, что их выбросит на песчаные отмели возле берегов Туниса и Триполи, откуда ни один корабль не мог выбраться. В безысходном положении матросы «спустили парус», и судну позволили дрейфовать по воле ветра. Руль установили таким образом, чтобы держаться подальше от берегов Африки.

На другой день пришлось выбросить часть груза. Узники работали бок о бок с командой под пронзительное завывание ветра. На третий день за борт спустили все вещи и часть такелажа, в том числе грота-рей, бесполезный в тех безнадежных обстоятельствах, в которых оказались путники.

Много дней подряд путешественники не видели ни солнца, ни луны. Они потеряли всякую ориентацию в пространстве и не знали, где находятся. Ослабевшие от голода и усталости, они утратили всякую надежду. На них обрушивались волны величиной с гору и вздымали корабль чуть ли не к хмурым небесам. Все путники готовились к смерти. Но только не Павел! Как всегда случалось в час смертельной опасности, его душа покидала землю и устремлялась за поддержкой к Богу. Он успокаивал товарищей по несчастью — точно так же, как в свое время утешал паству. Он призывал всех искать утешение в Боге и в вере в Иисуса Христа. В это время крайнего напряжения и смертельной опасности апостолу было видение: явился ему ангел и уверил, что никто из них не погибнет. Всех выбросит на берег, и будут они спасены. Ибо должно тебе предстать перед судом Нерона, сказал Ангел, «и вот, Бог даровал тебе всех плывущих с тобою»⁶⁶.

Четырнадцатая ночь застала их беспомощно дрейфующими в Адриатическом море, где-то между Грецией и Сицилией. В это время уши матросов уловили звук, который не был слышен никому из пассажиров: они услышали, как бьются буруны о неведомый берег. Они бросили грузило за берег и обнаружили, что под судном глубина в двадцать фатомов. Спустя некоторое время они повторили процедуру и обнаружили, что глубина уменьшилась до пятнадцати фатомов. Вокруг царила кромешная тьма, и они не знали, где находятся. Луна и звезды скрылись за облаками. Шторм, возможно, гнал судно на скалы у какого-нибудь пустынного берега. Моряки сбросили четыре кормовых якоря и стали с нетерпением дожидаться рассвета.

Команда, чувствуя близость берега, решила воспользоваться спасательной лодкой, предоставив корабль и пассажиров собственной участи. Павел разгадал их трусливые намерения и объявил об этом центуриону. Слова его прозвучали — и продолжают звучать сквозь века — как набатный колокол христианского единства:

«Если они (матросы) не останутся на корабле, то вы (солдаты) не можете спастись».

Услышав это, солдаты тут же выхватили мечи, побежали на корму и отсекли веревки, державшие лодку, которая скрылась в темноте.

Наконец рассвело. Павел ходил по палубе, утешая попутчиков и уговаривая их поесть. Полуживые от страха, ослабевшие от голода и долгой борьбы со стихией, люди лежали без движения и прислушивались к волнам, бьющимся о прибрежные скалы. Павел понимал, что от них потребуется немало усилий и смелости, чтобы вытащить корабль на берег. Поэтому он продолжал ходить от одного товарища к другому и, заботливо, по-женски, уговаривал подкрепиться. В конце концов они сдались и поели хлеба, который апостол раздал всем. Немного воспрянув духом, стали готовиться к предстоящему нелегкому дню. Когда окончательно рассвело, люди увидели, что их прибило к каменистому острову, возле которого кипели белые буруны. Хотя многие из моряков бывали раньше на Мальте, никто из них не узнал пустынных северных берегов. Оглядываясь по сторонам, они увидели «место, где встречаются два моря». Рукав, отделявший маленький островок от большего, намыл песчаную косу. Именно в этом месте и было решено высаживаться.

Последние запасы пшеницы полетели за борт, облегчив таким образом судно. Матросы наспех соорудили парус и подняли сброшенные накануне якоря. Освободив заклиненный руль, они наперекор бушующей стихии — ибо шторм все еще продолжался — направили корабль к намеченному месту. Нос судна застрял в песчаной косе, а волны били в корму. В этот тяжелый миг, когда все смешалось на борту увязшего судна, солдаты решили убить узников, чтобы те не сбежали. И если бы не присутствие Павла, так бы и случилось, ибо именно так поступали с пленниками в схожих ситуациях. Но центурион Юлий хотел спасти апостола, а потому настрого запретил солдатам пускать в ход оружие. Он приказал тем, кто умеет плавать, прыгать в воду и плыть к берегу; остальным же спасаться на досках и на том, что осталось от судна после кораблекрушения.

Местные жители, которые робко наблюдали со стороны за этой сценой, подошли поближе, чтобы посмотреть, что за людей выбросил шторм на их берега. Они разожгли костер, и Павел помогал им. Когда он собирал дрова для костра, выползла змея и вцепилась ему в руку. Однако апостол стряхнул ее в огонь и «не потерпел никакого вреда». Видя это, местные жители стали шептаться между собой, что, наверное, к ним в гости пожаловал сам бог.

Так — под проливным дождем, в грохоте грома и бушующих волн — Павел ступил на остров Мальта.

10

Мальта предстала перед нами в утреннем свете в виде пологого холма горчичного цвета, ярко вырисовывавшегося на фоне моря. Нигде не было видно ни деревца. Зато волнистая линия горизонта была буквально утыкана маленькими деревушками. Они выглядели исключительно аккуратными и четко оформленными — будто на макете архитектора. В бинокль мне удалось разглядеть белый город со множеством барочных куполов — это была столица острова Валетта. Когда мы приблизились к порту, я смог расслышать перезвон церковных колоколов: почему-то в восточной части города они звучали громче и мощнее, чем в западной.

Гавань представляла собой полоску ярко-синего цвета в обрамлении горчичных скал. На рейде стояли линкоры и эсминцы, выкрашенные в традиционный средиземноморский голубой цвет, который на самом деле выглядел блекло-серым. Обманчивое спокойствие нарушалось светом сигнальных ламп, которые напоминали, что флот даже в мирное время настороже. Морской катер курсировал по всей гавани — от здания таможни до боевых кораблей. В тени лайнера болтались гребные лодочки с местными жителями. Эти смуглые темноволосые люди стояли, воздев руки — казалось, будто они исполняют оперную арию. Приглядевшись, я понял, что они пытались продать пассажирам лайнера изделия местных кружевниц.

Стоило нам бросить якорь, как к нашему судну тут же устремился адмиральский катер — или он по-прежнему называется баркасом? — радующий взгляд чистотой и свежей покраской. В маленькой застекленной кабине сидел важный молодой офицер. Двое матросов военно-морского флота ловко и согласованно подцепили отпорными крюками наш трап, и офицер поспешно взбежал на борт. Очевидно, он встречал кого-то из пассажиров — скромного и неприметного в течение рейса, но на которого теперь пал отблеск славы военно-морского флота Его Величества.

Что касается меня, я скромно добрался до берега на гребной лодке и нанял машину до Валетты. Столица острова представляет собой восточный город с узкими улицами, которые ведут к просторным площадям с великолепными церквями, сверкающими в солнечном свете. Непрерывной вереницей тянулись женщины, отодвигая занавески на входе и скрываясь в цветном полумраке храмов.

В уличной толпе я высматривал пожилых, похожих на монахинь женщин в фальдеттах. Этот забавный капюшон, жесткий благодаря каркасу из китового уса, является неотъемлемой частью национального костюма мальтиек. Существует версия, что этот элемент костюма — то ли шляпа, то ли плащ — появился в 1798 году, когда войска Бонапарта оккупировали остров. Якобы местные жительницы, чтобы спрятаться от нескромных глаз французских солдат, накидывали на голову одну из верхних юбок. Мне больше по душе другая версия, которая гласит, что в давние времена бедные крестьянки — не имея ни шляп, ни платков — вынуждены были накидывать юбку на голову, чтобы иметь возможность войти в церковь с покрытой головой.

Забавное зрелище представляют собой британские семейства на улицах Валетты — папа-сержант, его жена и благовоспитанное чадо. Они чинно прогуливаются по городу, словно, сами о том не подозревая, каким-то чудесным образом перенеслись сюда прямо с Брикстон-Хай-стрит.

Я отправился осматривать Арсенал, размещенный в бывшем замке Великого магистра Мальтийского ордена. На мой взгляд, здесь собрана одна из лучших в мире коллекций оружия.

Затем, наняв автомобиль, я поехал к бухте Святого Павла, которая лежит примерно в девяти милях на северо-восток от столицы. Мы миновали окраины Валетты, где хозяйки доили коз, сидя на ступеньках домов, и выехали на залитую солнцем бурую равнину, где зеленую растительность сменили стены из белого известняка. Возможно, очень внимательный и благожелательный исследователь (который к тому же не ограничен во времени) способен постигнуть очарование Мальты, но лично я в этом сомневаюсь. Что можно обнаружить красивого на этой голой коричневой скале? Разве что скромные весенние цветы, которые на короткий срок распускаются на скалистых берегах синего теплого моря, вызывающего в памяти субтропический климат Корнуолла. Так, кратковременная радость… Сама же Мальта — выжженная плоская равнина с протянувшимися лентами дорог, с ничем не примечательной линией горизонта, чье однообразие нарушается редкими деревушками — никак не может конкурировать с другими средиземноморскими островами. Единственное достойное зрелище на Мальте — это возвышающийся над голой равниной город под названием Читта-Веккья (которое так и переводится — «старый город»).

Бухта Святого Павла вносит посильную лепту — украшает береговую линию Мальты. В то утро штормило, и волны с силой бились в полукруглый участок берега, который вместе с низким каменистым мысом образовывал бухту. У самого входа в бухту лежал отделенный узким проливом остров Салмонетта, или же остров Святого Павла — то место, где произошло кораблекрушение. На островке стоит, четко выделяясь на фоне неба, памятник апостолу.

Вначале мне показалось, что, если последовать узкой дорогой, огибавшей скалы в северной части бухты, можно спуститься на противоположной стороне острова, а возможно, даже пересечь его. Проливчик выглядел таким узким, что, по ощущениям, его легко можно было перепрыгнуть. Проехав две-три мили на машине, я вышел и стал спускаться по вулканической скале к песчаному пляжу. Увы, при ближайшем рассмотрении оказалось, что канал, отделявший меня от островка, достаточно широк, да и поток, по нему протекавший, был чрезвычайно бурным. Словом, попасть на ту сторону не представлялось возможным. Волны яростно били в каменистые берега островка, белой полосой вскипала пена. Пришлось мне удовольствоваться тем, что я смог рассматривать памятник Павлу издалека. Статуя водружена на высокий пьедестал и изображает апостола с непокрытой головой. Правая рука его вскинута вверх, будто он указывает на что-то в морской дали.

С давних пор два острова — Мальта и Мелита на Далматинском побережье — соперничали между собой за право быть тем самым легендарным местом, где потерпело крушение судно Павла. В последнее время, насколько мне известно, споры поутихли. Хотя я знаю, по крайней мере, одного старого морского волка, который свято верует, что катастрофа приключилась в Адриатическом море. Самым существенным возражением против Мальты служит тот факт, что на острове не водится ядовитых змей, хотя, на мой взгляд, это не серьезное соображение. Прежде всего, Мальта не всегда была таким голым, лишенным растительности местом. И вполне возможно, что в древности там водились змеи. Более того, я убежден, что на острове и сегодня существуют безвредные, неядовитые змеи. Просто их осталось так мало, что они почти не попадаются на глаза. На Мальте бытует легенда, согласно которой святой Павел извлек яд из змеиных клыков и вложил его в уста местных жителей!

Обширные римские развалины в сочетании с мелководьем бухты (которое в точности соответствует описанию Деяний), а также тот факт, что в дальнейшем компания продолжила свое путешествие на другом александрийском «зерновом» судне, оставшемся зимовать на острове, — все свидетельствует в пользу Мальты как места кораблекрушения. Известно, что Мелита никогда не лежала на пути «зерновых» перевозок из Египта — и это соображение перевешивает доводы относительно ядовитых змей.

Глядя на маленький островок, я пытался восстановить картину кораблекрушения: представлял, как судно понесло к мысу Коура, южной оконечности Мальты, далеко выдающейся в бухту; как рев бурунов встревожил бывалых матросов и они поспешили бросить якоря. Где-то на этих вулканических скалах, возможно, в одной из местных пещер Павел и его товарищи пытались согреться у небольшого костерка.

Начальником острова в то время был некто Публий. Он проявил большое участие в жертвах кораблекрушения, и на протяжении трех дней гостеприимно их угощал. Дар апостола исцелять больных пришелся как нельзя кстати на Мальте. Ибо отец Публия страдал горячкой и болью в животе. Павел вошел к нему, помолился и исцелил наложением рук. Весть об этом немедленно разнеслась по острову. В благодарность жители Мальты буквально завалили дарами и самого апостола, и его друзей. Думается, что среди этих подарков нашлась и одежда — взамен той, что пришла в негодность во время морского путешествия.

Миновало три месяца, и снова открылся сезон навигации. Корабли были готовы выходить в море. Среди них было и александрийское судно под названием «Кастор и Поллукс». Эти мифические братья считались святыми покровителями судоходства, и их фигуры наверняка были установлены на носу корабля. В древности с именами Кастора и Поллукса связывали такое природное явление, как огни святого Эльма, возникающие при определенных атмосферных условиях. Эти огни, хорошо заметные в ночное время, представляют собой электрический разряд и имеют вид светящихся пучков или кисточек, возникающих на острых концах высоких предметов, в том числе корабельных мачт. Древние мореходы связывали огни святого Эльма со звездами, которые светили над головами Кастора и Поллукса во время плавания на «Арго». Их появление обычно рассматривалось как доброе предзнаменование.

Так или иначе, но, думается, римские солдаты и их пленники, вынужденные снова довериться морским ветрам, чувствовали себя гораздо увереннее оттого, что им предстояло путешествовать под защитой «великих братьев-близнецов».

На обратном пути в Валетту я решил посетить древнюю столицу острова, город Читта-Веккья, иначе Рабат. С высоты ее башен равнина Мальты напоминала расстеленный отрез желтовато-коричневого харрисовского твида.

Здешний собор, посвященный святому Павлу, содержит ряд замечательных сокровищ. Прежде всего, это икона Божьей Матери, авторство которой приписывается Луке. Рассмотреть ее сложно, поскольку икона, как обычно, почти полностью скрыта за серебряным окладом. Кроме того, здесь хранится великолепный крест, по слухам доставленный сюда самим Годфруа Бульонским. Говорят, что этот крест он брал с собой в Иерусалим во время Первого крестового похода. Пожалуй, самым странным из экспонатов являются две створки дверей, изготовленные из мореного дуба. Якобы в 1090 году их привез на Мальту Роджер Нормандский, один из сыновей Танкреда. Теперь эти тяжелые резные двери хранятся в соборе Святого Павла.

Под собором располагается пещера, в которой стоит статуя апостола. Она находится за декоративной металлической решеткой и постоянно освещается горящими свечами. Священник, который сопровождал меня в эту пещеру, рассказал, что якобы Павел прожил в этом помещении те три месяца, которые провел на острове.

Рядом с собором находятся удивительные катакомбы. Могу сказать, что они идеально подходят к тому образу лабиринта, который сложился у меня в голове. Длинные темные галереи, множество открытых могил — все создает настолько зловещую атмосферу, что я был рад поскорее покинуть это место.

Я уже писал, что на Кипре истинным героем апостольской эпохи является не святой Павел, а местный уроженец — Варнава. Аналогичная картина наблюдается и на Мальте: хотя Павел пользуется здесь глубоким уважением, но главным героем острова считается святой Публий. Такова сила местного патриотизма, который определяет предпочтения людей, когда меньшее избирается в ущерб большему.

11

Стоило нашему кораблю войти в Неаполитанский залив, как внимание пассажиров немедленно сосредоточилось на курящейся громаде Везувия. В промежутках между катастрофическими извержениями этот вулкан напоминает безобидный локомотив, который стоит под парами на железнодорожной станции. И все равно люди не доверяют его притворному добродушию. В любой момент вы ждете, что произойдет грандиозный взрыв, сопровождаемый выбросами пламени и пепла. Я уверен, что подсознательно каждый из нас ожидает чего-то подобного, когда смотрит на клубы дыма, тянущиеся из жерла Везувия.

Полагаю, что Павел, когда «Кастор и Поллукс» пересекал залив в направлении Путеол, не видел дыма Везувия. Вулкан в тот время пребывал в затишье и имел вполне безобидный вид горы, склоны которой заросли виноградником. А Помпеи и Геркуланум в его тени наслаждались последними отведенными им годами счастливой жизни. Менее двадцати лет отделяли миг, когда Павел проплывал мимо Везувия, от того страшного дня, когда горящая лава хлынула по склонам. Бедной Друзилле, молодой жене Феликса, с которой апостол совсем недавно беседовал, суждено было сгинуть в кошмаре той августовской ночи, когда вулкан проснулся.

Я высадился в Неаполе и, после неизбежной суеты с таможней и паспортным контролем, нанес кратковременный визит в великолепный местный музей, где выставлены статуя Артемиды Эфесской, а также вгоняющие в дрожь предметы (в первую очередь, бронзовые кухонные принадлежности), обнаруженные в Помпеях. Этот музей является единственным заведением, где достойно представлена римская живопись. А поскольку я неравнодушен к данной теме, то лучше мне умолкнуть, прежде чем я сяду на любимого конька.

Мне понадобилось совсем немного времени, чтобы на автомобиле добраться до городка Пуццуоли, расположенного всего в нескольких милях от Неаполя. В древности это место носило название Путеолы и служило портом. Сюда прибыл корабль Павла, и здесь апостол впервые ступил на итальянскую землю. Именно сюда приходили александрийские суда, груженные зерном. Все прочие корабли обязаны были спускать паруса по прибытии в Путеолы. Лишь египетские суда являлись в порт при полных парусах, и все римляне — мужчины, женщины и дети — спешили в порт, чтобы приветствовать прибывший из Александрии хлеб.

Мне рассказывали, что некоторые фрагменты современного порта существуют еще с древнеримских времен. На глубине шести футов под водой сохранились массивные кольца, к которым привязывали древние галеры. И другие римские развалины лежат под водой, куда они опустились в результате закономерного понижения почвы.

Но даже если бы от древних Путеол ничего бы не осталось, все равно удивительно наблюдать, что корабли по-прежнему входят в узкое горло бухты и разгружаются на набережных, где апостол, написавший «я должен увидеть Рим», сошел на берег после долгого и опасного плавания.

Много лет я мечтал увидеть все те удивительные вещи, которые откопали в Геркулануме. И вот наконец мне представилась такая возможность. Взяв машину напрокат, я проехал по широкой дороге, которая вела к декоративным воротам с надписью «Геркуланум». Далее дорожка постепенно понижалась, переходя с современного уровня на уровень древнего города. И вровень с землей улетали столетия, пока мы не оказались в первом веке — в городе, застывшем навеки в 79 году н. э.

Помпеи действительно представляют собой мертвый город. Наверное, поэтому у меня не вызывали удивления окаменевшие трупы в музее, лежавшие в тех самых позах, в которых их застала катастрофа. Но Геркуланум выглядит не более мертвым, чем современный город, над которым промчался торнадо: несколько крыш снесло, кое-где помяты стены, но в основном город цел и дожидается возвращения своих обитателей. Похоже, что люди, работавшие на раскопках Геркуланума, были в большей степени строителями — стремились все привести в надлежащий порядок, — нежели археологами, которые видят свою задачу в том, чтобы пробудить от вечного сна древнее поселение.

Хотя Геркуланум и Помпеи погибли в результате одного и того же извержения, процесс в обоих случаях протекал по-разному. Помпеи оказались похороненными под восьмифутовым слоем пемзы, золы и воды. Но произошло это не мгновенно. У помпеян было время бежать из гибнущего города, и большая часть населения так и поступила. Подсчитано, что лишь две тысячи человек из двадцати, проживавших в Помпеях, не сумели выбраться из города. Здесь не было раскаленной докрасна лавы и удушливых клубов дыма. По сути, город подвергся длительной бомбардировке кусками пемзы и пеплом. Это было похоже на выпадение горячего града, где каждая градина достигала размеров средней фасолины. Конец Геркуланума выглядел совсем иначе. На него обрушилась стремительная лавина горячей грязи, которая изверглась из жерла Везувия, в короткое время преодолела пятимильную дистанцию и накрыла город вместе с ближайшими окрестностями. Геркуланум оказался погребенным под 65-футовым слоем застывшей лавы. Оба города настолько надежно скрылись под землей, что в Средние века даже не подозревали об их существовании. Помпеи и Геркуланум обнаружили лишь в восемнадцатом и девятнадцатом столетиях. Их открытие установило хрупкую связь между прошлым и настоящим, и наши современники с удивлением обнаружили, что не так уж и отличаются от людей, живших в первом веке нашей эры.

Проходя по мощеным улицам Геркуланума, я смотрел на маленькие домики по обеим сторонам улицы, на переулки, убегавшие в глубь поселения, на фонтаны, украшавшие дворы и улицы, и чувствовал, что действительно оказался в мире святого Павла.

Если принять, что мученическая кончина апостола произошла в 67 году, выходит, что от разрушения Геркуланума ее отделяло каких-то двенадцать лет. То, что сейчас нам представляется древними руинами, было еще полно жизни во времена Павла. Мужчины и женщины сидели в тенистых садах, огороженных мраморными портиками, и просматривали последние книжные новинки. Они восхищались бронзовыми и мраморными статуями, прекрасно сохранившимися до наших дней. Они прогуливались по узким улочкам Геркуланума и отправлялись на морские купания в восточную часть города, где тогда располагался самый модный променад. Должно быть, Геркуланум очень напоминал Хуан-ле-Пен и другие курортные городки на юге Франции.

Я подошел к группе археологов и рабочих, которые трудились над маленькой гостиницей, лишь недавно освобожденной от окаменевшей грязи. Деревянная лестница, почерневшая и обуглившаяся, сохранилась в прекрасном состоянии. Каждая ступенька была любовно облицована толстым стеклом и, поднимаясь по лестнице, я осознавал, что иду по ступеням, сделанным в первом веке нашей эры. Наверху в комнатах я увидел кровати, на которых спали постояльцы в ту трагическую августовскую ночь 79 года. В каждой спальне стояли стеклянные сундуки, в которых хранились вещи, брошенные владельцами при паническом бегстве. И я подумал: это правильно, что вещи из Геркуланума не переносят в музей, они должны храниться там, где их нашли археологи.

На складе я обнаружил древний кабестан с веревкой, еще крепкой и сохранившей гибкость. В другом хранилище я увидел деревянный пресс, из тех, что и поныне используют современные переплетчики. Обследуя надворные постройки, лишь частично раскопанные, я наткнулся на кучу почерневшего зерна. Каждое зернышко было твердым, но легким.

Солнечные лучи освещали маленькие садики Геркуланума, которые столько столетий пребывали в полной темноте. Сейчас они снова ожили, и на цветущие кусты слетались пчелы. Когда вы стоите в таком месте, отделенном восемнадцатью столетиями от реальности, возникает странное чувство: будто зашел в пустой дом приятеля, который должен с минуты на минуту появиться. Глядя на глыбы коричневого туфа, невольно думаешь: что они под собой скрывают?

Только вообразите, что может храниться в руинах Геркуланума. Представьте себе, что некий христианин в том далеком 79 году оставил в металлическом футлярчике копию Евангелия. Да ведь это книга старше всех, известных нынешним христианам! Возможно, какой-нибудь книголюб из Геркуланума хранил у себя дома не только утерянные книги Ливия, но и — страшно подумать! — некогда существовавший второй том Деяний апостолов.

Тем же вечером я сел на поезд, отправлявшийся в Рим.

12

Мое купе оказалось забитым дельцами из Неаполя. У каждого на лацкане пиджака красовался значок «Континентальный бизнесмен», каждый вез с собой портфель из тонкой телячьей кожи. Они расстегнули пряжки на ремнях и достали ворохи деловых бумаг, в которые и углубились с головой. Вскоре весь вагон заполнился табачным дымом. Я попытался открыть окно, но трое моих попутчиков тут же начали чихать. Пришлось вновь закрыть окно. Тогда я вышел в коридор и стоял у окна, наблюдая за проносившимися мимо огнями и гадая, что за реку мы сейчас пересекаем.

На память пришли воспоминания кардинала Уайзмана: он описывал, как въезжал в Рим по этой дороге в прошлом столетии. Всегда наступал миг, когда карета поднималась на холм, с которого открывался вид на Рим. И возница непременно тыкал кнутом в сторону далекого города и говорил: «Ессо Roma!»[47]Это Рим! ( ит. ) Наверное, это был великий миг. Я пообещал себе, что когда-нибудь поеду в Рим не поездом, а старинным способом и услышу эти два слова, которые заставляли учащенно биться сердца многих поколений паломников — «Ессо Roma!»

Последний раз я был в Риме шесть лет назад. Тогда был февраль, и в Риме неожиданно выпал снег. Я приехал уже вечером и сразу же очутился на белой улице. Помнится, я поднялся на Капитолий, где толпа разгоряченной молодежи развлекалась тем, что катала снежки с холма. Решив поужинать, я направился в ресторан «Ульпия», рядом с Форумом Траяна. Пока я ждал свой заказ, в ресторан заявились какие-то юноши: они несли в руках снег и с гордостью демонстрировали своим друзьям. В зале царило шумное веселье. Из всего этого можно было сделать вывод, что снег в Риме — явление редкое и удивительное.

Колизей тоже стоял заснеженный. Пустые ряды сидений поднимались к студеным небесам: они выглядели темнее обычного и, казалось, таили в себе некую угрозу. Я поймал себя на мысли: как странно стоять в месте, которое я всегда себе представлял окрашенным кровью святых, и наблюдать невинную белизну рождественского утра.

В ту неделю были подписаны Латеранские соглашения между Святым престолом и Муссолини. На улицах плескались желтые и белые папские флаги. Кармелиты, францисканцы, капуцины и семинаристы со всех концов света собирались кучками на улицах и пьяццах Рима и обсуждали историческое событие. Мне кажется, это была самая необычная толпа, которую я видел в своей жизни. Я стоял вместе со всеми перед Латеранским дворцом и слушал звон колоколов, оповещающих об успешном завершении переговоров. Вокруг меня были японцы и африканцы, молодые шотландцы, американцы, ирландцы, англичане, немцы и французы — все в традиционных одеяниях своих семинарий. Затем, когда колокола смолкли, кто-то из монахов начал декламировать «Те Deum», и весь Рим радостно подхватил молитву.

Тогда мне посчастливилось достать билет на папскую торжественную мессу, проходившую в храме Святого Петра. Папа Пий XI, наконец-то освободившийся от звания «ватиканского узника», должен был впервые показаться на публике. Снег тем временем превратился в дождь. Ранним утром, наряженный в смокинг, я отправился в собор Святого Петра, и клянусь, никогда еще часы ожидания не протекали так легко. Я сидел и наблюдал, как толпа заполняет огромное здание. Представители ватиканской гвардии ходили по рядам и следили за порядком. На них были традиционные медвежьи шкуры, бриджи из белой оленьей кожи и высокие черные сапоги, шпоры звонко цокали по мраморному полу собора. Я подумал, что они похожи на эскадрон, отставший от наполеоновской армии и затерявшийся в веках.

Возле балдахина, сооруженного над гробницей святого Петра, стоял караул швейцарской гвардии. На них была парадная форма (которая, по слухам, разработана самим Микеланджело): стальные шлемы, дублеты, рукава которых украшены красными, желтыми и синими лентами. Каждый гвардеец сжимал в руке пику. Медленно тянулось время. Официальные лица Ватикана — каждый из которых вполне мог быть персонажем Эль Греко — тихо передвигались по нефу, указывая именитым гостям их места. Остроконечные седые бородки лежали поверх плоеных воротников, на черном бархате штанов выделялись средневековые шпаги.

Внезапно откуда-то из-за дальней арки раздались громкие слова команды. Все гвардейцы застыли по стойке «смирно». Затем, к моему удивлению, тысячи мужчин и женщин поднялись на ноги и, перекрывая звук серебряных труб, разразились аплодисментами.

Я бросил взгляд через пространство нефа на величественные западные ворота и увидел картину, олицетворяющую блеск и благородство средних веков. Там медленно двигалась процессия: я разглядел начищенные каски швейцарских гвардейцев, за ними следовали с обнаженными мечами личные гвардейцы папы. Они были одеты в малиновые туники и шлемы, с гребня которых спускались роскошные черные плюмажи. Члены ватиканского капитула чинно следовали попарно, за ними шли представители всех католических орденов и монахи в коричневых одеяниях. Когда аплодисменты стихли и на пару секунд воцарилась тишина, явственно прозвучал чеканный шаг гвардейцев и звон шпор.

Пока процессия медленным шагом пересекала неф, изменилось освещение. Зал, прежде залитый бледным дневным светом, вдруг взорвался сиянием бесчисленных огней. Резкое звучание труб сменилось торжественным маршем, и в дальнем восточном конце храма я увидел папу Пия XI: облаченный во все белое, он восседал на переносном троне, sedia gestatoria. На голове у папы блистала драгоценными камнями тиара. Он сидел совершенно неподвижно, лишь старческая рука поднялась вверх, дабы начертать в воздухе крест.

Два флабелла — огромных веера из страусиных перьев — медленно двигались над головой папы, и это неторопливое движение напомнило Константинополь византийских императоров и те далекие времена, когда представитель святого Петра правил всеми восточными христианами. В той церемонии, которая разворачивалась на наших глазах, не было ни единой несущественной детали. Все, что здесь происходило — каждый жест, каждое слово, каждый узор на вышивке, — соответствовало букве и духу церкви. Минувшие столетия объединились, чтобы прописать все мелочи сегодняшней процессии. Мне казалось, что храм буквально задыхается от воспоминаний. Я смотрел по сторонам и завидовал тем людям, которые в приливе чувств громогласно кричали «Вива!» Меня тоже захлестывали чувства, но совсем другого рода. Я ощущал, что минувшие столетия сконцентрировались в этой церкви и заполнили ее до самой крыши. В потоке исторических воспоминаний мой разум беспомощно бился, как утопающий на глубине.

Люди вокруг радовались и веселились, а у меня в горле стоял комок. Прокричать что-либо я сейчас не смог бы даже ради спасения собственной жизни. Странно, в эмоциональном плане я не воспринимал смысла вершащейся церемонии. Если в ней и было зашифровано какое-то послание, то оно взывало к моему разуму и воображению. Я видел старого человека в белом одеянии, которого несли в роскошном паланкине; я отмечал, как кресло покачивается в такт движению. Но я видел не одного старика и не одного папу: глядя на Пия XI, я прозревал всю предыдущую историю и всех пап, которые были прежде. Окружающий мир казался мне юным, а человек в паланкине был самым древним существом на этой планете. Моему внутреннему зрению открылось зримое воплощение памяти, уходившей корнями в самое начало христианской эпохи.

Наконец носильщики опустили паланкин. Старик в белом сошел со своего помоста и, сделав несколько шагов, пересел на величественный белый трон под алым балдахином. Кардиналы по очереди приближались к папе и целовали кольцо у него на руке. Из Сикстинской капеллы доносилось пение: высокие голоса выводили печальную нежную мелодию. Папа опустился на колени перед алтарем.

…То, что произошло дальше, не поддается описанию. Наверное, в моем мозгу что-то сдвинулось, потому что я увидел длинную, уходящую в прошлое череду коленопреклоненных людей, и первым в этом ряду был не кто иной, как сам святой Петр.

«Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo ecclesiam meam»[48]«Ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою» (Мф 16:18) ( лат. )..

13

После однообразного путешествия по широкой равнине Кампании наш поезд начал долгий подъем на холмы. Внезапно слева по ходу мелькнула запруда, мы подъезжали к станции под названием Формия. Железнодорожная ветка, тянущаяся от Неаполя к Риму и проходящая через Формию, на одном участке совпадает с той дорогой, которой следовал Павел. Современная Формия существовала и в древности, только тогда она называлась немного иначе — Формие. Тогда это был милый прибрежный городок, знакомый нам по письмам Цицерона: именно сюда отправился на отдых знаменитый оратор, удалившись от дел. Я почти уверен, что центурион Юлий избрал Формию в качестве места отдыха для солдат и вверенных ему пленников.

После Формии путешественники прибыли в Террачину, где им предстояло сделать выбор: продолжать ли и дальше следовать по знакомому и популярному торговому пути или же пересесть на баржу, которая двигалась по каналу, проложенному через Понтинские болота. Мы не знаем, какое решение приняли путешественники, но в Деяниях говорится, что прибыли они на Аппиеву площадь, расположенную у северного конца канала. Надо сказать, что баржа двигалась на мускульной силе мулов, и как раз в этом месте мулов выпрягали, чтобы налегке отправить обратно. На площади было множество таверн сомнительного качества, а также постоялых дворов, где путешественники могли передохнуть, прежде чем отправиться в дальнейший путь.

Здесь, на берегу канала всегда собиралась разношерстная толпа. На сей раз среди них выделялась группа христиан, которая с жадностью всматривалась в лица путников, прибывавших с юга. Эти люди специально проделали дальний путь из Рима, чтобы встретить Павла и проводить его в столицу. Могу представить, какой радостью осветилось лицо апостола, когда он увидел единоверцев, прошедших сорок миль лишь для того, чтобы обнять его и запечатлеть братский поцелуй на его челе!

Возникает закономерный вопрос: чем объяснить такую четкую организацию в ранней христианской церкви? Как христиане из Путеол могли знать, в какой день Павел выйдет в путь и когда он доберется до Рима? А ведь надо было еще передать эту весть членам римской общины, чтобы они в назначенный день встречали апостола на «королеве дорог», Аппиевой дороге. Единственным разумным объяснением служит присутствие святого Петра в Риме. Согласно церковной традиции, он прибыл в Рим не позднее 42 года и занимался всеми организационными вопросами молодой христианской церкви.

Встреча Павла с христианами Рима — это, пожалуй, один из самых светлых эпизодов в тексте Деяний. Во время миссионерских путешествий апостолу не раз приходилось сражаться за свою жизнь. Не единожды он терпел поражение, подвергался давлению, возможно, неоднократно плакал, потрясенный злобой и подлостью своих неприятелей. Но никогда, ни на единый миг он не признавал себя побежденным, поскольку всегда ощущал присутствие Иисуса Христа в своей душе. Эта встреча с единоверцами из Рима стала заслуженной наградой за годы борьбы и лишений, которые пришлось вынести апостолу. Если в жизни Павла и был миг, когда его глаза увлажнились слезами радости, а «лицо сияло, как лицо ангела», то, думаю, это была неожиданная встреча с римскими христианами.

Они шли рядом с апостолом — словно тот был не узник, а победитель — и поднимали дух, пересказывая новости из жизни своей маленькой общины. Когда они проделали десять миль по Аппиевой дороге и приблизились к заведению под названием «Три таверны», то встретились с еще одной группой христиан. Очевидно, это были пожилые люди, которые не смогли пройти сорок миль до побережья канала. Однако им тоже хотелось встретить апостола и засвидетельствовать свое почтение. «Увидев их, Павел возблагодарил Бога и ободрился»⁶⁷.

Теперь они следовали по одной из самых многолюдных и знаменитых дорог в мире. Они почти достигли ворот в Рим. Каждый шаг приближал Павла к исполнению заветной мечты — увидеть собственными глазами Вечный Город! И пусть он прибывает в Рим в качестве узника, но это было триумфальное прибытие — в окружении людей, которые его любили и почитали. Любовь и почитание — вот два чувства, которые в веках останутся связанными с именем святого Павла.

Интересно, что думали о них другие путники, встречавшие эту необычную группу на Аппиевой дороге? Измотанные странствиями пленники, шествующие под конвоем, и среди них один — в окружении счастливых друзей. Наверняка люди спрашивали: «Кто этот человек?» А Юлий отвечал любопытным прохожим: «Это Павел Тарсянин, который идет искать справедливости у кесаря».

Таким образом они подошли к Риму, приблизились к Капенским воротам, по зеленым камням которых все время сочилась влага — из-за протекавшего акведука, который проходил прямо над воротами. Кое-как пробились сквозь толпу, всегда толкавшуюся возле ворот, миновали рыночные подводы и носильщиков портшезов, которые здесь как раз высаживали своих пассажиров, и вошли в Рим.

Раньше считалось, что Юлий доставил Павла в расположение преторианской гвардии на Палатинском холме. Должность Юлия описывается в Деяниях греческим словом «стратопедарх», что переводят как «начальник лагеря». Однако этот титул видится слишком скромным для префекта преторианской гвардии. Знаменитый историк Теодор Моммзен для обозначения должности Юлия использует старинное латинское выражение Princeps Peregrinorum — то есть главный над Перегринами, имперскими курьерами. Подобное толкование проливает совсем иной свет на условия содержания Павла в Риме.

Как я уже упоминал ранее, peregrini — особый корпус имперских гонцов, своеобразная военная почта. Хотя их набирали в основном из легионов, стоявших в провинциях, основная база курьеров находилась в Риме. Перегрины освобождались от рутинных воинских обязанностей и использовались для особых выездных заданий. По их завершении они снова возвращались в столицу и ждали новых приказов. Таким образом, Юлий «из отряда Августа» был не простым центурионом, который получил приказ от кесарийских властей доставить Павла в числе прочих узников в Рим. Он являлся членом корпуса перегринов, который прибыл в Кесарию с какой-то срочной депешей и дожидался подходящего задания, чтобы вернуться обратно. Лагерь перегринов находился не на Палатинском, а на Целийском холме. Таким образом, ошибочно считать, что Павел сразу оказался в самом сердце Рима. Более вероятно, что маленькая группа вошла в город через Капенские ворота и, свернув направо, направилась к казармам перегринов.

Если внимательно читать текст Деяний, становится ясно, что Юлий относился к своему пленнику с глубочайшим уважением. Уверен, что, если только послание прокуратора Иудеи уцелело во время кораблекрушения, оно было дополнено личным свидетельством командира перегринов об отважном поведении апостола во время катастрофы и той услуге, которую он оказал солдатам, своевременно раскрыв заговор моряков.

Павла приняли с подчеркнутой вежливостью. Он был, так сказать, пленником на поручительстве. Это означало, что он мог выбирать себе жилье в соответствии со своими пожеланиями и средствами. Его не особенно стесняли в повседневной жизни, если не считать того факта, что он все же находился под военным надзором и должен был по первому требованию явиться в назначенное место. Вот заключительные строки, которыми Лука завершает повествование в Деяниях святых апостолов:

«И жил Павел целых два года на своем иждивении и принимал всех приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно»⁶⁸.

Наш поезд продолжал путь к Риму. Слева мелькали разрозненные огоньки ферм, разбросанных среди Понтинских болот, справа вырисовывались контуры Альбанских холмов. Вскоре огней стало больше, они оформились в двойные цепочки уличных фонарей: мы въезжали в Рим. После неизбежной вокзальной суеты я вышел на улицы Вечного Города, где фонтаны выбрасывали водяные струи, сверкавшие в свете уличных ламп.

14

Я позвонил своему итальянскому другу, который трудился в организации по охране античных памятников. Он оказался свободен и согласился со мной пообедать в одном из ресторанов. Во время встречи он напустил на себя жутко таинственный вид: все намекал на какой-то секрет, который отказывался открывать до конца обеда.

— Тебе повезло, дружище, — повторял он, дразня мое любопытство. — Ты вовремя приехал в Рим. Впрочем, скоро сам увидишь!

В конце концов я оставил попытки выведать «страшный секрет» и принялся описывать свое путешествие. Я объяснил, что меня интересует лишь Рим первого столетия — то есть тот Рим, который предстал глазам святого Павла.

— Увы, мой друг, тогда большая часть Рима для тебя не существует. Собор Святого Петра вычеркиваем из списка, Латеранский собор туда же. Ватиканский музей тебе не нужен. Даже знаменитый фонтан Треви вне зоны твоего интереса! О, я знаю, дружище! Тебе надо посетить римские подземелья.

— Точно!

И снова на лице у него появилась дразнящая улыбка.

— Могу тебя поздравить: ты прибыл в Рим в подходящий момент. Ладно, ладно, не сердись! Скоро я перестану тебя мучить и все объясню.

Когда мы перешли к кофе, мой друг откинулся на спинку стула и, склонив голову набок, спросил:

— Ты был когда-нибудь на Форуме ночью?

— Нет, он ведь всегда закрыт.

— Ты никогда не видел Форума в лунном свете? Ну, ничего, сегодня мы это исправим. В связи с предстоящими праздниками я собираюсь проверять подсветку фонтанов и могу взять тебя с собой. Ты сможешь бродить там в одиночку и воображать себе Рим первого века. Это самое подходящее для тебя место. Собственно, уже пора собираться. Поднимайся, дружище.

Ночь выдалась довольно темной, луну то и дело заслоняли набегавшие облака. Мой друг должен был встречаться с электриками у входа на Форум, возле арки Тита. Мы прибыли слишком рано, поэтому стали медленно спускаться по склону Колизея.

— Ни одно здание в городе не обременено таким грузом воспоминаний, — говорил мой приятель. — Здесь даже воздух кажется тяжелым и плотным.

Лунного света хватало, чтобы осветить огромный овал каменной кладки: он сиял белизной, словно вновь обретя давно утраченный мрамор. Двое или трое других посетителей на цыпочках бродили по арене, заглядывая в тени, которые казались более зловещими, чем в любом другом месте города.

— Даже Колизей не существует для тебя, — прошептал мой друг, — ведь Павел его не мог видеть.

Действительно, даже Колизей не представлял для меня интереса! Он был построен примерно через пять лет после кончины Павла. А до того здесь лежал живописный пруд, разбитый на территории Нероновских садов. Среди рабочих, возводивших Колизей, были и двенадцать тысяч евреев, захваченных в плен после падения Иерусалима и доставленных в цепях в Рим.

Мы остановились возле креста, возведенного в память о тех, кто принял мученическую смерть на арене Колизея. Я считаю, это один из самых драматических христианских мемориалов во всем мире. Считается, что первой жертвой стал святой Игнатий, епископ Антиохии. В восточной традиции он всегда изображался маленьким ребенком, которого Иисус поместил среди своих учеников как символ невинности. Говорят, он прожил настолько чистую и безгрешную жизнь, что в награду получил способность слышать пение ангелов. Возможно, с этим связано нововведение в виде антифонного пения, которое ввел Игнатий в своих службах. Это попытка воспроизвести на земле ангельские хоры, которые, перекликаясь, исполняют хвалебные гимны. По приказу императора святого епископа должны были доставить в Рим, дабы в Колизее бросить на съедение диким зверям. Грубые солдаты протащили праведника через половину империи, и везде по пути следования Игнатий восхвалял Бога и радовался предстоящему мученичеству как средству ускорить свою встречу с Создателем. Полагаю, даже ко всему привычная римская публика со стыдом отворачивалась, чтобы не видеть, как голодные львы терзают немощное тело святого.

Бросив взгляд на часы, мой друг объявил, что пора идти. Мы поднялись на пригорок, откуда была видна арка Тита, возвышавшаяся над руинами Форума. Эта арка — еще одно строение имперского Рима, которое Павлу не дано было видеть. Ее возвели в честь падения Иерусалима, которое произошло в точном соответствии с предсказанием Господа. Помните Евангелие от Луки: «Ибо придут на тебя дни, когда враги твои обложат тебя окопами, и окружат тебя, и стеснят тебя отовсюду, и разорят тебя, и побьют детей твоих в тебе, и не оставят в тебе камня на камне…»⁶⁹

Странно, что Иисус дал буквальное описание тех методов, которые использовали римляне в ходе одной из самых страшных осад в истории человечества. Тит приказал выкопать огромную канаву вокруг городской стены. Отработанную землю использовали для сооружения насыпи, которая в конце концов окружила весь город. За этой искусственной насыпью легионы могли спокойно ждать, пока голод вынудит защитников города сдаться. Хотя Тит намеревался сохранить Храм Ирода, но в ходе последней атаки кто-то бросил горящую головешку, и здание Храма выгорело дотла.

Скульптор изобразил на арке триумф Тита, возвращающегося с победой в Рим. В качестве трофеев по улицам проносят семисвечную менору, золотой стол для хлебного предложения и серебряные трубы. По счастливой случайности изображение выполнено на внутренней части арки, поэтому хорошо сохранилось.

В ожидании запаздывавших электриков мы подошли к ограждению и заглянули в темные глубины Форума, который лежит на шестьдесят футов ниже уровня современного Рима. Каждый вечер на закате охранник запирает ворота, перегораживающие Священную дорогу, и древний мир погружается в темноту и тишину, которую нарушают лишь залетные совы да летучие мыши. С высоты мы могли разглядеть призраки храмов и древние дороги, белеющие, словно рассыпанные кости.

Наконец появилась группа людей и стала выгружать из фургона какие-то ящики. Отперли ворота, и мы, светя себе электрическими фонариками, вступили по Священной дороге в тишину теней Форума.

— Ну разве это не чудо? — вполголоса воскликнул мой друг.

— Много лет тому назад, — шепотом отвечал я, — в бытность мою начинающим репортером мне как-то довелось присутствовать на процедуре эксгумации, которая проводилась на сельском кладбище… Знаешь, поразительное сходство: тоже ночь, разговоры шепотом, люди, которые что-то тащат в темноте… и вокруг белые камни.

По мере спуска до основного уровня почвы Форума сходство только усиливалось: вокруг нас действительно расстилалось обширное кладбище с белеющими в лунном свете надгробиями. А ведь на протяжении целого тысячелетия это кладбище являлось центром цивилизованного мира!

Желтое пятно света от фонарика прошлось по разбитым колоннам, высветило свежую поросль, пробивавшуюся в щелях между мраморными плитами. Оно продолжало плясать, выхватывая то там, то здесь упавший архитрав, обломок какого-то памятника; наконец застыло, наткнувшись на три совершенно целых колонны, выглядевших еще более странно, чем их поверженные соседки.

— Вот храм Ромула, — пояснял мой друг, направляя луч в темноту, — а там, в противоположном направлении, стояли храм Весты и дом весталок. Между прочим, в жилище этих дам было центральное отопление и трубы с горячей водой. А прямо перед тобой колонны, оставшиеся от храма Антонина и Фаустины.

Над руинами царил могильный холод. Неужели это место, где некогда решались судьбы мира? Единственным звуком, нарушавшим тишину, было шарканье ног да шорох камешка, случайно скатившегося по склону. И вновь мне подумалось, что наша прогулка больше всего напоминает ночное вторжение в кладбищенский склеп.

— Ну вот, мы приступаем к работе, — объявил мой друг. — Так что, я тебя покидаю. Ты уж сам погуляй тут и реши, какая часть Рима тебе подходит. Да, тебе, наверное, понадобится какой-нибудь свет.

С этими словами он передал мне фонарь, и я медленно побрел в темноту. Рядом с Рострой — местом, где выступали древнеримские ораторы — я наткнулся на единственное живое создание в царстве мертвых теней. Кажется, это был тощий помоечный кот.

Я размышлял, что именно мог видеть Павел на Форуме? Апостол попал сюда еще до пожара, следовательно, Августово детище предстало перед ним во всем своем великолепии и блеске. Обилие богов — их храмов и статуй — безусловно, раздражало христианина Павла. Однако к тому неодобрению, которое он уже испытал на Акрополе, примешивалось новое волнующее чувство — осознание, что находишься в центре мира. Давным-давно Павел поставил перед собой цель — покорить Вечный Город, и вот он здесь, в сердце Империи. Павел наверняка не мог пройти мимо Золотого столпа, двухметровой мраморной стелы, от которой начинались главные римские дороги — Аврелиева, Аппиева и Фламиниева. От этой же точки отмерялись расстояния до важнейших городов империи — Иерусалима на востоке и Лондиния на западе. Будучи христианином, Павел отвергал и презирал акропольских идолов. Но как гражданин Римской империи он испытывал законную гордость, оказавшись на Форуме.

Два года, проведенные апостолом в Риме, покрыты налетом интригующей тайны. Лука сообщает только, что Павел жил «на своем иждивении» (буквально — «в арендованном доме»), проповедуя учение Иисуса Христа, и никто ему в этом не препятствовал. Итак, он терпеливо ждал суда кесаря, находясь под наблюдением легионеров. Вот и все, что нам доподлинно известно. Остальное относится к области догадок.

Если принять теорию доктора Дункана, согласно которой «Тюремные послания» были написаны не в Риме, это значительно сужает наши возможности для реконструкции данного периода жизни апостола. Однако теория Дункана — не более чем гипотеза. Официальная же традиция утверждает, что эти послания написаны в том самом «арендованном доме», и, отталкиваясь от этого факта, мы и воссоздаем картину римской жизни Павла. Судя по всему, «арендованный дом» был весьма оживленным местом. К его хозяину приходили люди, приносившие весточки из отдаленных церквей. Обсудив новости, они уходили, унося ответные послания с советами и наказами от апостола, основателя этих церквей. Некоторое удивление вызывает количество посланцев из Азии, достаточно удаленной от Рима местности. Кое-кто из этих людей нам уже знаком по описанию Луки.

Прежде всего, это, конечно, сам Лука, «возлюбленный лекарь» апостола, а с ним и Аристарх — оба прибыли с Павлом из Кесарии. Кроме того, появлялся Епафрас из Колосс и Епафродит, житель Филипп. Упоминается Тихик, которого Павел послал с письмом в эфесскую церковь; и Димас, обращенный в христианство язычник, чья вера, к сожалению, не выдержала испытаний. Сам Павел писал о нем следующее: «Ибо Димас оставил меня, возлюбив нынешний век, и пошел в Фессалонику»⁷⁰. Кроме них был христианин из иудеев — Иисус, прозываемый Иустом, о котором нам ничего не известно, кроме имени. Среди всех посетителей Павлова дома двое представляют для нас особый интерес: это небезызвестный Иоанн Марк и раб по имени Онисим.

До чего радостно сознавать, что в конце жизни Павел помирился с Марком, и тот навестил апостола в Риме — в тяжелый миг, когда тучи начали сгущаться над головой святого. Приятно представлять, как «состарившийся» Павел сидит в Риме и беседует с Марком, вспоминая Варнаву, иерусалимский домик Марии, где в былые дни (ах, как давно это было!) собирались члены церкви. Наверняка Марк много рассказывал о Петре и об Евангелии, которое тот написал (или только пишет). Павла должны были заинтересовать воспоминания Петра об Иисусе Христе, которого тот знал лично. Как хотелось бы, чтобы кто-то из великих живописцев изобразил эту сцену: Марк сидит с Павлом в «арендованном домике» и читает ему главы из Евангелия. О том, как трижды прокричал петух и как толпа, собравшаяся во дворе Каиафы, ждет ответа от Петра. Я так и вижу, как горят глаза Павла, как жадно ловит он каждое слово.

Не менее интересна личность Онисима. Он был рабом у человека по имени Филимон, жившего в Колоссах. Неизвестно, по какой причине он сбежал от своего хозяина, но не приходится сомневаться, что жизнь беглого раба была полна опасностей. В первом веке подобный поступок считался серьезным преступлением. Если раба ловили, то обязательно клеймили, а в худшем варианте могли и убить. Разочаровавшись в обретенной свободе, этот несчастный кинулся разыскивать Павла, чье имя он мог слышать в хозяйском доме. Он верил, что в окружавшем его враждебном мире он может твердо рассчитывать на доброту одного человека — апостола по имени Павел. Тот факт, что оказавшийся в опасности человек — причем самого низкого звания — рискнул обратиться за помощью к Павлу, свидетельствует о том, какую власть над умами и сердцами людей имел апостол.

Павел впустил в свой дом Онисима и постепенно привязался к нему. Он познакомил бывшего раба с учением Иисуса Христа, заставил по-новому посмотреть на загробную жизнь и жизнь на земле. Павел хотел оставить Онисима при себе, но его моральные принципы не позволяли этого сделать. Раба следовало вернуть хозяину, а хозяина, по возможности, нужно было убедить простить проступок раба. Именно такое решение принял Павел, а потому он написал Послание к Филимону, в котором взывал к милосердию — не только по отношению к рабу, но и по отношению к себе самому.

Если кто-то из читателей представляет себе Павла этаким строгим, непреклонным учителем, пусть он перечтет коротенькое письмо к Филимону. Кстати, единственное из всех сохранившихся писем Павла, которое посвящено не богословским вопросам, а чисто человеческой проблеме. Это послание — окно, позволяющее заглянуть в душу апостола.

«…Я, Павел старец, а теперь и узник Иисуса Христа; прошу тебя о сыне моем Онисиме, которого родил я в узах моих. Он был некогда негоден для тебя, а теперь годен тебе и мне; я возвращаю его, ты же прими его, как мое сердце. Я хотел при себе удерживать его, дабы он вместо тебя послужил мне в узах за благовествование. Но без твоего согласия ничего не хотел сделать, чтобы доброе дело твое было не вынужденно, а добровольно… Итак, если ты имеешь общение со мною, то прими его, как меня. Если же он чем обидел тебя, или должен, считай это на мне. Я, Павел, написал моею рукою: я заплачу; не говорю тебе о том, что ты и самим собою мне должен. Так, брат, дай мне воспользоваться от тебя в Господе; успокой мое сердце в Господе…»⁷¹

В Послании к Филиппийцам, если оно писано примерно в то же самое время, ощущается намек на некоторое духовное напряжение. «…Имею желание разрешиться и быть со Христом, потому что это несравненно лучше. А оставаться во плоти нужнее для вас»⁷². Возможно, это настроение подавленности и уныния связано с тем «жалом во плоти», о котором мы писали раньше. Как бы то ни было, но даже в Послании к Филиппийцам радость и надежда затмевают все прочие чувства: «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь».

Почти во всех попытках реконструкции жизни апостола в Риме вы натолкнетесь на утверждение, что он круглосуточно был прикован к охранявшему его солдату. Именно так: прикован цепочкой за запястье. Возможно ли поверить в такое? Лично мне это кажется грубым фарсом: чтобы старого человека (который не имел ни малейшего желания куда-либо бежать) на протяжении двух лет — день за днем, месяц за месяцем — держали на привязи! Да, мы знаем, что когда старший Агриппа находился под арестом, к нему была применена подобная мера. И его друзья ходили к префекту Макрону просить, чтобы на эту должность назначили доброго и учтивого солдата. Но не будем забывать: Агриппа был важным государственным преступником. Павел же если и являлся узником, то находился в ином положении. Он был человеком, задержанным, что называется, «под честное слово», который добровольно дожидался суда цезаря.

Я, со своей стороны, рискну предположить, что Павел пользовался куда большей свободой, чем считают многие ученые. В письмах, которые традиционно связывают с Римом, по меньшей мере восемь раз упоминаются «узы» Павла. Но, принимая во внимание безмятежную картину жизни, нарисованную в заключительных главах Деяний, не следует ли слова об «узах» воспринимать как фигуру речи? Если я хоть что-нибудь понимаю в солдатской службе, то готов побиться об заклад, что обязанность по охране апостола сначала превратилась в простую проформу, а затем и вовсе в своего рода синекуру, о которой все солдаты — как в первом веке, так и в наши дни — могут только мечтать. Павлу приходилось сталкиваться с различными представителями гвардии — ежедневно с разными. Но я нисколько не сомневаюсь, что, если б я или вы были старшими офицерами, то очень скоро бы обнаружили, что солдат, который формально прикован к охраняемому узнику, на самом деле развлекается игрой в кости в ближайшей таверне.

Неоднократно высказывалось предположение, что Павел встречался с Сенекой. В принципе, в такой встрече нет ничего невозможного, если не принимать во внимание различие в социальном положении. Сенека на тот момент занимал пост премьер-министра при Нероне. Кроме того, он являлся братом «милейшего Галлиона» — того самого, перед которым Павлу пришлось оправдываться в Коринфе, и большим поклонником земляка Павла — стоика Афенодора. Благодаря письмам Цицерона мы имеем представление о слухах, которые циркулировали в высших эшелонах власти. Почему бы Галлиону не написать письмо любимому брату, в котором описывалось бы прибытие в Коринф и рассказывалось о безобразной попытке местных евреев манипулировать мнением нового губернатора? Полагаю, было бы даже странно, если бы Галлион не написал такого письма.

Таким образом, получается, что Сенека уже слышал о прибывшем апостоле Павле. В обязанности премьер-министра входило ознакомиться с делом и принять предварительное решение. По сути, это было равносильно выработке определенной позиции имперского правительства к новой религии. В качестве приверженца философии стоиков Сенека обнаружил, что у них много общего с христианским апостолом. Оба, правда каждый на свой лад, осознавали, что мир пришел к моральному банкротству и человечеству требуется новый образ жизни. Суммируя эти соображения, почему бы не предположить, что однажды крытый паланкин Сенеки остановился возле «арендованного дома» и премьер-министр проскользнул в жилище Павла?

Каков был результат апелляции Павла? Тут мнения расходятся. Некоторые верят, что после двухлетнего ожидания он услышал смертный приговор, который и был приведен в исполнение приблизительно в 61 году. Но есть и другая, довольно стойкая традиция, которая поддерживается «Пастырскими посланиями» Павла. Согласно этой традиции, апостол был освобожден и продолжил миссионерскую деятельность.

Возможно, он уехал в Азию. Он ведь просил Филимона подготовить для него какое-нибудь жилье. Может, он посетил Эфес, где Тимофей курировал местную христианскую церковь. А может, апостол поехал на Крит, где оставил в качестве своего представителя Тита. Все эти догадки являются следствием «Пастырских посланий». Кроме того, существует очень древняя традиция, согласно которой Павел посетил Испанию. О нем говорили, что он пронес Евангелие «до западных границ». Многие из этого делают вывод, что апостол побывал на Британских островах, хотя мне все же кажется, что речь идет о пребывании в Испании. Удивляет, правда, тот факт, что в этой стране не сохранилось никаких легенд о посещении известного миссионера.

В то время, пока еще Павел был на свободе, в Риме произошел страшный пожар — случилось это ночью 18 июня 64 года. Тут, пожалуй, будет уместна краткая историческая справка. Дело в том, что император Нерон лелеял планы перестройки столицы, но ему противостояла мощная оппозиция в лице жрецов и владельцев ветхого жилья: их старые храмы и жалкие лачуги как раз ютились в районе Большого цирка, на территории, которую Нерон предполагал расчистить и заново застроить достойными зданиями. Подозрительным кажется, что пожар начался именно на спорной территории. Пламя быстро охватило скученные постройки, и скоро пожар уже было не остановить. В результате из четырнадцати районов города три были полностью уничтожены, а семь серьезно пострадали. Нерона не было в Риме на начала пожара, но он успел вернуться, чтобы увидеть, как догорают последние здания. Римляне были потрясены масштабами несчастья и, как всегда, начали искать виновных. Аналогичная история произошла в Англии, когда в правление Карла II случился Большой пожар: тогда вину свалили на католиков. Поскольку по Риму поползли слухи, затрагивавшие имя императора, Нерон решил обратить ярость народа против христиан. Так начался первый этап великих гонений на христианскую церковь.

Картина горящего Рима живо отражена в тех стихах «Откровения Иоанна Богослова», где описываются рыдания торговцев и мореходов из Эфеса на набережной:

«И купцы земные восплачут и возрыдают о ней, потому что товаров их никто уже не покупает: товаров золотых и серебряных, и камней драгоценных и жемчуга, и виссона и порфиры, и шелка и багряницы, и всякого благовонного дерева, и всяких изделий из слоновой кости, и всяких изделий из дорогих дерев, из меди и железа и мрамора, корицы и фимиама, и мира и ладана, и вина и елея, и муки и пшеницы, и скота и овец, и коней и колесниц, и тел и душ человеческих…

Торговавшие всем сим, обогатившиеся от нее, станут вдали, от страха и мучений ее, плача и рыдая и говоря: горе, горе тебе, великий город, одетый в виссон и порфиру и багряницу, украшенный золотом и камнями драгоценными и жемчугом! Ибо в один час погибло такое богатство. И все кормчие и все плывущие на кораблях, и все корабельщики и все торгующие на море стали вдали и, видя дым от пожара ее, возопили, говоря: какой город подобен городу великому! И посыпали пеплом головы свои и вопили, плача и рыдая: горе, горе тебе, город великий, драгоценностями которого обогатились все, имеющие корабли на море! Ибо опустел в один час»⁷³.

Нам неизвестен год, в который случился арест Павла, окончившийся его мученической смертью. Ясно только, что это произошло в ходе гонений на христиан, последовавших за великим пожаром. Древняя традиция утверждает, что смерть Петра и Павла наступила в один день, и относит этот черный день к 67 году.

Именно этим периодом второго пребывания в Риме — уже не как «узника», а в качестве ненавистного христианина — датируется его последнее послание. Оно носит название Второго послания к Тимофею. В нем Павел жалуется, что многие старые друзья его покинули. Он просит Тимофея поскорее приехать и привезти фелонь и книги, которые он оставил в Троаде, в доме Карпа. Следует ли из этого, что апостол мерзнет в холодной темнице? Может, ему потребовался кепеник — дорожная накидка из шерсти киликийских коз, чтобы согреть кости в римской тюрьме? А для чего тогда книги и пергамент? Неужели его неукротимая натура даже в столь прискорбных обстоятельствах не желала смириться? Может апостол мыслил писать новые послания церквям?

Павел жалуется: «…один Лука со мною». И в то же время передает приветствия от Еввула, Пуда, Лина и Клавдии. Означает ли это, что Павел и Лука были заключены в одну темницу? И, невзирая на рядовые просьбы о плаще и пергаменте, ощущение надвигающейся трагедии пронизывает все послание. Это письмо человека, пребывающего в великой опасности и не ведающего, что ему готовит грядущий день и час. В этой ситуации Павел, величайший в мире миссионер, возвышает свой голос в обращении к христианской церкви.

«А ты последовал мне в учении, житии, расположении, вере, великодушии, любви, терпении, в гонениях, страданиях, постигших меня в Антиохии, Иконии, Листрах; каковые гонения я перенес, и от всех избавил меня Господь. Да и все, желающие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы. Злые же люди и обманщики будут преуспевать во зле, вводя в заблуждение и заблуждаясь. А ты пребывай в том, чему научен, и что тебе вверено, зная, чем ты научен; притом же ты из детства знаешь священные писания, которые могут умудрить тебя во спасение верою во Христа Иисуса…

Итак заклинаю тебя пред Богом и Господом (нашим) Иисусом Христом, Который будет судить живых и мертвых в явление Его и царствие Его: проповедуй слово, настой во время и не во время, обличай, запрещай, увещевай со всяким долготерпением и назиданием. Ибо будет время, когда здравого учения принимать не будут, но по своим прихотям будут избирать себе учителей, которые льстили бы слуху; и от истины отвратят слух и обратятся к басням.

Но ты будь бдителен во всем, переноси скорби, совершай дело благовестника, исполняй служение твое. Ибо я уже становлюсь жертвою, и время моего отшествия настало…»⁷⁴

Обратившись с призывом ко всем миссионерам христианского мира — прошлого, настоящего и грядущего, — Павел берет в руки перо и пишет собственную эпитафию:

«Подвигом добрым я подвизался, течение совершил, веру сохранил».

Таково последнее письмо, написанное святым Павлом. Цепь, протянувшаяся сквозь время до того далекого дня; цепь, которую мы именуем церковной традицией, утверждает, что десять дней спустя апостола вывели из Рима по Остийской дороге и обезглавили под пинией на Лаврентийской дороге, в месте, которое носит название Аква Сальвиа.

На следующее утро я отправился осмотреть гробницу святого Павла, человека, по чьим стопам я прошествовал через весь античный мир.

Стояло раннее утро. Рим еще не успел проснуться. Солнце уже поднялось и отбрасывало причудливые тени под застывшими в безмолвии деревьями. Мне подумалось, что это самое чудесное время в суточном ритме Рима. Из близлежащих деревень на телегах, запряженных мулами и белыми быками, подвозили бочки с вином. В городе стояла такая тишина, что можно было расслышать шум фонтанов. Воздух полнился шелестом падающих струй, которые изливались — из раскрытой пасти льва и дельфина, из объятий наяды и тритона — и падали в мраморные бассейны.

Совсем скоро зазвонят колокола к ранней мессе. Сонные ризничие выглянут на улицу и начнут перестилать коврики возле церковных дверей. По улице потянется тонкий запах ладана. Так все и произошло. И, пока слушал римские колокола, я думал о Листре, Дервии и Иконии, лежащих на далеких взгорьях Малой Азии, и о Филиппах, просыпающихся под скупым солнцем Македонии. Я думал о древнем Коринфе, мертвом городе на равнине меж двух морей.

Бога поминали во всех местах, но сейчас — по прошествии столетий — они погрузились в тишину, и нам остается лишь вспоминать их историю. Мне пришла мысль, что эти церкви продолжают жить в звуке римских колоколов. Я подумал, что церковные колокола Рима звучат не только для римлян, но и для галатов, ефесян, колоссян, филиппийцев и коринфян — всех тех, чьи собственные колокола давно умолкли. Ибо в колоколах Рима, как и во всех христианских колоколах, продолжают звучать голоса святых Петра и Павла. И еще я подумал, как верно поступали средневековые мастера, которые присваивали своим творениям — отлитым колоколам — имена апостолов.

Очень скоро улицы Рима заполнились стройными колоннами семинаристов. Они следовали на занятия, как солдаты на параде: шеренгой по двое, над каждой парой зонтик. Я смотрел на этих молодых людей, многим из которых предстояло стать миссионерами, и думал: «Что бы сказал святой Павел, если бы увидел этих юных “солдат Христа” — наверняка похожих на Тимофея или Тита, — когда они вот так шествуют под утренним римским солнцем?»

Я пересек Тибр по мосту Сант-Анджело и направился в храм Святого Петра. Пробыл я там довольно долго, спускался в крипту и поднимался на крышу. Когда я снова вышел на улицу, Рим уже проснулся. Я решил найти те несколько мест в городе, которые связаны с памятью святого Павла.

Рим святого Павла располагается на глубине от тридцати до шестидесяти футов по отношению к современному уровню города. Подземные сокровища охраняют монахи, которые прячут ключи под сутанами и неохотно пропускают посетителей на каменную лестницу, ведущую вниз. Иногда ключи застревают в проржавевших замках. Но в конце концов двери склепов распахиваются, и вы ощущаете холодное затхлое дыхание подземелья. Держа свечу над головой, вы входите внутрь и окидываете взглядом помещение, которое долгие столетия не видело дневного света. Вы вдыхаете кладбищенский запах, вслушиваетесь в глубокую, непроницаемую тишину. Пламени свечи едва хватает, чтобы осветить вырубленный в скале склеп. Иногда на стене обнаруживается полустершаяся фреска: вы можете различить чью-то голову или руку. Монах начинает рассказывать историю этой крипты, но вы слушаете рассеянно. Ваши мысли то и дело устремляются в прошлое, когда это темное помещение было полно света и жизни; здесь звучали человеческие голоса, хлопали двери — мужчины и женщины входили и выходили, а в маленькие оконца лился дневной свет.

На виа Урбана у подножия Эсквилина стоит, наверное, самая древняя римская церковь — спрятанная в полуподвале Санта-Пуденциана. Внешне это вполне современное здание, если не считать очаровательной звонницы, которая датируется примерно девятым веком. Церковь неоднократно реставрировалась, но в полукуполе над главным престолом сохранилась невероятно древняя мозаика, относящаяся к концу третьего — началу четвертого столетия. Помимо своей «естественной уникальности», она заинтересовала меня тем, что там представлены самые ранние мозаичные портреты святых Петра и Павла. Мы видим Иисуса Христа, восседающего на троне, а по обеим сторонам от него расположились апостолы. Слева изображен Петр в плаще странника, а справа — Павел с манускриптом в руке. Оба апостола уже в зрелом возрасте, бородатые, а Павел вдобавок — не то чтобы лысый, но с изрядно поредевшей шевелюрой. Таким образом, фреска отражает традиционное представление об его внешности.

Эти vetri cemeteriali представляли собой стеклянные пластинки, которые помещали вместе с умершими в катакомбах второго или третьего века. Часто они украшались портретами одного или двух апостолов, выполненных на золотой фольге. Из трехсот сорока пластинок, исследованных археологом Рафаэлем Гаруччи, восемьдесят отмечены портретами святых Петра и Павла. Все портреты практически одинаковы, никаких вариаций в изображении не допускалось. Эти первые образа явно писались с реальных портретов апостолов, чьи лица были хорошо знакомы верующим. Попытки идеализировать модель (вошедшие в моду в более поздние времена) строго пресекались христианской церковью. Благодаря этому все изображения апостолов, вплоть до современных, сохраняют портретное сходство.

Многие скептики, доверяющие лишь тому, что написано в книгах, не способны взять в толк, как можно считать достоверным устное описание какого-то события или личности, которое на протяжении двух или трех столетий передается из уст в уста. Тем не менее в каждом старинном семействе существуют веские доводы в пользу устной традиции. Мне кажется, что монсеньор Барнс исключительно убедительно изложил свое мнение по данному вопросу в книге «Мученичество святых Петра и Павла»:

На меня большое впечатление произвели портреты святых Петра и Павла в церкви Санта-Пуденциана. Хотя наверняка существуют и более древние изображения, но эти — самые ранние из сохранившихся крупных мозаичных портретов апостолов. Я уже отметил ранее, что Петр изображен слева от Господа, а Павел справа. Этот любопытный факт вызвал столько споров между специалистами, что мне кажется целесообразным вновь процитировать монсеньора Барнса:

Спустившись в крипту церкви, я оценил, каким великолепным пособием оказалась бы эта постройка для студентов, изучающих апостольскую эпоху. Кирпичное здание постройки первого века, очевидно, было значительных размеров, поскольку его фундамент простирается и под соседними домами. Предполагается, что нынешняя церковь построена на том месте, где некогда стоял дом римского христианина по имени Пуд (или Пудент), который принимал у себя апостолов Петра и Павла. Святой Павел упоминал его имя во Втором послании к Тимофею. В1870 году в ходе раскопок под церковью открылся проход в римское здание.

У меня нет никаких сомнений, что оно существовало в то время, когда Павел находился в Риме. Вполне возможно, апостол заходил в это здание, и те самые стены, которые сейчас окружают меня, отражали эхо его голоса.

Вокруг личности Пуда существует множество загадок и домыслов. Считается, что он был сенатором и женился на британской принцессе, которая по такому поводу приняла имя Клавдия. Известный поэт Марциал посвятил этому событию эпиграмму, в которой воспевал внешность и характер чужестранки:

Если Пуд и Клавдия, упомянутые в послании святого Павла, и есть те самые люди, которым посвящена эпиграмма Марциала; если Помпония Грецина, жена Авла Плавция, командовавшего римскими войсками в Британии, действительно, как утверждают, была уроженкой Британских островов и христианкой, то мы можем сделать приятное допущение — среди членов римской христианской общины были представители нашей родины.

После этого я отправился еще в одну римскую церковь. Она представляла для меня большой интерес, поскольку была связана с ближайшими друзьями Павла — Акилой и Прискиллой. Церковь расположена на Авентинском холме и носит имя Святой Приски. Согласно традиции, восходящей еще к апостольским временам, она построена на месте бывшего дома Акилы и Прискиллы. Данная церковь не столь живописна, как Санта-Пуденциана, зато с ней связана любопытная история, заслуживающая пристального внимания археологов. В 1776 году неподалеку от церкви была обнаружена подземная часовня, стены которой украшают фрески четвертого века. Трудно объяснить поведение людей, обнаруживших это подземное чудо, но, заглянув в часовню, они попросту снова ее замуровали — не сделав плана помещения, не сняв копий с уникальных фресок. Я почти не сомневаюсь, что это и было настоящее жилище Акилы и Прискиллы.

Единственным свидетельством этого открытия служит клочок бумаги (ныне хранящийся в Национальной библиотеке Парижа), который подписан человеком по имени Каррара и адресован казначею папы Пия VI. Насколько мне известно, с тех пор никто не пытался заново откопать эту подземную часовню. А ведь если бы современные археологи потрудились это сделать, мы получили бы не менее интересные и ценные свидетельства об апостольской эпохе, чем те, что хранятся в крипте церкви Санта-Пуденциана.

Традиция, правда сложившаяся не ранее десятого века, утверждает, что «арендованный дом», в котором проживал Павел, и поныне стоит на Виа Лата. Последним же местом заключения апостола считается печально знаменитая Мамертинская тюрьма, расположенная рядом с аркой Севера. Сейчас верхнюю часть здания занимает церковь Сан-Джузеппе деи Фаленьяни, однако ризничий позволил мне спуститься в подземный склеп, который в свое время служил темницей святым Петру и Павлу. Находясь внизу, разом перестаешь сомневаться в былом назначении здания: кажется, здесь сами стены пропитаны людскими страданиями. Впоследствии на этом месте выстроили часовню, внутри которой над алтарем вырезаны в скале фигуры апостолов. Рассказывают, что до того, как сюда провели электрическое освещение, это было одно из самых мрачных и трагических мест во всем Риме.

Согласно церковной традиции, апостолов Петра и Павла на протяжении девяти месяцев держали в темнице и вывели оттуда в 67 году лишь для того, чтобы предать смерти.

Петра распяли в цирке Нерона — в месте, которое сейчас частично занято храмом Святого Петра. С Павлом так поступить не посмели — ведь он был римским гражданином. Поэтому его вывели за городские стены и там обезглавили. Остийская дорога, которой его вели, представляла собой оживленный тракт к порту Остия. Сейчас это улица Виа Остиенсе, она начинается от ворот Святого Павла, рядом с которыми стоит пирамида Цестия. Пирамида была на этом месте и тогда, когда Павел отправился в свой последний путь по Виа Остиенсис. Собственно, этим она меня и привлекает: последний римский монумент, на котором остановился взгляд обреченного апостола.

Сегодня Виа Остиенсе имеет вполне обжитой вид: вдоль нее выросли индустриальные окраины, появились рыночные прилавки и фабрики. Тогда же, когда по ней вели Павла, она была похожа на все загородные дороги — пустынная полоса с многочисленными усыпальницами по обочинам. Апостола довели до третьего верстового столба — местечко называется Аква Сальвиа — и здесь остановились и велели готовиться к смерти. Согласно греческой версии Деяний, вокруг стоял сосновый бор, но мы оставим эту деталь на совести рассказчика. А остановимся на следующей подробности: если верить автору греческих Деяний, отрубленная голова апостола трижды подскочила, прежде чем покатиться по земле. И в каждой точке, где она ударилась о землю, забил источник живительной влаги. По этой причине место казни получило название Тре Фонтане — то есть «три источника».

Впоследствии на этом месте выросло цистерцианское аббатство Трех источников. Оно состоит из трех церквей в окружении живописной эвкалиптовой рощи. Церквушки вместе с надворными постройками обнесены сплошной стеной с воротами. Ворота всего одни, зато фундаментальные — широкие, массивные, а сторожка при них крыта черепицей. В маленькой церкви Святого Павла посетителям демонстрируют Спасительный источник, который, естественно, существовал задолго до смерти апостола. Другой достопримечательностью является фрагмент мраморной колонны, к которой якобы привязали Павла перед казнью.

До конца девятнадцатого века считалось, что автор греческого варианта Деяний дал волю собственной фантазии, когда описывал живописный сосновый бор. Но в 1875 году монахи-трапписты работали на задворках часовни — раскапывали фундамент местного хранилища для воды. При этом они обнаружили монеты, отчеканенные в период правления Нерона, и множество сосновых шишек, успевших окаменеть за прошедшие века. Так что версия с сосновым бором получила неожиданное подтверждение.

Тела казненных апостолов тщательно охраняли члены церкви. Рассказывают, будто группа еврейских христиан пыталась выкрасть останки и перевезти их на Восток, однако попытка оказалась безуспешной. На какое-то время великие апостолы снова встретились, теперь уже посмертно: их поместили рядом в Платонии — «мраморной гробнице», скрытой под церковью Святого Себастьяна на Аппиевой дороге. Римляне первого века называли это место ad catacumbas — то есть «в пещерах», — очевидно, имея в виду природный рельеф земли. Слово «катакомбы» изначально относилось только к данной гробнице и лишь в средние века приобрело свое современное значение и стало обозначать любое подземное кладбище.

Когда Константин Великий наконец-то принял христианство, он удостоил святых заслуженных почестей. Тело Павла лежало в римской гробнице, среди виноградных лоз, в живописном уголке, образованном пересечением Остийской дороги и пешеходной тропы вдоль берега Тибра. Константин велел поместить тело Павла (как и раньше тело Петра) в металлический гроб, а поверх поставить массивный золотой крест. Позже над могилой выстроили часовню.

Это была первая базилика San Paolo fuori le Mura — Святого Павла-Вне-стен. При следующих правителях здание неоднократно расширялось и перестраивалось. Церковь Павла-Вне-стен и храм Святого Петра стали величайшими базиликами Рима. Великолепная колоннада со свинцовой крышей тянулась на протяжении двух миль — от церкви до городских ворот (к сожалению, она не сохранилась до наших дней). Величайшей трагедией стало разрушение старого храма Святого Петра в 1506 году и уничтожение церкви Павла-Вне-стен в огне пожара, случившегося 15 июля 1823 года.

Той ночью папа Пий VII лежал при смерти. Он очень любил церковь Святого Павла, где в свое время был монахом. И никто не посмел рассказать умирающему папе, что в этот самый миг огонь пожирает драгоценные фрески и мозаику на стенах церкви; что великолепные колонны, перенесенные с Форума, и прочие сокровища, которые придавали уникальность церкви, гибнут в пламени. Утром от базилики практически ничего не осталось. Лишь по счастливой случайности арка, возведенная над могилой апостола, защитила ту от разрушения. По сути, гробница Павла единственная уцелела от всей базилики.

Потребовалось тридцать лет, чтобы восстановить церковь по прежнему образцу. Иноземные короли присылали мраморные колонны для украшения базилики. Среди тех, кто внес свой вклад (редкие породы мрамора), был и Мегемет-Али, уроженец македонского города Кавала, где Павел впервые ступил на землю Европы.

За минувшие столетия орды разнообразных варваров неоднократно грабили Рим. Но, несмотря на это, такие археологи, как Ланчани, и такие ученые, как монсеньор Барнс, верят, что мощи святого Павла по-прежнему лежат под главным алтарем церкви, в металлическом саркофаге, куда их поместил Константин Великий. Подозреваю, немногим известно, что в наше время гроб Павла извлекался из убежища. Происходило это при несчастливых обстоятельствах, и люди, при том присутствовавшие, в силу естественного страха или иных эмоций не пожелали оставить письменных свидетельств. Случилось это во время перестройки церкви, когда потребовалось укрепить фундамент под алтарем. В ходе этих работ склеп, где покоятся останки апостола, случайно вскрыли. Произошло это 28 июля 1838 года. Все проделали без лишнего шума. Даже в Ватикан не сообщили о случившемся. Теми двумя, кто успел заглянуть в образовавшееся отверстие, были архитектор по фамилии Веспиньяни и аббат Дзелли, пожилой священник церкви Святого Павла. Много лет спустя Веспиньяни в подпитии хвастался, что он видел гроб Павла — как он говорил, «ящик из металлических брусков». После его смерти в личных вещах архитектора обнаружился рисунок — весьма низкого качества — этого «ящика». Монсеньор Барнс описывает этот рисунок как изображение «крепкой решетки из металлических брусьев, перекрещивающихся друг над другом, так что образовывались отверстия диаметром в четыре или пять дюймов, с декоративными украшениями в местах перекрестья. Вся конструкция заключена в каменный каркас, как оконное стекло в деревянную раму. Фактически “ящик”, скорее, сделан из камня, с крупными отверстиями, прикрытыми металлической решеткой».

Сходное описание предоставил и аббат в своей беседе с монахом братом Гризаром. Сохранились записи этого монаха, в которых говорится, что аббат Дзелли признался ему, будто он заглянул в усыпальницу святого Павла. По словам аббата, святой лежит на каменном постаменте, а гробница окружена со всех сторон брусками из железа (или бронзы?), очень древними на вид. Монсеньор Барнс, который весьма тщательно исследовал все свидетельства, делает следующий вывод:

В результате пожара 1823 года обнаружилась еще одна деталь этой гробницы, которую до сих пор можно видеть под главным алтарем. Я имею в виду надпись, вырезанную на каменной плите размером семь футов в длину и четыре фута в ширину. Надпись (в том виде, в каком она сохранилась) гласит:

PAVLO APOSTOLO MART…

Последнее слово незавершенное, поскольку часть плиты, где должны были располагаться недостающие три буквы, обломана и отсутствует. Целиком, конечно же, подразумевается слово «martyri» (мученик). Первого декабря 1891 года профессор Ланчани пролез на четвереньках сквозь finestrella (окошко) под главным алтарем, чтобы обследовать надпись. Он установил, что надпись сделана «большими буквами, характерными для периода Константина». Этот крупный авторитет считает, что гробница не повреждена:

Прежде чем завершить эту главу, мне хотелось бы высказать одно наблюдение. С учетом туманных предположений о возможном посещении святым Павлом Британии, в свете того факта, что единственный крупный собор Святого Павла вне границ Рима находится именно в Лондоне, хочется лишний раз напомнить, что церковь, где захоронен апостол, до Реформации находилась под защитой английских королей. На гербе аббата храма Павла-Вне-стен до сих пор можно видеть руку, сжимающую меч, и ленту Подвязки с девизом: «Honi soit qui mal y pense» — «Пусть стыдно будет тому, кто плохо об этом подумает».

Церковь Святого Павла стоит на древней Остийской дороге, примерно в двух милях от Рима. Войдя внутрь, я подумал, что с таким же успехом мог бы очутиться в одном из дворцов имперского Рима. Эта церковь воплощает в себе величайшее достоинство, великолепие совершенных пропорций, а среди ее предшественников могли бы числиться дворцы цезарей и суды империи.

Чистое пространство сияющего мрамора простирается до главного алтаря — гладкое, как незамутненная поверхность озера в безветренный день. Колонны храма отражаются на этой мраморной поверхности, как стволы деревьев в водной глади озера. Падающий свет прекрасен, ибо напоминает нам о святом, который, отправляясь завоевывать мир, шествовал среди сосен Киликийских Ворот и нес с собой послание, высказанное на берегу озера.

Я приблизился к главному алтарю, где под пологом, покоящимся на четырех колоннах, лежит прах святого Павла. Смотрители гробницы были так добры ко мне, что позволили ненадолго опуститься на колени и заглянуть через finestrella в сумрачное пространство, где на мраморной плите высечены знакомые слова «PAVLO APOSTOLO MART…»

И, стоя коленопреклоненным, я вспомнил старинную церковную легенду. В ней говорится, что святые Петр и Павел приняли мученичество в один и тот же день. Они вместе вышли через Остийские ворота и дошли по Остийской дороге примерно до того места, где сегодня стоит на обочине часовня Разделения. Тут они расстались. Петра повели в цирк Нерона, а Павла — к Спасительному источнику. Апостолы не стали прощаться.

Святой Петр сказал:

— Ступай с миром, Проповедник, благовествующий благое, веди праведных к спасению.

Святой Павел ответил:

— Мир тебе, Основатель Церкви, Пастырь стада Христова.

И они разошлись, каждый к своему мученическому венцу. Случилось это в 67 году. Менее сорока лет прошло с той ночи в иерусалимской Верхней горнице; меньше сорока лет миновало со страстей Христовых в Гефсиманском саду и с тех пор, как на Голгофе был воздвигнут крест. За это короткое время брошенное семя успело пустить корни, и тень Божьего Царства простерлась над Землей.