Онлайн чтение книги Иной смысл
Первая часть

I. I

Так было всегда, так есть, и так всегда будет. Сменяются поколения и нравы, уходят и вновь возвращаются эпохи, когда жизнь человеческая не стоит ломаного гроша, но так или иначе, люди боятся смерти.

И это естественно. Человеку вообще свойственно бояться неизвестности.

Люди на протяжении многих тысячелетий ищут способ справиться со своим страхом. Они придумывают себе все новые и новые объяснения того, что ждет за гранью, откуда никто не возвращается: одни верят в загробную жизнь, рай или ад, другие надеются на перерождение в иных мирах и телах, третьи допускают вероятность посмертного существования хотя бы в виде призрака, четвертые находят более оригинальные пути — но все как-нибудь, да объясняют себе, что будет «потом». Люди ищут себе кумиров, совершивших невозможное: ни одна религия, ни одна мифология не обходится без святого, чудотворца, бога, героя — неважно, кого, лишь бы он вернулся к жизни, умерев.

Но вера, неважно, во что, помогает не всегда, а главное — не всем: что толку от рая или ада, от бесконечной цепочки реинкарнаций, если нет сил поверить в них всей душой, нет сил не надеяться — знать, что это будет. И люди, на время удовлетворяясь найденным объяснением, через год или десять лет, но начинали искать новый способ борьбы со страхом смерти. Над смертью стали смеяться — и в моду вошли истории о забавных, неповоротливых зомби, раз в году, на праздник Всех Святых, люди стали одевать маски и костюмы разнообразных мертвецов, пугать знакомых и пугаться, если кто-то из ряженых успел выпрыгнуть из-за угла и скорчить страшную рожу первым, а после вместе смеяться над секундным ужасом. Смерть стали презирать — и появлялись тысячи тысяч героев, бесстрашно бросающихся в самое пекло, насмешливо скалясь в лицо костлявой. Смерть даже стали любить и желать — и на улицах городов появились печальные молодые люди в черных одеждах и в черном гриме, воспевающие смерть в балладах и стихах.

И многим удалось справиться.

Многим — но далеко не большинству.

А потом наступил девятнадцатый век, мир вздрогнул, и изменения, медленно шедшие уже долгое время, внезапно ускорили свое течение. Прежние ценности стремительно утрачивали свое значение, жизнь человека стала дороже и, одновременно, — во сто крат дешевле: если раньше любой человек, выйдя из дома с клинком у бедра, рисковал быть вызванным на дуэль, то в двадцатом веке мало кто мог похвастать личным оружием. Вот только если несколько столетий назад уничтожить целую страну не представлялось возможным даже стотысячной ордой, то сейчас для этого достаточно было нажать кнопку — и территория, на которой еще недавно высились города, жили люди, росли цветы и деревья, плодоносила земля и носились в лесах звери, за несколько часов превращалась в безжизненную и смертоносную серую пустыню.

Страх перед смертью усилился.

Но люди продолжали бороться.

Смерть сделали торжественной и официальной. Ее погребли под ворохом бюрократической волокиты по оформлению свидетельства о смерти, под кучей небрежно сваленных на холодную надгробную плиту венков и букетов из символически-мертвых искусственных цветов. На могиле известного рок-певца стали собираться поклонники его творчества — вспоминать музыканта, пить дешевый портвейн, кричать песни под расстроенную гитару без первой струны, а потом бить морды тем, с кем не сошлись во мнениях, не замечая, что в пылу пьяной драки топчут ногами принесенные на могилу цветы.

Потом грянула катастрофа две тысячи двадцатого года, по Терре пронеслись ураганы, землетрясения, извержения вулканов, наводнения, страшные лесные пожары… В кошмаре стихийных бедствий сгорели религии, не осталось роскошных католических соборов, величественных мечетей и стройных минаретов, строгих и красивых православных церквей и монастырей, не стало синагог, буддистских храмов… Что-то восстановили, но очень немногое — люди были заняты тем, чтобы выжить, и убедившись, что боги не очень-то торопятся отвечать на молитвы, не сохранили желания воссоздавать богам дома, предпочтя позаботиться о себе.

Человечество сумело выжить. Люди продолжали умирать.

И продолжали бояться смерти — не больше, чем раньше, но и не меньше.

Но теперь смерть стала скучной обязанностью.

Именно на такие мысли навевал центральный зал главного крематория Внешнего города — высокие, облицованные гладким блестящим мрамором стены, казенно-белые потолки без малейшего следа лепнины, простые плоские светильники, матовый пол под ногами. Постные лица служащих, уже давно не пытающихся надевать маски профессионального сочувствия. Нервные взгляды людей, по старой традиции вынужденных провожать умерших в последний путь и из-за этого терять деньги за пропущенный рабочий день. Строгое расписание малых залов — на одну кремацию не более пятнадцати минут.

И поразительное равнодушие родственников, приятелей, сослуживцев, коллег — всех, пришедших попрощаться.

Нет, все-таки люди стали меньше бояться смерти. Чужой смерти.

Стас, в ожидании церемонии примостившийся в углу, непроизвольно оглядывал большой зал. У самого входа стояли трое мужчин в дорогих костюмах, они оживленно что-то обсуждали, иногда весело улыбаясь и даже посмеиваясь. Рядом с Ветровским на скамейке примостился субтильный паренек с ноутбуком, Стас его даже узнал — Антон Комалев с третьего курса.

«Неужели у него так мало времени, что он даже сейчас учится?» — отвлеченно подумал юноша, и бросил быстрый взгляд на экран.

Оказалось, Антона волновали вовсе не занятия. Его гораздо больше волновала драка с детально прорисованным монстром, похоже, «боссом» уровня. С трудом удержавшись от гримасы отвращения, Стас отвернулся.

Девушка лет семнадцати жевала жвачку, болтая по мобилу. Судя по голосу, разговор шел о чем-то достаточно веселом. Молодой человек поминутно бросал взгляды на часы, нервно кусал губы и говорил своей спутнице, даме лет шестидесяти: «Скорее бы уже покончить с этим, у меня переговоры через час». Дама степенно кивала модельной прической — ей тоже нужно было идти, дома ее ожидала подруга, с которой теперь можно будет говорить спокойно, не оглядываясь на восьмидесятилетнюю маму за стенкой. Лет семьдесят назад несчастную сдали бы в дом престарелых, но теперь, увы, подобных заведений не существовало, и приходилось мучиться в одной квартире с умирающей.

Мимо мужчин в костюмах прошла тоненькая девушка в черном. Ее лицо было мокрым от слез, глаза покраснели и припухли, девушка едва сдерживала громкие рыдания. Стас видел ее пятнадцать минут назад, когда выходил покурить — она сидела прямо на каменном поребрике и пыталась дрожащими руками вытащить сигарету из пачки. Мужчины в костюмах презрительно и насмешливо посмотрели ей вслед. А Ветровский с ужасом понял, что не считая тех, кто пришел проводить Кирилла Бекасова, девушка в черном была, наверное, единственной в зале, кто искренне горевал о своей потере.

Нет, не единственной! Открылись двери одного из малых залов, начали выходить люди. Двое мужчин буквально вынесли женщину лет пятидесяти, пребывавшую в полуобморочном состоянии. Они почти дошли до выхода, как несчастная пришла в себя, и начала вырываться.

— Пустите меня, пустите! Леночка, Леночка, родная моя девочка, она там, они ее сожгли, боже мой, пустите меня! Леночка зовет меня, я не могу, пустите! — кричала женщина, потерявшая недавно двенадцатилетнюю дочь.

Люди брезгливо отворачивались. Один из сопровождавших, совсем еще подросток, кривя губы, негромко произнес:

— Мама, заткнись, прекрати меня позорить.

Стасу нестерпимо захотелось забыть все, выпустить из подсознания Стека и вбить малолетнему поганцу его слова обратно в паршивую глотку, вместе с кровью и крошевом выбитых зубов.

— Вы не могли бы увести ее? — холодно поинтересовался один из «дорогих костюмов», закрывая подушечкой большого пальца динамик мобила. — У меня серьезный разговор, а тут эти крики…

— Да, конечно же, — кивнул юноша. — Извините.

Несчастную мать выволокли на улицу.

Стас смотрел ей вслед и чувствовал, как скулы сводит от ненависти. Лютой и беспощадной ненависти ко всей этой равнодушной мрази, неспособной ни посочувствовать чужому горю, ни даже испытывать боль от утраты собственных родных и близких. Да и существует ли для этих лощеных бизнесменов в костюмах, для девчонки с мобилом, которая с хихиканьем пересказывала подруге кошмарную сцену, для паренька, так и не оторвавшего взгляда от нарисованных монстров, для юноши, велевшего матери заткнуться и не позорить его, существует ли для них всех само понятие «родные и близкие»? Или же все, абсолютно все на свете для них измеряется деньгами и удовольствиями?

Прикусив губу, Стас направился к дверям, на ходу зубами вытягивая из пачки сигарету. Прикурил, едва выйдя на улицу — и тут же увидел, как сопровождавшие ту женщину люди рассаживаются по машинам. Она сама сгорбилась на скамейке, не вытирая слез, не сдерживая рыданий, не видя ничего вокруг. Стоявший рядом сын резко бросил какую-то фразу — женщина только помотала головой. Юноша сплюнул, развернулся и пошел к одной из машин. Спустя минуту потерявшая ребенка мать осталась одна.

Стас почувствовал, что сердце разрывается на части — от сострадания, от страха за несчастную, от ненависти к равнодушным, бросившим ее одну, и от дикой, невыносимой, сводящей с ума боли потери. Голова закружилась, Ветровский вынужден был схватиться за стену, чтобы не упасть.

«Леночка, родная моя, девочка моя любимая… Почему ты, почему этот нелюдь выбрал именно тебя? Маленькая моя девочка, ну почему же именно ты? Больно, пусто без тебя, холодно и незачем… Почему я отпустила тебя вечером к подруге? Почему именно тебя он выбрал? Господи, за что ты ее? Она же чистая, светлая, а он ее… а они ее сожгли, мою Леночку… Господи, да есть ли ты на самом деле, если допускаешь такое?..»

На негнущихся ногах Стас приблизился к скамейке, непрошенная, случайная считка продолжала рвать душу невыносимой мукой

«Да как я смею жить, когда тебя нет, Леночка? Ты прости меня, глупую, слабую… Мы встретимся скоро, девочка моя… Очень скоро встретимся!»

Женщина стремительно вскочила, безумно огляделась. Ее взгляд упал на стремительно несущиеся по проспекту машины, и заплаканное лицо озарила пугающая радостная улыбка.

Холодная, и в то же время — отчаянная решимость полоснула по нервам. Последние несколько метров Ветровский преодолел бегом.

— Постойте! — вскрикнул он, хватая осиротевшую мать за руку. — Подождите, пожалуйста!

Она удивленно и раздосадовано посмотрела на юношу, бывшего в этот миг единственной преградой к воссоединению с дочерью. А Стас, тяжело дыша, сжимал пальцами тонкую, бледную кисть и не знал, не понимал, не чувствовал, что именно он должен сделать.

— Не делайте этого, пожалуйста, — пробормотал он, прекрасно осознавая, что это не те слова, неправильные — сейчас она придет в себя, замкнется, вежливо и спокойно отошьет непонятно о чем говорящего парня, а потом придет домой и… кто знает, что именно она выберет? Ассортимент богатый: острое лезвие в теплой воде или крепкая веревка на высоком турнике, сделанном для сына, или распахнутое настежь окно на седьмом этаже…

— Я не понимаю, о чем вы говорите, — осторожно сказала женщина, и попыталась высвободить руку. Но юноша сжимал пальцы крепко ровно настолько, чтобы не причинить ей боли, но и не позволить вырваться. — Да отпустите же меня!

— Да, конечно, простите, только прошу — выслушайте меня! — взмолился Ветровский, чувствуя, как поднимается холодная металлическая стена, чтобы вновь оградить его от чужих эмоций.

— Хорошо, я вас слушаю, но отпустите же меня!

Стас разжал пальцы, виновато отступил на шаг.

— Вы извините, что я так… я просто видел вас, и… Не знаю, не могу это объяснить нормально, просто… — он сбивался, не в силах подобрать слова. — Я просто хотел попросить вас, чтобы вы не делали этого, — собравшись с силами, выпалил он, поднимая голову.

— Я не понимаю…

Стена восстанавливалась с пугающей скоростью.

— О том, что вы собирались сделать, — сказал Стас, его взгляд стал жестким. — Вы смотрели на машины и думали, что они несутся с достаточной скоростью, чтобы удар был смертельным. Вы потеряли дочь и не хотите жить, считаете, что не имеете на это права. Я видел вашего сына, и понимаю, что он вас не удержит — просто не захочет, такая мразь, как он…

— Молодой человек, вы говорите о моем сыне! — она зло сощурилась, в глазах блеснула яростная, тигриная готовность защищать своего детеныша. — Будьте добры выбирать выражения, когда говорите о моем единственном сыне! — уже тише и спокойнее добавила женщина.

Стас не нашелся, что возразить. Нет, он мог сказать все, что думал о малолетнем эгоисте, но это ничего бы не дало. Материнская любовь слепа, и иногда это хорошо… жаль, что только иногда.

— Простите, я постараюсь быть корректнее, — проговорил он.

И тут до собеседницы дошло, о чем начал говорить этот странный юноша.

— Что вы имели ввиду, говоря, что я смотрела на машины и думала… — начала она.

— Именно то, что сказал. Я не смогу ничего объяснить, но… вы обещали меня дослушать, — перебил ее Ветровский. — Вы хотите покончить с собой, я это знаю. Вы чувствуете себя никому не нужной, вы знаете, что сыну вы… не очень нужны, вы потеряли любимую дочь. Вы считаете, что на вас всем наплевать, никто не огорчится, если вас не станет, а вы воссоединитесь с дочерью. Просто скажите, я ведь прав.

Не отрывая завороженного взгляда от темно-карих глаз собеседника, она медленно кивнула — и словно бы в один миг лишилась последних сил. Опустила голову, устала осела на скамейку, пряча лицо в ладонях.

— Вы правы, — глухо произнесла женщина. — Вы правы. Да, я никому не нужна, сын меня не любит, моя дочь умерла — а я почему-то осталась жить. Это несправедливо, что я жива, когда Лены нет. И я хочу это исправить. И исправлю. Вы во всем правы, — она говорила короткими, оборванными фразами, явно пытаясь сдержать, не показать рыдания. — Чего вы хотите?

— Я хочу только сказать, что нет людей, которые никому не нужны, — тихо ответил Стас, до боли стискивая кулаки — он вспомнил, как сам был уверен в собственной ненужности, и как все изменилось после встречи с Вениамином Андреевичем. — Вы потеряли дочь… я не буду говорить, что понимаю, как это больно, потому что я не могу понять в полной мере, каково это, и никто, кто через такое не прошел, не сможет понять. Но совсем недавно я потерял своего отца, которого очень любил. И в какой-то степени я все же могу вас понять. Знаете, он не был мне родным. Он взял меня с улицы, голодного, озлобленного, малолетнего наркомана и бандита. Он сделал мне документы, он усыновил меня, помог поступить в институт, он… он научил меня быть человеком. А потом его убили. Пока я не встретил его, я тоже был уверен, что никому не нужен, а теперь точно знаю — не бывает тех, кто никому не нужен, просто некоторые люди еще не нашли тех, кому они нужны.

— Но как найти? — уже не сдерживая слез спросила она, поднимая голову. В ее взгляде, все таком же потерянном и полном жгучей боли, затеплился едва различимый, еще очень маленький, готовый в любой миг погаснуть, но все-таки уже живой огонек надежды. — Как найти, где искать? Просто ждать?

— Можно — ждать, — кивнул Стас. — Но если ждать, не прикладывая усилий, то можно и не дождаться. Вы потеряли дочь… Знаете, сколько никому не нужных детей, брошенных родителями, содержится в нечеловеческих условиях в детских домах? Каждый из них, как бы не казался замкнут и озлоблен внешне, мечтает всерьез только об одном — обрести семью, найти тех, кого можно будет любить, и кто будет любить. Они нуждаются в том, чтобы быть нужными просто так, чтобы просто жить — и быть нужным.

— Найти Лене замену? — голос женщины дрогнул, она покачала головой. — Нет, я не…

— Вы никогда не найдете замену дочери, — оборвал ее Стас. — Вы просто найдете маленького человечка, который будет в вас отчаянно нуждаться, которого вы сможете любить и который будет любить вас. И самое главное — вы сможете воспитать его человеком. Я ни в коем случае не агитирую вас, не говорю, что следует поступить именно так, я просто называю как минимум один выход.

— Ребенок из детского дома… — проговорила она, словно пробуя мысль на вкус. — Ребенок из детского дома… Но мало ли кем могли быть его родители? А если наркоманы, или убийцы…

Стас отступил на шаг, его взгляд стал холодным.

— Это вам решать, что важнее: дать шанс маленькой жизни или же решить, что риск слишком высок. Любовь и правильное воспитание способны изменить даже закоренелого наркомана и бандита, поверьте, я проверил это на себе. Решать вам. Я лишь назвал один из вариантов. Подумайте. Может быть, именно в эту минуту в холодной постели без одеяла и белья плачет девочка, потерявшая недавно родителей и оказавшаяся никому не нужной.

— Откуда вы знаете так много о детских домах?

— Я состою в благотворительной организации, занимающейся помощью одному такому дому, — легенда давно была отрепетирована, и Стас выговорил ее без малейшей запинки — впрочем, легенда уже стала частью реальности. — Простите, мне пора. Если надумаете — адреса детских домов Петербурга можно узнать в городской сети.

Он развернулся и, не оборачиваясь, быстро пошел обратно к зданию крематория. Все что Стас мог, он сделал, дальше решать будет она сама. Жить и быть нужной тому, кто как никто другой в этом нуждается — или сдаться.

Люди всегда должны решать сами, что для них важнее.

— Кирилл должен был стать великолепным хирургом, одним из лучших в городе, а возможно — и в стране. Это огромная потеря для медицины. Я от лица Петербургского центра хирургии приношу соболезнования родным и близким Кирилла.

— Кирилл был прекрасным студентом, он всегда хорошо учился, и я не припомню сейчас юноши более любознательного, инициативного, и в то же время исполнительного, чем он. Это большая потеря для нашего института…

— Кир был прекрасным другом, он никогда не отказывался помочь с учебой, объяснял непонятные моменты, умел поддержать в трудную минуту…

— Кирилл был на редкость добрым и отзывчивым человеком, — твердо сказал Стас, когда очередь дошла до него. — Он помогал группе «Серебряный Ветер» всем, чем только мог, он покупал для детей вещи и присылал волонтеров, он сам, несмотря на свою занятость, участвовал в ремонте спален в детском доме… Дети очень горюют по нему. Смерть Кирилла — огромная потеря для всего человечества, — закончил он под удивленными взглядами присутствовавших.

Да, с первой встречи мнение о Бекасове у Ветровского изменилось кардинально. В тот раз уставший после первого благотворительного вечера и разозленный «проверкой», которую устроил Кирилл, Стас счел веселого пятикурсника эдаким баловнем судьбы, которому все преподнесено на тарелочке с рождения — деньги, влиятельность, успешность, красота, ум… Вторая встреча изменила все — перед Стасом стоял человек, умеющий ставить цели и добиваться их собственным трудом, знающий цену, нет, бесценность доброты и любви, искреннего уважения, сочувствия, способный на бескорыстность и сострадание, и готовый тратить немалую часть времени, средств и сил на такое «бесперспективное» занятие, как благотворительность. Быть может, пройди чуть больше времени, и они смогли бы стать настоящими друзьями, но страшное, безумное в своей нелепости самоубийство перечеркнуло все.

Слишком страшное и слишком нелепое, чтобы в него можно было поверить.

Малый зал казался слишком тесным для собравшихся — проводить Кирилла пришли, кроме его родителей и нескольких близких друзей, некоторые преподаватели ВИПа, два врача из центра хирургии, у которых Бекасов проходил практику, и бесчисленное количество студентов — некоторых Стас знал, они состояли в волонтерской группе под патронажем «Серебряного Ветра», некоторых встречал в коридорах, кого-то видел впервые. Зал не смог вместить единовременно всех желающих и потому студенты заходили по очереди, группами человек по двадцать. Постоянно присутствовали при церемонии прощания только родители, врачи из центра и трое молодых людей, близких друзей Кирилла. Ветровскому бросилось в глаза, что один из них держался чуть особняком от остальных. Это был юноша лет двадцати, с коротко подстриженными темными волосами и глубокими карими глазами, покрасневшими не то от слез, не то от банального недосыпания.

Стас не стал выходить с группой, с которой зашел — он встал чуть в стороне, но так, чтобы ему было видно мертвенно-бледное лицо Кирилла, с которого даже визажисты из похоронной фирмы не смогли убрать страдальческого выражения.

«Кто мог заставить тебя покончить с собой и как?»

Вопрос пришел легко, и не вызвал ни малейшего сомнения в верности построенной формулировки: именно заставил, только кто и как? А главное — зачем? Кому ты помешал, хороший и добрый парень Кирилл Бекасов?

Ветровский тяжело вздохнул, отворачиваясь. Смотреть на мертвое, чуть искаженное предсмертной болью лицо было тяжело.

Отвернулся — и на миг встретился взглядом с холодными глазами цвета чайной розы.

Полноватый мужчина лет сорока стоял у самой стены и с выражением странной задумчивости на привлекательном, располагающем лице медленно оглядывал собравшихся, то и дело возвращаясь к Кириллу. Казалось бы, ничего особенного в мужчине не было, не считая странного оттенка глаз, но Стас на миг почувствовал, как по позвоночнику прокатилась ледяная дрожь подсознательного страха.

В этот момент кто-то тронул его за плечо. Ветровский обернулся — за его спиной стоял тот самый темноволосый молодой человек, что держался чуть поодаль друзей и родителей Бекасова, но с самого начала церемонии не отходил от гроба ни на шаг.

— Вас ведь Станислав зовут? — спросил он.

Юноша кивнул.

— Да. Кажется, мы с вами не знакомы…

— Алексей. Я был… другом Кирилла. Очень близким другом. Он говорил мне о вас, о вашей группе. И я подумал, что именно вы, возможно, сможете мне помочь.

— Почему именно я? — удивился Стас.

— Хотя бы потому, что вы — один из немногих, кто вообще умеет помогать, — по губам Алексея скользнуло подобие улыбки.

— И в чем же вам нужна помощь?

Друг Кирилла нервно огляделся, прикусил губу.

— Здесь слишком много людей, да и, если честно, безумно хочется курить. Вы не против выйти на улицу?

Едва оказавшись за дверьми центрального зала, Алексей сунул в зубы сигарету. Сжал зубами фильтр, едва не перекусив его, и посмотрел в глаза собеседнику. Его взгляд был полон тоски и боли, а еще — решимости.

— Стас, вы верите, что Кирилл мог покончить с собой? — тихо спросил он.

Ветровский несколько секунд помолчал, а потом медленно помотал головой.

— Нет. Кирилл — не мог. Он был… не из той породы.

— Я знаю. Я знаю… знал Кирилла ближе, чем можно представить, наверное, я знал его лучше, чем кто-либо еще. Но увы, я знал недостаточно, — он достал зажигалку, прикурил — Стас заметил, что пальцы Алексея подрагивали. — За два часа до своей смерти он отправил мне письмо. Обыкновенное бумажное письмо, в простом белом конверте без надписей. Он просто бросил его в почтовый ящик в моей парадной. И теперь я могу с абсолютной уверенностью утверждать, что Кирилла убили.

I. II

Есть ли у человека душа? А если есть — то что она такое, зачем нужна? Нести бремя прегрешений после смерти, или скитаться бесчисленной чередой перерождений, или раствориться, уйти в небытие, когда прекратит свое существование бренное тело? А может, душа уходит в тот миг, когда тело покидает разум, и лежащий в состоянии овоща паралитик уже лишен этой загадочной субстанции, по некоторым версиям отличающей людей от животных? Впрочем, иные версии предполагают наличие души и у зверей, а то и у растений — мало ли, кем был «в прошлой жизни» чахлый парковый клен, какие преступления совершал в бытность свою человеком, за что переродился даже не собакой, или на худой конец, мышкой — а деревом? Если же душа есть частица Бога, то откуда же Он берет все новые и новые души, и куда расширяет территорию рая и ада? Ведь за два тысячелетия их официального существования и кущи, и геенна должны были бы переполниться. Еще можно допустить, что душа есть часть не Бога, а некоего Великого Разума, Волей своей создавшего галактики и вселенные, и давшего любимым из своих созданий нечто большее, чем просто способность мыслить… правда, кто сказал, что именно человеки оказались лучшим, что у этого разума получилось?

Есть множество теорий, откуда у человека душа. Есть множество неопровержимых доказательств как ее существования, так и отсутствия. Есть множество самых безумных теорий о том, что происходит с душой во время жизни и после ее окончания. Нет только точных ответов на все эти вопросы. И оно, наверное, к лучшему.

Где-то в иных мирах и пространствах, быть может, все уже доказано и определено. Возможно, где-то душу научились вынимать из тела в прямом, не фигуральном смысле, и препарировать ее с детским энтузиазмом садистов-исследователей, а где-то — убедились в ее существовании и изменили свою жизнь. Возможно, где-то… но не здесь. Не на Терре.

Пожалуй, на всей Терре был… было одно-единственное существо, способное ответить на вопросы — есть ли душа, откуда она и зачем. Беда лишь в том, что имея возможность ответить, оно не ведало ответа. Просто потому, что не имело в нем необходимости.

Ведь в знаниях о душе по-настоящему могут нуждаться лишь те, кто наделен душой, но никак не холодный, объединенный общей ошибкой разум, раскинувший свои слабые пока еще щупальца над застывшей в невидимой духовной агонии планетой. Разум, зовущий себя Законом, мнящий себя инструментом, самообразовавшимся для управления и изменения, отсечения лишнего и… еще раз отсечения лишнего.

Этакий скульптор и резец скульптора в одном флаконе. Неспособный созидать, но зато прекрасно умеющий уничтожать. Хотя это еще один извечный вопрос: кто есть убийца, человек или меч? Солдат, нажимающий на курок, или автомат в его руках, выплевывающий очереди смерти? Наверное, убийца все же тот, кто отнимает жизнь по своей, пусть даже навязанной роли. А если взять глобальнее: генерал, отдающий приказ «никого не щадить, пленных не брать», или выполняющий распоряжение боец?..

…сколько ангелов поместится на острие иглы, может ли Бог создать камень, который окажется неспособен поднять?..

Закон был всесилен — и беспомощен, как и любой закон, неважно, с какой буквы он пишется, строчной или прописной. Как и любому закону, ему требовались исполнители. И как и любой закон, он находил их — тех, кто слишком далеко зашел за доступную человеку грань Добра и Зла. Точнее — просто добра и зла: во всем, что не касалось непосредственно его самого, Закон предпочитал избегать излишнего пафоса.

Марионеток никогда не было много, их было ровно столько, сколько необходимо. Они послушно дергались на своих ниточках, влекомые волей Закона в нужную сторону, и принимали действительное за желаемое: запятнавшие себя в прошлом непростительными преступлениями искренне считали, что творимое ими есть благо для мира и искупление для них самих, а те, кто слишком близко подошел к той грани, за которой начинают называть святыми — просто верили во все, что им внушалось.

Сравнивая исполнителей воли Закона, задумываешься о том, чем является в этой аналогии сам закон. Кукловод? Отнюдь. Кукловод — это всего лишь продвинутая марионетка. А Закон… ну, что-то вроде директора кукольного театра. Как и любой директор, он зависит от Кукловода настолько же, насколько и Кукловод от него. Как поведут себя марионетки на сцене — на то воля Кукловода.

По крайней мере, тот, кого марионетки называли Кейтаро-дону, привык считать именно так.

Солнечные лучи пронизывали сочную зелень листвы, разбрасывая золотистые поцелуи по лепесткам цветов и мягкой невысокой траве, покрывавшей почти половину небольшого сада. В тени густого, усыпанного мелкими белыми звездочками куста, на сплетенной из ветвей циновке сидел человек. На вид ему было от сорока до семидесяти — возраст японцев с трудом поддается точному определению. Невысокий, худощавый, жилистый. В распахнутом на груди кимоно виднелась крепкая грудь, покрытая затейливой однотонной татуировкой. Коротко подстриженные черные волосы местами разбавила седина, а мочка правого уха была рассечена надвое. Японец сидел совершенно неподвижно, положив вывернутые ступни на бедра, его непроницаемые, темные до черноты глаза смотрели в одну точку.

Другой японец, увидев сейчас этого человека, постарался бы незаметно удалиться, чтобы не мешать медитации, процессу самосовершенствования. Европеец, усмехнувшись, пробормотал бы что-нибудь о бездельниках, которым нечем заняться. Но и первый, и второй были бы не правы: Кейтаро не медитировал, но и тем более не бездельничал. Кейтаро, Кукловод Закона, думал.

Вчера ему все же удалось стабилизировать дошедшую до критической точки ситуацию в Лондоне, так волновавшую Закон. Первоначальные сложности, связанные с необходимостью действовать в рамках человеческой морали, отпали сами собой, едва удалось найти приемлемое обоснование. Сегодня все европейские новостные сайты судачат о жуткой резне в заброшенной часовне на окраине города и призывают англофранцузский филиал МСБ предпринять меры против потерявших всякий страх христиан-англиканцев. Конечно, по официальной версии в часовне собрались ни в чем не повинные исследователи, безобидные дурачки, верящие в тонкие материи, энергетическую природу вселенной и тому подобные глупости — дурачки, имевшие полное право верить во что угодно, так как это право подкреплялось их общественными статусами и многомиллионными состояниями. А кровожадные англиканцы, настроенные категорически против любых проявлений так называемой «магии» и даже основавшие в две тысячи пятьдесят первом году Орден Новой Инквизиции, прознали об исследованиях и устроили на месте собрания кровавую резню. Кейтаро проследил лично — все улики были подброшены, все нужные люди — куплены или убеждены, а алиби «инквизиторов» — опровергнуты.

Конечно же, на самом деле жертвы не имели ничего общего с «безобидными изыскателями», а смешной и бледный Орден Новой Инквизиции, кроме пафоса и громких слов не мог предложить своим адептам ровным счетом ничего. Со времен Катастрофы, когда в пламени и потопе почти полностью исчезли привычные религии — христианство во всей его многоконфессиональности, буддизм, ислам, иудаизм и другие — и до сего дня по всему миру то и дело возникали различные Церкви, Ордена, Братства и тому подобные псевдорелигиозные организации. Большая часть их гибла, не успев даже заявить о себе, несколько самых крупных сумели найти свое место в новом мире, влившись в стройную систему денежных отношений. В самом деле, если звонким евро регулируется общение друзей, родителей и детей, мужей и жен, то почему Бог должен оставаться в стороне? Ведь он точно так же может оказывать своим верующим всевозможные услуги, но теперь не за добровольные пожертвования, а по фиксированному прейскуранту.

В основном же ордена и церкви представляли собой небольшие, очень четко структурированные секты с жесткой иерархией и безумным количеством обрядов, заповедей, внутренних законов и громких красочных пророчеств, обещающих страшную кару всем неверным и безмерное счастье и процветание своим адептам. Одной из таких церквей была новая Англиканская церковь, никогда не имевшая ровным счетом ничего общего с оригинальной. Орден Новой Инквизиции — да, все свежеиспеченные секты, казалось, почитали святейшей обязанностью вставить как можно больше слова «новый» в названия — являлся дочерней структурой англиканцев, так называемым силовым отрядом, занимавшимся антимагической пропагандой, борьбой с экстрасенсами и тому подобным бредом. Боролись они, как правило, даже не выходя из дома.

А вот «зверски убитые злодеями безобидные исследователи» — те представляли собой нечто куда более значимое, нежели доморощенные инквизиторы. Их было двенадцать человек, и каждый действительно являлся настоящим экстрасенсом. Среди них были двое телепатов, один телекинетик невероятной силы, слабенький пророк, один сноходец, несколько пирокинетиков и кто-то еще — но их непосредственные способности не имели никакого значения. Гораздо страшнее было их знание. И страшно оно было — для Закона, неспособного выдержать конкуренцию.

Кейтаро знал: если бы эти двенадцать экстрасенсов правильно провели планируемый ритуал, то с высокой вероятностью повторили бы пройденный четыреста лет назад другой дюжиной энергетов путь. Они прошли бы ранее знакомыми путями, а наткнувшись на нечто неизведанное — точно так же не стали бы отступать, пользуясь представившейся возможностью. Они обрели бы знание, отдав в уплату свои тела и индивидуальность, их разумы слились бы воедино, получив возможность влиять на судьбы людей и всего мира. Те, первые, назвались Законом — кто знает, какое имя взяли бы себе вторые… и вторые ли? Этого Кейтаро не знал. Зато он знал другое — допустить возникновения новой силы нельзя.

Кукловод получил распоряжение от директора театра, написал сценарий и, утвердив его, — потянул за ниточки. Извлек нужных кукол из сундуков, размял пальцы — и марионетки сыграли роли, оставили нужные следы и впечатления, а сами скрылись до поры. Директор был доволен.

Кукловод — не очень.

Зачем театру — директор? Зачем свободному творчеству — управляющий? И разве беда, что театр — всего лишь мир, населенный живыми и пока еще даже чувствующими разумными?

Когда-то давно, несколько мгновений/веков назад, Кейтаро стал первой марионеткой Закона — перепуганной, ничего не понимающей сущности, обретшей неожиданно возможности, но еще не научившейся ими пользоваться, одновременно с тем утратившей все, что было естественно, стабильно, вечно и незыблемо. Соприкоснувшиеся в преступном ритуале разумы разных, совсем непохожих друг на друга людей, слились воедино, породив нечто надчеловеческое, но в то же время, одновременно с этим «над», рухнувшее так низко, что подняться вновь до уровня человека уже не представлялось возможным. Сущность паниковала, сущность не понимала, сущность боялась потерять то малое, что сохранила, и то бесконечно, чрезмерно многое, что неожиданно приобрела. Сущность мертвой хваткой вцепилась в первого попавшегося, кого оказалось возможно подчинить себе. Вломилась в сознание, сметая естественные природные защиты и барьеры, в одно мгновение сделав сильного, крепкого, здорового человека почти что овощем, способным лишь выполнять простейшие команды. Марионетку разорвали на части тугие канаты чужой воли, резкие рывки неопытного кукловода — но у кукловода не было другой марионетки, и пришлось пришивать на место руки и ноги, заново собирать разлетевшуюся на кусочки голову, вкладывать сознание и взращивать в нем покорную преданность хозяину.

Кейтаро был самым слабым из исполнителей Закона. Он не получил почти никаких способностей, разве что усилил то, чем обладал и так. Он не обрел мудрости веков, как ошибочно полагали многие. Он потерял прежнюю память, лишился свободной воли, утратил собственную личность… Но не до конца. И потому он оказался лучшей марионеткой Закона. Он сумел восстановить потерянное, он смог собрать по кусочкам мозаику-себя, пусть даже и не полностью. А самое главное — через несколько мгновений/десятилетий он обрел свободу, о какой не мог даже мечтать ни один из его невольных коллег. Марионетка прошла своим путем и вышла на новый уровень, став кукловодом. Но проблему существования директора это не решало.

До определенного момента — не решало.

Когда разразилась катастрофа, Кейтаро надеялся, что мечущийся в попытке сохранить свое псевдо-я Закон утратит контроль над ним. Увы — не вышло, как Кукловод не старался. Но за прошедшее время он научился ждать. Его считали мудрецом, полагая, что мудрость его — дар Закона. Но мудрость его звалась жизненным опытом, и Кейтаро считал ее исключительно собственной заслугой. Как и сам факт своего существования.

Он научился ждать — и ждал еще пятьдесят лет.

Сейчас пришло время действовать.

Марионетки покинули сундуки и заняли свое место на сцене, ниточки были натянуты, а декорации — расставлены. Это должно было быть особое представление: пьеса, где одновременно играют куклы и живые люди, и ни первые, ни вторые не знают, кто они, и не знают, что по воле Кукловода меняются ролями — на мгновение или навсегда.

Критическая ситуация в Лондоне, отвлекшая внимание Кейтаро, благополучно разрешилась, в который раз подтвердив его мнение: то, что люди называют моралью — это прекрасно и обязательно должно существовать, и чем этичнее и вернее с точки зрения этой морали поступки людей — тем лучше. Самое главное — не забывать, что сам Кейтаро уже давно не человек, и морально-этические принципы людей совершенно неприменимы к нему самому.

Кейтаро чувствовал: Закон удовлетворен его действиями и на некоторое время не станет проявлять излишнего внимания к своей продвинутой марионетке. Не заметит, что нити в его прохладных щупальцах — фальшивые, а Кукловод стоит если еще не выше, то по крайней мере, на том же уровне, что и сам Закон.

Времени на реализацию следующего уровня плана было совсем немного, но Кейтаро знал, что он успеет.

I. III

В жизни каждого рано или поздно происходит какое-нибудь событие, которое заставляет человека всерьез пересмотреть свои взгляды на то или иное, порой такое событие даже полностью меняет мировоззрение… правда, следует признать, что для столь радикальных изменений необходимо нечто и впрямь грандиозное, по крайней мере, в масштабах чьей-либо судьбы. Хотя иногда достаточно даже мелочи.

Темная, тягучая Нева медленно и мерно несла свои воды мимо набережных и островов, не обращая внимания на сидевшего на корточках у самого края пандуса юношу в потертом джинсовом костюме. Он застыл совершенно неподвижно, только короткая дрожь темных ресниц выдавала в нем живого человека, а не искусно выполненную статую. Взгляд его не отрывался от водной глади, подернутой мелкой, нагнанной свежим ветерком, рябью.

В жизни каждого рано или поздно происходит какое-нибудь событие…

Для Олега таковым стало самоубийство Кирилла Бекасова. Самоубийство, совершенное у него на глазах блестящим студентом, гордостью медицинского факультета, любимцем девушек, красавцем и спортсменом — проще говоря, человеком, не имеющим ни единого повода добровольно расстаться с жизнью. И дело было даже не в подозрительных обстоятельствах гибели молодого медика.

Олег отдавал себе отчет в том, что творил. Он знал и помнил имя каждого, кто уже погиб по его вине. Разве что мать… юноша уже забыл ее лицо и никогда не ставил в один ряд с другими своими жертвами, вольными или невольными, которых он помнил. Несколько бандитов из трущоб, один повесившийся банковский служащий, двое уволенных с работы полицейских, один из которых вскоре был убит «при невыясненных обстоятельствах», а второй больше не смог устроиться на работу и, по меркам Питера, тоже был почти что мертв. Острее всех помнилась единственная девушка, совсем еще девчонка, из банды парня по кличке Математик, но тут Олег не чувствовал за собой особой вины — бандитку погубила глупость и жадность парня, который полез за деньгами, когда надо было отсидеться в укрытии.

Однако, даже помня лица и имена, Олег не осознавал в полной мере, что есть смерть. Скорее, пытался своеобразно оправдаться в собственных глазах, приравнивая себя к гордым страдальцам со страниц приключенческих книг, которые днем творили зло во имя добра, а ночами мучились угрызениями совести, вспоминая лица своих жертв. До сих пор он не видел смерть в действии, лишь из коротких сводок и отчетов узнавал о свершившемся факте. Мать же казалась ему мертвой еще задолго до того, как Черканов спокойно и с тихой радостью сделал ей последний укол.

А три дня назад он впервые увидел смерть в лицо, почувствовал на щеке ее равнодушное дыхание, заглянул в бесконечно мудрые и безразличные глаза. И ему стало страшно.

Каждый, расставшийся с жизнью при косвенном содействии Олега, теперь вставал у него перед глазами, и юноша вынужден был переосмысливать все смерти, к которым был причастен. И нельзя сказать, что это давалось ему легко.

Со дня гибели Кирилла Черканов практически не спал, если не считать сном то тревожное забытье, в которое его погрузили пережитый стресс и успокоительные препараты, в избытке вколотые ему врачами, спешно прибывшими к институту. Каждый раз, стоило Олегу смежить веки, как он снова проваливался в тот кошмар, снова навстречу ему, не разбирая дороги, едва удерживаясь на ногах, шел шатающийся Бекасов и снова падал на колени, с бледных губ срывались последние слова… Рука поднимала пистолет, приставляя его к виску, палец жал на курок, а Олег каждый раз не успевал отвернуться…

Проще было не спать, но Черканов понимал — вечно бегать от преследующего его во сне Кирилла он не сможет. Кто-нибудь другой пошел бы к психоаналитику — но у Олега не было ни денег, ни доверия к представителям смежной профессии. И тем более, едва ли нашелся бы такой психоаналитик, которому он решился бы объяснить все тонкости своей беды.

Оставался еще один способ решения проблемы. Совершенно дурацкий, нелогичный, необоснованный и вообще кажущийся бредом спятившего на фоне чтения мистической литературы подростка, но зато — единственный. Этот способ Олег нашел, задав себе вопрос: зачем покойный Бекасов может мучить того, кто невиновен в его смерти? Ответ оказался прост, хоть и звучал глупо: Кирилл не был самоубийцей. То есть, де-юре, конечно же, был — он сам поднял пистолет и сам в себя выстрелил. Но де-факто он сделал это не по своей воле, его каким-то образом заставили! А Олег оказался ближе всех в момент выстрела, и потому именно ему неупокоенный дух теперь и снится в поисках того, кто сможет выяснить правду, отомстить, а может, и открыть эту правду общественности, очистив имя Кирилла.

От версии за версту несло шизофреническим бредом, но иных вариантов у Черканова не было. Да и с этим-то… Во-первых и в-главных, он понятия не имел, как именно искать человека, виновного в самоубийстве Бекасова. Во-вторых, попросту боялся — рабочая версия принимала за аксиому возможность вынудить здорового и счастливого человека покончить с собой, и кто сказал, что сам Черканов окажется застрахован от подобного, что его не найдут через несколько дней повесившимся на карнизе в комнате общежития? В-третьих, Олег не представлял себе, что будет, не выполни он желание покойного, а мистические россказни стращали скорым утаскиванием на тот свет неудачника, не оправдавшего надежд мертвеца. Было еще в-четвертых и в-пятых, но до них вряд ли могло дойти дело — в общем-то, Черканову за глаза и за уши хватало даже не первого, а третьего пункта.

От долгого сидения в одной и той же позе затекли колени и бедра. Олег поднялся на ноги, с удовольствием потянулся и вновь тоскливо уставился на воду.

Кто может знать что-либо о Бекасове, что способно вывести на след убийцы? Друзья? Так их у блестящего студента и души компании было огромное количество, и ни с кем из них у самого Черканова не было даже шапочного знакомства. Девушка? Так их, по мнению большинства, у красавчика-спортсмена водилось совсем немногим меньше, чем друзей, и их Олег также не знал, за исключением разве что Марины Велагиной… но к ней идти очень не хотелось. Кто еще мог быть достаточно близок к покойному, чтобы рассказать нечто, способное дать доморощенному сыщику Черканову хоть какую-нибудь ниточку к разгадке?

Сыну алкоголички и наркоманки, никогда не знавшему собственного отца, потребовалось почти полчаса, чтобы произнести сперва мысленно, а потом уже и вслух недлинное и так чуждо звучащее для него слово:

— Родители.

…Кириллка, он был совсем не такой, как современная молодежь… Он добрый был, отзывчивый, помогал всем, кому мог… Знаете, он ведь половине однокурсников своих помогал, объяснял, кто чего не понимал, с курсовыми помогал, все такое… причем не за них делал, а показывал, как надо! И денег, как другие отличники, никогда не брал, все по-честному! Знаете, Олег, мне даже иногда было стыдно, что у такого замечательного мальчика такая мать! Я же обычная женщина, жила как все, судьбу свою складывала, как все… и в учебе другим мешала, чтобы лучшую оценку получить, и в работе тоже бывало всякое… Мужа своего у лучшей подруги увела… да-да, налейте еще вина, пожалуйста! Вы извините, что на вас все это вываливаю, но поговорить больше не с кем… Бросил меня сынок одну совсем… А он у меня хороший был, любил меня… Замечательный мальчик… Представляете, он ведь не пил, не курил, спортом с детства занимался, ни в какие компании плохие не попадал никогда! Девочки? Нет, девочек он не водил. Говорил, что у него кто-то есть, но я плохо помню, особо никогда не прислушивалась — это ж все несерьезно, ему всего-то двадцать один год был, сперва ж карьеру надо сделать, человеком стать, а потом уже можно и о семье задумываться. Вот друзей у него много было, это да… Особенно с одним молодым человеком он дружил, как там его звали… Леша, кажется. Правда, я не помню, вместе они учились или все-таки нет? А впрочем, неважно. А вот девушки у него не было, по крайней мере, постоянной. Хотя была одна подружка, вот уж не знаю, какие отношения их связывали… но она такая была, не очень красивая… вряд ли Кириллка мог на ее позариться, он у меня красивый мальчик был… Но дружил с ней, да. Даже пару раз домой приводил, ну да мы с мужем никогда не препятствовали. Как звали ее? Что-то не припомню. Мария, кажется, или как-то так. А вы почему спрашиваете? А, общая знакомая? Может быть, конечно. Вы же учились вместе с моим мальчиком, да? Тогда вы ее знаете, такая серьезная девочка, темненькая, прилежная… Да, точно, Марина, а не Мария… По фото? Скорее всего, узнаю. Да, точно, она! Ой, кажется, муж пришел… Здравствуй, Коля, а мы тут с Олегом… Нет, что ты!

— Галя, иди спать. А вы, молодой человек, с какой целью пришли?

Николай Бекасов оказался куда более строгим, резким, и подозрительным человеком, чем его жена. Он устроил Черканову короткий, но подробный и жесткий допрос, не поверил, казалось, ни единому слову юноши, а потом твердо, хоть и вежливо, выпроводил из квартиры, прозрачно намекнув, что появляться здесь еще раз будет не самой лучшей идеей. Впрочем, Олег был и сам не против покинуть дом Бекасовых — все, что ему было нужно, он узнал. Телефон Алексея Галина Артуровна дала ему без вопросов, стоило наполнить ее бокал в очередной раз, а номер загадочной Марии-Марины Черканову был без надобности — с Велагиной он учился на одном факультете и даже на одном курсе.

И все же, ситуация категорически не укладывалась в голове Олега. Что самоубийство Кирилла, что его убийство — одинаково противоречили всей имевшейся информации. Бекасов не имел ни повода добровольно расстаться с жизнью, ни врагов, желавших ему в этом помочь. Бекасов вообще казался идеальным! Красив, умен, обеспечен, успешен, любим, уважаем — и почти нет завистников и недоброжелателей, не говоря уже о врагах. «Таких не бывает, таких просто не может, не должно быть — тех, кому все досталось на блюдечке с голубой каемочкой, от рождения полной мерой и всего только хорошего!» — думал Олег, не замечая, что сжимает кулаки так сильно, что ногти впились в ладони, оставляя на коже синеватые полукруглые следы. Ему хотелось совершенно по-детски сесть на землю и разреветься. Почему другим дано с детства все — игрушки, родительская забота, хорошие школы, чистая красивая одежда, вкусная еда — а ему лишь побои, упреки, оскорбления, грязные обноски и недельные голодовки? Почему у других родители если не бизнесмены или крупные управляющие, то хотя бы стабильно работающие люди, имеющие свое жилье и постоянный доход, заботящиеся о детях, обеспечивающие им какое-то будущее — а у него из родителей была лишь мать, да и та алкоголичка и наркоманка, в жизни не волновавшаяся ни о чем, кроме очередной бутылки или дозы? Почему именно ему, Олегу Черканову, так не повезло в жизни? Все вокруг, абсолютно все, начиная с покойного Бекасова и заканчивая треклятой сволочью Ветровским, имеют нормальные семьи, любящих родителей, теплые дома, а он один вынужден перебиваться с хлеба на воду в попытке выжить?

Охваченный острейшим приступом жалости к себе, Олег не думал о том, что завидует тому, за кем несколько часов назад захлопнулась заслонка печи крематория.

И, разумеется, он ничего не знал о судьбе Стаса. А если бы даже и знал — скорее всего, позлорадствовал. Мол, «так ему и надо — а почему к нему судьба была добрее, чем ко мне, почему именно его взял к себе добрый инженер?»

В жизни каждого рано или поздно происходит какое-нибудь событие, которое заставляет человека всерьез пересмотреть свои взгляды. Вот только события, призванные сделать лучше именно нас, произошедшие, быть может, в том числе и для того, чтобы именно мы взглянули по-новому на свои поступки и мотивации, и как знать — возможно, стали бы лучше, чище, добрее, честнее… Зачастую эти события остаются незамечены нами или неверно истолкованы, или же и вовсе их важность и значимость оказываются перечеркнуты нашей злобой, обидой, завистью.

Лютая ненависть Олега ко всем, кому, по его мнению, несправедливо повезло в жизни, его черная зависть к каждому, имевшему то, чего лишен был он сам, сыграла свою роль. Он больше не думал о том, что случилось с Кириллом, и не помнил коснувшегося щеки холодного, равнодушного дыхания смерти, прошедшей совсем близко.

У Олега Черканова была цель. По его мнению — благая, бесконечно прекрасная и необходимая всему человечеству… точнее, той его части, которая этого блага заслуживала. И он готов был пойти на все, чтобы это цели достичь. Шагать по трупам? Легко! Они сами виноваты — оказались слабее, не смогли победить. Предавать и продавать доверившихся? Запросто! Они сами виноваты — нельзя доверять, никогда и никому. Лгать и изворачиваться? Пусть! Обманутый сам виноват в том, что позволил себя обмануть.

Только одним Олег пока не готов был пожертвовать во имя своей цели — собой. Если не станет его — то кто создаст лучший мир? Совершенная уверенность в собственной исключительности, в своей избранности, надежно защищала юношу от нападок совести и тому подобной ерунды. Нет, угрызения совести, чувство вины, и прочая дребедень — это роскошь для дураков, а он, Олег Черканов, родился для великой цели. И все, что ему придется ради достижения этой цели сделать, легко оправдывается ее величием и благом для тех, кто встанет на его путь, для тех, кто пойдет за ним.

Пока же, кипя от злости и негодования, ненавидя всех и каждого, кому повезло хоть самую чуточку больше, чем ему, Олег быстро шел к общежитию института, сжимая кулаки и кусая губы.

Небо затянули серые облака, зарядил частый, холодный и колкий дождь — люди открывали зонты, прятались по машинам и флаерам, теснились под металлическими грибами метростанций. Черканов шел по середине тротуара, не глядя вокруг. Волосы быстро намокли и неаккуратными полосами облепили лицо и шею, струйки воды стекали за шиворот…

Шипучая энергия злобы покинула Олега, выметенная резкими порывами усилившегося ветра, ярость и ненависть прошли, уступив место детской обиде и разочарованию, а еще — свинцовой усталости. Он неожиданно осознал, сколько времени уже не спал и как же тяжело стоять на ногах… На глаза попалась какая-то скамейка, Черканов не размышляя опустился на нее, запрокинул голову, подставляя лицо колким иголочкам дождя, закрыл глаза… Через несколько секунд стало темно и спокойно.

Он пришел в себя от того, что его кто-то настойчиво тряс за плечо, тормошил, что-то зло и раздосадовано выговаривая:

— Нашел, придурок, место, где спать! До общаги два шага! Тьфу ты, пропасть… Черканов, мать твою, вставай! Простынешь!

Олег мысленно скривился — он узнал этот голос. Он узнал бы его в какофонии тысячи тысяч голосов.

— Ветровский, отвали. Не твое собачье дело! — Черканов дернул плечом, пытаясь сбросить руку заклятого врага, но тело подло отказывалось повиноваться, вместо рывка выдав какое-то нелепое подергивание, да и резкая, грубая фраза прозвучала как-то жалко.

— Ага, не мое, — покладисто согласился Стас. — Давай, вставай!

Сопротивляться было лень. Кроме того, по большому-то счету Олег понимал правоту однокурсника, а принцип «назло маме отморожу пальчик» никогда не казался ему умным. Мысленно сказав себе: «Я не принимаю помощь, я просто использую подвернувшийся человеческий инструмент в своих целях», он поднялся со скамейки — и тут же был вынужден ухватиться за плечо Ветровского. Ноги отказывались держать юношу.

— Черт знает до чего себя довел, — проворчал Стас, который, казалось, сам уже не рад был, что не прошел мимо. В какой-то момент Черканов даже понадеялся, что тот бросит его и уйдет, но надеждам не суждено было сбыться. Человек, которого он считал своим личным врагом номер один, крепко обхватил его за плечи и повел в сторону общежития — благо, до него и правда оставалось не более километра.

— На хрена ты это делаешь? — машинально пробормотал Олег еле слышно, и тут же прикусил язык, надеясь, что Стас его не услышит — вступать в пререкания ему не хотелось совершенно.

Но Стас услышал.

— Тебе нужна помощь. Я могу помочь, ничего не теряю при этом, а только приобретаю, — пояснил он. — Такая мотивация для тебя доступна?

— Где-то я это уже слышал, — огрызнулся Черканов, мгновенно пожалев, что связался с этим подлецом. — Дай припомнить… не на вступительных ли экзаменах, когда ты, ссылаясь на эту свою «помощь», меня подставил?

Ветровский резко остановился, явно едва удерживаясь от того, чтобы оттолкнуть однокурсника.

— Я тебе уже говорил, я сам ошибся! Тесты у всех поступающих разные, у меня были другие вопросы! Я был уверен, что подсказываю правильно!

— Да ладно, не заливай, — хрипло рассмеялся Олег. — Какая теперь уже разница. Я все равно тебя сделал!

Стас хмыкнул. И в следующее мгновение Черканов до боли прикусил губу, отчаянно жалея, что не может поймать и запихать себе в глотку опрометчиво брошенные слова. Он до боли отчетливо вспомнил тот подслушанный летним днем телефонный разговор между соперником-абитуриентом и каким-то его приятелем.

«— Ты все сделал?

— Да. Витценко принял меня за отца, а я позаботился о том, чтобы он не заговорил бы с ним на эту тему в случайном разговоре. Велел говорить насчет Черканова только тогда, когда я сам начну, так что проблем не будет.

— А как это будет выглядеть со стороны? Как Витценко обоснует бесплатное место для Олега?

— Понятия не имею. Но это уже не наши проблемы. Главное, что я перечислил деньги, и он поступит.

— Тогда только один вопрос: если я провалю последний экзамен, Олег выйдет на первое место автоматом. Что тогда?

— Тогда ты пойдешь на второе бесплатное. Какая разница-то? Я только не понимаю, зачем тебе это.

— Гранд, я же объяснял. Я видел, в каких условиях живет Олег. Ему необходимо это бесплатное обучение, жизненно необходимо!»

Тогда Олег четко решил для себя — во что бы то ни стало, он поступит сам, одержит победу над Ветровским, окажется лучше! Так и вышло… но до сих пор его иногда терзали сомнения: а правда ли он — сам? Или все же он попал на бесплатное лишь потому, что об этом позаботился Стас?

— Немедленно меня отпусти! — зашипел Черканов, пытаясь вывернуться из жесткой хватки.

— Хорошо подумал? — ухмыльнулся Стас. — Ну ладно.

Хватка разжалась. Олег резко рванулся в сторону, но голова предательски закружилась, земля под ногами ушла куда-то в сторону, и через несколько секунд он с ужасом обнаружил себя в наиболее унизительном из всех положений — почти на руках у заклятого врага.

Черканов ругался, угрожал, проклинал — но больше Ветровский его не выпускал, практически на себе таща к общежитию. Сообразив, наконец, как нелепо он выглядит, Олег успокоился, хотя внутри него клокотала ярость. К счастью, сокурсник хотя бы молчал.

Через несколько минут они оказались у входа в корпус. Стас молча кивнул охранникам, знавшим большую часть студентов в лицо, затащил Олега в лифт, прислонил к стенке.

— Какой этаж?

Ломаться было глупо. Унизить его сильнее Ветровский уже не мог.

— Третий.

Еще через пару минут все было кончено: Стас отобрал у Олега ключи, когда тот с третьей попытки не смог попасть в замочную скважину, отпер дверь, втолкнул юношу внутрь.

— Дальше сам справишься? — почти приветливо поинтересовался он.

Черканов только кивнул, сжав зубы и с трудом сдерживая рвущиеся с губ ругательства. Все, сейчас это кончится, сейчас этот уйдет, и можно будет…

Но Ветровский все не уходил, стоял на пороге, смотрел на Олега, и будто бы чего-то ждал.

— Чего тебе еще надо? — рявкнул тот, не выдержав. — Какого хрена ты еще здесь?

— Вот и я думаю… — странным, словно не своим голосом проговорил Стас. — Счастливо оставаться.

Дверь закрылась.

Сил Олега хватило лишь на то, чтобы сбросить комом у кровати мокрую одежду, закутаться в удивительно теплое одеяло и закрыть глаза…

Кирилл Бекасов ему сегодня не снился. То ли решил дать отдохнуть, то ли у Олега просто прошел шоковый синдром.

I. IV

Небольшая планета на задворках вселенной медленно плыла вокруг желтой звезды, как и миллионы лет до того. Ничто внешнее не смущало покой мира, ставшего колыбелью очередному разумному виду, все шло как обычно. Под пологом атмосферы, конечно, что-то все время происходило, кто-то рождался, кто-то умирал, кто-то любил и верил, помогал другим, не жалея себя, а кто-то не умел любить и готов был на все, чтобы вырвать еще кусок из глотки ближнего и дальнего. Множество разумных населяло этот мир, внешне схожие, а внутренне очень разные, стремящиеся каждый к своему.

Наверное, все шло бы и дальше привычным образом, но внезапно что-то произошло. В недоступном человеческому пониманию пространстве, которое кое-кто именовал изнанкой реальности, невдалеке от планеты возникла некая сущность, которой здесь быть не должно было. Нечто совершенно чуждое любому живому миру, нечто настолько отличное от всего человеческого, что впору было содрогнуться и сделать все, лишь бы только не встречаться с этой сущностью. Слишком она пугала, слишком жуткой являлась.

Сущность окинула пространство ментальным взором.

— Кажется, нашел… — ушел в никуда многомерный образ, несущий тысячи подтекстов и смыслов.

Приблизившись к планете, Плетущий Путь провел ее быстрое сканирование. Что ж, все ожидаемо, ничего необычного — очередной клон Земли с несколько отличающейся историей. Вот только общая ситуация здесь значительно хуже, чем была там, где некогда обосновался Эрик. И это при том, что в этом мире отсутствуют иерархии, как таковые. Довольно странно, между прочим, но не невозможно, подобное не раз встречалось.

Палач мысленно вздохнул. Люди, что же вы с собой творите? Зачем вы превращаете себя в зверей, а то и в бездушных големов? Вы же частицы Творца, вам же дано столько, сколько никому другому! Но вы этого не цените, вы жаждете урвать побольше и побыстрее, любой ценой, сейчас — и только для себя. Не все, конечно, но те, кто не стремится урвать, находятся на дне жизни, им не преуспеть в мире корысти, подлости и жестокости. Опять же, понятно, случаются исключения, но таковые только подтверждают правило.

Впрочем, следовало все же посмотреть на ситуацию пристальнее, не зря ведь его так сильно тянуло сюда в последние месяцы, предчувствиям такой силы Палач предпочитал доверять. А тянуло именно сюда, он наконец-то нашел это место. Все началось неожиданно для самого Эрика, поначалу он просто не понимал, что его гнетет, куда ему нужно и что вообще с ним творится. Только после тщательного осмысления происходящего Палач осознал, что должен отправиться в некую другую вселенную, на другую Землю, и там кому-то помочь. Чем помочь? Кому помочь? Как именно помочь? Ничего непонятно. Но несмотря на неясность, вскоре это «должен» стало для него императивом. Таким образом Творец частенько доводил до Плетущего Путь свои пожелания — не требования, те не исполнить он просто не мог, а именно пожелания. Их можно было и игнорировать — желаемо, но не необходимо. Однако Эрик, по возможности, старался их исполнять, хоть и в меру своего разумения. Дома все шло относительно гладко, он предупредил Елену, давно способную самостоятельно руководить иерархией, что будет довольно долго отсутствовать, и отправился в путь.

Поиск нужного мира длился несколько стандартных месяцев, Эрик переходил из вселенной во вселенную, отыскивал там аналог Земли, исследовал и, выяснив, что это не то, уходил дальше. Каких только вариантов развития земной истории не открылось ему! Бесчисленное множество, многие отличались от привычного едва-едва, многие — очень сильно. И вот, наконец, мир, который он так долго искал.

Оставшись на орбите Терры, как называли свою Землю местные жители, Палач приступил к тщательному сканированию — нужно узнать все, что только возможно, прежде чем принимать какое-либо решение. Вскоре Эрику стало ясно, что если дела здесь пойдут так же, как шли до сих пор, то лет через двести несчастный мир закричит от боли, и сюда придет кто-нибудь из его коллег. Придет уже для Суда, результатом которого станет, скорее всего, полная стерилизация планеты.

Эрик не спешил, он начал методично просматривать сначала историю мира, а затем все случившееся в нем в последние годы. Как ни странно, фокус событий, как и на Земле, приходился на Санкт-Петербург, именно там происходило нечто непонятное, даже ему пока непонятное. Отложив это до поры до времени, Палач принялся за то, что заменяло на Терре иерархии.

Закон?! Обнаглевшие экстрасенсы, по собственной глупости и неопытности объединившиеся в единую сущность, некое убогое подобие планетарной системы Контроля, осмелились назвать себя Законом?! Не слишком ли? По мнению Эрика — слишком. Прихлопнуть эту тварюшку, что ли? Труда это не составит. Однако некоторому размышлению Палач решил пока этого не делать — свято место пусто не бывает, вместо этой сущности вскоре обязательно возникнет новая, и еще неизвестно окажется ли она лучше прежней. Как бы много хуже не оказалась, ведь человеческие составные части сущности сильно влияют на то, какой она станет. Эта, по крайней мере, хотя бы стремится к благу — в своем понимании, конечно, но все же стремится, пусть даже забывая, как все и всегда, куда устлан путь благими намерениями. Лучше сделать так, чтобы сущность не смогла совершить некоторых особо страшных ошибок, а там, глядишь, она и повзрослеет. Поймет что-нибудь, перестанет творить черт-те что.

Но помочь следовало отнюдь не сущности, это Эрик ощущал четко. Нескольким людям, хотя одного из них человеком назвать было трудно. «Закон» попытался создать своего «палача». И создал некое странное крылатое существо. Отследив историю Косты, Плетущий задумчиво хмыкнул где-то глубоко внутри себя — вот бедолага, ему можно только посочувствовать. Косте стоит помочь. Эта мысль породила ощущение правильности принятого решения.

Следующими внимание привлекли три необычные ауры «людей» — две живые и одна затухающая. Похоже, опоздал, одного из тех, кому следовало помочь, уже нет в живых. И умер он не своей смертью, для Плетущего Путь это было ясно, как божий день, хотя внешне все выглядело, как самоубийство. Эрик быстро отследил потоки событий и вероятностей, и понял, что за смертью Кирилла стоит псевдомаг из так называемого Братства. Раздавить, что ли, эту гадину? Нет, нельзя, он еще недостаточно ориентируется в ситуации здесь, не выстроил модель, на основании которой можно действовать.

Второй молодой человек, Олег Черканов, Эрику не слишком понравился, цели-то у парня были благие, зато методы просто отвратительны. Не понимает, что таким образом он нивелирует и цели. Нужна ли ему помощь? Пока трудно сказать, но, скорее всего, нет. Придется полностью просканировать глупого мальчишку, чтобы понять почему он так ведет себя. Потенциал Олега огромен, но растрачивает он свой потенциал не на то. Остается надеяться, что только пока, что он еще осознает.

Затем Палач обратил свой взор на третьего, Стаса Ветровского, и внутренне улыбнулся. Этот, в отличие от Олега, сразу вызвал у него сочувствие. Впрочем, даже не сочувствие, а понимание и уважение. Мальчику много довелось пережить, но он не сломался, сумел сохранить в себе стремление к доброте, стремление к мечте. Отследив истоки его мечты, Палач несколько удивился — не так давно ему пришлось пообщаться с вернувшим себе память прежних жизней Иларом ран Даром. Но в этой вселенной ордена Аарн нет и никогда не было! Откуда же взялись синие книги, произвевшие такое впечатление на Ветровского? Странно, даже более, чем странно. Какая-то тут взаимосвязь, но пока неясно какая. Необходимо будет выяснить, это крайне важно.

На Стаса следовало посмотреть поближе, но в данный момент он был на занятиях, до окончания которых оставалось еще два часа. Поэтому Эрик материализовался невдалеке от университета, на небольшой улочке — захотелось посмотреть на местный Питер своими глазами. Плетущий Путь любил этот странный город, он не походил ни на один другой, чем-то неуловимым от них отличался.

В темном углу одной из питерских подворотен внезапно сгустился туман, прошло несколько мгновений, и на улицу вышел высокий, мертвенно бледный человек с белоснежными волосами ниже лопаток, в плаще до пят того же цвета. Только узкие черные, похоже, непрозрачные очки выбивались из общей картины. Однако слепым человек явно не был, так как шагал уверенно, обходя лужи. Встречные люди подсознательно ощущали его абсолютную чуждость этому миру и непроизвольно отводили глаза, не желая видеть существо, отрицающее самим своим бытием привычную реальность. Этого бледного незнакомца не могло существовать, он просто не должен существовать! Поэтому никто не запомнил встречи с ним. Разве что девушки провожали взглядом беловолосого красавца, но и они забывали о нем, стоило ему скрыться из виду.

Эрик, наоборот, с немалым любопытством изучал питерцев. Они сильно отличались от знакомых ему по Земле людей — большинство почти потеряло души, сплошная мглистая серость клубилась внутри, а встречались и вовсе изъеденные пустотой. Кто же так поизгалялся над людьми этого несчастного мира? Или они справились самостоятельно? Еще неясно. Однако здесь даже зовущих к небу песен не пели и не сочиняли. Только пустые попсовые песенки без смысла звучали в местном эфире. Одно это говорило о том, что эгрегор планеты на грани коллапса. Возможно ли спасти агонизирующий мир? Наверное, да — именно это и пытаются, похоже, сделать Ветровский и Черканов, каждый своим способом. Потому, видимо, Эрика сюда и прислали. Чтобы помочь немного тем, кто сможет, кто справится, вытянет неподъемную задачу. И он поможет.

Палач не спеша шел по улицам, продолжая сканировать спешащих по своим делам людей. И почти не встречал среди них тех, кто достоин был хотя бы милосердия, не говоря уже о чем-либо другом. Судя по всему, они все же сами сделали себя такими, а значит, сами и ответственны за свой выбор — условия жизни, воздействие среды и прочее в том же духе оправданием являться не могут, каждый отвечает за себя перед Творцом самостоятельно. Изредка, правда, попадались чистые души, не поддавшиеся давлению окружающего мира, не ставшие подобием остальных, сколько бы бед на них не свалилось. Ради них стоило спасать этот несчастный мир. Только ради них. Других, продавших души серости, Эрик предпочел бы раздавить, как давят вшей, испытывая по отношению к ним лишь гадливость, но не имел на это права. Пока не имел. Вскоре, если Ветровский и Черканов не преуспеют, у него или у кого-то из его коллег это право появится…

К моменту окончания лекций Плетущий Путь стоял метрах в десяти от входа в здание факультета, накинув на себя полог незаметности. Подошло время окончания очередной пары, и вскоре мимо него двинулась молодежь. Он продолжал сканировать всех вокруг. Губ Палача коснулась почти незаметная улыбка — среди студентов, как ни странно, оказалось довольно много сохранивших свои души, еще не превратившихся в зверье. К сожалению, многие из этих чистых мальчишек и девчонок по прошествии нескольких лет сдадутся, станут такими, как все, не способными творить и мечтать. Мертвый мир сломает их, превратит в ничто. Горько и больно это осознавать, но иначе не бывает. Не у всех достает сил сопротивляться давлению общества — здесь ведь преуспевают только те, кто оставляет за бортом лучшие человеческие качества. Забывает честь, веру, любовь, доброту, сострадание.

На пороге появился в компании нескольких приятелей Стас Ветровский, они о чем-то непринужденно болтали, бурно жестикулируя и не обращая внимания ни на кого вокруг. Эрик погрузился в душу мальчишки — давно уже он никого столь тщательно не сканировал, последней, пожалуй, была Елена Станцева, нынешний глава иерархии Равновесия Земли. И чем глубже в душу Стаса погружался Палач, тем больше понимал, почему Создатель направил его сюда. Ведь мальчишку погубят, затравят и затопчут, он слишком опасен для серых, для их «ценностей». Потенциал просто огромен, вопрос в том, что реализовать этот потенциал Стасу просто не дадут. И прежде всего «Закон» со своими слугами. Значит, нужно защитить мальчишку. Но не от всего. От прямого ментального и энергетического воздействия — да. От остального — нет. Должен сам научиться справляться с напастями, обычными человеческими бедами и несчастьями, не ломаясь и сгибаясь. Правда, можно еще немного повысить его сопротивляемость и усилить вероятность благоприятного исхода. Это совсем нетрудно сделать. По крайней мере, для Палача нетрудно.

За несколько мгновений сформировав нужное плетение, Эрик отпустил его. Стас на мгновение запнулся, споткнулся, словно ощутил что-то, хотя это было и невозможно, затем помотал головой, словно избавлялся от наваждения, что-то бросил приятелю и двинулся дальше. Палач проводил его легкой улыбкой — теперь мальчишка защищен. Взять его разум под контроль в этом мире не сумеет никто, ни один из местных, доморощенных «магов». Не этим убогим тягаться с Плетущим Путь.

Еще через три минуты на пороге появился Черканов. Эрик полностью просканировал и его, что подтвердило прежние выводы — в защите Олег не нуждался. Он сейчас подходит к перепутью, очень важному для него перекрестку. И пока он не сделает выбор, ничего предпринимать нельзя. Парень сам должен понять или не понять, принять или не принять, стать тем, мог бы стать, или нет. Все в его руках. Или в этом мире возникнет еще один «кукловод», плюющий на жизнь других и идущий к власти по трупам. Или же появится человек, способный спасти множество других, да о чем речь, спасти сам мир, если у него появится такая возможность. К сожалению, Черканов и Ветровский — враги, а им нужно работать вместе, иначе не справятся. Но прийти к этому они должны сами, подталкивать ни в коем случае нельзя. А если не поймут? Что ж, тогда лет через двести Эрик снова наведается сюда. Для Суда.

Проводив Черканова взглядом, Палач не спеша двинулся прочь. Предстояло много дел. И прежде всего — Коста. Его нужно отыскать и просканировать полностью, а затем — поговорить. Он того стоит. И на многое способен, нужно только немного помочь. Совсем немного…

I. V

Ночь обрушилась на город внезапной хищной птицей, распростерла свои темные крылья, скрывая в тягучем мраке улицы и дома, припозднившихся прохожих, шелестящие кроны деревьев. Одно за другим гасли окна, меркли яркие рекламы закрывающихся магазинов и кафе, ну а ночных маркетов и клубов вблизи общежития Высшего Института Петербурга не было. По крайней мере, окон Стасовой каморки не достигал свет ни одной крикливой неоновой вывески.

Ветровский сидел на удивительно широком для крохотной комнаты подоконнике, держа на коленях ноутбук, и невидяще смотрел во тьму за окном. Прикуренная, да так и забытая сигарета дымилась в безвольно повисшей руке, столбик пепла уже накренился, угрожая в любой миг упасть и рассыпаться серой пеленой, но Стас не замечал этого.

Слишком много всего одновременно. Он еще не успел узнать ничего о том, кто убил отца, а теперь должен был понять, кто заставил покончить с собой Кирилла. В Ордене все шло тоже отнюдь не гладко — только забылась та страшная история с книгой, найденной в комнате Вики инспекционной бригадой, только удалось откупиться от проверяющей детский дом комиссии, к вящему неудовольствию Анны Ивановны, только получилось пресечь расползавшиеся по институту мерзкие слухи, как случилось нечто, чего Стас никак не мог предположить. Точнее, предполагать-то он предполагал и даже надеялся, вот только подумать не мог, что это станет проблемой: в Орден вступило слишком много людей. Юноша разрывался на части, пытаясь уследить за всем происходящим и не выпустить ничего из-под своего контроля, но на всех желающих попросту не находилось дел. Привлекать еще больше народу к работе с детским домом он не мог — «штат» преподавателей-воспитателей был укомплектован полностью, на ремонт иных помещений, кроме спален, еще не собрали средства, внеочередной творческий благотворительный вечер провели буквально на днях, а никаких других проектов в голову пока не приходило. Взять на себя помощь еще одному детдому Орден пока не мог по чисто финансовым причинам. Пока что удавалось отправлять ребят волонтерами в муниципальные больницы — бесплатная медицина еще не исчезла полностью, хотя все к тому шло, зато и условия в больницах были такие, что любой человек, имевший хоть какую-то возможность обратиться к платным врачам, предпочитал залезть в долги, лишь бы не иметь дела с так называемыми эскулапами. Новоявленные члены ордена хмурились и ругались себе под нос — они желали всего и сразу, хотели видеть результаты своего труда и никак не понимали, что результаты есть, просто они не так очевидны. Будь ситуация вокруг хоть немного иной, Стас бы просто не принимал в Орден этих обычных парней и девчонок, совершенно не мечтателей, просто желающих для себя побыть добрыми, но каждый раз, когда он уже готов был сказать «нет» очередному желающему, в душе поднимал голову страх — а вдруг его отказ окажется последней каплей, и именно из-за него неплохой, в сущности, человек все же сорвется, скатится до уровня большинства, станет как все — эгоистом и потребителем? Он уже понимал: желания делать добро мало, нужно еще, чтобы это желание оказалось правильно мотивировано. Нет ничего действительно достойного даже в добром поступке, если этот поступок совершен с желанием показать свою доброту самому себе. Нет героизма в подвиге, совершенном ради подвига. Лишь искреннее, чистое желание помогать просто потому, что кто-то нуждается в помощи, творить добро лишь из-за того, что оно кому-то нужно, жертвовать не ради гордости своей жертвой, а ради того, для чего жертва принесена…

Гордиться по праву можно тогда, когда то, чем ты гордишься не совершено ради повода гордиться.

Резкая трель мобила вырвала Стаса из тяжких раздумий. Едва не выронив сигарету, он потянулся к тумбочке, бросил взгляд на дисплей — Алексей.

— Я слушаю.

— Привет, — голос молодого человека звучал как-то потерянно и безжизненно. — Я тебя не очень отвлекаю?

— Нет, что ты. Совсем не отвлекаешь. Что-то случилось?

— Вовсе нет. Я просто хотел тебе сказать… в общем, я подумал — наверное, мы оба ошибались. Кирилл и правда покончил с собой.

Стас, опешив, едва не выронил мобил.

— Что? Погоди, Леш, что случилось? Что ты такое говоришь? Ты же сам меня уверял, что…

— Я ошибался, — неожиданно непреклонно оборвал его Алексей. — Стас, запомни: Кирилл покончил с собой. Он сам принял это решение. Мои выводы из его предсмертного письма — ошибка. Твои — наши — умозаключения по поводу того, кто мог его заставить — еще более страшная ошибка. Забудь все, что я тебе говорил.

— Леша, я не понимаю, — медленно проговорил Ветровский, судорожно пытаясь заставить себя найти хоть какое-то объяснения странным словам приятеля.

— Не надо ничего понимать, — отрезал собеседник. — Просто запомни: Кирилл покончил с собой. Точка. Никто его не заставлял, это невозможно — заставить кого-то убить себя. У Кирилла была причина так поступить. Не спрашивай, какая, я все равно не скажу. Просто поверь.

— Ты где сейчас? — голова кружилась, от острого непонимания заломило виски. — Нам надо встретиться, скажи, где ты — я подъеду.

— Я не могу. Завтра я уезжаю из города, надо еще вещи собрать и дела некоторые закончить.

— Когда ты вернешься?

— Никогда. Прощай и прости, что втянул тебя в это.

В динамике противно забились безжизненным пульсом короткие гудки — Алексей оборвал связь.

Несколько секунд Стас тупо смотрел на все еще светящийся дисплей. Потом нажал кнопку сброса, кинул в пепельницу давно потухшую сигарету и нервно прикурил новую.

Поведение Леши не лезло ни в какие ворота. Все те полтора месяца, что Ветровский знал его, друг Кирилла четко показывал, что не остановится ни перед чем — лишь бы найти убийцу Бекасова. Он ни разу не усомнился в том, что убийца есть, и совершенно великолепно разнес в пух и прах все хлипкие аргументы Стаса, когда тот в какой-то момент стал задумываться — а в самом ли деле Кирилла убили?

В тот памятный день, когда они познакомились на похоронах Бекасова, Алексей произвел впечатление человека надежного и честного. Довольно замкнутого, но умеющего доверять и заслуживающего доверия.

Стас незаметно для себя соскользнул в воспоминания…

По окончании траурной церемонии молодые люди почти сразу отделились от остальных и отправились в находившееся неподалеку кафе, где можно было согреться после долгого стояния на пронизывающем апрельском ветру и поговорить в спокойной и тихой обстановке.

— Вот, — просто сказал Алексей, протягивая визави сложенный вдвое лист простой белой бумаги.

«Здравствуй, Леша.

Мой мир перевернулся. Больше, чем тебе, я доверял только одному человеку. Ты знаешь об этом, и я знаю, что тебя всегда это задевало. Прости — кажется, я ошибался. Сегодня все решится. Я не могу полностью понять и осознать, что происходит и почему — но сегодня я доберусь до правды. Я не могу сейчас доверять электронным способам связи, и потому пишу это письмо. В полдень я буду ждать тебя на Крестовском острове, возле виртуал-центра. Я был не прав, скрывая от тебя важнейшую часть моей жизни, и сегодня я исправлю эту свою ошибку. До встречи.

Кирилл»

Далее следовал тщательно вымаранный постскриптум.

— Это сделал он? — тихо спросил Стас, указывая на старательно зачерканную строку. Алексей покачал головой.

— Нет, я. Это… личное, и не имеет отношения к делу.

— Понятно, — кивнул Ветровский, и вновь перечитал письмо. К счастью, Кирилл писал от руки, а не распечатал набранный на компе текст. — Алексей, у вас есть еще образцы его почерка?

Молодой человек поколебался, но все же вытащил из сумки несколько тщательно упакованных в пластик листов, исписанных ровным, быстрым почерком, и протянул собеседнику.

Стас с немалым удивлением понял, что перед ним стихи. Ему очень нравился Кирилл — целеустремленный, уверенный в себе, отзывчивый и добрый парень, способный легко поступиться своими интересами ради других, но в то же время Бекасов казался совершенно земным человеком, не тратящим время на «бесполезные» мечтания. И тут вдруг — стихи! Причем весьма хорошие стихи, живые и искренние.

Но Ветровского сейчас волновала отнюдь не просмотренная им потенциальная «крылатость» Кирилла. Гораздо важнее был почерк. Судя по тому, что до упаковки в тонкий пластик листы изрядно потрепались, строчки не выводились намеренно красиво — это был обычный образец почерка. Ровный, крупный, с четким наклоном вправо, едва заметными фигурными завитушками заглавных букв. Почерк, которым уверенный человек пишет в относительно спокойном состоянии.

Стас старательно вспоминал все, что он читал в книге «Выявление психологического портрета и эмоционального состояния индивида по образцам почерка». Книга эта была написана еще в конце двадцатого века и сейчас в программу обучения не включалась — от руки уже почти никто не писал. Однако Ветровский когда-то прочел ее от корки до корки — по ней он писал доклад по истории психологии.

Алексей молча сидел, допивая третью чашку кофе, и лишь наблюдал за работой нового знакомого. А Стас по всем правилам проводил сравнительный анализ.

— Письмо было написано в состоянии крайнего эмоционального возбуждения, — наконец резюмировал он. — Кирилл писал очень быстро — в заглавных буквах отсутствуют декоративные элементы, которые он использовал обычно. Однако, строчки не прыгают, они ровные и прямые, хотя лист не линован. Буквы крупнее, чем в других образцах, написаны с сильным нажимом — на словах «сегодня все решится» бумага чуть не прорвана. Это не почерк человека, собравшегося покончить с собой. Говорю, как психолог, изучавший эту тему. Содержание письма… Здесь сложнее. Изучай его полицейский следователь, он сделал бы вывод, что «выясненная правда» подкосила Кирилла, и он решился на самоубийство. Например, выяснил какую-то страшную правду о своей девушке…

— У него не было девушки, — Алексей как-то странно улыбнулся.

— Ну, о ком-то еще, — пожал плечами Стас. — О ком-то, кому доверял сильнее, чем лучшему другу. Вы знаете, о ком может идти речь?

— Только предполагаю. Кстати, может, перейдем на «ты»?

— Да, конечно.

— Я не знаю точно, но… у Кирилла был кто-то вроде наставника. Кир безмерно его уважал, почти преклонялся. Этот наставник был для него всем, он имел огромное влияние на Кира, вплоть до того, кто Кир несколько раз менял свои решения — действительно важные решения, от которых могла зависеть его судьба. Менял он их потому, что «учитель против».

— А давно у Кирилла появился этот… учитель?

— Давно. Мы знакомы три года, а к моменту нашей встречи он уже был.

Стас помедлил, формулируя.

— Ты уверен, что наставник не мог… довести Кирилла до такого решения?

— Скорее уж, он мог заставить Кира такое с собой сделать, — очень тихо проговорил Леша. — Ты мне не поверишь, но все же… Знаешь, были в двадцатом веке очень популярны так называемые энергеты, экстрасенсы и тому подобные «маги»? — он дождался кивка визави, и продолжил. — Вот мне кажется, что этот учитель как раз из таких. Да и Кирилл кое-что умел…

— Что именно — умел? — с нажимом спросил Стас, не отпуская взгляд собеседника.

Алексей потянулся за сигаретой, прикурил, затянулся несколько раз, нервно перебирая пальцами воздух, словно никак не мог решиться. Но Ветровский не отводил глаз, и молодому человеку ничего не оставалось делать.

— Он умел подчинять себе людей. Не гипнозом, нет — просто говорил так, что его слушали, слышали и слушались.

— В этом нет ничего мистического, это называется императивной речью. Я тоже так умею, правда, пока еще слабо.

— Нет, — Леша замотал головой. — Императивная речь — это разовый приказ. Когда тебе говорят: «Встань!», ты думаешь: «Зачем?», но думаешь, уже вскочив на ноги. Я знаю, я интересовался этим вопросом. А Кир умел говорить так, что его просто слушались безусловно, не спрашивая и не уточняя, без особо четких формулировок — он просто говорил: «Сделай то-то», и человек шел это делать, даже если на выполнение распоряжения требовались дни или недели. Императивная речь на такое не способна.

Стасу пришлось кивнуть — собеседник был прав.

— Но даже и такое может объясняться гораздо проще. Допустим, он просто пользовался непререкаемым авторитетом…

— Ага, сразу у трех сотен студентов одного вуза, — усмехнулся Алексей. — Понимаешь, я же на себе это проверил. В прошлом году как-то раз мы встретились в одном закрытом клубе, хотели хорошо провести время, отдохнуть, расслабиться — и тут ему позвонил этот учитель. Кир сказал, что ему придется уйти. Я разозлился, меня уже достало, что он чуть что — сразу срывается бегом к наставнику, как ручная собачонка. Наговорил всякого, чтобы он не смел никуда уходить, что я… что мы серьезно поссоримся, если он уйдет, и так далее. Он на меня посмотрел так… очень странно, и сказал что-то вроде: «Иди домой, ложись спать и не злись ни на меня, ни на учителя». Я встал и пошел, хотя буквально секунду назад был готов стоять до конца. Пришел домой и лег спать, хоть и собирался еще сделать лабораторную работу для одного сокурсника — я так подрабатываю. И на следующий день, когда я проснулся, было такое странное ощущение, что я почти не помню прошедшего вечера, словно был сильно пьян, хотя мы выпили буквально по паре легких коктейлей. И правда не злился — хотел злиться, но не мог. А как-то раз он запретил мне дурно отзываться об этом его учителе — и я больше ни разу не смог сказать ничего из того, что об этом думал. Еще Кир умел предчувствовать будущее. Однажды я не успел как следует подготовиться к экзамену, времени оставалось совсем немного, я психовал… Кир на меня посмотрел так странно и говорит: «Учи такую-то тему, отвечать будешь по ней». Я посмеялся, но совету последовал. И на следующий день на экзамене вытащил билет именно по этой теме! Потом еще было так: мы говорили по мобилу, я дома был, и мне предки начали пилить мозги, что я ерундой страдаю. Я сказал Киру, что сейчас на улицу выйду и перезвоню. Он напрягся и говорит: не ходи! Я ответил, что все ерунда, и я через пять минут перезвоню. Вышел, сел на скамейку, только мобил достал — а больше ничего не помню. По голове ударили. Пришел в себя уже в больнице. В общем, больше я Киру не перечил, когда он вдруг говорил вот так.

Стас слушал монолог нового знакомого и проклинал злодейку-Судьбу за то, что узнал столь многое о Бекасове тогда, когда стало уже поздно. А ведь насколько полезен мог бы быть Кирилл Ордену, как многому мог бы научить! Ветровский почему-то безоговорочно поверил лешиному рассказу о «сверхъестественных» способностях Кира — в конце концов, ничего действительно мистического в них не было, человек вообще способен на гораздо большее, чем он привык считать.

— Значит, все дело в этом так называемом наставнике, — проговорил Ветровский, с трудом заставляя себя отбросить печальные мечтания на тему «Как хорошо было бы, если бы…». — Рабочие версии: первое — он довел Кирилла до самоубийства, второе — он заставил Кирилла убить себя. Одно от другого отличается не сильно, в итоге все сводится к тому, что именно по прямой вине наставника Кирилл погиб. Так?

— Да, — на секунду задумавшись, кивнул Леша.

Азарт закипал в венах Стаса: будучи мальчишкой, он не успел наиграться в сыщиков — слишком рано пришлось начать выживать всерьез. А теперь он нашел реальное преступление, которое совершил реальный преступник.

Убийство Вениамина Андреевича загадочным крылатым отступило на последний план — в неполные семнадцать лет психика еще гибкая и пластичная, и хорошо умеет защищаться от страшных ударов, способных прикончить человека более взрослого. Подростки более восприимчивы, но и приходят в себя после трагедий гораздо быстрее. Стас переживал смерть приемного отца страшно, с болью и кошмарами, но — он ее пережил. Первый месяц он был одержим идеей найти убийцу, но потом случилось слишком много всего — появление Агнессы и то, что за ним последовало, катастрофа в Ордене, исчезновение так до сих пор и не вышедшего на связь даже через интерсеть Гранда — как удалось выяснить Стасу, семья испанского посла господина Гильермо покинула Российскую Федерацию в связи с переводом г-на Гильермо на другую должность. Разговор с Катей Годзальской в какой-то момент подстегнул энтузиазм Стаса, юноша убедился, что крылатый не был его персональной галлюцинацией, но неожиданное появление Бекасова…

Стоп!

Ветровский схватился за сигарету, не обращая внимания на Алексея.

Первая встреча с Бекасовым. То есть, как сказать — первая… До того Стас несколько раз видел Кирилла в институте, знал, кто он такой, но тогда впервые заговорил с ним. Не после благотворительного вечера, как он думал до этого момента, а тогда, в парке, после неудачного разговора с Катей. Вот только почему он не особенно об этом вспоминал? Почему выкинул из головы странную реакцию Годзальской на рисунок, почему словно забыл, что она знала крылатого убийцу?

«Значит, вот как ты умеешь… умел управлять людьми, Кирилл Бекасов?» — с некоторой злостью подумал Стас.

Впрочем, теперь это не имело особого значения. Обоих убийц в любом случае следовало найти и покарать.

— Хорошо. Что ты знаешь о нашем подозреваемом? — оборвал Ветровский свое задумчивое молчание.

Знал Леша немногое. Он никогда не видел загадочного «учителя», а друг особо не вдавался в подробности — все, что он рассказывал о наставнике, сводилось к бесконечному уважению и чуть ли не обоготворению Дориана, как называл его Кирилл.

— У Кира была своя студенческая организация, то есть, когда-то студенческая — сейчас в нее входит немало людей, давно окончивших институт, и даже тех, кто никогда в нем не учился. Люди из разных слоев общества, в основном — средний и чуть выше среднего. Несколько человек, близких к верхам. Я не знаю, чем именно они занимались, а Кир никогда не распространялся. Он почему-то не хотел, чтобы я впутывался в это.

— Н-да… Негусто, — вздохнул Стас. — Что-то мне даже в голову не приходит, с чего можно было бы начать…

И вот тут-то Алексей и показал свой нрав. Он резко вскинул голову, сощурился, в глазах его горела решимость.

— Да, негусто. Но я в любом случае не отступлюсь. Я точно знаю — Кирилла убили. Скорее всего — его учитель. И я найду доказательства, найду преступника, и он ответит! Стас, я пойму, если ты откажешься. Для меня Кир был лучшим другом, самым близким человеком во всем мире, он единственный по-настоящему понимал меня. Я просто не могу иначе — я должен докопаться до правды и заставить убийцу заплатить. Понимаю, это рискованно и опасно, и ты совсем не обязан…

— Леша, — негромко прервал его Ветровский. Негромко — но Алексей тут же умолк, словно только и ждал, когда же его перебьют. — Я сказал «негусто», и что я не знаю, с чего начать. Я не говорил, что отказываюсь. Просто… может, у тебя есть идеи?

Идеи у Леши были. Совершенно безумные, но были. Одну за другой новоиспеченные приятели отбрасывали их, строили новые гипотезы и планы по их подтверждению, и снова отбрасывали. Наконец, был выстроен более-менее стройный план: Алексей сказал, что Кирилл достаточно часто разговаривал по телефону с наставником, и он может назвать точное время как минимум трех звонков за последние несколько дней. Следовательно, необходимо было достать распечатку исходящих звонков с номера Кира и проверить, на какой номер он звонил в определенное время. А потом по базе выяснить, на кого зарегистрирован этот номер.

Увы, идея с треском провалилась. Больше того, ее провал едва не разбил зарождающееся доверие Стаса к Леше. Потому что Кирилл Бекасов никому не звонил в то время, которое указывал Алексей. Молодой человек едва не плача доказывал, что звонки и правда были… и Стас все же предпочел поверить, списав все на особую секретность номера наставника — в конце концов, номера телефонов действительно влиятельных людей попросту отсутствовали в базах, и звонки на эти номера или с них нигде не фиксировались.

Парочка доморощенных сыщиков выстроила новые версии и планы. И все они один за другим рушились — незаметно и предсказуемо, без сокрушительных обломов, но неумолимо и бесследно. В бесплодных поисках прошел месяц. За это время вырос в несколько раз состав Ордена — к Ветровскому примкнули некоторые бывшие последователи Бекасова. А потом начался май, подступила сессия и расследование само собой приостановилось.

Зато Алексей вступил в Орден. И оказался одним из немногих, в кого Стас действительно верил — крылатый в лучшем смысле этого слова. Мечтатель, и в то же время человек, осознающий реальность. Искренний, открытый со своими, никогда не отказывающий в помощи, готовый работать — именно он сумел каким-то образом привести Ордену почти тридцать человек волонтеров, согласных не только помогать с приведением детдома номер три в приличное состояние физически, но и жертвовать на это пусть небольшие, но все-таки средства. Леша же и возглавил эту группу, доводя себя до изнеможения — волонтерскую деятельность он сочетал с учебой на четвертом курсе и работой. Также Стас случайно узнал, что его новый друг играет на гитаре, причем музыку собственного сочинения, и надо заметить, очень хорошо играет! Выяснив этот факт, Ветровский немедленно уговорил приятеля открыть в детдоме небольшой класс игры на гитаре — в Ордене был гитарист, Виктор Галль, но при всех его качествах и талантах, преподаватель из него был никудышный. Дети полюбили новоявленного «учителя музыки», Леша отвечал им взаимностью, и как-то раз даже пожаловался Стасу, что страшно жалеет о необходимости спать хоть иногда — он с гораздо большей радостью проводил бы время со своими подопечными.

В общем, ничего не предвещало беды и поворачивалось, казалось, к лучшему.

А теперь вдруг — этот звонок.

В ушах Стаса все еще звенели слова Алексея, никоим образом не вязавшиеся со всем тем, что Стас об Алексее знал:

— Стас, запомни: Кирилл покончил с собой. Он сам принял это решение. Мои выводы из его предсмертного письма — ошибка. Наши умозаключения по поводу того, кто мог его заставить — еще более страшная ошибка. Забудь все, что я тебе говорил. Кирилл покончил с собой. Точка. Никто его не заставлял, это невозможно — заставить кого-то убить себя. У Кирилла была причина так поступить. Не спрашивай, какая, я все равно не скажу. Просто поверь.

Нет, что-то здесь было нечисто. И Ветровский даже подозревал, что именно.

Алексей нашел убийцу. И решил отомстить сам, не впутывая приятеля.

Стас спрыгнул с подоконника, положил ноутбук на стол и бросился к двери, на ходу включая пеленгатор — они с Лешей еще в самом начале расследования обменялись кодами мобилов, дав друг другу допуск на пеленг.

Если Ветровский все понял правильно — то времени оставалось совсем немного.

I. VI

Человек не зол изначально. От рождения каждый чист, и как не определена его судьба, так не определен и моральный уровень. Генетика, сколько бы не говорили противники усыновления приютских сирот, не решает, станет человек вором или займется благотворительностью, начнет убивать — или же будет защищать людей, изобретет и продаст новый наркотик — или вырастет врачом, что спасет тысячи жизней. К сожалению, не решает этого полностью и сам человек. Характер, ценности, взгляды и нормы — все это формируется с раннего детства. Ничтожна вероятность того, что с младенчества знающий лишь голод, издевательства, побои ребенок вырастет высокоморальным, достойным человеком, ведь он с рождения полагает нормой именно издевательства и побои, и к окружающим будет относиться так, как относились некогда к нему. Мало кому хватает силы воли и стремления к добру, чтобы даже в самых скотских условиях остаться человеком. К сожалению, дети, выросшие в ласке и заботе, имеют ничуть не меньше шансов стать зверьем, нежели их сверстники, никогда ни ласки, ни заботы не знавшие — увы, человек с гораздо большей легкостью и готовностью скатывается вниз, чем поднимается наверх. Человек почему-то чаще всего предпочитает легкий путь, как бы омерзителен он ни был.

А самое страшное, что каждое злое слово, каждый подлый поступок имеют свойство эскалировать. Чем больше человек видит зла вокруг себя, тем больше зла впускает в свою душу. Подросток отбирает у малыша игрушку и ломает ее, насмехаясь над неспособным постоять за себя ребенком — а в подсознании детеныша отпечатывается: так можно и даже нужно поступать. Запоминается преступный принцип, пресловутое право сильного. Вот только почему люди не хотят понимать: право сильного — это право помочь слабому стать сильным, право сильного — это право быть добрым. Но люди почему-то решили, что право сильного — это право быть мразью.

И ведь даже неплохие в сущности люди не думают о возможных далеких последствиях своих поступков. Простой человек, по-своему добрый и честный, возвращаясь вместе с сыном на машине домой, проезжает мимо пары пьяных отморозков, избивающих мальчишку. Отец бросает взгляд — и поспешно отворачивается, нажимая на газ. Он — здоровый сильный человек, ему ничего не стоило бы разогнать ублюдков, вот только сегодня он устал и хочет поскорее домой. Он не думает о том, что сын не видел, как на прошлой неделе он защитил от приставаний шпаны девушку возле метростанции — сын увидел и запомнил, как папа равнодушно проехал мимо того, кому требовалась помощь. А кто авторитетен в глазах мальчика более, чем отец? И как знать, быть может, когда постаревший отец будет возвращаться из магазина, и на него нападут наркоманы, мимо безразлично пройдет молодой человек, чей папа когда-то точно так же проехал мимо избиваемого мальчишки?

Поступки окружающих нас людей отображаются на наших характерах, мировоззрениях, судьбах, и чем авторитетнее для нас люди, тем сильнее влияют на нас их действия. Увы, мы редко можем влиять на них и еще реже мы способны скорректировать их влияние. В детстве мы просто не осознаем, что происходит и как реагирует наше подсознание, а в более сознательном возрасте зачастую уже поздно. Но есть еще один фактор, влияющий не меньше, а порой даже и больше: наши собственные реакции, поступки и эмоции. И этот фактор, в отличие от первого, нам подвластен — если есть желание и готовность не поддаваться ищущему путь к нашей душе злу.

Злость, обида, ненависть, презрение, отчаяние — их много, наших внутренних врагов, и с какой радостью мы раз за разом проигрываем им! Злимся — и отталкиваем от себя, обижаемся — и отвергаем протянутую руку, ненавидим — и не замечаем, как собственной ненавистью убиваем чье-то зарождающееся добро, презираем — и отказываем в помощи, отчаиваемся — и не видим выхода. А ведь можно отказаться от мести и ненависти, отвергнуть презрение и обиду, изгнать прочь отчаяние — и мир станет светлее и добрее как к нам, так и к тем, кто вокруг. Жаль только, что для подавляющего большинства проще закрыться, отвернуться, отказаться от всего, что делает жизнь чище.

Олег Черканов, как и любой другой, изначально не нес в себе зла. И он был достаточно силен и богат духовно, чтобы суметь выдержать все то, что отравляло его детство. Вот только и в его жизни оказался момент, сыгравший роль бабочки на плечах штангиста — обменянные матерью на бутылку дешевой выпивки учебники, сумку с которыми он сорвал с плеча шестиклассника. Именно тогда Олег и решил, что мир — его враг и заслуживает только такого отношения, какое может быть к врагу. Он предпочел доверию — подозрение, дружбе — ненависть, пониманию — месть.

У Черканова было несколько воспоминаний, посвященных его оде ненависти к миру. Первое из них — та история с книгами. Второе — как его едва не до смерти избил один из материных собутыльников: мальчику не удалось достать им денег на выпивку. Грязный, поросший клочковатой бородой мужчина бил тринадцатилетнего мальчика, а мать стояла в стороне и азартно выкрикивала: «Врежь ему, Мишка, чтобы знал, как родную мать без куска хлеба оставлять!». В третьем воспоминании господствовала сердобольная женщина из соседнего дома, которая все пыталась подкармливать маленького волчонка, а Черканову казалось, что она издевается над ним и унижает его своей жалостью. Четвертое, пятое и шестое воспоминания оказались отданы мерзавцу Ветровскому. Как он посмел сначала так подставить Олега на приснопамятном экзамене, а потом с честными глазами лгать, что «хотел как лучше», и уверять, что пытался помочь? Страшно унизительным был и подслушанный в парке разговор Ветровского, в котором заклятый враг «договаривался» насчет бесплатного места для Черканова, и этим разговором украл у Олега всю сладость заслуженной победы. Недавнее же происшествие и вовсе выбило юношу из колеи, правда, злился он в большей степени на себя. Это же надо, так опозориться — принять помощь Ветровского, позволить врагу увидеть его, Олега, в таком плачевном состоянии, и даже не иметь возможности отказаться!

Стоит ли говорить, что именно за последнюю помощь Олег возненавидел Стаса сильнее, чем за все предыдущее?

Зато загадка самоубийства Кирилла Бекасова его больше не волновала. Много чести этому надутому индюку, так гордому собственным успехом, красотой, деньгами!

Да, до своей гибели — вне зависимости от ее обстоятельств — Бекасов был врагом номер два для Олега, сразу же после Ветровского. И сам Кирилл ужасно удивился бы, успей он узнать, чем заслужил такую честь. Кирилл понятия не имел, что отбил у Олега девушку. Правда, об этом не знал никто, кроме самого Олега. Равно как и сам Олег был единственным, кто до недавнего времени понятия не имел — Марина Велагина никогда не была девушкой Бекасова. Они просто дружили. Но Черканова это не волновало: при всей своей сдержанности в обычное время, при всей своей холодности и расчетливости он порой делал поспешные выводы, а сделав их — держался этих выводов до последнего, не желая признавать собственной неправоты.

О Марине он узнал не так давно, около трех недель назад. Причем самым что ни на есть идиотским способом…

До начала пары оставалось всего две минуты, и Олег понимал, что не успевает. Сломя голову, он мчался через холл первого этажа к лифтам, издали заметив, что автоматические створки открыты и кто-то удерживает кабину на этаже. Он влетел в лифт, не успев разглядеть невольного спасителя, а потом было уже поздно — двери закрылись, и кабина мягко тронулась.

— Здравствуй, Олег, — сдержано поздоровалась Велагина.

Черканов мысленно выругался — только этого ему не хватало! С того дня, как он увидел Марину с Бекасовым, он прекратил с ней общаться, благо, это оказалось очень легко — достаточно было холодно, хоть и вежливо, сказать ей, что он более не нуждается в ее услугах, так как полностью выздоровел, и поинтересоваться, сколько он должен ей за приобретенные вещи и лекарства. Правда, реакция девушки его несколько удивила — Марина побелела, ее губы задрожали, а потом она вдруг резко влепила юноше пощечину, развернулась и убежала.

— Здравствуй, — пробормотал Олег, чувствуя себя донельзя неловко, и отвернулся к двери.

На электронном табло сменялись цифры: два, три, четыре… Аудитория, где проходила первая пара — обществознание — находилась на пятом этаже. И в тот момент, когда огоньки на панели готовы были смениться, показывая этаж назначения, лифт вздрогнул и остановился. Табло погасло, померкли лампы под потолком.

— Вот черт! — ругнулся Черканов уже в голос. — Что происходит.?

— Кажется, мы застряли… — с дрожью проговорила Марина. — О боже… Олег, там должна быть кнопка вызова помощи…

— Не поможет, — вздохнул молодой человек. — Видишь, лампы погасли? Значит, энергоподача нарушена. Даже если вызвать бригаду, они не смогут нас вытащить, пока не дадут электричество.

— Господи… — в голосе Велагиной слышалась паника. — И… сколько мы можем просидеть?

— Аварийный генератор включат не позднее, чем через полчаса. Им давно не пользовались, так что раньше, чем минут через двадцать, не получится, — автоматически ответил Олег. — Да не бойся, ничего страшного в этом нет — пары все равно не будет!

— Да при чем тут пара! Плевать я на нее хотела! — почти истерически вскрикнула Марина, сползая по стенке кабины на пол.

— Тогда в чем дело? Меня ты точно можешь не бояться.

— Мужчина! — на несколько секунд женское пренебрежение возобладало над паническим страхом. — Все-то вы сводите к своей драгоценной персоне…

— Тогда в чем дело? — он пропустил нападку мимо ушей.

— Не твое дело, — мрачно отозвалась девушка.

— Как скажешь, — легко отозвался Олег — меньше всего ему хотелось сейчас разговаривать с этой… предательницей.

По крайней мере, он очень старался думать, что ему этого не хочется.

Время ползло медленной, старой змеей, оставляющей на своем пути обломки чешуи — секунды. Тонкая и длинная стрелка нерешительно подрагивала, перебираясь с деления на деление — казалось, мгновения тянутся часами. Панический страх Марины, который Олег ощущал кожей, давил на него тяжестью многотонной плиты.

— Ну чего ты боишься? — в конце концов не выдержал он. Черканов надеялся, что ему удастся произнести эти слова отстраненно и даже немного раздраженно — но не вышло, его голос прозвучал мягко и успокаивающе.

Марина подняла голову.

— Олег, у меня сильно выраженная клаустрофобия, — еле слышно произнесла она. — Я же никогда не пользуюсь лифтом, всегда по лестницам бегаю… только сегодня на пару опаздывала и решила…

Сперва Черканов хотел выругаться. Потом передумал. Сел рядом с девушкой на пол, обнял за плечи.

— Я знаю, что в таком случае это глупо звучит, но постарайся все-таки не бояться. Ты же психолог и понимаешь, что боязнь замкнутого пространства — иррациональна. На самом деле ничего страшного не происходит, — как можно мягче проговорил он.

— Понимаю. Но от этого, к сожалению, не легче, а даже хуже. Страх того, чего бояться не нужно, пугает еще больше, ему подсознательно начинаешь приписывать некие мистические объяснения, — почти нормальным голосом отозвалась Марина. От объятия она не отдернулась, наоборот — придвинулась ближе к однокурснику.

Несколько минут они сидели в тишине, прижимаясь друг к другу.

— Поговори со мной о чем-нибудь, — прошептала Велагина. — Страшно…

И Олег начал говорить. Об учебе — ничего другого в голову не пришло. Они обсудили последние события институтской жизни, коротко перемыли косточки преподавателям — ни одному, ни другой сплетничать не было привычно, и тема исчерпала себя быстро. Перешли на соучеников — и случилось то, чего нельзя было избежать: Черканов упомянул Кирилла.

Марина отреагировала странно, необычно для девушки, чей парень трагически погиб. Она тяжело вздохнула, крепче сжимая пальцы Олега.

— Кирилл — страшная потеря для нас всех… — сказала она. — Я не представляю себе, что будет дальше. Без него… нет, не представляю.

— Жизнь не закончилась ни для кого, кроме него, — циничнее, чем хотел, ответил Черканов. — Ты молодая, умная, симпатичная — у тебя будет еще кто-то, кто не бросит тебя так, как он.

Велагина повернула голову, и Олег ощутил на себе ее взгляд — сперва непонимающий, потом — обиженно-насмешливый.

— Олег, ты что — думал, что я с ним встречаюсь?

— Э… А разве нет? — брякнул он прежде, чем понял, каким идиотом только что себя выставил.

— Конечно же, нет! Мы просто очень хорошие друзья… были очень хорошими друзьями. Он совершенно не в моем вкусе, мне нравятся парни совсем другого типа, а я — уж тем более, не подходила ему. Погоди, так ты… Ты из-за этого перестал со мной общаться? Приревновал?

— Разумеется, нет! — в неискреннем негодовании соврал Олег и поспешил увести разговор в сторону от опасной темы. — Просто мне его мама сказала, что он встречался с тобой.

— Его мама вообще ничего о нем не знала, — фыркнула девушка. Ее клаустрофобия, казалось, куда-то исчезла, и Черканов даже на мгновение заподозрил, что его просто разыграли. — Чем хочешь клянусь, мы были друзьями, и только. А ты когда с Галиной Юрьевной познакомился?

— Да так… после похорон…

— Я тебя на похоронах не видела, — нахмурилась Марина.

— А я и не стремился, чтобы меня кто-нибудь увидел, — нашелся Олег. — В общем, мы с ней немного поговорили, и она сказала, что он с тобой встречался.

— Я же говорю — это неправда! Она просто и в самом деле ничего о нем не знала! — завелась девушка, и Черканову пришлось срочно искать способ свернуть и с этой темы тоже, благо, нашлось о чем поговорить и кроме треклятого Бекасова.

А спустя десять минут вспыхнул свет.

Они встретились на следующий день — Олег, пересилив себя, пригласил Марину в студенческую кофейню, в которой ему, как круглому отличнику, полагалась пятидесятипроцентная скидка по студкарте. Нет, он уже давно не испытывал к девушке никаких чувств, но интуиция подсказывала ему, что он может получить от нее какую-то действительно ценную информацию. Какую и как — он и сам не знал, однако с интуицией решил не спорить.

И интуиция не подвела. Черканов получил своего козырного туза. Получил — и спрятал в рукав, до поры, до времени. Месть — это хорошо, но, во-первых, ее следует подавать в холодном виде, во-вторых, месть ради мести непродуктивна, и от нее нужно получить не только удовлетворение, но и выгоду, а в-третьих — время еще не пришло. Туз годится далеко не для каждой комбинации.

Время шло своим чередом. Олег общался с Мариной, их встречи становились все чаще, а разговоры — все откровеннее. И спустя месяц после того, как они ухитрились застрять вдвоем в лифте, Велагина впервые упомянула о студенческой организации, созданной Кириллом и практически распавшейся после его смерти. Сначала Черканов только посмеялся — разумеется, не при девушке. Три немаленьких группы студентов в одном-единственном институте! То ли он до сих пор многого не знал о студенческой братии, и все вузы страны представляли собой этакие инкубаторы по выращиванию организаций по изменению мира — что маловероятно — то ли ВИП обладал какой-то особенной способностью притягивать к себе людей, желающих добиться чего-то гораздо большего, чем даже вожделенное для подавляющего большинства кресло высокого начальника в крупной корпорации.

Олег стал понемногу выспрашивать у Марины подробности о Кирилловой организации. И чем больше он узнавал, тем сильнее укреплялся в мысли: все, что от этой организации осталось, необходимо переманить к себе и как можно быстрее. В последнем его утвердила новость о том, что некоторые «бекасовцы» примкнули к инициативной группе «Серебряный ветер», то есть — к злейшему врагу Черканова, Стасу Ветровскому. Впрочем, Олег не сомневался, что те, кто будет выбирать между ним и Стасом, выберут все-таки его — чего бы там ни добился Ветровский со своими детскими домами и прочей дурацкой благотворительностью, Черканов сможет предложить больше. Намного больше.

Деньги, полученные от действовавших по указаниям Иванушки бандитских группировок, поступали на подставные счета через подставных лиц. Олег никого не использовал дважды, только один раз — а потом, честно заплатив подставному оговоренную сумму, уничтожал всякий раз заново приобретаемую через интерсеть чип-карту. Оказавшись на счетах, деньги немедленно начинали крутиться — почти без сбоев работала программа одного из членов команды, Романа Юдина, заканчивавшего последний курс финансового факультета, специалиста по рынку ценных бумаг. Деньги работали, постоянно принося прибыль, и тонкими ручейками стекались со всех сторон к Олегу. Вскоре после Нового Года были зарегистрированы три компании, обещающие со временем разрастись в полноценные корпорации, но даже сейчас готовые приносить прибыль. Однако Черканова интересовали не финансы, получаемые в достаточном объеме из иных источников. Гораздо важнее было то, что инженерная компания, занимающаяся официально разработками новых проектных решений для крупного строительства и непосредственной реализацией этих проектов, была идеальным прикрытием для создания собственной исследовательской и инженерной базы. А собственная база открывала возможность заняться разработкой принципиально новых технологий, при помощи которых Олег и планировал реализовать свой план-максимум на ближайшие пятнадцать лет — создание собственного государства, отдельного и независимого, живущего по отличным от прочих стран законам. Свое карманное Эльдорадо…

Людей, поддерживающих Черканова, нашлось немало. Что и неудивительно — талантливые молодые ребята, полные идей, но обреченные существующим строем всю молодость горбатиться простыми инженерами в корпорациях, работая над тем, что этим корпорациям выгодно, и практически не имея шансов когда-нибудь получить возможность заниматься тем, что им было действительно интересно — они с превеликой радостью ухватились за такую возможность, предоставляемую им Олегом. Уже сейчас была полностью оборудована инженерно-проектная база в Питере, где пока еще только в теории, но разрабатывалось новейшее оружие, построенное на совершенно ином принципе действия, нежели ныне существующее. Да, до получения первых опытных образцов пройдет еще не меньше трех-четырех лет, но какое это имеет значение в сравнении с тем фактом, что работы уже ведутся? Не говоря уже о том, что в попытках создать эти опытные образцы получались другие технические новинки, и некоторые из них вполне могли быть впоследствии доработаны, доведены до ума, а как известно, всему можно придумать применение. Даже забавной электрозажигалке с пультом дистанционного управления.

Кирилл Бекасов, по всей видимости, тоже это понимал. Но у Бекасова не было достаточных средств, как и не было умения их находить — в отличие от Олега. И Черканов твердо вознамерился найти способ переманить к себе большинство бекасовцев — люди, умеющие думать головой и желающие реализовывать это свое умение, лишними быть не могут. Особенно если не забывать о четкой структуре иерархии и ограничении допуска большинства ко всей информации. Впрочем, действительно всеми данными обладал лишь сам Черканов. Остальные знали только то, что им позволено было знать. К примеру, тем же ребятам-инженерам или программистам совершенно ни к чему были сведения о том, как именно их замечательный командир добывал стартовый капитал, и тем более незачем знать, что он продолжал пополнять многочисленные небольшие счета тем же способом. Да и о конечной цели — создании Эльдорадо — информацию имели лишь самые приближенные помощники Олега.

Первое время, до Нового Года, Черканов всерьез опасался конкуренции со стороны Ветровского и его так называемого Ордена. Однако прошло еще несколько месяцев — и Олег успокоился: чего бы там на самом деле не задумывал Стас, его благотворительные акции привлекали лишь прекраснодушных идиотов, неспособных ни ставить перед собой реально важные цели, ни тем более — достигать их. Что бы ни крылось под концертами и сборами пожертвований, Олегу это не угрожало. И даже потенциально подходящие ему люди, уходившие в итоге к Ветровскому, молодого человека не огорчали — если им милее красить стены в пропахших нищетой детских домах, это их выбор. Вряд ли из таких могли бы получиться действительно стоящие люди, они слишком ограничены своими моральными догматами, несчастные, обиженные миром и неспособные осознать: цель оправдывает любые средства, если это действительно великая и благая цель.

Пожалуй, на данный момент Олега беспокоили только два момента. И первым из них был все тот же загадочный тип, которого молодой человек с самого начала обозвал Арийцем, и который до сих пор периодически появлялся в его снах. Приходил, наблюдал, не отвечая на вопросы и вообще никак не показывая, что слышит обращенные к нему слова. Только месяц назад Ариец впервые пошел на контакт — но так, что Черканову пришлось достаточно долго себя убеждать в том, что у него не шизофрения.

В ту ночь ему снилась война. Страшная, кровопролитная, безумная война. Сцены сражений, места ведения боевых действий до и после, марширующие войска, бегущие из взрывающихся домов от летящих с неба бомб люди. Сотни, тысячи тел, сжигаемых в огромных крематориях. Военнопленные, отправляемые на самые тяжелые и опасные работы. И снова — бои, бои, бои… Пылающий городок, где, казалось, горел даже воздух. Выбегающий из дверей человек, охваченный пламенем, падающий на землю и бьющийся в конвульсивной агонии.

А самым страшным было то, что видеоряд не сопровождался звуком. Олег отчетливо видел лицо сгорающего заживо, видел его распахнутый в нечеловеческом крике боли и ужаса рот — но не слышал ни единого крика. Видел содрогающийся в руках автомат — но не слышал стрекота очереди. Видел рушащийся, пылающий город, рассыпающиеся карточными домиками здания — и все совершенно безмолвно.

Олег брел через этот апокалипсис, сам не зная куда и зачем. И совсем не удивился, выйдя из горящего города прямо в огромную долину, заваленную трупами, где на камне, чуть в стороне, сидел Ариец.

— Наконец-то, — сказал тот, не оборачиваясь. — Я уже думал, мне придется вечность тебя дожидаться.

— Где я? Что здесь происходит? — пробормотал Черканов самые банальные слова из всех, что пришли ему в голову.

— В моем сне. Здесь убивают, — четко ответил Ариец. — Еще вопросы?

На этот раз Олег думал дольше. Он чувствовал, что должен спросить правильно.

— Зачем я здесь?

Собеседник усмехнулся.

— Чтобы говорить со мной.

— А для чего… все это? — он обвел рукой страшный пейзаж.

— Ни для чего. Ты не можешь услышать меня в своих снах, и мне пришлось привести тебя в мой.

Он обернулся. Теперь Олег мог разглядеть его. Впрочем, ничего нового он не увидел — черная военная форма с серебряной отделкой, очень светлые короткие волосы, пристальные темно-синие глаза, резкие, словно высеченные в мраморе, черты лица, ассоциирующиеся почему-то с древними скандинавами.

— И о чем ты хочешь со мной поговорить? — рискнул Черканов.

— Я — ни о чем. Это ты хочешь со мной поговорить, — спокойно и серьезно проговорил Ариец. — Ты поставил себе цель и добиваешься ее. Но ты молод и у тебя нет жизненного опыта. Я старше тебя примерно в десять раз, и у меня опыт есть. Тебя терзают вопросы — я дам ответы на некоторые из них.

— Пока что у меня два вопроса, — молодой человек немного пришел в себя и вновь обрел уверенность.

— Ты можешь называть меня Теодор, большего я пока не скажу. Потому что больше тебе доверять некому.

— Что-что? — опешил Олег.

— Ты хотел спросить, кто я такой, и почему ты должен мне доверять, — без тени снисходительности в голосе пояснил Ариец. — Я ответил на твои вопросы.

Черканов вздрогнул, отступил на пару шагов. На несколько секунд он забыл, что находится во сне и всерьез испугался разговора с существом, читающим мысли.

— Я не читаю твоих мыслей, — опровергая собственные слова, добавил Ариец. — Просто, как я уже говорил, у меня богатый жизненный опыт.

— Ты мне снишься, — вспомнил Олег. — Ты мне только снишься, это мой сон, и я в любой момент могу проснуться.

— Вообще-то не совсем, — на мгновение его губы дрогнули в насмешливой улыбке. — Это ты снишься мне, это мой сон, и проснуться ты пока что не можешь. Впрочем, для первого контакта достаточно. Возможно, в следующий раз мне удастся достучаться до тебя и не затаскивая в свой сон. Я просыпаюсь. До встречи, Олег.

Ариец исчез. А спустя кратчайший миг — исчез окружающий мир. Без спецэффектов и рушащегося на землю неба. Просто вокруг стало темно, Черканов начал медленно падать в бездонную пропасть, а потом стало тепло и спокойно. А затем Олег проснулся.

Больше Теодор не появлялся и нельзя сказать, что юношу это огорчало.

Второй момент, беспокоивший его, был несколько менее мистическим, но все равно до сих пор оставался необъясненным. Терабайтный микрочип, который Олег, повинуясь необъяснимому порыву, подобрал рядом с телом Бекасова и сунул в карман куртки. После, уже придя в себя, он перепрятал чип в маленькое отделение бумажника. И больше его не видел. Выпасть из прочного псевдокожаного чехла, закрытого на все застежки, чип не мог. Олег проверил все карманы и отделения, но — не нашел ничего. Чип исчез.

Хотя на фоне загадочного Арийца этот факт, конечно же, померк.