Онлайн чтение книги Мистер Эндерби изнутри Inside Mr. Enderby
Часть третья

1

— Вам абсолютно не о чем беспокоиться, — заверил доктор Престон Хоукс. — Снимки отрицательные: ни ТБЦ, ни карциномы, ничего. — И поднял парочку мутных портретов Эндерби изнутри. — И все прочее точно так же. — У него был громкий северный голос, кое-какие гласные кустарно приближались к нормативному языку. — Можете идти со спокойной душой. — Молодой, чрезвычайно зубастый, взъерошенный, загорелый, он как бы побочно рекламировал оздоровительные возможности курорта, где практиковал. — Если сода помогает от диспепсии, просто сидите на соде. Но в принципе ваш желудок с кишечником идеально здоровы.

— Вы бы сказали, — уточнил Эндерби, — что в ближайшем будущем я вряд ли умру, да?

— О, дорогой дружище, — сказал доктор Престон Хоукс, — никто из нас этого никогда знать не может. Кроме обычных жизненных случайностей — наезд, удар током, поскользнулся в ванной, — всегда существует определенный неведомый фактор, выявлению не подлежащий. Мы знаем много, — сказал он, — однако не все. Но, насколько я вижу, физически вы здоровы и можете прожить много лет. — И засиял перед Эндерби, словно жарившийся ломтик картошки. — Конечно, — оговорился он, — сердечные тоны не так хороши, как могли бы. Упражняйтесь: теннис, гольф, прогулки. Хорошо бы слегка похудеть. Воздержитесь от жареного; не ешьте слишком много крахмала. Работа у вас сидячая? Писарь какой-нибудь?

— Пожалуй, в устаревшем смысле, — признал Эндерби. — Я, — объяснил он, — поэт.

— Вы хотите сказать, — недоверчиво переспросил доктор Престон Хоукс, — это ваша работа?

— Была, — сказал Эндерби. — Собственно, я поэтому к вам и пришел. Понимаете, больше стихов не пишу.

— О. — Доктор Престон Хоукс заволновался; простучал по столу в разные стороны упражнение для пяти пальцев с застывшей на губах нервной улыбкой. Заговорил теперь путаней, забормотал: — Ну, по-моему, вряд ли… я хочу сказать, это меня не касается, правда? Я хочу сказать, на мой взгляд… То есть, если вы больше стихи писать не собираетесь, что ж, желаю удачи. Максимальной удачи и прочего. Только это целиком и полностью ваше личное дело, правда? В любом случае, я бы так сказал. — И принялся, пусть неумело, выполнять ритуал человека, чье время дорого: синдром нервного копанья в бумагах, косые взгляды на часы, близоруко прищуренные взоры над головой Эндерби, точно в двери над косяком должен был просочиться другой пациент.

— Нет, — сказал Эндерби, — вы неправильно поняли. Я имею в виду, стихи больше писать не могу. Стараюсь, стараюсь, а ничего не выходит, ничего не приходит. Понимаете, что я имею в виду?

— О да, — опасливо улыбнулся доктор. — Вполне. Ну, я бы на вашем месте слишком не беспокоился. Я хочу сказать, в жизни другие вещи есть, правда? Солнце светит, дети играют. — Это была буквальная истина; доктор Престон Хоукс поднял руку, словно сам под присягой свидетельствовал о теплых вечерних лучах за окном, о шумно верещавших по пути на пляж детях. — Я хочу сказать, писание стихов еще не все в жизни, правда? Найдете другое занятие. Жизнь еще вся перед вами. Лучшее впереди.

— А какова, — спросил Эндерби, — цель жизни?

Доктор просветлел при этом вопросе. Он был достаточно молод, чтобы иметь на него ответы, ответы, хорошо проработанные на студенческих диспутах с дымящими трубками.

— Цель жизни, — с готовностью доложил он, — в жизни. Сама жизнь есть цель жизни. Живи здесь и сейчас, получая от жизни все возможное. Жизнь — это жизнь, квадратными дюймами и круглыми минутами. Цель в процессе. Жизнь такова, какой ты ее сделаешь. Поверьте, я знаю, что говорю. Я, в конце концов, доктор. — И улыбнулся каким-то рамочкам на стене, двум своим должным образом удостоверенным дипломам бакалавра.

Эндерби энергично и мрачно затряс головой.

— Не думаю, будто Китс так ответил бы. Или Шелли. Или Байрон. Или Чаттертон. Мужчина, — сказал он, — как дерево. Плоды приносит. Когда перестает приносить, его жизнь кончается. Поэтому я и хотел выяснить, не умираю ли.

— Слушайте, — резко перебил доктор, — это просто куча болезненной ерунды. Все обязаны жить. Для этого и существует Национальная служба здравоохранения. Чтобы помогать людям жить. Вы здоровый мужчина, перед вами годы жизни, надо этому очень радоваться, быть очень благодарным. Иначе, давайте признаем, вы богохульствуете против жизни и Бога, против демократии, да, и против Национальной службы здравоохранения. Это нечестно, правда?

— Но зачем мне жить? — спросил Эндерби.

— Я вам говорил, зачем жить, — еще резче бросил доктор. — Не заметили, да? Живите ради жизни. И разумеется, ради других. Живите ради своей жены и детей. — И позволил себе бросить на две секунды любовный взгляд на стоявшую на столе фотографию: миссис Престон Хоукс играет с мастером Престоном Хоуксом, мастер Престон Хоукс играет с плюшевым мишкой.

— Жена у меня была, — сказал Эндерби, — только очень короткое время. Я оставил ее почти год назад. В Риме. Мы просто не поладили. Вполне уверен, что у меня нет детей. По-моему, могу абсолютно точно сказать.

— Ну, тогда хорошо, — сказал доктор. — Но конечно, есть множество других людей, которым вы нужны. Друзья и так далее. Как я понимаю, — осторожно добавил он, — еще остаются любители читать стихи.

— Уже написанные, — сказал Эндерби. — Пусть читают. А больше не будет. И я, — сказал он, — не из тех, у кого есть друзья. Поэт должен оставаться один. — От этой риторически высказанной против воли банальности взгляд его остекленел, он неловко поднялся со стула.

Смотревший телеспектакли доктор подумал, будто видит в Эндерби признаки замышляемого самоубийства. Он был неплохим врачом. И сказал:

— Вы ведь никаких глупостей не собираетесь натворить, а? Я хочу сказать, подобные вещи никому ничего хорошего не приносят, правда? Я хочу сказать, особенно после того, как вы у меня побывали, и прочее. Жизнь, — сказал он без прежней уверенности, — надо прожить. У всех у нас есть обязательства. Знаете, я про вас в полицию сообщу. Не делайте чего не следует. Слушайте, если хотите, я вам консультацию у психиатра устрою. — И сразу руку протянул к телефону, готовый немедленно бросить на благо Эндерби все силы Национальной службы здравоохранения.

— Не беспокойтесь, — успокоил его Эндерби. — Я не сделаю ничего, что сочту глупым. Обещаю.

— Поживите немножечко, — безнадежно посоветовал доктор. — Встречайтесь с людьми. Телевизор смотрите. Выпейте время от времени в пабе, в разумном количестве можно. Сходите в кино. Пойдите посмотрите фильм ужасов за углом. Отвлечетесь.

— Я его в Риме видел, — сказал Эндерби. — Мировую премьеру. — Здесь, в Англии, «L’Animal Binato», «Двусущный Зверь», превратился в «Сына Инопланетного Зверя». — Фактически, — сообщил Эндерби, — я его написал. То есть его у меня украли.

— Слушайте, — сказал доктор Престон Хоукс и встал. — Я вообще без всякого труда устроил бы вам консультацию. По-моему, вы бы гораздо лучше себя почувствовали, поговорив с доктором Гринслейдом. Знаете, человек он хороший, очень симпатичный. Могу сейчас же звякнуть в больницу. Вообще без труда. Может быть, он вас первым же делом с утра примет.

— Ну, — сказал Эндерби, — не волнуйтесь. Принимайте жизнь такой, какова она есть. Живите по квадратному ярду, или как вы там говорили.

— Мне абсолютно не нравится то, что вы можете сделать, — заявил доктор Престон Хоукс. — Было б нечестно, если бы вы вернулись домой и покончили самоубийством прямо после визита ко мне. Лучше бы встретились с доктором Гринслейдом. Могу сейчас же позвонить. Могу прямо сейчас койку устроить. Не уверен, что вам сейчас можно идти одному. Только не в таком настроении, вот что. — Он стоял, молодой, сбитый с толку, бубня: — Я хочу сказать, в конце концов, у всех у нас есть обязательства друг перед другом…

— Я абсолютно нормален, — успокоил его Эндерби, — если это вас беспокоит. И вновь обещаю не совершать никаких глупостей. Если желаете, можете получить заверение в письменном виде. Я вам письмо пришлю. Напишу сразу по возвращении в свою берлогу. — Доктор Престон Хоукс покусал губу с одного конца до другого, а потом обратно, как бы проверив ее на прочность. Мрачно и неуверенно взглянул на Эндерби, не одобряя упоминания в данном контексте письма. — Все, — сказал Эндерби с убедительной широчайшей улыбкой, — будет хорошо. — Они поменялись ролями. — Вообще не о чем беспокоиться, — с докторской жизнерадостностью сказал Эндерби. Потом быстро ушел.

Прошел через приемную, полную народа, который, судя по виду, тоже не мог стихи писать. Одни, в спортивных костюмах, как бы готовились вырваться из сетей доктора Престона Хоукса, несли свои недомоганья легко, как пиджачный значок; другие, более официально одетые, считали болезнь типом церкви. Эндерби пришлось протискиваться, чтобы выйти. Он где-то посеял контактные линзы, а очки, которые прежде носил, по-прежнему предположительно оставались в квартире на Глостер-роуд. Если она, конечно, не выбросила все, что принадлежало ему. Шагая в роскошном приморском свете, Эндерби произнес слово «полиция». Если доктор собрался полицию на него натравить, надо действовать быстро. Он мысленно услыхал то, что мир называет здравым рассудком, как нечто топочущее в неуклюжих тяжелых ботинках. И вспомнил ботинки, которые его преследовали, застигнутого лучом фонарика легавого при попытке, только что вернувшись из Рима, проникнуть в квартиру через окно. Разумеется, можно было объясниться, но полиция в русле профессиональной тенденции к подозрительности вполне могла задержать его до приезда со временем Весты. Некоторые объяснения опровергла бы шуба из норки, брошенная на бегу. Поэтому он ткнул чемоданом констебля в промежность и между стартовым и финишным свистками финтил, пока — к своему изумлению, ибо считал подобные вещи возможными только в кино, — не умудрился удрать, юзом пронесшись по улочке и шмыгнув в переулок, выждав там, пока свистки безнадежно не защебечут вдали тропической заблудившейся птицей.

Майское солнце со свистом летело над морем, разливая над ним нечто вроде слепящего и пронизанного серебром мармелада. Это было не то море, возле рева которого он трудился с такой малой пользой над «Ручным Зверем», а северо-западный его собрат. Питало оно более шумный, более вульгарный курорт по сравнению с прежним домом Эндерби на Канале: больше смака в пабах, шире гласные; можно купить кувшин чаю, взять с собой в пески; на увеселительных пляжах в истерике бьются активные игральные автоматы; комик из концертировавшей под открытым небом труппы говорил партнеру, что, будь у него резиновые мозги, их не хватило б на пару подвязок для канарейки. «В моих жилах течет кровь, голубая, как незабудка», — объявлял партнер. «А у меня какая, по-твоему? — отвечал комик. — Одуванчиковая и лопуховая?» Странное место, подумали бы потомки, избранное для смерти.

Нынешним дивным вечером, заметил, присмотревшись, Эндерби, выстроились очереди на «Сына Инопланетного Зверя». В следующем подъезде, за два до кинотеатра, зияла холодная каверна аптеки, полная запахов мыла, праздного смеха в хранилище лекарств, печатных моментальных пляжных снимков с загорелыми руками и шеями. Эндерби пришлось ждать, пока отдыхающей женщине продадут заколки для волос, крем для кожи, перекись водорода и прочие стимуляторы жизни, прежде чем возникла возможность попросить смертельные средства. Наконец девушка в белом халате склонила перед ним набок голову:

— Слушаю, сэр?

Он испытывал смущение, будто презервативы приобретал.

— Аспирин, пожалуйста.

— Большую, сэр, маленькую? — Видно, есть разных размеров.

— Будьте добры, относительно маленькие. Мне много надо будет принять. — Она разинула на него рот, поэтому он пояснил: — Разумеется, не смертельную дозу. — И победно улыбнулся.

— Ха-ха, сэр. Надеюсь. Только не в такой чудный вечер. — И правда.

Эндерби вышел с бутылочкой с сотней таблеток. Всего у него оставалось ровно два пенса.

«Отлично, — решил он, — рассчитано время».

2

«Странный год», — размышлял Эндерби с потенциальной смертью в кармане, свернув с теплого, веселого, пивного, разноцветно-леденцового променада на Боггарт-роуд. Странный пустой год, или почти год.

Июнь — месяц брака, медового месяца, бегства. Он забрал из лондонского банка девяносто изображений костлявых львов. Купил губчатую сумку, сунул туда львов, обмотал сумочную тесемку вокруг брючной пуговицы, затолкал в брюки. Теперь сумка ходила с ним и сидела большой удобной мошонкой. Каждый носит с собой личный банк; весело в любой час расплачивается; никаких процентов (хотя, разумеется, и никакого превышения кредита); скромные запросы удовлетворяются без формальностей. Он поехал сюда, на северный курорт, с одобрением упомянутый как-то Арри (далеко от юга, от Лондона, Весты). Нашел уютный чердак с газом (уборная, совмещенная с ванной) у миссис Бамбер на Баттеруорт-авеню, перманентную вершину над преходящими отдыхающими постояльцами.

В июле и августе трудолюбиво составил том из пятидесяти лирических стихотворений (чистые копии, последние наброски лежали, к счастью, в чемодане, съездив в Рим и из Рима; масса прочих, сырых материалов еще оставалась или была выброшена из квартиры на Глостер-роуд, вероятно, уже недоступная). Том получил название «Круговая павана». Отпечатанный на машинке маленькой женщиной в машинописном бюро в Манчестере, он был отправлен и без особого энтузиазма получен издателем. В кабинках общественных уборных, покупая за пенни приватность, Эндерби запланировал длинную автобиографическую поэму белым стихом, типа «Прелюдии». С пока еще пухлой губчатой сумкой в штанах можно было позволить себе обождать, пока ушедшая в спячку или надувшая губы Муза очнется и образумится. Несколько получившихся поэтических автобиографических строк были уничтожены, переписаны, уничтожены, переписаны, уничтожены, переписаны, заспаны, прочитаны, перечитаны, переписаны, уничтожены. В августе и сентябре курорт стал большеротым от веселых гостей, носивших смешные шапчонки со слоганами (Попробуй, Со Мной Это Просто; Гуляй, Джо, Мама Не Узнает), липким от поцелуев, морской воды, эля, леденцов, карамели. Новостей ни от Весты, ни от кого-либо другого не поступало. Сидя как-то солнечным утром в общественной уборной, слыша, как дети по дороге на пляж весело колотят в ведерки лопатками, он смаковал, подобно фраскати, свое вновь обретенное одиночество. Хотя жаль, что ничего не может писать. Идея длинной автобиографической поэмы была отброшена; может, эпическая поэма о короле Артуре, или лорде Резерфорде, или об Олкоке и Брауне? Может быть, драма в стихах? Эндерби провел долгие каторжные часы в публичной библиотеке, притворяясь, будто работает по-настоящему, закладывает фундамент, собирает материал. Он ничего не написал.

Октябрь, ноябрь принесли дуновенье дурного предзнаменования. Дело вышло за рамки шутки. Конечно, денег еще оставалось достаточно, но становилось все непонятней, куда девать время. Он бродил по оглушенным морем, опустевшим улицам, подняв до ушей воротник, пытаясь запустить поэму, возвращался к безнадежности и похлебке, к миссис Бамбер, настойчиво поднимавшейся на чердак и сидевшей, рассказывая о своем прошлом, которое напоминало об устричных барах и «Винном погребе» Йейтса.

Если бы, клялся Эндерби на Рождество, если бы подан был хоть какой-нибудь ободрительный знак, что ему вновь удастся писать, то, когда деньги кончатся, он добровольно подыщет то или другое пустое занятие, станет повременным поэтом, продолжающим жить ради Музы.

К концу января он проснулся затянутым морозом утром с певшим в ушах стихом. Слава богу, облегчение. Записал крошечное телеграфное сообщение и потратил все утро на его совершенствование в окончательном виде:

Перечитывая, он понял, и волосы у него встали дыбом, что это личное послание, послание ему от нее.

Он почувствовал, что обливается липко блестящим потом, диафрагма начала разжижаться. Прощальные стихи.

В марте вышла «Круговая павана». Последовали рецензии: «…Приятные и ясные стихи, выдержанные в традиции…»; «…мистер Эндерби не утратил ни одного из прежних дарований; жаль, однако, что мы не видим никаких признаков новых талантов, новых направлений. Состряпано блюдо талантливо, только очень похоже на то, что уже предлагалось…»; «…со вздохом вспоминаешь о совершенстве старой лирики. С облегчением обращаешься к произведениям двух молодых оксфордских поэтов…». И одна, безусловно принадлежавшая Роуклиффу: «Мистеру Эндерби наверняка хватит чувства реальности, чтобы не сожалеть об утрате поэтического дара. Он не вечен, а у мистера Эндерби присутствовал дольше, чем в большинстве случаев. Многие его современники уже предпочли достойное молчание, оставив памятные достижения, и можно с уверенностью предположить, что после этого огорчительного, как и следовало ожидать, тома мистер Эндерби вступит в их братство монахов-отшельников…» В «Феме», естественно, отзыва не было.

Апрель Эндерби провел в мрачности из-за болей в груди. И теперь, в мае, в нынешнем месяце, три дня назад решил обратиться к врачу. После простукивания и прослушивания врач более или менее пришел к выводу, что все на самом деле в порядке, но, чтобы обезопаситься, направил Эндерби в больницу на рентген. Однако до того, слыша в ушах «все в порядке», он уселся у себя на теплом чердаке, составляя перечень возможных способов смерти: Вскрытие вен в горячей ванне Передозировка снотворного Повеситься на багете для картин в столовой Прыгнуть в море с мола.

Начиналось лето, и в доме миссис Бамбер собралось немалое количество ранних летних постояльцев, насколько можно было судить по шуму, по кучам галопирующих детей, за которыми неумело следили шикавшие, но беспечные молодые родители. Нехорошо было бы, рассуждал Эндерби, превращать самоубийство в публичное предприятие. Нельзя начинать утро на отдыхе с обнаружения трупа, висящего с высунутым языком в кукурузных хлопьях, оставшихся со вчерашнего вечера, или насмерть заснувшего в ванной в красных холодных чернилах. Прыжок с мола в конце главной пристани тоже, конечно, чересчур публичен и всем неприятен, а какой-нибудь пловец, которому уже наскучил отдых, может слишком быстро приплескаться на помощь. Лучше передозировка: чисто, тихо, чисто, тихо, там-там-там, там-там-там, и заснешь. Кингсли[119]Кингсли Чарльз (1819–1875) — английский писатель, священник., христианин весельчак.

Эндерби, стоик нехристианин, взобрался по ступенькам цвета ванили дома № 17 на Баттеруорт-авеню. Парадная дверь стояла открытой, на вешалке для шляп висели ведерки с лопатками, темный водорослевый вестибюль целиком пропах ногами и песком. Все постояльцы ушли, возможно, на «Сына Инопланетного Зверя», но миссис Бамбер пела на кухне, веселая вдова трамвайного вагоновожатого; песня пахла устрицами и красным портвейном. Поднимаясь по лестнице, Эндерби внезапно застыл на месте от строки, по его мнению, из «Улисса», которая ему со смертельной дозой в кармане казалась самой что ни на есть ядовитой строкой (хотя это в действительности была не строка, просто, насколько припоминалось, кусочек внутреннего монолога Блума[120]Блум — герой романа Джеймса Джойса «Улисс».), самой что ни на есть чреватой сожаленьем строкой, какую он вообще в жизни слышал:

Эндерби тряхнул головой, где толпились образы, образы, которые он больше не может преобразовывать в слова и рифмы: лошади ждут команды стартера, палатка с шампанским, солнце на затылке, омлет из сотни яиц, бутылка коньяку «Наполеон», жизнь.

Он поднялся выше, взобрался на самый верх, где от солнца его отделяла лишь крыша. Чердак, словно море, был согрет солнцем. Вошел и сел на кровать, тяжело дыша после подъема. Тут живший собственной жизнью желудок решил, что он голоден, поэтому Эндерби поставил разогреваться на газовой плитке простую похлебку. А пока она булькала, вертел и вертел купленную бутылочку аспирина порядочного размера: он читал или слышал, что сотни должно хватить. Миссис Бамбер наверняка эффективно управится с неожиданным трупом: ланкаширская женщина, а народ в Ланкашире скорей радуется смертям. Так или иначе, труп будет лежать чистый, с отвисшей челюстью, как бы изумляясь, что умер, между простынями. (Эндерби напомнил себе обязательно произвести по возможности полное очищение организма перед его превращением в труп.) Отдыхающие не будут обеспокоены; старший констебль и секретарь городского совета не захотят публичной огласки; все будет сделано тихо ночью, утром же зашуршат высыпаемые на тарелку кукурузные хлопья. И вот Эндерби сел как бы даже с аппетитом за тайную вечерю, скудное, но вкусное причастие. Он испытывал возбуждение, словно после ужина шел смотреть фильм, о котором все говорили, а критики очень хвалили.

3

Эндерби был в пижаме. Было еще светло, майский вечер, и у него возникло мимолетное впечатление, будто он вновь ребенок, которого отослали в постель, тогда как дневная жизнь еще сильно пульсирует без него. Он вымыл ноги, вычистил вставные зубы, сполоснул немногочисленные горшки и миски, съел кусочек шоколада, пролежавший несколько недель, налил воды из кувшина на мойке в чистую молочную бутылку. (Высокого стакана не имелось, а надо было запить аспирин большим хорошим глотком.) Потом вытащил из пузырька ватку, после чего таблетки врассыпную задребезжали, пузырек с аспирином начал драматизироваться сам по себе, ловя вечерний свет под разными углами, становясь почти подобным Граалю, так что державшая его рука задрожала. Эндерби понес его к кровати, и он издавал всю дорогу сухие и легкие кастаньетные звуки. С постели, куда Эндерби уже лег, можно было взглянуть вниз на задний двор миссис Бамбер. Он жадно углубился в него, щурясь в поисках символов жизни, но там оказался лишь мусорный ящик, картонная коробка с золой, росшие в плиточных трещинах одуванчики, старый велосипед, выброшенный сыном миссис Бамбер, Томом. Дальше шли трехэтажные дома с сохнувшими на подоконниках купальными костюмами, еще дальше море, над всем первоцветное небо.

— Ну, — вслух сказал Эндерби.

И трясущейся рукой вытряс трясущуюся горсть аспирина. Запустил в рот белые зерна, словно скармливал пенни пугалу-автомату. Выпил воды из молочной бутылки, по-прежнему дрожа, как укушенный аспидом. Аспид, аспирин. Есть связь?

Он прикончил бутылочку, проглотив еще шесть-семь горстей, и старательно вымыл руки. Потом лег со вздохом. Теперь нечего делать, лишь ждать. Он совершил самоубийство. Покончил с собой. Самоубийство из всех грехов самый предосудительный, ибо самый трусливый. Какое наказание ждет самоубийцу? Будь тут сейчас Роуклифф, он щедро процитировал бы из «Inferno»[121]«Ад» (ит.). того самого автора, который внес вклад в итальянское искусство. Эндерби удалось смутно вспомнить, что место самоубийц — Нижний Ад, Второй Пояс, между теми, кто чинит насилье над ближним, и теми, кто оскорбляет насилием Бога, искусство и естество. В этом самом Третьем Поясе по праву окажется Роуклифф, может, уже оказался. Все это, по мнению Эндерби, Львиные грехи. Закрыв глаза, он вполне четко увидел кровоточащие деревья, которые были самоубийцами, и носившихся вокруг гарпий, стрекотавших сухими крыльями, производя усиленный звук встряхиваемой бутылочки с аспирином. И нахмурился. Получается очень несправедливо. В конце концов, он избрал Второй пояс во избежание Третьего, и все-таки оба греха приткнулись друг к другу в одном круглом ломте Нижнего Ада.

С бесконечным тщанием и деликатностью день червем полз в континууме постоянно темневшей серости. Наручные часы здраво тикали, чересчур энергичный слуга, который объявит о смерти столь же хладнокровно, как о нынешнем числе и поданном завтраке. Эндерби начинал чувствовать колоссальную усталость и слышать в ушах громкий гул.

Звонко пукнули фанфары, космически просвистела спущенная в уборной вода. Тьма перед глазами резалась черным хлебом на один грубый кусок за другим, прямо до горбушки буханки. Потом медленно завертелась, с каждым витком светлея, пока не стала слепящей, как солнце. Эндерби признал непреодолимо трудной попытку сдвинуть одеяло, руки, веки. Круг треснул с невыносимым сиянием, и Эндерби потянуло как бы на канате, дружелюбно, однако с какими-то архангельскими восклицаниями, к некоему скрытому невыразимому Присутствию. Вдруг это Присутствие, сперва добродушно казавшееся простым интеллектуальным фактом, взорвалось, в последний раз звучно ударив во все органы чувств, и Эндерби попятился.

И вот она, манит его, пукая — пррррррп — как десять тысяч землетрясений, рыгая — аррррп и ыг — как миллион вулканов, под ревущий одобрительный смех всей вселенной. Трясет перед ним обвисшими, как лупа, сиськами, бесконечными змейками вытаскивает из черных зубов шкурку бекона, забрасывает его катышками ушной серы, сморкается в его сторону зелеными соплями. Престолы возопили, силы обессилели. Запахи душили Эндерби: сероводород, немытые подмышки, дурной запах изо рта, экскременты, застоявшаяся моча, тухлое мясо — все лезло в рот, в ноздри хлюпавшими комками.

— Помогите, — попытался он крикнуть. — Помогите помогите помогите. — Упал, пополз с криками: — Помогите помогите. — Чернота, представляя собой смех и грязь, смыкалась над ним. Он издал один последний вопль, перед тем как в нее погрузиться.

1

— И, — сказал психиатр, доктор Гринслейд, — больше таких попыток мы делать не будем, правда? Потому что, как мы теперь видим, это все доставляет лишь массу и массу тревог и хлопот другим людям. — Он сиял, моложавый и толстый мужчина в белом, не слишком чистом халате, с нездоровой комплекцией сладкоежки. — Это, к примеру, не пошло на пользу сердцу нашей бедной старушки домохозяйки, правда? Ей пришлось бежать вверх по лестнице, а потом вниз по лестнице… — пальцы для иллюстрации пробежали в воздухе вверх-и-вниз, — и к прибытию, наконец, «скорой» она была в высшей степени возбуждена. Мы должны о других помнить, правда? Мир создан не только для нас, и больше ни для кого.

Эндерби содрогнулся от нянюшкиной подстановки множественного числа первого лица вместо единственного числа второго.

— Все умершие хлопоты причиняют, — буркнул он. — Это неизбежно.

— Ах, — надул губы доктор Гринслейд, — вы ведь не умирали. Умирая нормальным приличным путем, люди доставляют нормальные приличные досужие хлопоты, никому не вредящие. Вас же просто застали более или менее в процессе отплытия. Что повлекло за собой суматоху и хлопоты для всех и каждого, особенно для бедной старушки домохозяйки. Кроме того… — он подался вперед и притих, — в вашем случае стоит не просто вопрос о прямом умирании, правда? Это была… — шепнул он грязные слова, — попытка самоубийства.

Эндерби повесил голову ожидаемым стадным жестом. И сказал:

— Жалко, что я все испортил. Не знаю, что на меня нашло. Ну, в каком-то смысле знаю, конечно, только если бы я был смелым, если б добился, по-моему, мог бы прямо отплыть, если вы понимаете, что я имею в виду. Я имею в виду, меня попросту напугало видение Ада. Бесы и прочее. Нереально.

Доктор Гринслейд сдержанно потер руки.

— Я, — сказал он, — впереди вижу много приятного. Хотя, к сожалению, не для меня. Тем не менее Уопеншо мне сообщил. Место очаровательное, — мечтательно доложил он, — особенно в такое время года. Вам понравится.

— Где? — подозрительно спросил Эндерби. — Что? — Доктор Гринслейд смахивал на какого-то персонажа Диккенса, рассуждающего о могиле любимого идиота ребенка. — Я думал, меня отпустят.

— О господи, нет, — возразил шокированный доктор Гринслейд. — Знаете, здоровые люди не совершают попыток самоубийства. Хладнокровных и целенаправленных. Понимаете, вы все это спланировали. Мне Престон Хоукс сказал, что спланировали. Это не просто безумный импульс.

— Нет, — смело подтвердил Эндерби. — Это был разумный поступок. Я прекрасно понимал, что делаю, и приведу вам прекрасные и разумные основания. — И кислотно рыгнул: греееееех. И заметил: — Чертовски поганая еда в больнице.

— В Флитчли превосходно кормят, — размечтался доктор Гринслейд. — Там все превосходное. Чудесные площадки для прогулок. Настольный теннис. Телевизор. Библиотека успокоительных книг. Компания конгениальная. Уходить не захочется.

— Слушайте, — спокойно сказал Эндерби, — я не собираюсь, понятно? Вы не вправе держать меня здесь или куда-нибудь отсылать. Я в идеальном порядке, понятно? Требую освобождения.

— А теперь, — грубо оборвал его доктор Гринслейд, превращаясь из няньки в школьного учителя, — давайте-ка полностью проясним пару вещей, хорошо? В нашей стране действуют определенные законы относительно психических расстройств, ограничительные законы, законы об освидетельствовании и так далее. К вашему случаю эти законы уже применимы. Мы не можем позволить, чтобы по всей стране расхаживали люди, пытающиеся покончить с собой. — Эндерби закрыл глаза и увидел Англию, кишевшую, как бревно кишит древесной тлей, странствующими самоубийцами. — Вы опасны для себя самого, — заключил доктор Гринслейд, — и опасны для общества. Мужчина, не уважающий свою жизнь, вряд ли станет уважать чужую. Логично, не так ли?

— Нет, — с готовностью опроверг Эндерби.

— Ну хорошо, — саркастически сказал доктор Гринслейд, — вы, конечно, большой специалист в логике.

— Ни на что не претендую, — громко провозгласил Эндерби, — кроме того, что я поэт, которого покинуло вдохновение. Я — пустая яичная скорлупа.

— Вы, — сурово объявил доктор Гринслейд, — человек образованный и культурный, способный приносить колоссальную пользу обществу. То есть когда снова придете в себя. Пустая яичная скорлупа, надо же, — хмыкнул он. И чуть ли не ухмыльнулся: — Поэты. Те времена прошли, романтические времена с широко распахнутыми глазами. Мы живем теперь в реалистическом веке, — сказал он. — Наука делает гигантские шаги. Что касается поэтов, — с неожиданной интимностью пробормотал он, — знал я однажды поэта. Симпатичный приличный парень, не особенно высокого о себе мнения. Тоже писал очень милые стихи, не слишком непонятные. — И глянул на Эндерби так, будто стихи Эндерби были одновременно немилыми и невразумительными. — Он, — продолжал доктор Гринслейд, — не пользовался вашими преимуществами. Ни личного дохода, ни уютной квартирки на приморском курорте. У него была жена, семья, и он не стыдился ради них работать. Писал свои стихи в выходные. — И кивнул Эндерби, ежедневному поэту. — И не было в нем ничего ненормального, вообще ничего. Он не прогуливался с крабом на поводке, не женился на родной сестре, не ел перец перед тем, как выпить кларета. Был достойным семейным мужчиной, которого никто и не принял бы за поэта. — Эндерби испуганно застонал. — И, — добавил доктор Гринслейд, — один его стих есть во всех антологиях.

Эндерби сдержал громкий вой. И спросил:

— Если он так нормален, что у вас с ним было общего?

— Знакомство, — с грандиозным триумфом улыбнулся доктор Гринслейд, — чисто светское. Ну, — сказал он, взглянув на часы над головой Эндерби, — вам лучше вернуться в палату. — Эндерби встал. В больничной пижаме, в халате, в шлепанцах, он себя чувствовал серым ссохшимся нищим. Прошаркал из кардиографического кабинета в коридор, помедлил в нерешительности перед лестницей с уведомлением ВЫХОДА НЕТ, вспомнил, что одежда его заперта, и, сдавшись, поплелся в палату. Его привезли туда отсыпаться после промыванья желудка в отделении «Скорой помощи», два дня заставили лежать голодным в каком-то подобии детской кроватки с железными решетками по бокам, а теперь позволили мрачно супиться в халате в палате. Когда коллега-пациент спрашивал: «Чего с тобой стряслось, приятель?» — он, по указанию палатной сестры, отвечал: «Ацетилсалициловое отравление». Впрочем, грубые люди с впечатляюще наглядными заболеваниями знали гораздо больше. Этот самый тип собирался себя порешить. Пока Эндерби, сунув руки в карманы халата, наклонялся к своей койке (слева стригущий лишай, справа перелом бедра), карлик-рабочий подскочил на костылях.

— Эй, — сказал карлик.

— Да? — сказал Эндерби.

Карлик через пищевод прочистил носоглотку и спросил заговорщицки:

— На тебя трюкач на велосипеде наехал, да? Видел я, как он явился. Целиком по тебе покатался, да?

— Совершенно верно, — подтвердил Эндерби.

— По-моему, против этого закон должен быть. Вытаскивают секреты прямо из черепушки. Я так понимаю, недостойный способ. На меня один раз наехал. За что, знаешь?

— Нет, — сказал Эндерби. Карлик подпрыгнул поближе с сияющим взором. И тихо признался:

— Понимаешь, жена с ребятишками в кино пошли. Мне делать было нечего, по телику ничего толкового, вымыл посуду от ужина, в кухне прибрался. Газеты еще почитал, тоже ничего хорошего, одни убийства и тому подобное, да совещания на высшем уровне. Так или иначе, знаешь что у меня было в кармане комбинезона?

— Нет, — сказал Эндерби.

— Вот такая вот большая шайба, — объявил карлик. — Не пойму, как она там очутилась, только была. Большая, — подчеркивал он, для иллюстрации составив кружок большим и указательным пальцем. — Шайба, знаешь. Не шайба, которой играют, а шайба, куда болт вставляется. — И указательным пальцем другой руки точно изобразил, как это делается. — Понимаешь? — переспросил он.

— Да, — сказал Эндерби.

Карлик совсем близко придвинулся, неуклюжий на костылях, и как бы собрался съесть ухо Эндерби.

— И я его туда сунул, — сообщил он. — Жена, понимаешь, ушла, больше нечего делать. И отлично вошел, не поверишь. Вошел, так или иначе, а потом знаешь, что было?

— Нет, — сказал Эндерби.

— Обратно не вышел, — объявил карлик с ожившим ужасом в глазах. — Застрял, не вылазит. Каким я дураком чертовым, должно быть, выглядел в глазах кота, когда тот влез в окошко. Знаешь, вечер жаркий, окно открыто. И тут я стою со своим причиндалом, засунутым в шайбу, и он оттуда не вылазит. Все перепробовал — и под холодным краном держал, пилкой пробовал распилить, ни черта не выходит. Тут жена возвращается из кино, видит, что я наделал, ребятишек отправила прямо наверх. Плохо уже, что кот видел, тем более нехорошо, чтоб ребята узнали. Знаешь, что она сделала?

— Нет, — сказал Эндерби.

— «Скорую» вызвала, меня в больницу забрали. Хотя не в эту. Мы в тот раз жили где-то в другом месте. Ну, там старались, старались, все бестолку. Все перепробовали. Знаешь, что в конце концов пришлось сделать?

— Нет, — сказал Эндерби.

— За пожарной командой послать. Ни словечком не вру, пришлось. Честью перед Богом клянусь, послали за пожарной командой. Знаешь, что пожарная команда сделала?

— Нет, — сказал Эндерби.

— Специальную пилу привезла для распила металла и воду без конца подавала из шланга. Зачем, знаешь?

— Чтоб остужать, — сказал Эндерби.

— Точно, — подтвердил карлик. — Не многие дали бы верный ответ, в отличие от тебя. Чтоб остужать. Так или иначе, справились и тогда предложили мне встретиться с трюкачом, с которым ты встречался. Хоть и ничего хорошего. — Он помрачнел.

— Поэтому ты снова здесь? — спросил Эндерби.

— Не, — с укоризной ответил карлик-рабочий. — Ногу на этот раз сломал на работе. Хотя всегда чего-нибудь найдется, правда?

В этот миг Эндерби пришел к мнению, что с определенной долей помощи и поддержки предположительно можно считать возможным возможное возникновенье желания с некоторыми неизбежными оговорками жить дальше. Он проснулся средь ночи, смеясь над какой-то сонной шуткой. Сестре пришлось дать ему успокоительное.

2

Флитчли, сплошь засыпанный розовым снегом яблоневого цвета, кукующий (соответственно) эхом, зеленый, тихий тишиной, которую только подчеркивал пинг-понг настольного тенниса, Флитчли полностью соответствовал описанию доктора Гринслейда. Несколько недель спустя Эндерби сидел на гремевшей птицами террасе, читал детскую безобидную книжку о насилии («…Чинк с зловещей восточной улыбкой на непроницаемом желтом лице выдернул нож из спины своего мертвого компаньона и швырнул его прямо в полковника Билла. Билл нырнул, слыша, как дьявольское оружие вонзилось в дверь. Нырнул как раз вовремя. „Ну, — сказал он с холодной улыбкой на чисто выбритом лице, — пожалуй, на один день с меня твоих предательских выходок хватит, Джонни-китаец“. И пошел на Чинка, забормотавшего на диком родном языке, очевидно, мольбу о пощаде…»). В помещении для дневного времяпрепровождения звучала веселая музыка столов, накрываемых к полднику. За низким заборчиком за работой склонялся садовник. Пациенты, коллеги Эндерби, гуляли на площадке или, вроде него самого, сидели, отдыхали за успокоительной литературой. Эндерби время от времени клал книгу на колени, закрывал глаза и тихо говорил себе много раз: «Меня зовут Эндерби-Хогг, меня зовут Эндерби-Хогг». Элемент процесса исцеления, осторожного изменения личности. Хогг — девичья фамилия его матери, Эндерби вскоре умолкнет, она станет единственным его именем.

Прозвонил звонок к полднику, из дневной палаты по радио утонченно грянули новости. Эндерби-Хогг сел за стол на шестерых, сперва обменявшись рукопожатиями с мистером Барнеби. Мистер Барнеби, как собака, настойчиво подавал лапу всем в любое время дня, а иногда по ночам мягко будил всех и каждого с той же целью. У него было приятное морщинистое лицо, и он, вроде Эндерби, который скоро исчезнет, был чем-то вроде поэта. Написал стихи, взяв за начало строчку главного врача:

За тем же столом сидел мистер Трилл, одним из симптомов психического расстройства которого служила способность назвать победителя любой крупной скачки за последние шестьдесят лет. Это был мужчина благородной наружности, клявшийся, что ненавидит скачки. И сейчас Эндерби-Хогг бросил ему в качестве автоматического приветствия:

— Приз на тысячу гиней, 1910.

Мистер Трилл поднял от супа скорбный взгляд и ответил:

— Моргунчик, владелец Астор, тренер У. Во, жокей Лайнэм. Начальная ставка пять к двум.

Был еще мистер Бичем, мастер-водопроводчик, который по предписанию психиатров целыми днями рисовал картины: черные змеи, красное убийство, его жена с тремя головами. Страховой агент в темных очках, мистер Шап, с черной дырой вместо рта, ничего не говорил и ничего не делал, только все время визжал одно слово: ПАСТА. Наконец, мистер Киллик, который вполголоса проповедовал птицам и смахивал на преуспевающего мясника.

Все шестеро из этой компании выхлебали суп, после чего две веселые сестры с сияющими лицами подали им куски пирога с мясом и ложкой наложили картошку. Были у них ложки, вилки, но не ножи. Мясо жевалось приятно и тихо, за исключением одного случая, когда мужчина в халате за другим столом крикнул в потолок:

— Топи ее, Номер Один!

Его быстро успокоила одна из сестер, простая ланкаширская девушка с сильным чувством юмора.

— Быстро топи мясной пирог, дружочек, — приказала она. — Пудинг с патокой прямо по курсу.

Эндерби-Хогг посмеялся вместе с остальными над типично ланкаширской шуткой. Вкатили пудинг с патокой, с горчицей по желанию, и мистер Киллик, проголодавшийся после утренней проповеди птицам, съел три порции. Одни после еды снова легли в койки, тогда как Эндерби-Хогг и другие уселись в солярии. Денег Эндерби-Хогг не имел, но некий неведомый благотворительный фонд по просьбе больничного эконома снабжал его достаточным количеством сигарет. Сестра прошлась со спичками, давая прикурить курильщикам: собственных спичек ни одному пациенту не дозволялось с тех пор, как иеговистски настроенный больной общим параличом обозвал Флитчли Содомом и запалил.

Спокойно покурив, лениво и бессвязно поговорив, Эндерби-Хогг пошел в уборную. В маленькие кабинки без дверей можно было заглядывать из коридора сквозь толстую стеклянную стену: даже здесь одиночество не ощущалось. После образцово здорового испражнения Эндерби-Хогг направился в палату, которую делил с одиннадцатью другими пациентами, и лежал там на койке до вызова на дневную беседу с доктором Уопеншо. Дочитал свою детскую книжку. («…И, — усмехнулся полковник Билл, — несмотря на весь риск и опасности, я с радостью еще раз пережил бы такое веселое славное приключение». Но, толкнув дроссель, после чего горючее воспламенилось с силой и сладостью, он вовсе не думал, что его ждет еще более волнующее приключение. Об этом приключении, ребята, мы расскажем в следующей истории — девяносто седьмой! — о полковнике Билле и верном Спайке.) Эндерби-Хогг без лишнего волнения надеялся эту историю прочитать.

В три часа улыбчивая сестра пригласила его к доктору Уопеншо. Доктор Уопеншо сказал:

— А, привет, старина. Как дела? Славно, славно, — больше всего на свете смахивая на полковника Билла или на его создателя. Доктор Уопеншо был крупным мужчиной с избыточным жирком, свидетельствовавшим, подобно медалям, о прежних триумфах в регби, с большими ногами, усами, голосом — рождественским пудингом. Но это был умный, оригинальный психиатр. — Садитесь, — предложил он. — Закуривайте, если хотите. — Эндерби-Хогг сел с робкой улыбкой. Он обожал доктора Уопеншо.

— Эндерби-Хогг, Эндерби-Хогг, — молвил доктор Уопеншо, как бы начав детский стишок. На столе перед ним лежала открытая пухлая папка. — Эндерби-Хогг. Немножечко громоздко, правда? По-моему, Эндерби можно отбросить, как думаете? Разумеется, если хотите, держите его под рукой про запас. Как вам нравится Хогг?

— О, отлично, — сказал Хогг. — Абсолютно годится.

— С чем ассоциируется? Свиньи?[122]Хог — боров (англ.). Грязь? — улыбался он. — Обжорство? — Доктор Уопеншо добродушно хрюкнул.

— Нет, конечно, — возразил Хогг, тоже с улыбкой. — Розы. Летняя лужайка. Сладко пахнущая женщина за пианино. Серебряный голос. Дымка от Пробегающей Тучки.

— Прекрасно, — заключил доктор Уопеншо. — Поистине замечательно. — Откинулся в вертящемся кресле, покачиваясь по-мальчишески из стороны в сторону, ласково глядя на Хогга. — И борода очень кстати, — признал он. — За пару недель хорошо отрастет. О да, я помню про очки. В четверг пойдете к окулисту.

— Большое вам спасибо, — поблагодарил Хогг.

— Не благодарите меня, дорогой друг, — сказал доктор Уопеншо. — В конце концов, мы для этого здесь, правда? Чтоб помогать. — Слезы навернулись на глаза Хогга. — Ну, — продолжал доктор Уопеншо, — я вам уже объяснял, что именно и зачем мы пытаемся сделать. Можете пересказать, — улыбнулся он, — собственными словами?

— Эндерби, — начал Хогг, — было имя из затянувшегося отрочества. Признаки отрочества были сильно развитыми и, казалось, останутся навсегда. Например, одержимость поэзией. Мастурбация, стремление запереться в уборной, бунт против общества и религии.

— Прекрасно, — одобрил доктор Уопеншо.

— Поэзия была цветом отрочества, — рассказывал Хогг. — Стихи все равно остаются хорошими, кое-какие, но это был продукт отрочества. Я буду с определенной гордостью оглядываться на достижения Эндерби. Но жизнь надо прожить.

— Разумеется, — подтвердил доктор Уопеншо, — и вы ее проживете. Больше того, проживете ее с наслаждением. Ну, позвольте теперь сообщить, что дальше с вами будет. Через месяц, — а может, и меньше, если будете и впредь прогрессировать так замечательно, — мы вас отправим на нашу сельскохозяйственную станцию в Снорторне. Знаете, это на самом деле дом для выздоравливающих, где вы будете выполнять небольшую легкую работу, — исключительно по возможности, не больше, — вести очень простую приятную жизнь в обществе, в прекрасной обстановке. Снорторп, — пояснил доктор Уопеншо, — маленький городок на реке. Летом туда съезжаются отдыхающие; лебеди, катанье на лодках, прелестные пабы. Вам понравится. Вашей группе, — разумеется, под присмотром, если это действительно можно назвать присмотром, — будет позволено ходить в пабы, на танцы, в кино. В самом доме проводятся соревнованья по шахматам и по пению. Раз в неделю, — улыбнулся доктор Уопеншо, — я сам с удовольствием приезжаю и возглавляю певческий конкурс. Вам понравится, правда?

— О да, — выдохнул Хогг.

— Таким образом, — заключил доктор Уопеншо, — вы постепенно привыкнете к жизни в обществе. Знаете, будете даже с женщинами встречаться, — улыбнулся он. — Понимаете, в один прекрасный день. Жду от вас реального шага к браку. Эндерби наломал тут дров, правда? Ну, теперь все кончено. Аннуляция будет получена, как мне сказали, довольно легко.

— Я даже ее имя не помню, — нахмурился Хогг.

— Не тревожьтесь об этом, — посоветовал доктор Уопеншо. — Это дело Эндерби, правда? В свое время вспомните. Больше того, с удовольствием вспомните. — Хогг робко, как бы в предвкушении, улыбнулся. — Ну, относительно будущего в целом, мне не хочется, чтобы вы о нем думали в данный момент. Не должно быть проблем с получением по-настоящему конгениальной работы, — знаете, у нас есть департамент, который все это устраивает, и весьма эффективно. В данный момент ваше дело — с радостью становиться той самой новой личностью, которую мы пытаемся сотворить. В конце концов, это очень забавно, правда? Я из вас очень успешно все вышибу и хочу, чтоб вы мне помогали. В конце концов, — улыбнулся он, — мы с вами очень сблизились, правда, за несколько последних недель? Пережили вместе настоящее приключение, и я наслаждался каждой его минутой.

— О, я тоже, — с жаром сказал Хогг. — И поистине жутко признателен.

— Ну, поистине жутко милые ваши слова, — сказал доктор Уопеншо. — Только знаете, вы оказали нам бесконечную помощь. — Еще раз улыбнулся, стал искренне деловым и серьезным. — Я вас приму, — сказал он, заглянув в дневник, — утром в пятницу. Идите теперь, пейте чай, или что там еще, дайте мне встретиться с очередной жертвой. — И добродушно вздохнул. — Работа, работа, работа. — И покачал головой. — Без конца. Ну, вперед, — усмехнулся он. Хогг усмехнулся в ответ и помчался вперед.

К чаю у них были сандвичи «Мармит», сандвичи с рыбной пастой (мистер Шап крикнул ПАСТА с такой изощренной уместностью, что все посмеялись), разноцветное печенье и маленький плум-пудинг на каждый стол для шести человек. После чая Хогг гулял на площадках, где изумил мистера Киллика, прошептав ласточкам, которые клевали хлеб за низким заборчиком:

— Ну, птички, будьте добры и ласковы друг с другом и возлюбите Бога, Который вас всех сотворил. Он был птичкой, такой же, как вы.

Вернувшись в солнечный солярий, Хогг нашел мистера Барнеби, триумфально закончившего очередной станс своей Оды главному врачу. Он прочел его вслух с большим чувством, сперва обменявшись с Хоггом сердечными рукопожатиями:

На обед была рыба и рисовый пудинг с кишмишем. Мистер Бичем киноварными после дневной работы над крупным символическим полотном руками медленно повытаскивал из своей порции весь кишмиш и разложил на тарелке в виде простого гештальта. Телевизор после обеда: любительский бокс, так возбудивший двух пациентов, что сестра была вынуждена переключиться на другой канал. Другой канал показывал простое моралите о добре и зле на Западе Северной Америки в 1860-х годах. Его время от времени прерывали астенические женщины, которые демонстрировали стиральные машины, хотя некоторые пациенты явно не видели тут перебивок, считая скорей этих женщин участниками интриги. Темой была интеграция: построение нового гуманного общества под яркой непоколебимой звездой шерифа. Хогг частенько кивал, принимая все это (завоевание новых территорий, смерть антиобщественного злодея) за аллегорию своей собственной переориентации.

3

Вершина лета в Снорторпе. Лодки напрокат у моста, у моста отель под названием «Белый олень», весьма предпочитаемый летними приезжими. Выпивавшие радостно щурились в лунном свете на террасе. Собаки весело тявкали, преследуемые детьми. Утки и лебеди, сытые до отвала, балованные. Ивы. Старый замок высоко далеко за рекой.

Плотно сбитая кучка мужчин шагала в сопровождении свободно расположенной, но явно присматривавшей за ними команды в сторону городка с выжженных солнцем полей сельскохозяйственной станции. Мужчины столь же загорелые, ладные, как приезжие в лодках; каждый с каким-нибудь инструментом, мотыгой или вилами. Остановились у моста по радостной команде вожатого.

— Лады, — крикнул он. — Пять минут на шабаш. Старик Чарли вот тут говорит, ему камень в башмак попал. — Мистер Пикок был загорелым достойным мужчиной, коренастым, державшимся прямо; относился к своим подопечным как к меньшим братьям. Старик Чарли сел на парапет, и мистер Пикок помог ему снять ботинок в дорожной пыли.

— Засмолишь? — предложил Пигги Хогг (как его шутливо прозвали)[123]Пигги — поросенок ( англ .). своему компаньону. Боб Карент взял сигарету, благодарно кивнув. Вытащил дешевую цилиндрическую зажигалку, щелкнул пламенем, невидимым в дневном воздухе, сплошном пламени. Пигги Хогг наклонился, затянулся прикуренной сигаретой.

— Теперь тебе недолго, — заметил Боб Карент.

— Недолго, — подтвердил Пигги Хогг, глядя на длинный пологий ивовый берег. — Говорят, на будущей неделе. — Снял волокно табака с нижней губы. Губы обрамляла коричневая борода с горохом седины, загорелая кожа, очки в стальной оправе. Он чем-то смахивал на Хемингуэя, но на этом ассоциации с литературой заканчивались. Относительно хорошо выражающийся мужчина среднего возраста, явно не привыкший, но честно старавшийся работать руками, уважаемый товарищами по бригаде, полезный для написания писем. Кое-кто поговаривал о пустой трате образованного человека, лучше было б поставить его учеником бармена в отеле «Мидленд». Но Пигги Хогг знал — это не зря.

Пару ночей назад после того, как свет выключили, он надел наушники у кровати, отверг щелчком пластмассового настенного циферблата сперва «свет», потом «дом», сделал зарубку на третьем. Утомленный молодой человек рассказывал о Современной Поэзии: «…перед своим необъяснимым исчезновением Эндерби… заявил о себе как о хорошем второстепенном поэте, придерживающемся традиции… может быть, мало что мог сказать нашему поколению… более значительные произведения Джарвиса, Сайма, Казалета…» Слушал Хогг абсолютно без всякого интереса. Кого-то использовали и выбросили: Эндерби отделался лучше других: Хогга ждет место бармена. Больше того, он станет барменом, отличающимся от других, довольно своеобразным типом, выплескивающим над пенными пинтами случайные стихотворные строки. За словами и рифмами лежат ощущения. Придет для них время.

— Чего тебе говорил старый небесный летчик? — спросил Боб Карент.

— А? — рассеянно переспросил Пигги Хогг. — Ну, по-моему, он придал разумный смысл англиканской церкви. Своего рода общество. Без особых требований. Давал книжки какие-то почитать, да я, говорю, не из тех, кто чересчур много читает. Хотя согласен, если это доставит ему удовольствие.

— Я сам никогда не был особенно религиозным, — признался Боб Карент. — Отец мой был мыслитель, все мыслители атеисты. Помню, сильно всегда забавлялись по четвергам вечерами в былые времена. Знаешь, от пуза свинины и сидра, потом кто-нибудь упоминает про Вынужденную Необходимость, и спор начинается адский. Сидят все в центральной гостиной, знаешь, смерть Нельсона над пианино. — Боб Карент был очень худым мужчиной пятидесяти семи лет, рекламщиком на радио, оправлялся от шизофрении. — Кажется мне, — сказал он, — у людей тогда веры больше было. Сильней верили. Ну, по-моему, мой старик, просто старый невежественный мыслитель, больше верил, что Бога нет, чем кое-то из нынешних религиозных педрил верит, что Он есть. Смешной старый мир, — заключил он, как всегда заключал.

— О да, — подтвердил Пигги Хогг, — но небезынтересный.

После ленча начался крикетный матч между Домом и местной «Скорой помощью» Святого Иоанна. Пигги Хогга уговорили судить. Его всегда беспокоила блокировка мяча ногой, но он решил в каждом сомнительном случае, кроме чистого броска и приема, неизменно объявлять «нот аут»[124]В крикете отбивающий — бэтсмен, — блокировавший мяч ногой, чтобы тот не попал в калитку, выводится из игры; криком «нот аут» судья сообщает, что бэтсмен остается на поле.. Песенный конкурс в тот вечер возглавлял доктор Уопеншо с пивом из столовой — две бутылки на каждого. Пигги Хогг руководил победившей командой. И побил в шахматы Альфреда Брисли.

— Молодцы тигры, — крикнул мистер Пикок. — У старика Чарли башмак без камней. (Старик Чарли беззубо ухмыльнулся.) Господь в небесах, и все в полном порядке, и так далее, и тому подобное. Веселей. Дайте-ка посмотреть, нынче суббота, правда? Говяжья солонина с толченой картошкой, со свеклой, потом пирог с патокой. Ладно, Пигги, старик, хватит слюни пускать в предвкушении. Ну, потопали.

Пигги Хогг взглянул вверх на крошечные облачка (ватные затычки небесных бутылочек с аспирином), вниз на согретые солнцем лодки на берегу, похожие на куриные тушки. Лебедь расправил архангельское крыло. Он забросил на плечо мотыгу, выплюнул бычок и потопал.