Онлайн чтение книги Инспектор Золотой тайги
ГЛАВА 9

Был на исходе пятый день пути от Дутулура. Медные спицы солнечных лучей полого прошивали тайгу. Пересвистывались в древесной хвое невидимые птахи, порой через тропу сигали бурундуки, а то и белка, шустро взбежав по стволу, разглядывала сверху своими бусинками молчаливых всадников и устало шагающих лошадей.

Зверев ехал по обыкновению впереди и поэтому первым увидел человека, неподвижно подстерегающего за поворотом тропы. Человек был столь странен и дик на вид, что молодой инженер невольно натянул повод и проворно сунул руку за пазуху. Среднего роста, но необыкновенно могучий, слегка сгорбленный, с головой, казавшейся огромной из–за косматых волос и бороды, он напоминал медведя, вставшего на дыбы. Вся одежда — рубаха не рубаха, а какой–то балахон из мешковины длиной до колен.

Человек медленно двинулся навстречу. Когда он подошел совсем близко, Зверев заметил, что половина лица у него словно бы изодрана когтями, но это не сильно заметно за буйной бородой, что бос он и грязен неимоверно.

Конь, всхрапнув, испуганно попятился.

– Стой, дьявол! — прошипел Зверев, пытаясь удержать его на месте и не сводя глаз с лесного чудища.

Между тем тот. одной рукой ухватился за повод, вторую медленно протянул к Звереву и словно бы с усилием разжал пальцы. На широченной заскорузлой ладони тускло сияла пригоршня золотых крупинок.

– Что тебе нужно? — хрипло и почему–то шепотом спросил Зверев.

Незнакомец некоторое время молчал, набычив голову, горящие его глаза так и буравили из диких зарослей волос. Потом раскрыл рот и судорожно затрясся, силясь что–то сказать. Глядеть на него было тяжко.

– К… к–к… к–купец… продай…— косноязычно и с трудом выговорил он наконец.— П–продай…

– Чего тебе продать? — растерянно спросил Зверев.

– Ш–шш–шелк… б–бархат… К–кажи товар… ш–шелк… шелк,— повторял он, сотрясаясь всем телом и продолжая протягивать золото.— Б–бери… все б–бери… Я д–дочери… на п–приданое…

«Сумасшедший»,— понял инженер и вдруг поймал себя на том, что все еще сжимает рукоятку пистолета. Накатившая неловкость, чувство пронзительной жалости заставили его торопливо выдернуть руку из–за пазухи.

– Отец, я не торгую,— мягко и серьезно сказал он.— Нет у меня ничего, не купец я, понимаешь? Может, хлеба дать тебе?

Человек молча шагнул в сторону и безучастно застыл, сгорбившись еще больше и уронив руки. Глаза его, вмиг погаснув, пропали за кустистыми бровями. Крупинки золота, проскальзывая между корявыми негнущимися пальцами, одна за другой падали на землю и бесследно тонули в желтой хвое.

– Ты из Чирокана, отец? — Зверев наклонился с седла, преодолевая какую–то смутную жуть.— Пойдем с нами, а?

Старик не шелохнулся, словно и не человек он уже был теперь, а замшелый кряжистый пень, с незапамятных времен стоящий здесь у тропы.

Зверев оглянулся на Очира, пожал плечами и тронул коня. У места, где тропа поворачивала, он обернулся. Старик исчез, лишь причудливые тени мешались там с рваными пятнами вечернего света. Да и человек ли то был? Может, таинственный дух сумеречной этой тайги? Призрак, являющийся усталым путникам? Или бесприютная душа скитальца старателя, убиенного тут в стародавние годы? Вздохнула тайга под порывом налетевшего ветра, ожили тени, горестно и мудро закачали деревья далекими вершинами…

Тайга кончилась вдруг — словно толпа молоденьких лиственниц выбежала на край обрыва и разом остановилась, разглядывая в немом восхищении глубокую скалистую долину и атласную ленту реки, что далеко внизу блистала среди зелени холодными переливами.

Зверев придержал коня. В первый раз за весь долгий путь Очир не остался сзади охранять хвост каравана, а подъехал и стал рядом.

Солнце уже готовилось ускользнуть за щербатые, изъеденные временем гребни дальних гор. Ярый вечерний накал размахнул малиновые крылья мало не на полнеба. Розовый, чуть с дымкой свет заливал долину. Зверев замер: такой красотищи он не ждал. Гряды чугунно–серых скал, встающих вдоль берега Чирокана, приводили на память суровые лики сказочных спящих великанов. Казалось, не косые тени от садящегося солнца и не вековые шрамы, избороздившие их, а невыносимая мука от зрелища человеческих мерзостей заставила судорожно исказиться эти каменные лики, испустить однажды тяжелый вздох, смежить устало веки и навсегда отрешиться от суетного мира людского.

Сам поселок Чирокан растянулся вдоль берега. Может, был он грязен, убог, завален дерьмом и дрянью, но расстояние стирало все это. Игрушечно чистенькие и одинаковые домики поблескивали крохотными оконцами, обещая привет и приют под каждой кровлей. Отличались от прочих величиной два чинных двухэтажных дома и несколько аккуратных бараков, стоящих чуть на отшибе. Топились печи,— наверно, хозяйки готовили ужин, бренчали подойниками, окликали непоседливую ребятню. И, дополняя этот домовитый уют, вероятно, мычали во дворах коровы, похрюкивали свиньи, тыча мордами в корыта с сытным пойлом. При виде дымков, пышно встающих в безветренном воздухе, Звереву даже почудился аромат свежеиспеченного хлеба.

Мир и благополучие… Не верилось, никак не верилось, что тропы к этому успокоительно тихому поселку идут через холодные каменные перевалы, виляют по мертвым болотам и бесконечной таежной глухомани, и одна из них зовется Тропой смерти; что на пути к нему высится где–то черный крест с жутковатым прошлым, встречаются нахрапистые варнаки с пятизарядками и спятившие старцы, требующие с проезжих шелк и бархат и посыпающие землю золотым песком.

Ближе — на берегу речушки, впадающей сбоку в Чирокан,— виднелись полускрытые зарослями остатки каких–то строений и желтые кучи отвалов. Зверев достал из планшета карту–трехверстку и, сверившись с ней, понял, что это уже лет тридцать как заброшенный Мария–Магдалининский прииск. Если верить карте, от него до поселка было верст пять.

– Ну вот и приехали,— вполголоса проговорил Зверев и сам удивился тому, что получилось это у него почему–то невесело.

Он откашлялся, сильно провел ладонью по бороде, отросшей за время пути, и деловито сказал:

– Поехали, надо успеть до темноты.

Ведя лошадь в поводу, он пошел первым. Тропа круто спускалась наискось вдоль склона. За многие десятилетия ее выбили до каменного целика. Лошади временами оскальзывались, тревожно фыркали. «Придется перековать коней,— подумал Зверев, прислушиваясь к лязгающему топоту копыт.— Совсем ослабли подковы…»

Тропа резко повернула и еще круче пошла под уклон. Склон слева уходил вниз почти отвесно, справа стеной вырастали скалы — шершавый серый гранит, иссеченный кварцевыми жилами.

Зверев остановился, достал из седельной сумки геологический молоток с короткой — для дороги — ручкой. Окинул взглядом скалу, привычно примерился и одним сильным ударом отбил кусок породы — кварц, полупрозрачный, желтовато–ржавого цвета, с вкраплениями какого–то темного железистого минерала. С жилами такого кварца обычно и бывает связано золото. Зверев задумчиво взвесил его на ладони, помедлив, бросил в сторону. Обломок зашумел вниз по склону, удаляясь, несколько раз ударился обо что–то, потом все стихло.

– Эй, Платонович, золото находил? — окликнул сзади Очир. В голосе его чувствовалась добродушная усмешка.

– Много,— в тон ему отозвался Зверев.— Вся гора золотая.

«Так и есть, протерозойские или даже архейские граниты,— подумал он.— Древняя страна, ничего не скажешь…»

Снизу поднимался сумрак, все сильнее тянуло знобкой сыростью.

В долину спустились уже затемно. Здесь Зверев снова сел в седло и, отпустив повод, предоставил коню самому держаться в темноте тропы.

Высокий ивняк стоял вплотную к дороге. Где–то недалеко шумела вода на перекатах — виденный давеча сверху ключ Гулакочи, приток Чирокана. Уйма комаров тонко и зло ныла возле самого уха. Небо еще было светлое, пепельное, но звезды уже проступили — бледные, робко подрагивающие.

– Шорт побери,— ворчливо сказал сзади Очир,— беда много мошек.

Лошади, пофыркивая, убыстряли шаг. Тропа пошла мягкая — уже не камень, а песок чувствовался под копытами.

Ночь набирала силу. Странный тоскливый вопль донесся вдруг из темноты, и еще один, потом кто–то рявкнул басисто, и пошло–покатилось гулять, удаляясь по распадкам, глухое лесное эхо. Кто–то шарахнулся в кустах, с треском кинулся прочь. Далеко впереди — должно быть, в конце тропы — блеснули два зеленых огонька и тут же пропали. Перед самым лицом бесшумно пронеслось что–то большое и мягкое. Звереву стало слегка не по себе.

– Очир! — окликнул он больше для того, чтобы подбодрить себя.— Это кто там кричит?

– Гуран, однако, Платонович,— спокойно отозвался Очир.— Зверь сам худой, а голос шибко толстый. Кто не знает, мало–мало может пугать.

Ключ шумел все явственнее. Злее стал писк комаров — с темнотой они все более и более стервенели. Зверев, чертыхаясь вполголоса, то и дело хлопал себя по шее, по лицу. Закурил взятый у Митрофана Даниловича злейший самосад, но помогло мало.

Справа за деревьями всплыла багровая мутная луна. Словно заревом далекого пожара тускло озарило лес. Смутные тени легли на землю, темнота в зарослях и меж деревьями как бы ожила, загустела, обрела зловещую недосказанность. Звезды уже вовсю роились в вышине.

Тропа миновала кусты и вывела на открытое место. Где–то совсем близко плескалась и бормотала среди камней Гулакочи. Слева и справа от тропы выросли черные полуразвалившиеся срубы Мария–Магдалининского прииска. Поодаль, возле леса, высились заросшие горбы отвалов, похожие на неведомых чудовищ, припавших к земле. Облако в это время закрыло луну, навалился сумрак, все вокруг помрачнело еще больше.

Лошадь под Зверевым всхрапнула, запрядала ушами, уставилась куда–то тревожно. Донесся тошнотворный трупный запах.

Чуть проехав дальше, инженер остановил коня, огляделся. Зловоние становилось невыносимым. Лошадь все время беспокойно переступала ногами — не то порывалась бежать, не то совсем уж выбилась из сил и не могла даже стоять. Сквозь шум Гулакочи доносилось откуда–то рычанье, кто–то неподалеку захрустел, зачавкал.

Шагах в десяти темнела избушка с провалившейся крышей. Над ней на покосившемся невысоком шесте виднелось что–то белое. Безотчетное любопытство побудило Зверева толкнуть коня и подъехать ближе. Луна неторопливо выкатилась из–за облака, и опять все осветилось ее тревожным багровым светом. На макушке шеста скалил зубы человеческий череп с остатками длинных черных волос, свешивающихся с темени. Посреди лба темнела аккуратная круглая дырка. Чуть ниже к шесту были привязаны две руки со скрюченными пальцами — вернее, одни кости, державшиеся, видимо, только на сухожильях. Свет падал в дверной проем, освещая сгнившие половицы, траву, проросшую сквозь щели, и бесформенную груду каких–то костей. За стеной вдруг зашуршало, метнулось испуганно. Звереву показалось, что из темного оконного проруба соседней избы кто–то выглянул и тотчас скрылся. Инженера невольно пробрал озноб.

– Ну и местечко…— пробормотал он.

Ощущая спиной неприятный холодок, он отъехал, снова огляделся. Меж срубами там и сям шмыгали неясные тени — не то лисы, не то волки, а может, кто еще.

Очир благодушно попыхивал трубкой, поглядывал по сторонам. Зевнув, сказал:

– Вода есть, трава есть. Однако, хорошее место ты выбрал, Платонович. Мало–мало отъехать — ночевать можно.

– Боже упаси, Очир, какая здесь ночевка! До поселка совсем мало осталось, поедем дальше.

– Можно,— согласился Очир и снова запыхтел трубкой.

Его невозмутимость успокоила Зверева. «И чего, спрашивается, я нервничаю?» — подумал он… Додумать не удалось — у той избы, из которой, как давеча показалось, кто–то выглядывал, стоял человек. Он появился внезапно и совсем бесшумно. Очир хмыкнул, проворно сунул руку под зипун.

Прошла, наверно, минута, не меньше. Человек продолжал стоять там же, неподвижный и безмолвный. «Уж не тот ли сумасшедший старик?» — мелькнула у Зверева мысль. Но нет, пожалуй: старик был широкий, медвежистый, а этот хоть роста такого же, но не столь здоров. Снова заволокло луну облаком, вокруг все потускнело, стало медленно погружаться в полумрак.

Человек шевельнулся и не спеша пошел навстречу. Остановился шагах в трех, смутно различимый, непонятный, ночной. Кашлянув, сказал глуховатым баском:

– Здравствуйте, люди добрые. Вижу, нездешние будете?

– Издалека мы,— чуть помедлив, ответил Зверев.— В Чирокан идем.

– Добре, добре…

– А вы сами из Чирокана?

– Там живу,— охотно отвечал человек и придвинулся ближе.— Закурить не найдете?

– Найдем…

Зверев отсыпал самосад в подставленную ладонь, оторвал клочок газеты.

– Ты уж помоги мне, человече,— с усмешкой проговорил незнакомец.— Одна у меня рука–то… Вторую германцу подарил… в пятнадцатом году.

– Сейчас, сейчас…— Зверев быстро свернул самокрутку, подал ее.

Чиркнув спичку, мельком скользнул взглядом по его лицу. Незнакомец показался в годах, лицо худощавое, приятное, с пышными черными усами.

– Спасибо, человече,— он раскурил и несколько раз жадно затянулся.— Диву, поди, даетесь такому месту?

– Удивляемся,— сдержанно сказал Зверев.

– Вы–то, конечно, не знали, а вот иной из наших даже днем здесь проходить опасается. Говорят, какой–то орочонский бог тут поселился…— Он помолчал, дунул на огонек цигарки.— Темное дело…

– Но вы–то не боитесь,— заметил Зверев.

– Я, вишь, на охоту ходил, да маленько заблудился, а то ни в жизнь бы сюда не зашел.

На охотника человек не походил хотя бы потому, что у него с собой не было ружья. Да и с чего бы охотник стал прятаться в пустой избе, завидев проезжих?

«Действительно, темное дело…— подумал Зверев.— Но, пожалуй, пора ехать дальше».

– Скажите,— спросил он,— вы не знаете Турлая Захара Тарасовича?

Незнакомец ответил не сразу — пыхнул несколько раз цигаркой, вполголоса откашлялся.

– Отчего же не знать,— сказал он и снова кашлянул.— Это я и буду Турлай.

– Как? Вы и есть?.. — Зверев запнулся, помолчал, собираясь с мыслями, потом спрыгнул с коня и протянул руку.— Давайте тогда знакомиться: Алексей Зверев, окружной инженер Западно–Забайкальской горной области.

– Батюшки, неужто!— приглушенно ахнул Турлай.— Вот так встреча! Так вы по нашему докладу приехали? Ждали мы вас, ждали… Как вас по отчеству–то?

– Платонович, Алексей Платонович.

– Вот, Алексей Платонович, посылали мы как–то доклад в Центросибирь…

– Знаю, читал я его…

– Вот и добре. Поверите ли, сил уж у нас нет смотреть на все безобразия. Таежный Совет мы тут создали нынче в марте. Хорошо… А в Баргузине нас не признают, декретов и распоряжений Советской власти нам оттуда не шлют. Жухлицкий как был хозяином тайги, так по сю пору и сидит, спекулирует золотом и пушниной. Порядок в тайге, скажу прямо, архаический. Комиссар горной милиции Кудрин с ним заодно. Порядок это?

Захар Тарасович умолк и, оглядевшись опасливо, придвинулся почти вплотную. Понизив голос до шепота, спросил:

– Еще мы оружие просили у Центросибири… Не знаете, как они там решили?

– Центросибирь вам помочь не смогла. Вы, наверное, знаете: после мятежа чехословаков положение в Сибири складывается трудное.

– Понимаем…— вздохнул Турлай.— Жаль, конечно… Очень нам пригодились бы винтовки.

– Но у меня есть поручение Василия Матвеевича… Вы знаете его?

– Это Серов, что ли, председатель Верхнеудинского Совета? Как не знать, слышали о нем.

– Серов просил передать вам десять винтовок и патроны к ним.

– Правда?! — вмиг ожившим голосом воскликнул Турлай.— Вот обрадовали так обрадовали! Вот за это спасибо!

Из–за развалин донесся отчаянный визг, послышалась шумная возня. Луна, вышедшая из–за облаков, осветила какой–то рычащий клубок, мелькнувший за дальними срубами.

– Собаки…— сказал, вздохнув, Турлай и покосился в ту сторону.— Почти пять сотен человек ушли в начале лета из тайги, собак своих, конечно, бросили. Вот они и одичали. Даже жалко их другой раз… А запах, чуете, какой?

– Да уж как не чувствовать…

– Вон за теми черными развалюхами стоят два орочонских гроба. Доводилось видеть когда–нибудь? Это колода такая, выдолбленная внутри, туда, значит, кладут покойника, а потом гроб ставят на ножки высотой аршина в полтора–два. Когда, бывает, набредешь на них, оно, конечно, непривычно поначалу. Но то в тайге. А за каким бесом здесь они появились? И ведь недавно — что интересно. А главное — не пустые они…

– Вот как? Не совсем удачное место для похорон.

– Тут не похороны, тут — другое,— убежденно сказал Турлай.— Гробы сверху прикрытые, но я заглянул в них.

Лежит медвежье мясо, нарубленное кусками прямо вместе со шкурой. Однако прочие все думают, что там мертвяки гниют, вот в чем штука! А второе — гробы сами старые, стало быть, принесены откуда–то пустые, а уж здесь их медвежатиной набили. Вопрос — зачем? Кому понадобилось? И еще эта мертвая голова…

Турлай умолк. Некоторое время они молча смотрели на череп, смутно белеющий над черными стенами дряхлой избы.

Погода, видно, начинала портиться. Луну то и дело заносило облаками. По земле одна за другой скользили тени, вызывая в глубине оцепенелого леса неясные и таинственные движения.

– У нас вот болтают,— проговорил вдруг Турлай,— орочоны, мол, устроили для своего бога. А я так думаю, что орочоны с их богом вместе никаким краем до этого дела касательства не имеют. Тут, Алексей Платонович, другое. Чую, неспроста все, кому–то оно нужно…

– Безобразие! — сердито сказал Зверев.

– Конечно, безобразие,— согласился Турлай.— Рядом поселок, там дети, бабы, а тут — пропастина воняет, голова человечья…

– Так убрать надо! Медвежатину сжечь, голову — закопать.

– Так–то оно так, Алексей Платонович, да больно уж мне хочется узнать, зачем все это делалось. Есть у меня одна думка…

Захар Тарасович оборвал себя и снова посмотрел вокруг. Видно, что–то не на шутку его тревожило.

Все так же неслась в вышине луна, ныряя в облачных сугробах, и бесплотные тени бесконечной чередой продолжали скользить по сонному лику земли. Зверев по привычке отыскал созвездие Большой Медведицы,— или Семь Старцев, как называет его Очир,— перевел взгляд выше, и — вот она, Полярная, холодное и постоянное сердце северного неба, путеводная звезда скитальцев.

– Ну, идемте в поселок, други,— Турлай бодро взял под уздцы зверевского коня.— Я пойду вперед, поведу вас самой короткой дорогой.

Миновав поляну, тропа снова вторглась в заросли. Высокий кустарник весь ходил ходуном и шелестел под порывами ночного ветерка. Торопливый ропот Гулакочи и шум собачьей свары среди развалин Мария–Магдалининского прииска становились глуше и глуше, пока вовсе не затерялись где–то вдалеке. А справа, за темной стеной кустов, нарастал широкий и ровный гул — то был голос уже самого Чирокана, хмурого властелина таежного золота.

Оставшиеся пять верст прошли в молчании. Чавкала под копытами грязь, звякала временами подкова о случайный камень да негромко побрякивали удила.

Поселок, должно быть, давно уже спал. Сейчас он уже не казался чистеньким и аккуратным, как на закате с горы. Дома — темные и молчаливые — то теснились беспорядочно и неряшливо, то, наоборот, словно бы сторонились друг друга нелюдимо. Тоскливо чернели поломанные изгороди, похожие на остатки громадного остова, вросшего глубоко в землю.

Турлай остановился, поджидая Зверева, и сказал, настороженно блеснув по сторонам глазами:

– Ко мне, видно, поедем…

Зверев кивнул.

– У меня оно, конечно, не бог весть как. Один живу, бирюк бирюком…

– Пустое, Захар Тарасович, нам все равно.

– Вот и я думаю…

Захар Тарасович круто свернул в какой–то малоприметный переулок, с обеих сторон подступали кособокие развалюхи — не то амбары, не то стойла для скота. Ломкий бурьян высился почти до крыш. Лошади, почувствовав, видно, конец пути, пошли бодрее. На частый стук подков лениво откликнулся лишь один пес — брехнул пару раз дряхлым басом из глубины темных дворов и — нос под хвост — вернулся, надо полагать, к своим собачьим снам.

Турлай вошел во двор приземистого длинного дома. Жердевые ворота стояли настежь — они, по всему судя, никогда и не закрывались. Дом показался Звереву заброшенным — издерганная ветром крыша, трава растет возле самого крыльца, и в слюдяном блеске окон тоже чудится что–то нежилое, остывшее.

– Вот она, наша хата! — весело блеснул зубами Турлай.— В другой половине Иван Карпухин проживает, шесть душ детей да баба — вот и весь его приисковый капитал. А в этой, значит, я, тоже богач еще тот…

Он негромко засмеялся и, повозившись перед дверью, исчез в сенях.

Очир тем временем хозяйственно обошел двор, закрыв попутно ворота, заглянул в низенькие сараюшки, темневшие в дальнем углу.

Двор задами выходил на обрыв, под которым тянулась травяная пойма, дальше — песчаный светлый берег, а за ним угадывался скупо мерцающий темный Чирокан.

Слабый свет тронул стекла, моргнул пару раз, разгорелся. Под окном легло бледное пятно. Стало чуточку веселее.

– Алексей Платоныч! — окликнул шепотом Турлай, выглядывая из сеней.— Вьюк давайте сразу в хату.

Зверев понял и подвел к крыльцу ту лошадь, которая везла оружие. Вдвоем с Очиром они торопливо развьючили и, спотыкаясь обо что–то в темных сенях, внесли в комнату два тяжелых брезентовых свертка, увязанные в несколько рядов веревками.

Турлай тем временем занавешивал мешками окна.

– Сюда, сюда давайте… Алексей Платонович, посвети–ка…

Он передал свечу, прошел за печку и, встав на колени, вынул несколько кирпичей, а за ними — половицу. Открылась узкая дыра.

– Это у меня тут оружейный склад,— глядя снизу вверх, с усмешкой объяснил Турлай.— Берданку и патроны здесь держу да пару лимонок — в Чите у солдат разжился, когда сюда ехал…

Зверев и Очир, присев на корточки, быстро сняли веревки, развернули промасленный брезент и начали подавать винтовки.

– Ах ты, мать моя! — восторгался Турлай, любовно взвешивая на широкой ладони лоснящуюся трехлинейку,— Совсем новенькие ведь, в масле еще… Ай да Серов!

Спасибочко ему наше, выручил, выручил, ничего не скажешь. Ну, теперь нас не укуси, теперь мы и сами с усами…

Когда оружие и патроны уложили в тайник, а половицу водворили на место, сияющий Турлай встал, степенно вытер о голенища сапог замасленную ладонь, но вдруг прыснул и весь зашелся от смеха. Зверев удивленно взглянул на него, обернулся к Очиру — тот невозмутимо раскуривал трубочку — и снова в полнейшем недоумении уставился на бурно веселившегося хозяина. Тот было умолк, но сейчас же глаза его начали пучиться, усы встопорщились и, не удержавшись, он опять захохотал, приседая и хлопая ладонью по коленке.

– Ну, гости дорогие, прямо скажу,— проговорил он наконец, вытирая глаза.— Угощать мне вовсе нечем. Ни крошки в хате нет. Харчуюсь я у Карпухиных, а они сей час, вишь, спят… Брал я краюху хлеба с собой, да съел ее аккурат перед тем, как вас встретить. Чудовый хозяин, а? Вы, значит, нам подарок дорогой, а мы вам дулю с маком, а? Ха–ха–ха…

Захар Тарасович относился, видимо, к числу тех людей, которые если уж веселятся, то безудержно и от души. Зверев невольно рассмеялся, глядя на него, хотя, сказать честно, было ему совсем не до смеха: в пути пришлось пробыть без малого месяц, и под конец усталость его, миновав всякие границы, перешла в какое–то отупение — окружающее порой виделось ему как бы сквозь оконное стекло, заливаемое зыбучей дождевой водой. Все еще улыбаясь, он оглянулся и не поверил своим глазам — Очир, этот обветренный до черноты кочевник, всегда невозмутимый, как каменные идолы в его родной степи, трясся от беззвучного смеха. Глаза его пропали среди морщин, зажатая в зубах трубка прыгала, рассыпая искры.

– Ну вот и славно,— сказал Турлай, когда все отсмеялись.— Революция — дело веселое. Пущай нынче Жухлицкий плачет, а нам и посмеяться не грех!

– Платонович,— напомнил Очир.— У нас, однако, маленько есть хлеб, мясо вареное…

– Э–э, да вы богаче Жухлицкого! — оживился Турлай.— Охотились по дороге?

– Дня три назад Очир подстрелил козу.

– Добре, давайте сюда ваши харчи, а я пока печку затоплю.

Зверев и Очир вышли во двор. Ветер заметно усилился и налетал частыми порывами. Хлопали и скрипели оторванные доски, надоедливо дребезжало где–то жестяное ведро. Небо совсем заволокло тучами — ни луны, ни звезд.

Откуда–то — видимо, с той стороны Чирокана — долетел еле слышный одинокий тоскливый вой. «Хорошо, что утром нам не в дорогу,— подумал Зверев, зябко поеживаясь.— Скверный завтра будет день…»

Развьючив, внесли в избу сумы. Очир, не торопясь, выложил на стол полкаравая зачерствевшего хлеба, несколько лепешек, куски вареного мяса, соль и кожаный мешочек с зеленым чаем.

Ужинали обстоятельно, не спеша. Очир брал кусок мяса и, прихватив его зубами, ловко отрезал у самых губ,— отточенный охотничий нож мелькал с быстротой молнии. Захар Тарасович нарезал мясо толстыми ломтями, укладывал их на хлеб, солил. Откусив, истово вкушал, запивая изредка чаем. Посмеиваясь, рассказывал о себе.

– Сам я с Киевщины,— говорил он.— Село там есть одно, Медведевка называется, оттуда, значит, я. Семья у нас была большая — три брата, две сестры и отец с матерью, само собой. Из братьев я самый младший. Жили впроголодь. Земли у нас — капелюхом накрыть можно. Вот я и подался до городу искать себе дело… Поработал в одном месте — выгнали за строптивость, из другого — сам ушел, а после подхватило меня и понесло по свету, как траву перекати–поле. И занесло под конец аж сюда — в, Золотую тайгу, на Чирокан. Разбогатеть, вишь, надумал, в лаковых сапогах до отцовской хаты вернуться… Работаю год, другой, третий и вижу: черта лысого тут разбогатеешь, однако на фарт надежды не теряю. А это, скажу тебе, Платоныч, самое страшное для нашего брата, хуже вина и карт. Скажем, приходит человек в тайгу и имеет думку: поработаю, дескать, накоплю немного и — домой. А хоть раз увидит золото — пропал, считай. Манит оно его, ан в руки не дается. Блеснет в одном месте, в другом, а человек идет и идет за ним, как ночью на огонек, все идет, идет, и нет конца тому пути. Закружило, значит, человека золото, пропащий тот человек… Черт знает, что бы со мной стало, да началась война с германцем. Взяли нас из тайги на фронт. Вот там–то, в окопах, я в прозрел, прямо скажу. Прокламации, бывало, читаешь, умных людей послушаешь, да и свой брат солдат кое–что добавит — вот глаза помаленьку и раскрываются. Да–а… Ну, как остался я без руки, меня, конечно, списали вчистую. Поехал к себе в Медведевку. Смотрю, плохи дела, еще хуже, чем раньше. Один брат на фронте, другой до кровавых мозолей на земле бьется, а из нужды никак не выбьется. Отец, конечно, сильно постарел, какой из него теперь работник? Ну, женился я — хоть и с одной рукой, а все ж мужик, по военному времени в цене. Пожил год с бабой да и говорю ей: поеду, мол, в Сибирь, в тайгу. Коль будет все ладно — тебя выпишу к себе, а нет — вернусь так. Не успел сюда приехать — революция, царя сбросили…

Звереву есть не хотелось. После первой кружки обжигающего чая он, привалившись к стене, незаметно впал в дремоту. Он слышал, как Турлай с Очиром еще говорили что–то о лошадях, потом несколько раз выходили, внесли седла, бренча стременами, по открыть хотя бы одни глаз у него просто не было сил.

– Платонович,— раздался над самым ухом голос Очира.— Платонович!

– А?.. Да–да, я сейчас, сейчас…— пробормотал он, силясь разлепить веки, и не смог.

– Алексей Платоныч,— позвал издалека Турлай. — Эк, уходило–то тебя… Иди–ка приляг.

Зверев все же превозмог себя, встряхнулся, с минуту моргал на слабенький огонек свечи и пришел–таки в чувство. Рядом стоял Очир, прихлебывая чай. Неизменный свой зипун он уже снял, деревянная кобура маузера висела у него чуть ли не до колен. Зверев фыркнул.

– Убрал бы… Ведь до смерти можешь напугать со сна…

На придвинутой к печке широкой лавке разостлали потники, бросили сверху шубу, в изголовье положили седло. Царское ложе!

– Платоныч! — окликнул Турлай, когда все улеглись, задув свечу.— Тебе, поди, завтра надо наведаться к Жухлицкому?

– Да…

– Запомни, Аркаша — тварина еще та…— Турлай беспокойно заворочался, помолчал.— Ухо с ним надо держать востро, уж мы–то его тут знаем… Хитрей сатаны мужик. И душ загубленных на совести его ох как немало.

– Понимаю,— тихо сказал Зверев, следя сонными глазами за тем, как мельтешат по стенам тусклые отблески догорающих в печи головешек.

– И еще остеречь хочу — не скажи ему ненароком, что видел меня на Магдалининском. Там, чую, неладное творится, и Жухлицкий к тому прямое касательство имеет.

– Понимаю…

После этого наступила тишина. Багровые сполохи еще некоторое время, замирая, подрагивали на стенах, пока не погасли совсем. В избе похолодало. Подвывал в трубе ветер, грозя изгнать последнее тепло, и начинающийся дождь робко пока постукивал в окна.

Впервые за последние пять месяцев Турлай ощущал чувство успокоенности. Отныне, получив в свое распоряжение боевое оружие, Таежный Совет представлял собой реальную и авторитетную силу, с которой придется всерьез считаться хозяевам золотых промыслов.