Онлайн чтение книги Исаак Лакедем
XVII. ПРОКЛЯТИЕ

Составив и подписав приговор, Пилат отправился к себе.

Претор чувствовал, что так и не договорился с собственной совестью. На душе его было черно, и он нуждался в уединении.

Клавдия не просила о встрече: она понимала, что ее присутствие стало бы лишним упреком мужу. Она удалилась в глубь женских покоев и приказала завесить окна и двери снаружи и изнутри, чтобы до нее не доходил дневной свет и шум.

А тем временем Иисуса вели на форум. Заранее изготовленный крест уже ждал его там.

Спаситель очутился на месте одновременно с двумя ворами, Димасом и Гестасом, которых должны были распять вместе с ним и по этому поводу вывели из тюрьмы.

Один из них молился, другой богохульствовал: срок ожидания казни им сократили на два дня.

Но этих двоих едва ли кто замечал: всеобщее внимание притягивал к себе только Иисус.

Когда он появился меж лучников, шагнув на верхнюю ступень лестницы претория, работники, тащившие крест, поспешили поднести его к нижним ступеням.

Поравнявшись с крестом, Иисус встал на колени и трижды поцеловал орудие своей пытки, которое ему предстояло претворить в символ искупления.

Подобно языческим жрецам, по обычаю лобызающим новый алтарь, который они освящают, Христос целовал этот вечный алтарь своей искупительной жертвы.

Тут воины приблизились и с большим трудом взвалили неподъемный груз на его правое плечо, тогда как на плечи двоих мошенников возложили лишь короткие поперечные перекладины их крестов и привязали как к ярму вскинутые на них руки, а длинные продольные тесины обоих крестов поручили нести рабам.

Двадцать восемь конников, призванных сопровождать эту процессию, выстроились у подножия Антониевой крепости.

Под звуки трубы Иисус, с крестом на плече, поднялся; ему помогли два стража, поддерживая его под руки.

Предводитель маленького отряда всадников встал с четырьмя сотоварищами во главе зловещего кортежа и крикнул:

— Вперед!

Это был Лонгин.

В то же мгновение вся толпа всколыхнулась и разразилась ликующими криками. До сих пор осужденный испытал на себе лишь предварительные истязания. Теперь же начиналась настоящая пытка.

За Лонгином и четверкой всадников следовал трубач. Ему полагалось останавливаться на каждом углу улицы и на перекрестках, трубить и громко оглашать приговор, вынесенный прокуратором.

За трубачом шел отряд пеших стражей в кирасах, со щитами и мечами. За ними, один в намеренно образованном пустом промежутке, шествовал юноша и нес исполненную маслом по белой доске надпись на трех языках: арамейском, латыни и греческом:

ИИСУС НАЗОРЕЙ, ЦАРЬ ИУДЕЙСКИЙ

Вот за этим юношей и шел Иисус; вокруг него и позади двигались пешие воины, а за ними текла неисчислимая, неслыханно густая и растянувшаяся в длину толпа!

Поскольку божественному мученику не по силам было тащить крест, длинный конец которого волочился бы по бугристой иерусалимской мостовой, этот конец на растянутых веревках поддерживали два работника с корзинами, где лежали молотки, клещи и гвозди.

Одну из таких корзин помогал нести очаровательный мальчик с длинными волосами, розовыми щеками и белоснежными зубами; смеясь, он перебирал эти чудовищные предметы и играл с ними!

Правой рукой Иисус пытался чуть приподнимать крест, чтобы тот не так давил на плечо, левой же вынужден был придерживать край слишком длинного одеяния, в котором путались его ноги.

Босые ступни были окровавлены; кровь сочилась из ран на теле, текла по израненному лицу, отчего его бледность еще сильнее бросалась в глаза.

После вечери вот уже много часов он ничего не ел, не пил, почти не спал; потеря крови, лихорадка и жажда мучили его.

Так он пустился в последний путь, который назовут Крестным путем. С этого места каждый шаг его будет сосчитан и тщательнейшим образом изучен благоговейными пилигримами. Итак, от дворца Пилата до места, где крест воткнули в скалистую расщелину — тысяча триста двадцать один шаг или три тысячи триста три ступни.

После первых восьмидесяти шагов силы оставили Иисуса, и он упал в первый раз.

На какое-то время вся процессия пришла в замешательство. Вместо того чтобы помочь Иисусу, поддержав за протянутую руку, палачи принялись бичевать его веревками, а воины кололи наконечниками копий.

Однако, вне всякого сомнения, тот же ангел, что уже приходил на помощь Иисусу, вмешался и сейчас: он принял протянутую руку, которой люди не желали касаться, и без видимой посторонней помощи Христос поднялся.

Но, падая, он ударился головой о камень, и с этой стороны терновый венец глубоко впился в череп. Тем временем толпа выкрикивала, согласуя свои возгласы с ритмом его шагов, что придавало этим звукам сходство с торжественным гимном:

— Славься, Иисус Назорей, царь Иудейский!.. Зачем ты идешь на Голгофу во главе шумной процессии?.. Ах да! Ты желаешь всю Палестину увидеть с высоты нового трона, чтобы узреть распростертым у ног тот Иерусалим, разрушение которого ты предрекал… А ну-ка, назови срок, когда от храма не останется камня на камне? Скажи нам, когда будет так, что ящерицы и ужи станут ползать по лестицам наших домов? Когда же верхушки наших башен зарастут волчцами и терниями? Расскажи нам об этом, пророк Иисус! Открой, помазанник Божий! Поведай, богоподобный Мессия!

Взрыв хохота прибывавшей толпы покрывал выкрики тех, кто уже прошел. Так разбивающаяся о скалы волна морского прибоя заглушает шум предыдущей, уже схлынувшей.

Через шестьдесят шагов после первого падения — все расстояния потом были тщательно выверены, как мы уже говорили, — итак, через шестьдесят шагов на пути к Голгофе Иисуса поджидала Богоматерь. После сечения лозами, которому подвергли ее сына, она покинула форум; к тому же там ее заметили, что тотчас привлекло к ней взгляды недоброжелателей и глухие угрозы. Она попросила Иоанна провести ее туда, где ей можно будет еще раз увидеть сына на его крестном пути.

Там она и ждала.

Заслышав приближающийся, подобный приливу, рокот человеческого моря, увидев первых воинов, за спинами которых уже неясно виднелась согбенная под тяжестью креста фигура ее сына, Пречистая Дева задрожала и не могла унять стоны.

Люди, бежавшие по бокам мрачного кортежа, слышали стенания измученной горем страдалицы и останавливались, чтобы узнать, почему она плачет.

— Кто эта женщина, что так мучается? — спросил один из них.

— Эге! — воскликнул другой. — Разве ты не узнаешь ее? Это же мать галилеянина!

Тогда первый стал правой рукой копаться в поле кожаного фартука, который он держал левой за край, сделав из него большой кошель. Когда он вытащил руку, в ней была пригоршня гвоздей.

— Гляди! — крикнул он Богоматери, — вот подарочек для твоего сына! Чтобы не упасть, Мария была вынуждена прислониться спиной к стене. В это время мимо нее проследовали Лонгин и его четверо всадников, затем прошагал трубач и, поскольку там был перекресток, остановился, затрубил и прочитал приговор, а затем двинулся дальше. За ним прошли воины, потом — юноша, что нес в руках издевательскую надпись, и наконец с ней поравнялся Иисус.

Он повернул голову в ее сторону, невольно протянул к ней руки, но тут же ноги его запутались в волочащейся одежде, он зашатался, упал вторично — на этот раз на колени и вытянутые вперед руки.

Тут Пречистая Дева уже не смогла сдержать материнских чувств. Она бросилась вперед, расталкивая зевак, стражников, палачей и, пробившись в первый ряд обступавших Спасителя, закричала:

— Сын мой! Сын мой!

— Будь благословенна, матушка, — откликнулся Иисус. Он обессилел; но сопутствующий ему ангел Господень сумел вдохнуть в страдальца новые силы, — и Христос поднялся. А Богородицу оттолкнули, осыпали бранью, но не ушибли и не поранили, и она упала на руки подхвативших ее Иоанна и Магдалины.

Не заботясь о ней, процессия снова тронулась в путь, и толпа стала кричать:

— Вар-Авва! Где Вар-Авва?.. Почему дали убежать Вар-Авве? Это ему надо было бы вручить трубу. Пусть бы он на каждом углу, перекрестке, у всех закоулков скликал рабов, плетельщиков сетей, крутильщиков жерновов, воров, убийц. Он говорил бы им: «Слушайте, слушайте великую новость: Иисус из Назарета, ваш царь, ждет вас у своего трона на Голгофе. Идите те, что в домах, и те, что снаружи, идите все, сбегайтесь все!..» Да славится Вар-Авва!

Тем временем издалека показался дом Серафии — той, у которой Иоанн брал драгоценную чашу для вечери, той, у которой Иисус, еще ребенком, провел три дня, в то время как родители искали его по всему Иерусалиму. Теперь напротив этого жилища Иисус заметил человека, на голову возвышавшегося над всеми, кто его окружал. Дело в том, что этот человек, чтобы лучше видеть, встал на каменную скамью, сложенную у порога и вытянувшуюся вдоль окна его дома. Справа от него стояла жена, а к ней, встав на цыпочки, прислонилась красивая молодая девушка лет пятнадцати; слева на подоконнике стоял его сынишка лет восьми-девяти, которого отец бережно поддерживал. Наружная стена его дома была увита виноградом с уже набухшими почками, обещавшими укрыть фасад тенистым покровом из листвы: весной и летом — изумрудной, а осенью — рубиново-красной.

Человек этот, как казалось, с мрачным нетерпением ожидал приближения Иисуса; вместе с толпой хлопая в ладоши, он выкрикивал: «Идите те, кто внутри, и те, кто снаружи, убийцы, воры, крутильщики жерновов, плетельщики сетей, рабы, — приходите все: ваш царь ожидает вас, и трон его — на Голгофе!»

Когда же Иисус подошел ближе, этот человек указал на него жене:

— Ого! Видишь сияние вокруг головы этого мага? Разве потом не будут божиться, что это ореол истинного пророка?

На что женщина отвечала:

— Сколько я ни смотрю, Исаак, ничего особенного не вижу.

— Это возможно, но я-то вижу, я вижу… Кажется, будто оно составлено из самых чистых солнечных лучей: вот еще одна из его колдовских проделок!

А Иисус приближался.

— Ах! — продолжал этот человек. — Вот когда бы я хотел держать в руках орла цезарей! Теперь мы бы посмотрели, смог бы ты склонить его себе под ноги, будто ты император какой! Где же теперь твоя сила? Ведь ты шатаешься, гнешься и вот-вот упадешь под крестом!

И действительно, Христос был согнут, шатался и едва не падал под столь тяжкой ношей. Вот почему, увидев скамью, он отклонился от прямого пути, сделал шаг в сторону к тому, кто на ней стоял.

— Исаак Лакедем, — произнес Христос, — это ты?

— Да, я, — откликнулся тот. — Чего тебе нужно от меня, колдун?

— Меня мучит жажда, дай мне немного воды из твоего колодца.

— Колодец высох.

— Я устал, Исаак, помоги мне нести мой крест, — продолжал Иисус.

— Я тебе не носильщик. Ты называешь себя сыном Божьим, призови одного из ангелов своего отца, он поможет тебе!

— Исаак, мне трудно идти дальше… Позволь мне чуть-чуть отдохнуть на твоей скамье.

— На моей скамье нет места ни для кого, кроме меня, жены и детей… Ступай, ступай!

— Позволь мне хотя бы сесть на твой порог: там никого нет.

— Порог мой не для колдунов, лжепророков и богохульников… Ступай!

— Протяни лишь руку и достань одну из табуреток в твоей лавке.

— Нет, ведь если ты на нее сядешь, мне придется ее сжечь… Ступай!

— Исаак, Исаак! Эта табуретка станет для тебя золотым престолом в царстве Отца моего!

И Иисус с умоляющим видом сделал еще шаг к бывшему легионеру.

— Вон отсюда! Вон! — закричал тот — Разве не видишь, что мой виноград сохнет при твоем приближении?.. Прочь! Смотри: дом мой содрогается лишь оттого, что ты попросил позволения на него опереться. Назад! Вон дорога прямо перед тобой, иди своей дорогой!

И, соскочив со скамьи, он так яростно оттолкнул Иисус, что тот упал в третий раз.

— Ступай! Ступай! Ступай! — твердил легионер. Иисус приподнял крест и встал на одно колено.

— Несчастный, — проговорил он. — Я упорно желал спасти тебя, а ты упорно желал себя погубить… «Ступай!» — говоришь ты? Проклятие тебе за то, что вымолвил это слово!.. Мне предстоит еще лишь несколько шагов сделать с этим грузом на плечах, и все будет кончено. А ношу, оставленную мной, взвалишь на себя ты! Другие причастятся тела моего, крови и духа — ты же унаследуешь страдание мое. Только для тебя оно не будет иметь конца и продлится до истечения сроков жизни людской на этом свете, до конца времен!.. Тебе, несчастный, что сказал мне «Ступай!», — тебе суждено идти вперед вплоть до Судного дня! Поторопись же: приготовь сандалии и дорожный посох. А пояс не готовь — отчаяние перетянет чресла твои и обхватит грудь твою. И станешь ты вечным скитальцем, вечным странником, ибо бессмертие уготовано тебе! Я жаждал, а ты отказал мне в питье — ты выпьешь до дна горький осадок на дне моей чаши. Моя крестная ноша давила мне на плечи, ты отказался разделить ее со мной — никто не поможет тебе вынести груз собственной жизни. Я был утомлен, а ты не позволил мне отдохнуть на твоей скамье, на твоем пороге, не дал табуретки, чтобы мне сесть, — я отказываю тебе в могиле, где ты бы упокоился сном!

— Ох-ох! — пробормотал Исаак, пытаясь усмехнуться, хотя его зубы стучали, смертельный холодный пот потек по лбу и спине, а колени задрожали, словно утомились более Иисусовых. — Ты хотя бы оставишь мне время пообедать с женой и детьми? Или нет?

— Да, — ответил Иисус. — Но тебе отпущено не более, нежели осужденному, которого положено не беспокоить, пока не истек срок одной трапезы… Да, ты пообедаешь с ними, но сегодня же вечером ты отправишься в бессрочное странствие. Ты будешь блуждать бесконечно и бессчетно раз появляться то там, то здесь, так что в конце концов все сотворенное Богом — от каменного утеса до человека — узнает тебя. При виде тебя орел, парящий в облаках, замрет и прокричит тебе: «Ступай, отверженный!» Коршун высунет голову из гнезда и, остановив на тебе налитые кровью глаза, заклекочет: «Ступай, отверженный!» Змея выползет из своей норы, поднимет перед тобой плоскую голову с раздвоенным языком и прошипит: «Ступай, отверженный!» Ты увидишь, как поблекнет и потухнет звезда, что тысячу лет будет слушать, как в молчании ночи твои слезы одна за другой катятся в бездонную пропасть вечности. И, умирая, звезда шепнет тебе: «Ступай, отверженный!» Ты будешь следить, как змеится река по равнинам, лесам и лугам, ты будешь идти по ее течению, как и она, никогда не отдыхая, а океан, останавливающий ее бег, не захочет остановить тебя и прошумит: «Ступай, отверженный!» В города, которые ты оставил цветущими, когда они отторгли тебя, ты будешь возвращаться вновь, заставая их уже в руинах, и призрак мертвого города подберет камень из своих развалин и кинет в тебя со словами: «Ступай, отверженный!» Ты будешь, повторяю, идти и идти, останавливаясь лишь для того, чтобы совершить — борясь со мной или во славу мою — лишь то, что тебе предназначено, ибо станешь орудием Провидения. Так будет до дня, когда я вернусь на землю!

И обессилев, Иисус вновь упал под тяжестью креста.

Тут из дома напротив выбежала женщина и, увидев лицо Спасителя, залитое слезами и кровью, покрытое пылью, подала на вытянутых руках белый алтарный покров со словами:

— Сладчайший господин мой Иисус, благоволите утереться этим тонким полотном, оно только вышло из рук ткача, отбелено утренней росой на луговых травах и еще не запятнано ничьим прикосновением.

Иисус ответил:

— Благодарю, добродетельная Серафия, дар твой желанный, ведь ты видишь, как я страдаю. Только утри мне лицо сама: я не могу оторвать рук от земли…

Благочестивая женщина бережно промокнула платом лицо Иисуса, стирая слезы, кровь и пыль.

— Хорошо, — сказал он. — А теперь взгляни на плат свой. Серафия глянула и вскрикнула.

Лик Иисуса неизгладимо запечатлелся на нем и ярко сиял, а от тернового венца, что ранил лоб Христа, исходили лучи света, символ его божественной природы.

Каждый имел возможность увидеть чудесный отпечаток, ибо Серафия на какое-то время застыла, растянув плат в вытянутых руках и не смея поверить, что ей выпала такая честь.

— С этого дня, — молвил Иисус, — оставь имя Серафии и зовись Вероника 15Vera icon — «истинное изображение» (Примеч. автора.).

— Я поступлю как угодно моему господину и повелителю! — воскликнула Серафия, упав на колени.

Меж тем все, кто окружал Иисуса и слышал, как он проклял легионера, шептались, охваченные ужасом. Лонгин бормотал:

— Почему это все время, пока осужденный говорил, моя лошадь плакала? Пеший воин недоумевал:

— Почему это все время, пока осужденный говорил, мой меч стенал в ножнах?

Копьеносец также не находил объяснения:

— Почему, в конце концов, все то время, пока осужденный говорил, копье содрогалось у меня в руке?

Те же, кто видел чудо, пребывали в еще большем замешательстве.

Какой-то человек тряс головой и шептал:

— Я никогда не знал страха, но вот сердце рвется из груди, словно испуганный олененок! Открой дверь, жена, я хочу войти в дом и не выходить, пока этот день не кончится.

Женщина трясла головой и тихо ныла:

— А если все же это некий Бог, неведомый Бог, которого весь мир ожидает, как поговаривают… Ох-ох-ох! А я-то его оскорбила и побила… Матушка моя, открой мне дверь, я хочу возвратиться к тебе и спрятать лицо на груди твоей… Может статься, он меня не разглядел? Тогда в день Страшного суда он пройдет мимо, не узнав меня.

Ребенок с корзинкой, сжимавший в кулаке гвозди, тряс головой и хныкал:

— Почему гвозди так жгут руку, а я не могу ее разжать?.. Отец, открой мне дверь и вырви из руки раскаленные гвозди!

И мужчина выбирался из толпы и бежал.

И женщина выбиралась из толпы и бежала.

И ребенок выбирался из толпы и бежал.

Тем временем процессия снова тронулась в путь, и те, кто ничего не видел и не слышал — слепое, бессмысленное людское стадо — продолжали орать и петь:

— А ты, Пилат, возьми кувшин серебряный и лохань бронзовую! Пилат праведный, умой руки именем Рима!.. Ах, ты забыл нам раньше рассказать, что Рим — такая невинная девственница, что никогда не наденет на пальчик колечка из крови… Умывай руки, Пилат, нам-то какое дело! У нас, кроме тебя, кесарева прокуратора, кроме Ирода, тетрарха Галилеи — у нас новый государь — Иисус из Назарета, царь Иудейский! А если кто сомневается, пускай прочтет вон ту надпись на трех языках… Ну, иди, иди, добрый царь, иди на Голгофу с двумя разбойниками. Один из них будет тебе носителем опахала, другой — виночерпием. Иди на Голгофу, и завтра орел с горы Кармель спустится к тебе и сорвет венец терновый с твоей головы и, держа его в когтях, будет летать с севера на юг, с запада на восток и кричать: «Земля, смотри на меня, я несу по всему миру корону Иисуса Назорея!»

И взрывы хохота толпы накатывающейся заглушали голоса толпы схлынувшей, как волна прибоя, ударяясь о скалы, заглушает звук волны отступающей.

Вот так текли во множестве люди, подобно реке, готовой без остатка броситься в море, оставив ложе свое сухим и пустынным…

Лишь Исаак Лакедем застыл молча, словно бы окаменев, на том же месте, где его застигло Иисусово проклятие.

Однако, когда шум, крики, смех, ругань и богохульные восклицания замерли по другую сторону Древних ворот, отверженный, казалось, постепенно пришел в чувство. Он огляделся, увидел, что остался один, обеими руками хлопнул себя по лбу и кинулся в дом, закрыв за собой дверь на все засовы.