Онлайн чтение книги Искатели
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Мать Андрея умерла, когда ему было пятнадцать лет. Хозяйство перешло в руки Кати. Она была на три года старше брата и считала своим долгом заниматься его воспитанием. Николай Павлович тоже стал строже следить за сыном.

Война подкосила здоровье отца, он вышел на пенсию, страдая от вынужденного безделья. В последний год, немного оправясь, он увлекся работой по дому как член комиссии содействия. Андрей радовался, что его безобидная деятельность отвлекает отца от мыслей о болезни. Когда-то отец, монтажник гидротурбин, был в глазах Андрея героем, мудрым, всезнающим. Теперь Андрей водил его гулять; посмеиваясь, выслушивал суждения о порядках в домоуправлении и поддавался, играя с ним в шашки.

— Папа, я ничего не знаю! — не раз сокрушался он, возвращаясь из лаборатории. Ему необходимо было кому-то пожаловаться.

Он изливал отцу горести, делился своими проектами, не ожидая совета, не интересуясь одобрением, потому что ему важно было иметь лишь слушателя. Как бы там ни складывалось на работе, он никогда не чувствовал себя одиноким. В этой части своей жизни он ощущал превосходство молодости, здоровья, силы и, как все взрослые дети, все меньше чувствовал себя сыном.

Там же, где он нуждался в участии, он неожиданно оказался понастоящему одинок. Он не мог рассказать о Рите никому, — ни Кате, ни отцу, никому. Здесь все были чужими. Шли дни, и каждый день уносил часть надежды.

Он все еще не мог поверить, что это не разлука, а разрыв. Понимал, знал и не верил.

Любовь умирала медленно и слишком мучительно. Заниматься он не мог: избегая расспросов отца, он по вечерам уходил в кино или слонялся по улицам, и время после работы тянулось уныло.

Весна в тот год наступала не под приветственный блеск солнца. Она сражалась многотрудно, денно и нощно ковыряясь в грязи, под хмурым небом, отступая перед ночными заморозками, отвоевывая каждый клочок земли. Со взморья налетали серые ветры, мотая окоченелые, но уже упругие ветви с примерзшими к ним комьями снега.

Кое-где еще лежали сугробы талого, источенного каплями снега. Он был совсем непохож на голубой снег ранней весны. Он уже не скрипел, а хлюпал под ногами. Казалось, что город устал от зимы. Устала промерзшая земля, устали крыши, стены, устали люди. И Андрей чувствовал, что он тоже устал от всего того, что было.

А солнце отовсюду упрямо соскребало тусклый налет зимы.

По реке, медленно кружась, толкаясь, плыли темно-серые льдины. На дворе битый лед лежал черными кучами подле мокрых поленниц, прикрытых ржавыми листами железа. Обнажились облупленные карнизы с красным мясом кирпичей.

Чистое яркое белье на веревке слепило своей синевой, — такой сейчас снег где-нибудь за городом. Синева эта, наверное, от неба. Но сквозь пыльные окна оно казалось низким и мутно-голубым. А когда Андрей выходил на улицу, оно поднималось, чисто-синее, такое синее, что не было на свете ничего синей. И начинало казаться, что, может быть, вовсе не печально звенит капель по водосточной трубе. И ветви молодых лип вовсе не плачутся. На них лишь кое-где блестят прозрачные полукапли. Этим уж, наверно, не суждено упасть. Им не хватает влаги, чтобы собраться и полететь вниз. Они висят, как слезы ребенка, который раздумал плакать и уже смеется.

Внешне жизнь лаборатории текла размеренно и спокойно, но где-то в ее недрах шел все нарастающий процесс разрушения старых порядков. Борьба разрывала коллектив на группы, чуть ли не ежедневно меняя соотношение сил.

Андрея это мало беспокоило, — логика жизни заставит всех рано или поздно признать его правоту. Бороться надо не за людей, а за дела. Он мало интересовался, есть ли у него враги в лаборатории, кто они; вот что действительно плохо, так это то, что в Управлении со дня на день оттягивали пересмотр тематики лаборатории, не хватало денег на покупку оборудования, и Долгин на все требования металлическим голосом отвечал: «Ничего, товарищ Лобанов, материальные затруднения обостряют ум ученого».

Что же касается обстановки в лаборатории, то Андрей думал так — никаких противников нет, просто есть люди, которые еще не поняли, чего он добивается. Дайте им завтра интересную работу, и не нужно никакой агитации.

Зачастую он даже не догадывался о подробностях той кропотливой работы Борисова и членов партбюро, которая разрушала старые, привычные взгляды людей, завоевывая Андрею новых сторонников.

Когда на заседании парткома Борисова спросили, что творится в лаборатории, он с удовольствием заявил: «Раскол. Полный раскол». То, что прежде представлялось ему дружным коллективом, на деле оказалось просто механической смесью. Сейчас же начиналась реакция химического соединения, и ничего страшного, если эта реакция протекает бурно.

Борисова поняли и поддержали, несмотря на грозные предупреждения Долгина.

В лаборатории значительная группа недовольных сосредоточилась вокруг техника Морозова. Хороший электромеханик, «золотые руки», Леня Морозов пользовался влиянием среди молодежи. Ему подражали в манере одеваться — небрежно, щеголевато, курточка с молниями, широкое свободное пальто, яркий галстук. Он играл на аккордеоне и превосходно танцевал. Дружба с Морозовым ценилась высоко. Считалось лестным провести с ним вечер; вокруг него всегда царила атмосфера какого-то заманчивого шика, у него было много знакомых хорошеньких девочек. Морозов и его приятели где-то собирались, выпивали, и случалось, что он являлся на работу «под мухой». Ему прощали — он считался незаменимым.

Морозов бил на то, что Лобанов, отказываясь от ремонта, лишает ребят возможности заработать. При Майе Константиновне все зарабатывали хорошо. На ремонте наловчились, а с этими научными работами выйдет полный «прогар».

После первой же получки действительно пошли разговоры.

— За что ишачим? — шумел Морозов. — За пять пальцев и ладонь.

Ему сочувствовали, и попытка Борисова вмешаться ни к чему не привела.

— Вы на зарплате, — сказал Морозов, — а нам, сдельщикам, надо заработать.

В тот же день, зайдя в мастерскую проверить свой заказ, Борисов обнаружил на станке бронзовую зубчатку.

— Срочный заказ самого начальника лаборатории, — объяснил Кузьмич.

— Какой заказ?

— А вы узнайте у Морозова, он принес наряд.

Вызвали Морозова. Он заявил, что часовой механизм для нового реле ремонтируется по приказу Лобанова.

Начиная догадываться, в чем дело, Борисов осмотрел механизм.

— Непонятно, — сказал он, пристально смотря на Морозова, — зачем корпеть над этим старьем, когда у нас на складе есть почти такие же готовые.

— Не почти, а в аккурат такие же, — улыбнулся глазами Морозов. — Там только дырочку просверлить для крепления.

— Почему же ты не подсказал Андрею Николаевичу?

— Ученого учить — только портить, — нагловато усмехнулся Морозов. — Я доложил ему: вот шестеренки стерлись, он говорит: отфрезеруйте новые. Наше дело маленькое, слушай да подчиняйся.

Сдержанного Борисова вывести из равновесия было не так-то легко. Он попробовал вызвать Морозова на откровенность:

— Мы бьемся над перестройкой лаборатории, хотим заняться большими научными вопросами, установить новые автоматы на станциях, вы же нам палки в колеса суете. Почему?

Разговора не получилось. Морозов прикинулся непонимающим:

— Откуда вы взяли, Сергей Сергеевич? Вредитель я, что ли?

— Насчет учебы ты отговаривал ребят?

— Я про себя говорил. Мне до них какое дело. А я и так вроде с работой справляюсь. — Он поиграл металлической застежкой на куртке, пренебрежительно оглядел поношенный, с обтрепанными рукавами костюм Борисова. — Может, я плохой стал, что ж, поищите другого.

Борисов собрал комсомольское бюро и спросил — до каких пор они намерены идти на поводу у таких, как Морозов?

Резкость Борисова поначалу восстановила против него большинство комсомольцев. Как так — мы идем на поводу? Факты! А чем плох Морозов? Он хороший производственник!

Борисов попытался раскрыть нехитрую жизненную философию Морозова. Да, дело свое знает, чувствует себя незаменимым, понимая, что сверхурочные ему платить будут и нянчиться будут. Ну, а когда работа изменится и больше начнут головой, чем руками, действовать, тогда кто впереди окажется?

Неизвестно. Может, Ванюшкин. Может, Заславский. Может, Вера Сорокина. Если еще учиться начнут, тогда совсем Морозова позади оставят.

— Его не слава интересует, — задумчиво сказал Ванюшкин. — Ему только рубль подавай. Рубль — это его компас.

— Не компас, а компас, — поправила Вера Сорокина. Воронько подозрительно посмотрел на нее:

— С моряками познакомилась?

— А как сформулировать его вину? — никого не слушая, говорил Ванюшкин.

— Фактов особых нет. Вредное влияние он, конечно, оказывает. Он угощает, вот за ним любители выпить на дармовщинку и тянутся.

— Это ты неправ! — покраснев, воскликнул Саша Заславский. — Ты слухи собираешь.

— Ты, видать, сам выпивал с ним? Саша вскочил, стукнул кулаком по столу:

— Выпивал, ну и что? Я на свои выпивал. А потому, что хотел у Морозова кое-чему поучиться.

Воронько нерешительно пробасил:

— Товарищи, у нас поднимается благосостояние трудящихся. — Он замешкался. — Конечно, у Морозова сильные отрицательные пережитки… Он действует на психику… ну вот я, к примеру, в эту получку… на сто пятнадцать рублей меньше пришлось.

— Обывательщина, — сказал Ванюшкин. — Ты член бюро, ты дай политическую оценку.

— Очень просто, — затараторила Вера Сорокина. — Очень просто.

Морозов — типичный мещанин. Посмотрите, как он к девушкам относится. Про Соню Манжула вам известно, — почему же отпора ему не даете? К нему тянутся, он веселый парень. А мы что же, у себя веселья организовать не можем?.. А насчет денег тоже надо решить. Заработать всем хочется!

Перебить Веру никто не мог, она строчила без пауз, сваливая в одну кучу и лакированные туфли, которые она не может купить второй месяц, и методы агитации среди молодежи — на одном энтузиазме далеко не уедешь, и перевод, который ей надо матери послать, — вы его пошлете за меня, Сергей Сергеевич?

Борисов умышленно до поры до времени не вмешивался. Отступления «не по существу вопроса», как выразился Ванюшкин, обнаруживали новые, неизвестные Борисову причины морозовского влияния на ребят и то, как относились комсомольцы ко многим важным вещам, о которых почему-то стеснялись говорить на собраниях.

Вот, например, о деньгах, когда его спросили, Борисов сказал:

— Мы все не прочь получать побольше. Вопрос только, каким путем этого добиваться. Дайте мне три тысячи в месяц и пошлите пивом торговать — не пойду. И никто из вас не пойдет.

— И Морозов не пойдет, — вставил Саша Заславский.

— …Кроме хороших костюмов и прочего у нас есть потребность в интересной работе. Мы мечтаем о коммунизме, мы хотим учиться, технику двигать вперед. Возможно, Морозов в пивной ларек не пойдет, но ремонт — это тоже вроде пивного ларька. Ремонтировать проще и денежней.

Ребята сидели в пальто, красные, потные. Они думали, что собираются на минутку, и не заметили, как заговорились до вечера.

— Вообще бы его следовало исключить из комсомола, — сказал Ванюшкин.

— С другой стороны, это позор для организации. Райком не утвердит. Скажут: воспитывать надо, не исключать.

— А что, мы не в силах перевоспитать? — самонадеянно сказала Вера Сорокина.

Ребята замахали на нее руками.

— Он сам кого хочешь перевоспитает.

— Скажет: «А-а-а, здрасте, начинаются ЦУ», — передразнил Ванюшкин, не раз без успеха принимавшийся за Морозова.

— Какие ЦУ? — не понял Борисов.

— Ценные указания.

— Да, бывает, одним ЦУ человека не проймешь, — улыбнулся Борисов.

Саша вскочил, стукнул кулаком по столу, полное, добродушное лицо его вытянулось.

— Вот так всегда. Дипломатия! Если уж на честность говорить, так давайте до конца. Думаете, нам неизвестно, Сергей Сергеевич, Морозов даже пьяным на работу являлся, и ему взыскания не дали. Майя Константиновна считала, что у нас и так много нарушений, что премии могут лишить и знамя не дадут…

— Правильно считала! — вставила Сорокина.

— Л нам это боком выходит. Разве после этого мы можем воспитывать?

Меня бы выгнали, если бы я пьяным пришел, да и любого из нас. Факт. А его нет. Закон-то для всех одинаков? А мы маневрируем. И все видят. Но оглобле стегаем, а не по лошади…

Борисов вздохнул. Дело не в Морозове. Все сводить к Морозову неумно.

Он задумался, почесал затылок, как бы сомневаясь, можно ли делиться какой-то тайной.

— Чувствуете ли вы, друзья, у нас, не где-то там, а у нас, здесь, разворачивается нешуточная борьба. («Черт его знает, правильно ли я поворачиваю?» — подумалось Борисову.) У нас начинается борьба с консерваторами. На нашей стороне пока еще сил недостаточно. Противники у нас есть посильнее, чем Морозов. Тут будет война серьезная. И кое-чем пожертвовать придется. Нам надо убедить, завоевать всю нашу молодежь. Во-первых, начнем с учебы…

Борьба! Это слово манило и звало вперед. Выходит, можно бороться и здесь, в этих до скуки привычных закопченных степах лаборатории; и здесь есть опасности, есть враги…

— Бороться, а за что бороться — толком неизвестно, — заметил Ванюшкии. — Ребята в мастерских еще меньше нашего в курсе.

Решили просить Лобанова выступить на комсомольском собрании с докладом о задачах лаборатории.

Накануне собрания Лобанов показал Борисову добросовестно составленный конспект доклада.

— Ну что ж, все правильно, — разочарованно сказал Борисов.

Признаться, Андрей готовился к докладу без особого интереса, поручили — придется делать, тем не менее равнодушный отзыв Борисова задел его самолюбие.

— Да просто скучновато, — признался Борисов в ответ на расспросы Андрея. — Цитаты, цифры, все на месте, а что толку? Вот мне ты свой локатор не так подавал. И для них тебе не доклад делать, а лучше бы рассказать, почему ты пошел учиться, чем тебя наука вдохновила…

После комсомольского бюро Борисова воодушевила идея поэтизации будничного труда. Суметь показать борьбу, опасности, зажечь ребят возможностью настоящих подвигов вот здесь, в лаборатории. Он спросил у Андрея, читал ли тот «Голубую чашку» Гайдара.

— Я недавно ее своим ребятишкам читал. Ах да, ты же холостяк! Так вот, отправился один человек с маленькой дочкой в путешествие, а весь-то их путь тянулся метров триста от дачи. И вдруг на этом пути оказались встречи и приключения, опасности, сражения, чудеса, как будто попали они в незнакомую страну. Они сумели увидеть мир другими глазами…

— Чепуха, — сказал Андрей, — при чем тут Гайдар? — И обиженно забрал свои листки.

Он попросил у Ванюшкина список комсомольцев. Большинство ребят окончили семилетку или ремесленное, кое-кто техникум. В графе «где учится» почти у каждого что-нибудь да было написано. Один занимался в школе взрослых, другой — в кружке мотоциклистов или в яхт-клубе, а против фамилии Цветковой значилось — учится в школе кройки и шитья. Ну, чем можно заинтересовать такую девицу? Как увлечь одним общим делом ребят, у которых столь разные вкусы?

Показать бы им, сколько красоты в будничной, но настоящей лабораторной работе, какой требует она фантазии, силы воли, какие здесь возможности.

Чтобы стать творцом, вовсе не обязательно быть инженером. Можно остаться простым лаборантом, монтажником и чувствовать себя воином того же отряда, где воевали Фарадей, Яблочков, Кржижановский. Воодушевить молодежь азартом исканий, чтобы она нашла здесь, в стенах лаборатории, свое призвание…

Задача была трудная. И, как всегда, трудность раззадорила Андрея.

Это было его первое выступление в лаборатории. Многие инженеры, стеснительно посмеиваясь, просили у Ванюшкина разрешения присутствовать на комсомольском собрании.

Андрей долго думал — с чего начать?

И он начал с того, как много лет назад в плохо протопленном, освещенном одной настольной лампой кабинете Кремля собирались по вечерам приглашенные Лениным электрики обсуждать план электрификации России. Он заставлял их прикидывать, сколько потребуется на первых порах материалов — провода, изоляторов, столбов, обсуждал проблему гидроторфа. «Нам нужны специалисты с „загадом“», — говорил он, умеющий сам, как никто, работать, опережая время.

Отойдя от истыканной флажками карты фронтов, он склонялся над другой картой страны. Там, где еще стояли войска Юденича и Деникина, рассыпались коричневые, синие, зеленые кружки будущих электростанций.

Чтобы типография могла отпечатать план ГОЭЛРО, пришлось выключить свет даже в правительственных зданиях Москвы, — такова была в 1920 году мощность московских электростанций. Этот план вместе с мандатом вручали каждому из делегатов Восьмого съезда Советов. На сцене Большого театра вспыхнули лампочки электрифицированной карты плана великих работ. Голодная, нищая юность советской энергетики зажгла в тот декабрьский вечер созвездия будущего Волховстроя, Шатуры, Днепрогэса, Свири.

Это была та вершина, с которой можно было обозреть прошлое и будущее электричества. Короткая, но бурная история электротехники была насыщена драматической борьбой, полной подвигов беспримерной нравственной силы. Маркс говорил, что электричество более опасный враг старого строя, чем все заговоры Бланки. Оно началось с компаса, указывающего моряку верный путь, оно стало одним из двух слагаемых ленинской формулы Коммунизма.

Оно имело своих героев, своих предателей, отступников, свои жертвы.

Первым в этой битве пал сподвижник Ломоносова — Рихман. Его убило молнией при изучении грозы…

То, что рассказывал Андрей, не было связной историей электричества. Его интересовали те люди, чьими трудами выявлялись могущественные свойства электричества — самой совершенной энергии, самой гибкой, способной перевоплощаться, копить и сохранять свою силу, передаваться на тысячи километров, светить, греть, плавить металлы, резать, вертеть, взрывать, говорить, разлагать вещества…

В жизни одного поколения электротехника, начав с забавы, стала хозяином века. В год, когда родился Ленин, в мире не горела еще ни одна электрическая лампочка. Восемьсот фонарщиков выходили в сумерки на петербургские улицы зажигать газовые фонари. А еще через несколько лет «русский свет» уже пылал на набережных Темзы, на бульварах Парижа и Берлина. Для тех, кто творил его во мраке царской России, для Яблочкова, Лодыгина, для сотен забытых мастеров талантливого народа свет был но только источником лучистой энергии. Недаром в русском языке слово «свет» звучит как «истина», «счастье», «свобода», как символ любимого существа — это земля, вселенная, это, наконец, люди.

Под стать этим богатырям была и группа первых советских электриков. На плечи этих ленинских выучеников легло создание новых электростанций. Андрей с гордостью перечислял их имена — Кржижановский, Классон, Винтер, Александров, Графтио… Про каждого из них он мог рассказывать часами. Это были ученые нового склада. Большую часть своих научных работ они писали железом и бетоном на берегах Волхова, Днепра, Свири.

Трудно представить себе, в каких условиях начинались первые стройки. На строительстве Каширской ГЭС гвозди, простые гвозди приходилось делать вручную. Но и в этой нищете электрики умудрялись быть зачинателями новой культуры. Мало кто помнит, как в том же двадцатом году строители маленькой Тульской ГЭС тянули сквозь заснеженные поля две линии передачи: одну — на Оружейный завод, а вторую — в Ясную Поляну освещать Музей Толстого.

Пробираясь от села к селу сквозь метели и сугробы, прячась от рыскающих банд «зеленых», шел будущий автор проекта Днепрогэса инженер Александров. Он читал крестьянам доклады о Днепрогэсе, потом вытаскивал драгоценную бутылку разбавленною водой керосина для волшебного фонаря и показывал картины — синий Днепр, расчесанный бетонным гребнем плотины, здание станции, высоковольтные мачты… Он говорил о том, что эта станция будет крупнейшей в мире, осветит каждую избу в округе, поможет пахать землю. Над этим чудаком беззлобно смеялись: «Газу нема, дегтю нема, ситцу нема, мыла и того нет, — бреши, бреши…».

А через несколько лет двадцать крупнейших энергетиков страны были вызваны в Кремль. Речь шла о постройке Днепрогэса. Семнадцать из них отказались — таких станций мы не строили, опыта нет, мы не можем брать на себя ответственность. Три человека сказали: дайте оборудование — мы построим. И в 1927 году посреди Днепра, на скале «Любовь», взвился флаг — «Днепрострой начат».

История переплелась у Андрея с воспоминаниями детства, с рассказами отца. Дома он нашел среди порыжелых фотографий, почетных грамот, которыми награждали отца, среди старых писем, членских билетов МОПРа, Общества смычки города с деревней — несколько ветхих газетных вырезок: все это когда-то заботливо собирала мать. Там была вырезка из «Правды» за 1925 год: «Со всех концов поступают деньги во всесоюзный железный фонд имени „Правды“». Далее следовал список фамилий и среди них подчеркнутая карандашом: «Лобанов Н. П.

— 3 рубля».

Рядом заметка, которая начиналась: «Обойдемся без заграницы, даешь советскую электролампу!»

Когда Андрей сейчас на собрании читал эту заметку, на слушателей вдруг повеяло жаром тех пламенных полузабытых лет. Кузьмичу вспомнился почему- то длинный дощатый барак, где шло партсобрание ячейки волховстроевцев. И он, еще молодой, с залихватским чубом, слюня карандаш, писал резолюцию о том, как среди волховстроевцев не нашлось ни одной руки, которая поднялась бы на защиту троцкистов.

А Борисов увидел вдруг себя мальчишкой на первомайской Демонстрации.

Комсомольцы в зеленых гимнастерках, с кожаными ремешками через плечо, несли плакат: «Долой Чемберлена, Керзона и Муссолини!» С какой завистью он смотрел на них! А в «Колизее» шла картина «Водопад жизни» с участием Лилиан Гиш, и на афише большими красными буквами было написано: «Мировая картина». Кино было немое, пианистка в коротеньком, до колен, платье играла в течение всего сеанса то романс «Синие звезды», то марш «Турандот». В магазинах продавали первые детекторные радиоприемники. На рабочую окраину Березовку прокладывали трамвайную линию.

Игорю Ванюшкину, и Саше Заславскому, и Воронько и другим ребятам эти годы казались далекими, наивными и удивительными. Было смешно и непонятно, что тогда жили люди, которые не верили в план ГОЭЛРО, называли электрификацию электрофикцией, не верили, что можно построить Волховскую станцию, каких-нибудь пятьдесят тысяч киловатт. Это же просто темные люди!

Оставив трибуну с лежащим там конспектом, Андрей подошел к рядам, испытующе вглядываясь в эти молодые, свежие лица, смышленые, исполненные ожидания и доверия, лукавые, с озорным блеском в глазах, лениво-благодушные, мечтательные, ушедшие в себя. Дошла ли до них та главная мысль, на которую он нанизывал, казалось бы, разрозненные факты? Ему хотелось раскрыть героические возможности работы ученого, увлечь их приключениями смелой мысли. Тот, кто создает новое, тот живет опережая время. Вы мечтаете о будущем? Его можно создавать и в этих стенах…

Прошлое всегда кажется удивительным и романтичным. Куда труднее почувствовать неповторимую красоту сегодняшнего. Андрей не раз слыхал разговоры о том, что молодежь утратила романтику первых лет революции, что остывает накал высоких идей, которые озаряли жизнь старших поколений большевиков. Давно снята надпись: «Райком закрыт, все ушли на фронт»… Ну и что ж, ничего плохого нет в том, что двери райкома открыты. Каждое время рождает свою романтику. Попробуем извлечь ее из наших будней. Пусть она пахнет потом, а не порохом, но добыть ее — значит стать достойными своих отцов. Ведь и нынешние годы станут легендарными, и сегодняшним комсомольцам будут завидовать внуки. Почему же нам самим не отведать счастья наших трудных дорог?

Не каждому выпадает свершать подвиги или стать великим, но каждый человек хочет сделать больше, прожить свою жизнь ярко и счастливо. Лучше всего это удается тому, кто умеет в своем маленьком деле увидеть большую мечту.

…Ничего этого он не сказал. Жестко и безжалостно он предупреждал о тяготах и невзгодах на этом пути. Не ждите никаких радостей. Придется отдать лучшую часть своей жизни самой скромной, может быть безвестной работе, где, открыв важное, новое, нужно молчать об этом, проверяя себя недели, месяцы, напрягать все силы, чтобы опровергнуть собственные опыты. Работать и не хныкать, если слава достанется другому. Уметь снимать в тысячный раз одну и ту же кривую с таким же увлечением, как и в первый раз. Без сожаления отдавать свои мысли другим. Выстоять, если окажется, что все усилия потрачены впустую и завтра придется все начинать сначала.

Он рассказывал о новых гидростанциях, о линиях передач, которые, подобно железным дорогам, свяжут Урал, Москву, Донбасс, Заполярье, Кавказ.

Только вместо эшелонов с грузом по этим линиям будет мчаться энергия — хлеб нашей индустрии, да и сами железнодорожные магистрали станут электрическими…

Обстоятельства рождения нового всегда неожиданные. Единственное общее в них — это потребность жизни, прорывающаяся сквозь любые случайности.

В 1943 году на фронте Андрей впервые столкнулся с потребностью в локаторе. Он не любил вспоминать об этом тяжелом дне и, конечно, умолчал бы о нем, делая обычный доклад. Но это не был обычный доклад.

Шел бой. Неожиданно прервалась связь с соседним полком. Связист с поисков обрыва не вернулся. Тогда на линию направился лейтенант Глеб Медведев — веселый, озорной парень, любимец полка и друг Андрея. Андрей сел за телефон. Через четверть часа и трубке что-то щелкнуло, и глухая тишина наполнилась живыми шорохами. «Незабудка» откликнулась раскатом взволнованно благодарной ругани. А Глеб не возвращался. После боя Андрей пошел вдоль линии, по следу, обозначенному примятой травой. Глеб, очевидно, полз под огнем, ощупывая провод. Из пересохшей канавы линия связи взбегала на насыпь.

Это было самое открытое и опасное место. Здесь Глеба ранило. На песке и пыльных листьях лопуха темнели бурые пятна крови. Провод был цел. Остаток пути Глеба четко обозначался густым пунктиром засохшей крови. Андрей скатился по ту сторону насыпи и возле ивняка увидел Глеба. Он лежал лицом к земле. Левая закоченелая рука повисла на кустах, сжимая зачищенные куски провода. После смерти он продолжал поддерживать связь. Часы на его руке звонко тикали, отсчитывая минуты его посмертной вахты.

Так и похоронили Глеба с проводом в руке.

Вот тогда Андрей подумал, что, если бы место обрыва было известно, Глебу не пришлось бы лезть на эту проклятую насыпь, он мог обойти ее и пробраться кустами к ивняку, где лежал разорванный провод.

Андрей открыл папку. Из вклеенного кармашка он вынул кусочек обыкновенного нулевого провода в серой ссохшейся обмотке С этой минуты все глаза оставались прикованными к столу, где лежал провод.

— Проблема определения места повреждения линии, или, сокращенно, проблема ОМП, — говорил Андрей, — охватывает и военную связь, и телеграф, и электрические дороги, и электрические линии передач, и кабели…

Как бы приподняв асфальтовый ковер улицы, Андрей показал в глубине земли кабели. Они пересекали площади, забегали в подворотни, спускались на дно реки, огибали телефонные колодцы, пробивались сквозь фундаменты.

Тончайшая кровеносная сеть огромного города, несущая ему свет, тепло, энергию.

Сколько врагов имели эти хрупкие артерии! Горячие трубы теплопровода подсушивали изоляцию. Подземные воды размывали грунт, и он, оседая, вырывал кабель из соединительных муфт. От движения машин, трамваев вибрирует почва, и даже вязкая свинцовая оболочка кабеля не выдерживает — трескается. Влага неутомимо, день за днем пробирается к сердцу кабеля, к медным жилам. Стена изоляции рушится. Кабель пробит — и могучая сила уходит в эту брешь. В какие-то доли секунды маленькие чуткие реле должны отозваться на случившееся и спасти от гибели генераторы на станции. Линия отключается. Останавливается завод. Погружаются во тьму улицы, замирает на полпути подъемный кран, стоят трамваи… Авария! Обессилели насосы водопровода. Застывает расплавленный металл в ковшах… Авария!

Не всегда есть резервный кабель, резервная линия. Надо немедленно отыскать место повреждения и отремонтировать линию.

За десятки, иногда и сотни километров от города расположена гидростанция. Через леса, овраги шагают металлические опоры, неся на вытянутых ажурных руках провода. Сколько времени понадобится монтеру, чтобы пробраться вдоль линии по бездорожью и найти повреждение! А если ночь, пурга?

Много лет ученые изыскивают способы ОМП. Разработано немало остроумных методов, но каждый из них годен только для частных случаев: когда оборванный провод касается земли, когда место повреждения в кабеле выгорело полностью.

Большинство методов неточны: где раскапывать кабель — здесь или через десятки метров? Представьте себе линию от Сталинграда, от волжских гидростанций в Москву, от гидростанции на Ангаре, восемьсот, тысяча, полторы тысячи километров — всю единую высоковольтную сеть нашей бескрайной страны.

Для этой техники нужен новый метод, точный, безошибочный, мгновенный. Такого прибора еще нет. Но он может быть построен на принципе радиолокации. И должен быть построен.

Андрей посвящает своих слушателей в трудности задуманного, останавливаясь там, где для него самого начинается область догадок и исканий.

После речи Лобанова никто в прениях не выступал.

— Какие суждения будут насчет резолюции? — спросил Ванюшкин.

Все молчали. Пека Зайцев завороженно следил, как Лобанов прятал обрывки телефонного провода. Ванюшкин задумчиво посмотрел на Зайцева, потом сложил бумажку с наспех набросанным проектом резолюции и сказал:

— Считаю собрание закрытым.

На улице Ванюшкин и Саша Заславский догнали Цветкову. Разговаривать не хотелось. Каждый думал о своем.

Сашу взволновал рассказ о локаторе. С горделивым мужеством он мысленно следовал за Лобановым по тропе, где на каждом шагу попадались останки предыдущих исследователей. Затем тропа кончилась, дальше простиралась местность, куда еще не ступала ни одна человеческая нога. И Саша вдруг зримо, почти физически ощутил Неведомое. Оно манило своими трудностями, оно говорило: смотри, не все еще открыто, и на твою долю остались белые пятна.

Да… во что бы то ни стало надо работать вместе с Лобановым над этим локатором.

На собрании Нина Цветкова сидела в первом ряду. Она несколько раз поймала взгляд Лобанова. Глаза у него совсем зеленые, пожалуй, это красиво.

Уши, правда, оттопыренные и слишком большие. А здорово он увлечен своим локатором. Все же он обратил на нее внимание. Вполне естественно. Не на Веру же Сорокину ему было смотреть, у которой нос вздернут так, что ноздри как иллюминаторы — все видно. Почему на танцплощадках не встречаются такие, как Лобанов? Если бы она училась в институте, она бы легко, конечно, разобралась во всех этих схемах…

«Первое собрание без резолюции, — думал Ванюшкин. — За такую инициативу может жутко нагореть. Ну, а какие тут предложить практические мероприятия? — спросил он, защищаясь от воображаемых обвинений инструктора райкома. — Организовать кружок любви к науке? Или обязать каждого комсомольца увидеть большую мечту в своей работе? Пет, дорогой товарищ, это вам не обычное собрание, это вроде митинга перед сражением. Теперь, если дадут научные темы, ребята будут вкалывать как звери. А если не дадут? Ну и пожалуйста, тогда начнем воевать».

Игорь Ванюшкин выпятил челюсть, голенастые ноги его в лыжных ботинках чеканно застучали по асфальту. Как никогда раньше, он чувствовал себя вожаком того комсомола, который уходил на фронт, уезжал строить Днепрогэс и Комсомольск, взрывал фашистские эшелоны…