Онлайн чтение книги Искатели золота
ГЛАВА XII. Из Страны Озер в страну пигмеев

Ради чего Гассан повел свой караван к восточному берегу Танганьики? Вот чего Жерар никак не мог решить, рассуждая об этом со своей сестрой.

Конечно, первой заботой торговца слоновой костью было выгодно сбыть свой товар. Раньше для этой цели они обыкновенно следовали по Нилу в Бербер, Донголу и Хартум; но когда там произошло суданское восстание и дорога к Египту и Азии для торговцев закрылась, они перенесли свою торговлю в Страну Озер, которая постепенно превратилась в центральный рынок всей Восточной Африки.

Этот край граничит с английскими владениями со стороны озера Виктория-Нианца, направо от Танганьики — немецкие владения; с юга Сомали — находится во власти итальянцев. Все эти европейские нации всячески стараются препятствовать торговле невольниками, которая часто ведется заодно с торговлей слоновой костью.

Но Гассан был слишком опытен в этих делах, чтобы придавать большое значение дипломатическому разделу Африки. Он знал, что европейская полиция не могла уследить за ним; да, кроме того, ему известны были такие дороги, которых европейцы не могли знать.

А потому, выбрав в лесу самое глухое место, он раскинул там лагерь и, оставив большую часть своей добычи под надзором Рурука и догов, отправился с пятью-шестью арабами к озеру, где выбрал местечко для своего товара.

Затем он велел выкопать здесь глубокую яму и в течение нескольких дней перенес в нее весь запас слоновой кости. Покончив с этой работой, он оставил в лагере своих спутников и ушел один сбывать товар.

Судя по всему, он весьма удачно повел дело, так как немецкие негоцианты Танганьики не особенно интересовались происхождением и способом перенесения предлагаемого им ценного товара.

Дней через шесть Гассан возвратился с торжествующим видом, подталкивая осла, навьюченного мешками, от которых послышался металлический звон в ту минуту, когда Рурук помогал ему перетаскивать деньги в его палатку.

Вот все, что знали пленники. Возникал вопрос: что же будет дальше? И это скоро выяснилось.

На другой день караван опять собрался в дорогу, захватив предварительно из склада новые тюки товаров, состоявших из бумажных тканей и домашней утвари. Шествие продолжалось к югу. Через двадцать дней пути караван раскинул палатки на северной стороне небольшого озера Рикуда.

С этого момента Гассан перестал избегать заселенных мест и даже снял цепи со всех невольников. Он знал, что теперь они не убегут, так как в этой стране им решительно все было незнакомо.

Ежедневные хождения по рынкам кончились тем, что Гассан, отличавшийся обыкновенно своей умеренностью, начал напиваться, как простой негр, позабыв о своем караване; он возвращался в лагерь, шатаясь, с воспаленным лицом и мутными глазами. Вскоре банановая водка расшатала его здоровье: с ним начали случаться приступы жестокой лихорадки. То его сильно знобило, то бросало в жар, он насилу волочил за собой ноги; двигаться он мог только на осле, в полусознательном состоянии. Рурук, находившийся до этого времени под его влиянием, как человека с высшим умом, делался понемногу начальником жалкой группы, следствием чего было падение дисциплины, невзирая на его жестокие меры.

Однажды около полудня караван остановился, чтобы пообедать около большой роскошной равнины, настоящей саванны. Гассана клонило ко сну, и он торопил негров раскидывать палатки. Своей суетней они разбудили огромного буйвола, спавшего недалеко от них, за деревьями.

Он жил один в своей берлоге и отличался необыкновенной свирепостью. Эти пустынники — самые опасные из всех диких зверей африканских лугов. Став на ноги и выпрямив свое великолепное тело, он громко замычал и, похлопав себя хвостом, наверное, убежал бы в сторону, противоположную лагерю, как вдруг, к несчастью, один из догов пустился за ним вдогонку с яростным лаем.

Буйвол сделал несколько шагов вперед; потом, разозлившись на назойливость презренного противника, повернулся и вонзил свои толстые рога в собаку. Последняя хотела спастись, но было уже поздно. Буйвол, упершись в землю своими короткими ногами, с пеной у рта и кровавыми глазами поднял дога на рога и подбросил его вверх на семь-восемь метров. Собака повалилась с глухим шумом, но опять была схвачена и вновь подброшена в воздухе как мяч.

Эта игра повторилась от десяти до двадцати раз.Когда буйвол превратил своего врага в висячие лохмотья, он его презрительно понюхал, потом вдруг бросился к лагерю.

Весь караван разбежался в ужасе. Но Лина, обезумев от страха, споткнулась о корень и растянулась на земле во весь рост. Так как Жерар хотел поднять ее, то буйвол бросился на них обоих с опущенной головой.

Жерар и Лина считали себя погибшими. Еще одна секунда, — и рассвирепевшее животное растерзало бы их, но между ними, сломя голову, кинулся Мреко. Буйвол подхватил его как перышко своими рогами и принялся яростно подбрасывать в воздух. Тело несчастного негра падало, вспрыгивало и вновь падало, вызывая каждый раз отчаянный крик у его друзей. Высокие травы оросились кровью несчастной жертвы. Все свидетели этой сцены остолбенели от ужаса.

Вдруг раздался выстрел; пуля попала буйволу в ухо; он повалился на колени. Ле-Гуен, выстреливший из ружья одного араба, прибежал в сопровождении Жерара, Колетты и Марты. Они обступили обезображенное тело Мреко, лежащего без движения. С плачем и рыданием они старались оживить бедного страдальца; но он истекал кровью от двадцати ран, и его верное сердце больше не билось, пронзенное, как копьем, рогом буйвола.

Он открыл глаза и увидел, что Жерар поддерживал его. Улыбка невыразимой доброты оживила на минуту его бледные, помертвевшие черты. Пробормотав слабым голосом: «Брат!.. Брат!.. « он умер, силясь пожать в последний раз руку своего друга.

Это предсмертное прощание бедного негра с молодым парижанином было так красноречиво и трогательно по своей простоте, что даже заронило искру сострадания в темные души Гассана и Рурука, свидетелей этой трагической сцены. Торговцы невольниками смутно почувствовали, что братство не пустой звук. Человек всегда остается человеком, и они не имели никакого права уничтожать его, отрывать от родимого очага для продажи!

Но если им такая мысль и пришла в голову, они оттолкнули ее, как недостойную деловых людей. Они из всего этого только заключили, что останавливаться в лесу опасно, а потому, хлеща кнутами своих рабов, приказали немедленно перенести лагерь на соседний холм.

За мрачным происшествием последовал эпилог. Абруко, которого его сын не без основания считал изменником, увидел в этой внезапной смерти справедливое возмездие. Его уныние перешло в отчаяние, а его унижение обратилось в безмолвное бешенство. Он с отвращением отказывался от пищи. В короткое время он похудел до неузнаваемости; его лицо постарело на десять лет; глаза стекленели; казалось, в них блестела зеленоватая искра, которая поражает вас в диких зверях, когда те блуждают в больших лесах, — особенно она была заметна, когда Гассан начинал говорить с ним и отпускал, по обыкновению, на его счет какую-нибудь грубую шутку.

Его затаенная злоба разразилась в одно утро, в ту минуту, когда караван собирал палатки, чтобы отправиться в дорогу.

Всю ночь Абруко не спал, устремив глаза па звезды; в его воображении смутно проносились события последних месяцев: он вспоминал свою разрушенную деревню, своего умершего сына, потерянную свободу, и во всех этих несчастьях, обрушившихся на него, видел одного виновника — Гассана. К тому же последний имел неосторожность лишний раз хлестнуть его кнутом, когда тот замешкался при утренних сборах.

Вдруг в воздухе раздался бешеный крик. Абруко, как зверь, одним прыжком бросился на Гассана, повалил его и стал исступленно кусать его лицо. Испуганные арабы попробовали освободить своего начальника, но не могли справиться с нечеловеческой силой безумного старого негра.

Тогда один из бандитов приставил к его черепу дуло своего ружья и одним выстрелом убил его.

Гассан, весь изувеченный, с кровавой раной вместо носа, испускал дикие вопли. Его насилу освободили из рук мертвеца, судорожно схватившегося за горло араба.

Противная рана Гассана не представляла опасности, но потрясение и боязнь остаться обезображенным, при его уже ослабшем организме, усилили его болезнь. Приступы лихорадки стали повторяться с ним чаще и приняли зловещий характер. Рурук воспользовался этим, чтобы уговорить его взять немного на запад и поселиться на несколько недель в гористой местности, населенной, по его словам, аккасами, людьми его расы, которые славятся знанием редких растений, излечивающих всевозможные болезни.

Придя в этот край, белые пленники сначала очень удивились, увидев, что земляные хижины, служившие жилищем туземцев, были необыкновенно маленьких размеров; но они удивились еще больше, когда сами жители вышли из своих домиков.

Это были настоящие пигмеи, подобные тем, которых Стенли первым нашел в Африке.

Самый высокий из них был ростом не более метра. Женщины были еще меньше, а дети походили на кукол.

Эти карлики, сложенные непропорционально, поросшие шерстью, как животные, с отталкивающим безобразием, устроили в честь Рурука праздник, так как признали в нем, так сказать, своего двоюродного брата.

Их начальник, Арики, был в восторге от таких знатных гостей; он тотчас пожелал скупить у них большую часть бумажных тканей и, чтобы доказать, что он имеет на это возможность, вынул по неосторожности из своей секретной шкатулки большой мешок с золотым песком.

Этого было довольно, чтобы возбудить алчные аппетиты Гассана, у которого потеря носа далеко еще не уничтожила меркантильных соображений. Он сейчас же начал сговариваться с Руруком, как бы ограбить Арики. Не поступить ли с ним так же, как с Абруко?

Но оттого ли, что Руруку было противно изменять своему народу, или ради своих личных целей, — но аккасам стало известно о замыслах торговца слоновой костью. И на другой же день, под предлогом могущественнейшего противолихорадочного лекарства, их самый искусный врач преподнес Гассану пойло, которое сразу прекратило лихорадку негодяя, а именно, — убило его на месте в какие-то пять минут.

Аккасы славятся во всей Центральной Африке своим знанием растительных ядов.

Такая неожиданная смерть, понятно, всеми была приписана его болезни. Рурук тотчас же объявил пленникам, что с этой минуты их хозяин — он.

Даже более того, он намеревался навсегда поселиться у аккасов, проводить тут счастливые и спокойные дни, заставив их признать себя повелителем, благодаря превосходству своего вооружения, которое у Арики состояло только из луков и стрел.

В заключение своей речи он сказал, что рассчитывает предложить Колетте честь сделаться королевой пигмеев и сделать ее своей законной супругой.

— А Ле-Гуен и ты, вы будете моими министрами, — соблаговолил он добавить, обращаясь к Жерару, который, в качестве брата его будущей жены, должен был иметь особые преимущества. — Мы заставим наших негров обрабатывать землю и заживем в мире и спокойствии!

После этого он удалился, чтобы распорядиться насчет праздника, долженствовавшего ознаменовать новую эру, а пять французов предоставлены были пока самим себе — рассуждать о королевском объявлении.

Из всех унижений, которые они перенесли за девять месяцев, последнее, наверное, было самое возмутительное. Они сначала не могли выговорить ни слова.

— Что меня удивляет, — начал наконец Жерар, — это то, как я мог стерпеть, чтобы не наброситься на этого мерзавца и не задушить его! Подумайте, какое нахальство! И могли ли мы предполагать, что настанет такой день, когда мы будем сожалеть даже о смерти Гассана? Но теперь нам не до жалоб. Надо взглянуть прямо в лицо опасности и победить ее или пожертвовать своей жизнью! Сегодня ночью надо бежать. Как ты думаешь, Колетта?

— Конечно! — ответила девушка, еще бледная от негодования.

— Иес! Но куда мы пойдем? — спросила наивно Мартина.

— Куда глаза глядят! Голиаф может увезти нас всех пятерых. Как только эти скоты заснут, мы выйдем тихонько из палатки, вскочим в седло и… будь что будет!

— Конечно, будь что будет! — повторила Колетта. — Голод, смерть, змеи и львы, все лучше, чем такой позор!

Лина тихо плакала. Мартина прижала ее к своей груди, Жерар сжимал кулаки. Ле-Гуен очень спокойно сказал, набивая трубку:

— Если бы только у нас были ружья, то несдобровать бы этому Руруку!

— Нет, — ответил Жерар, — нам нечего и думать об этом, дорогой Ле-Гуен. Мы не должны прибегать к силе. Надо действовать хитростью. Теперь главная наша забота — воспользоваться первым благоприятным моментом. Но не надо показывать и виду, мы даже не будем разговаривать при них.

Обстоятельства помогли этому умно придуманному плану. С шести часов вечера начался пир, затеянный Руруком. На банкете было всего вдоволь, если не считать отсутствия стола, так как все яства разложили прямо на земле: пироги из маниока, дикие утки, картофель, жаркое из газели, обезьян и попугаев, испеченное под пеплом, целая груда бананов и всевозможных фруктов. В мвенге тоже не было недостатка; оно лилось рекой из многочисленных тыквенных бутылок.

В полночь еще все ели и пили. Колетта с Линой, под предлогом усталости, давно ушли в палатку вместе с Мартиной. Но Жерар и Ле-Гуен не упускали ни одной подробности, делая вид, что и они пьют мвенге наравне с другими.

Все гости, за исключением сторожей, перепились и приступили к бешеным пляскам вокруг пылающего костра.

Луна уже показалась на небе. Жерар, сидевший около Рурука, выждал минуту, когда тот захрапел во все горло; тогда он осторожно снял с его шеи свой компас, который карлик носил как амулет, и сделал знак Ле-Гуену, что теперь пора. Они оба тихими шагами направились к палатке девушек и так же тихо вошли туда. Те уже ждали их, насторожившись.

Момент был прекрасный, больше такого случая не могло представиться, так как сторожа, воспользовавшись опьянением своих хозяев, постарались прикончить оставшееся мвенге.

На соседней лужайке виднелась темная масса Голиафа; он преспокойно срывал спелые фрукты и не спеша наслаждался ими.

Белые проскользнули к нему как тени, а Ле-Гуен принялся освобождать его запутанные ноги; Колетта начала говорить со своим верным другом, гладя его.

— Голиаф, добрый ты мой, дорогой мой, ведь ты возьмешь нас всех? Ты не найдешь непосильной такую ношу, ты увезешь нас? О, мой дорогой слон, мы тебе одному будем обязаны нашей свободой! Ну, скорей, скорей, бери нас!

Голиаф замахал хоботом и ушами в знак своего согласия и, подняв пленников по очереди, усадил их всех к себе на плечи, на спину, до самого хвоста. Потом, бросив прощальный торжествующий взгляд на уснувший лагерь, он тяжелой походкой двинулся вперед, по направлению, указанному Колеттой, тихонько ударившей его по уху тростниковой палочкой.

Этот непривычный шум обратил на себя внимание арабского дога, который начал лаять; тотчас же залаяли и другие собаки. Сторожа опомнились, схватились за ружья, стреляя вдогонку беглецам.

Голиаф, заслышав выстрелы, пустился бежать, а доги бросились за ним. Так как слон в это время бежал по открытой равнине, то арабы увидели его во весь рост, с его драгоценной ношей. Тогда в лагере произошло настоящее смятение, не было конца проклятиям и крикам.

Конечно, собаки притащат обратно пленников, они привыкли к этому!

Но не тут-то было. Доги, прирученные Колеттой, покорные ее голосу, легли перед ней на землю и не подумали хватать слона за ноги. Мало того, по приказанию девушки они вернулись в лагерь и, молча и ворча, посмотрели со злобой на арабов с кнутами и Рурука, очнувшегося от тяжелой спячки.

Карлик наконец сообразил, в чем дело. Он выпрямился и, пьяный от бешенства и выпитого мвенге, схватил кнут и начал стегать им собак и негров, чтобы заставить их пуститься в погоню за пленниками.

Но ни те, ни другие не тронулись с места. Собаки молча продолжали лежать, а один из негров, весь окровавленный от ударов, не побоялся высказать вслух всеобщее настроение своих собратьев.

— Иди за ними, сам и бей их, а наша рука не поднимется на Ниениези. Она нас всех жалела, любила и утешала. Беги сам, попробуй поймать ее! «Отец ушей» бежит скорее ветра. Тебе не поймать его! И пусть я умру на месте, но я буду счастлив, если она больше не попадет в твои руки!

Все невольники захлопали в ладоши на эту речь и громким голосом закричали вслед беглецам одобрительное: «Ой!.. ой!.. ой!..»

Голиаф, скакавший галопом, повторил, как эхо, торжествующий крик, долетевший до ушей изменника Рурука.

ГЛАВАXIII. Золотая руда. Голиаф и носорог

Свободны! свободны!.. Только через час бешеной скачки беглецы наконец уверились, что их освобождение — не сон. Между жалкой судьбой пленника, зависящего от прихотей своего тирана, когда человек совершенно лишен своей воли, силы и власти, и полным освобождением от этого гнета, — такая пропасть, что сразу невозможно поверить в действительность. Нужно время, чтобы «свыкнуться», как выражаются психологи, с новым положением, иначе оно будет казаться сном.

Вокруг слона и его пятерых седоков все было ново. Выйдя из скалистых гор, среди которых приютилась деревня пигмеев, наши беглецы очутились в долине, покрытой лесом. На горизонте показался рассвет. Теперь они уже были далеко от деревни, и никаких признаков погони не замечалось.

Кругом царило глубокое молчание. При слабом свете побледневшей луны они увидели широкую реку; Голиаф, не колеблясь ни минуты, пустился вплавь. Чувство спокойствия и надежды наполняло все сердца. Колетта первая начала говорить, жалея оставшихся несчастных негров, прощальные восклицания которых еще звучали в ее ушах.

— Бедные люди!.. несчастные!.. — сказала она, заплакав. — Как бы я была рада, если бы они были с нами! Это ужасно, что они остались во власти этого грубого, жестокого человека.

— Увы! Мы не могли помочь им, — ответил Жерар, — их судьба такова же, как тысяч и миллионов подобных им на этой земле насилия и рабства. Здесь человек делается волком или тигром для другого человека!

— Надо правильно рассуждать, мадемуазель Колетта! — спокойно заметил Ле-Гуен. — Неграм было бы не легче, если бы мы продолжали оставаться в плену вместе с ними!

— Наверное, — сказала Мартина с ударением. — Вы слишком добры, моя деточка. Вы вот теперь мучаетесь, что оставили их, а разве мы можем упрекнуть себя за это? Если бы еще в нашем распоряжении был бы курьерский поезд, это дело другое! Но у бедного Голиафа и без того тяжелая ноша — целых пятеро на его спине!

— Ты говоришь правду, Мартина, — вздохнула девушка. — Но мысль об этих несчастных отравляет мне всю радость освобождения!

— Конечно, Голиаф не двинулся бы с места, если бы на него посадили еще одного человека, — вмешался Жерар, чтобы рассеять мысли. — Ты, Колетта, Лина и я, — мы сравнительно легкая ноша. Но Ле-Гуен весит более ста пятидесяти фунтов, а Мартина? По меньшей мере двести, не правда ли?

— Двести фунтов! Вот выдумали! Иес! подумайте!

— Э! Да ты уже при отъезде была солидна, — то, что мы называем «бельфамиста», — а теперь жизнь на свежем воздухе еще подкрепила тебя! Я убежден, что ты прибавила в весе на целую треть, и если ты будешь продолжать в том же духе, то Голиаф откажется тащить тебя.

— Голиаф лучше вас! — рассмеялась добродушно Мартина.

— И все-то он тот же, этот нехороший мальчик. Ничто не меняет его. Кажется, попади он в пасть волку, он и там будет шутить. Но скажите мне, — спросила она с любопытством, — куда мы теперь едем?

— К югу, все туда же, ты сама знаешь, — объявил Жерар. — Но теперь пусть Голиаф идет сам, он лучше нас знает дорогу.

— В самом деле, можно подумать, что он чувствует, что наше спасение зависит от него. Вы обратили внимание, какие он делает зигзаги? Луна показывается нам то с правой, то с левой стороны. Я сначала не понимала, почему он каждую минуту меняет дорогу и все ищет ручейков; конечно, он хочет затерять наши следы. Какой умный друг!

— Я сразу заметил это, — сказал Жерар. — У него замечательная сообразительность!

Слон продолжал свой путь с поворотами и зигзагами, стараясь запутать следы. Это новое доказательство его смекалки делало Голиафа еще драгоценнее для беглецов. Теперь уже, наверное, они навсегда избавились от ужасной тирании Рурука, и только одному Голиафу они обязаны этим, — только его удивительному инстинкту и безграничной привязанности.

Таким образом слон шел всю ночь. Когда же взошло солнце и они вступили на красивую лужайку, подле которой протекал ручей под тенью банановых деревьев, Голиаф остановился. По его мнению, настал час отдыха.

Беглецы вскрикнули от радости. Соскочив на землю, они стали ласкать своего избавителя, благодарить его за храбрость. Он весело помахивал хвостиком и ушами; в его умных, блестящих глазах светилась как бы улыбка.

Ему нарвали его любимых фруктов, вычистили его. Потом каждый вымылся у ручья и, позавтракав, все легли отдохнуть часика на два, но никто не мог заснуть. Беглецы были вне себя от радости. Они болтали без умолку, смеялись, шутили, ребячились. Колетта с Линой принялись даже танцевать, и Голиаф, казалось, разделял их восторги, покровительственно поглядывая на них.

Наконец они опять уселись на Голиафа, так как необходимо было как можно дальше уехать от деревни аккасов.

— Мы теперь недалеко от Замбези, не более, чем в трех— или четырехстах километрах! — сказал Жерар, справившись со своей картой.

— Я преклоняюсь перед твоей географией, — сказала Колетта, — и буду очень счастлива, если она приведет нас куда следует!

— Потерпи, сестра моя! Все прекрасно, благо мы приближаемся к югу!..

И действительно, они быстрыми шагами приближались к югу. Голиаф проходил огромные расстояния, не показывая усталости.

Странное путешествие!..

Сидя на своем гиганте, беглецы проезжали неведомые пространства, ехали по горам, долинам и равнинам, заботясь лишь об одном — о направлении к югу. Иногда на них нападало жуткое чувство. Ведь они были совсем одни под этим знойным небом, за сотни и тысячи миль от своих дорогих существ, точно атомы, затерявшиеся в бесконечном мире. Им надо было всего бояться, начиная от зверей и заканчивая человеком, который еще страшнее.

Но молодость, энергия и надежда поддерживали их в этой трудной дороге, опасной даже для людей, вооруженных и снабженных всевозможными припасами.

Пример этих детей с такой нравственной силой действовал и на их спутников. Без них Ле-Гуен и Мартина никогда не решились бы на такой отважный шаг.

Они тщательно избегали деревень, встречающихся им на пути. Но случалось иногда натыкаться на хижины, спрятавшиеся в лесу, в которых скрывались одинокие туземцы, или на берлоги диких зверей. В таких случаях Голиаф принимался так бежать, что ни один рысак не угнался бы за ним. Едва он замечал какое-либо опасное или подозрительное место, он как стрела пролетал мимо него.

Однако в один из вечеров за ними пустили массу стрел; но только одна из них задела слегка бок слона.

Это происшествие еще раз подтвердило, каким опасностям они подвергались ежеминутно.

Дня через два после последней тревоги они остановились около полудня на берегу очень живописной речки. Жерар, по обыкновению, захотел выкупаться. Подойдя к воде, он заметил, что между камешками были такие, которые необычно сверкали. Он поднял два-три из них, чтобы хорошенько рассмотреть. Без сомнения, это были золотые самородки!

В Париже ему часто приходилось видеть совсем такие же камешки в кабинете отца и в минералогических музеях. Жерар знал, что только золото встречается в водяных наносах такими маленькими слитками, отполированными и округленными самим течением. Ни медь, ни слюда не имеют этих характерных признаков.

Находка эта забавляла его, но и только. К чему им было золото, в их положении! Все-таки он выбрал себе около двенадцати самых лучших из слитков — два из них были величиной с орешек, — и принес их показать своим друзьям.

Сначала Колетта не хотела верить, что это золото. Но Жерар объяснил ей, что оно попадается именно в таких местах и в таком виде.

— В таком случае, — сказала она, — если здесь так много слитков, значит, они происходят из ближайшей скалы?..

— Эти горы могут быть и далеко отсюда, но несомненно, что в них-то и находятся главные залежи, и если поискать хорошенько, то их, конечно, можно найти.

— Мне кажется, что ради этого стоит потрудиться!

— И я того же мнения. А так как нам пока спешить нечего, то я вместо купания исследую речку вверх по течению.

Не успел Жерар пройти ста шагов по левому берегу реки, как увидел устье потока, загроможденного камнями, образующими целую гору, среди которой выделялась белая полоса, блестя от солнечных лучей; он теперь ясно различил жилы и как бы разветвления самородного золота. Поток свободно спускался с одной скалы на другую.

Что же касается белой полосы, это была одна из самых красивых рудных жил, состоящая из стекловидного Кварца. Теперь было ясно, что попадавшиеся слитки были именно отсюда.

Жерар поднял камень и с помощью его насилу отколотил кусочек кварца, который спрятал себе в карман. Затем, утомившись этой прогулкой и работой, он вернулся к сестре и показал ей образчик.

Все согласились, что это было действительно золото. Но в данное время оно не имело для них никакого значения, и минуту спустя все забыли о ценной находке.

Жерар вспомнил о купании и, заметив недалеко от лагеря небольшой природный бассейн, окруженный деревьями, пошел к нему и влез в воду. Плескаясь там и кувыркаясь, мальчик наткнулся на какую-то неподвижную массу, которую принял сначала за обломок скалы, торчавший на поверхности. Но предполагаемая скала оказалась громадным носорогом, которому весьма не понравилась такая фамильярность купальщика. Он повернул свою страшную голову, зевнул, разинув отвратительную пасть, и собрался накинуться на незваного пришельца.

Но Жерар не растерялся. Он изо всех сил поплыл к берегу. Борьба была бы слишком неравной, и осторожность никогда не повредит.

Но животное, разлакомившись такой редкой дичью, пустилось за ним в погоню, образуя на воде пену вокруг своей чудовищной головы. Злополучный купальщик почувствовал уже его влажное дыхание у своих ног, когда, сделав последнее усилие, выскочил на берег… В ту же минуту и носорог вылез из воды и уже наклонил голову, чтобы подхватить своего противника. Жерар, видя, что он погиб, машинально схватился обеими руками за рог страшного зверя, который подбросил его как перышко. Жерар выпустил из рук точку опоры, перевернулся в воздухе, как флюгарка, и очутился на мокрой спине животного; между тем носорог, обезумев от непредвиденной ноши, бежал наобум, давя все по пути и оглашая воздух своим рычанием.

Жерар, сидевший на его шее и сжимавший ее своими коленями, как тисками, крикнул своим друзьям, чтобы те береглись, сам же ждал момента спрыгнуть на землю, боясь расшибиться о дерево, на которое носорог мог наскочить, несясь как вихрь со своим всадником.

Наконец Жерару удалось соскользнуть на землю; он не ошибся в своем расчете: носорог по инерции мчался вперед и, будучи в не состоянии остановиться, сильно хлопнулся о дерево и заревел от боли. Затем, повернувшись, он как молния налетел на своего противника.

Но в эту самую минуту показался Голиаф. С поднятым хоботом и налившимися кровью глазами он бежал на помощь к своему другу. Не успел носорог опомниться, как его повалили и затоптали ногами; слон был великолепен в своем гневе и ненависти!

Носорог наконец поднялся и укусил его в грудь. Голиаф еще раз помял его. Слышался треск костей, отрывистое дыхание обоих животных, прерываемое гневным рычанием; земля дрожала под их ногами; на желтом песке образовались пятна крови.

Наконец Голиаф победил. Он выпрямил хобот и испустил резкий торжествующий крик, точно приглашая своих друзей полюбоваться на чудовище с разорванной грудью и размозженным черепом; носорог вздрагивал в последних конвульсиях.

Победитель тоже был опасно ранен; он исходил кровью от укуса в грудь и удара рогом в живот. Колетта, вся в слезах, сделала ему перевязку. Голиаф, дрожавший еще после борьбы, показывал свою радость и гордость маленькими отрывистыми криками. Пришлось отложить путешествие, потому что слону нужно было дать время поправиться.

Отказавшись от пищи, слон углубился в чащу, где среди массы деревьев нашел маленький кустик, листья которого принялся жевать, чувствуя инстинктом, что это растение заключает для него целебные свойства.

Жерару хотелось узнать, какой вкус оно имело; попробовав его, он почувствовал во рту сильную горечь, из чего заключил, что это средство противолихорадочное, подобное хинину, а потому он нарвал его на всякий случай.

Странная вещь, Голиаф точно стыдился своей болезни. Он нарочно стал избегать общества своих друзей, явно показывая им, что хочет лечиться сам. Тогда они перестали тревожить его.

Через три дня он показался, по-видимому, совершенно здоровый. Лихорадка пропала, раны заживали, и вообще по всему было видно, что он хочет отправиться в дорогу; а потому и путешественники двинулись, делая в сутки не более пятнадцати-двадцати километров.

Но здоровье Голиафа сильно пошатнулось. Он не только потерял свою прежнюю веселость, но стал еще худеть с каждым днем и совсем лишился аппетита. Путешественники решили, что с ним сделалась та неизвестная болезнь, от которой гибнет скот в Африке и в борьбе с которой ветеринарное искусство оказывается бессильным.

Чтобы не утомлять его, на него садились только по двое, но Голиаф волновался, когда не видел Колетты около себя и когда она не сидела на его спине, поэтому она должна была все время находиться перед его глазами.

Однажды утром, когда наши беглецы проходили по открытому месту, отделявшему их от леса, где они собирались остановиться, они увидели себя окруженными толпой громадных негров, вооруженных копьями и щитами. Все они разом вскрикнули и бегом устремились на путешественников.

Оставалось одно спасение: не увезет ли их Голиаф с прежней скоростью. Переглянувшись между собой, они все пятеро вскочили на него, и Колетта шепнула ему.

— Еще одно усилие, Голиаф мой, или мы погибли!

Выйдя из своей апатии, животное пустилось бежать во всю прыть. Негры неслись вдогонку за ними, пуская им вслед стрелы, из которых одна попала в бок Голиафа. Жерар тотчас же вырвал ее, но слон как будто и не почувствовал этой раны; он побежал еще быстрее и настолько опередил негров, что те казались маленьким облаком пыли. Беглецы приехали в лес и подумали, что они спасены еще раз.

Но вдруг Голиаф споткнулся, зашатался, замедлил бег и повалился.

Пятеро путешественников, сброшенные сильным толчком, упали на землю; поднявшись, они увидели, что бедное животное издыхает: последнее усилие совсем доконало его.

Колетта, опустившись перед ним на колени, стала звать его, ласкать, силилась приподнять его большую голову. Слон открыл глаза и, устремив их на девушку, точно хотел сказать:

— Мне так хотелось спасти тебя, но ты видишь, я умираю!

Слезы Колетты лились крупными каплями на широкий лоб ее верного друга.

— Да, ты все сделал, чтобы спасти нас, я знаю это!.. — говорила она. — О! Мой Голиаф, я никогда не утешусь, потеряв тебя! Не умирай, умоляю тебя, останься с нами!

Голиаф, сделав последнее усилие, чтобы приподнять свою тяжелую голову, хотел полизать ее руки; но голова упала с почти человеческим стоном, его глаза закрылись и сердце перестало биться.

Беглецы не трогались с места. Они не хотели верить такой внезапной катастрофе.

Одни, без оружия, как они теперь будут бороться с опасностями, окружающими их со всех сторон, как они пройдут то расстояние, которое отделяет их от цивилизованной земли?

Жерар хотел увести сестру от этого душу надрывающего зрелища. Она нагнулась, чтобы поцеловать лоб того, кто столько времени так верно служил ей, как вдруг раздались дикие крики и раздвинулись ветви и травы, чтобы пропустить негров, догнавших беглецов.

На этот раз всякая надежда на спасение была потеряна. В несколько минут толпа дикарей окружила их и поволокла за собой, не взглянув даже на неподвижную жертву, лежавшую на земле.