Глава 36. РЕШЕНИЕ

Онлайн чтение книги Островитяния Islandia
Глава 36. РЕШЕНИЕ

Наконец я снова был в море. С книгой на коленях я сидел в углу кают-компании, а Нью-Йорк между тем быстро таял за дымной завесой. Лежащий впереди горизонт мало-помалу кольцом обоймет корабль, и я окажусь со всех сторон окруженным океанской стихией. Усталость одолевала меня. Так бесконечно много всего, и не всегда приятного, пришлось переделать за последнее время. Всю свою собственность я обратил в чеки Британского банка в Св. Антонии, и уже одно это вызывало во мне сложные, гнетущие мысли: справедливо ли тратить средства основанной еще моим дедом «Ланг и Кº» на покупку поместья в Островитянии? Я изменил своей американской алиии чувствовал себя уже вполне островитянином, чтобы сожалеть об этом… Но и островитянская алия обманула меня именно тогда, когда я больше всего в ней нуждался. Жесткая необходимость должна была подхлестнуть меня к действию. Робкую лошадь следует понукать…

В кают-компании было тихо — всего несколько пассажиров. Заметив мой утомленный вид, пришедшая проводить меня Алиса сказала, что за время путешествия я прекрасно отдохну… Но, Бог мой, разве это жизнь, когда человек настолько изнурен, что ему не хватает ночи, чтобы выспаться, чтобы организм мог полностью восстановить силы! В скрывшемся за горизонтом море люди бежали задыхаясь, падали, изнуренные, и вновь вставали, чтобы продолжить бег. Даже просто перейти на шаг там было невозможно.

Я попросил Алису поехать со мной, хотя бы на время, а потом вернуться, но она отказалась, сказав, что какой бы больной и подавленной она иногда ни выглядела, это еще не означало, будто ей не нравится жизнь, которую она ведет. Я сказал маме, что у нее будет в Островитянии свой дом, однако она сослалась на то, что для ее возраста это слишком серьезная перемена, к тому же здесь остаются ее внуки, муж, Филип и Алиса. Отец ответил, что более тоскливой жизни, чем та, которую я описывал, нельзя себе представить. Все они старались казаться довольными, хотя к Америке их привязывали скорее попытки любым образом обмануть себя, выдавая желаемое за действительность. Я ответил, что, так или иначе, мой дом — их дом…

Теперь же, мысленно обращаясь взором к Островитянии, я видел суровую красоту ее бесстрастной природы, представлял нелегкую работу и крепкий сон, вспоминал о друзьях, о покое, который меня окружал, но то, что согревало жизнь, осталось позади.

Корабль тяжело вздрагивал. Поскрипывала дверь. Все напоминало мое возвращение в Америку год тому назад. В моем единственном дорожном сундучке лежали вещи, сшитые для меня Наттаной. Другой поклажи у меня почти не было… Закрыв глаза, я задремал…

Проснувшись, поднялся на палубу. Дул резкий ветер, холодная изморось колола лицо. В Островитянии сейчас сорн, лето…

Потом я прошел на корму и стал смотреть назад. Темнело, но горизонт был еще виден.

Америка же скрылась из глаз.

Когда я вернулся, в кают-компании было пусто. Казалось, на корабле вообще никого нет.

Больше чем когда-либо связанный с Островитянией, я начинал лучше понимать себя. Сомнения, затуманившие мои чувства и смущавшие мои мысли, вдруг рассеялись, словно остались там, в напряженной, слишком сложной для меня сумятице нью-йоркской жизни. Америка отомстила мне тем, что всячески сбивала с толку тогда, когда ясное понимание самого себя было для меня более чем необходимо. Мелочные соображения мешали двигаться вперед. Я желал сейчас не какую-то одну из многих существовавших Глэдис, а ее всю. Ум мой перестал сравнивать и сопоставлять ее качества. Отныне внутренняя раздвоенность кончилась. Обретя цельность, я и Глэдис хотел видеть такой же — цельной в ее совершенстве… Только я и она, не ведающие сомнений, знающие цену друг другу, богатые этим плодотворным сознанием…

Да, так вот, значит, какая она — ания, и как все просто. Стоило лишь почувствовать ее… Окончательно успокоившись, чувствуя себя поистине счастливым, я стал думать, как исправить ошибки, допущенные в пору моих сомнений.

Пароход уносил меня на запад, с каждым мгновением увеличивая расстояние между нами, и самому вернуться было уже невозможно, так же как и отправить послание по воздуху. Придется ждать. По прибытии в Саутгемптон я смогу послать оттуда письмо и каблограмму. Пусть ответ Глэдис на письмо и решит, возвращаться ли мне в Америку, оставаться в Англии или ехать в Островитянию.

Тем же вечером я принялся за послания, стараясь наиболее внятно выразить свои чувства…

Холодные, стеклянисто-зеленые валы вставали, зыбясь на фоне сумрачного, серого неба и едва не переваливаясь через борт. Сидя в темной, уютной кают-компании, в курительной, в собственной каюте, я вынашивал письмо Глэдис, мучительно и радостно обдумывая каждое слово и мечтая об ожидающей нас жизни. Это были уже не бесплодные мечты, как тогда, с Дорной, нет, на сей раз они вполне могли стать реальностью. Мне представлялось поместье на реке Лей — безусловно, более подходящее, не «слишком уникальное» — и Глэдис на фоне пожара осенних красок. Ведь когда мы приедем, в Островитянии будет листопад, по-нашему — осень. Мне виделась Глэдис в коротком платье, ничем не скованная, не боящаяся ни ветра, ни дождя, и мое желание к ней, ровное и глубокое, будет подобно течению полноводной реки.


Письмо ушло тринадцатого января. Получилось оно довольно коротким: я писал о том, почему решил узнать ее мнение раньше, чем обещал, о том, что ожидало ее в Островитянии и как я люблю ее. Лишь в одном отношении я решил не идти на поводу у своего чувства: единственная жизнь, которую я предлагал Глэдис разделить со мной, была жизнь в Островитянии. В Америке мной снова овладели бы сомнения — не столько в нашем счастье, сколько в будущем. Наша общая судьба должна была основываться на чем-то, во что бы я твердо верил. Одновременно я послал каблограмму:

Сомнения позади телеграфируйте согласие на брак, если да возвращаюсь Нью-Йорк или остаюсь здесь противном случае восемнадцатого отбываю Островитянию ждите письма.

Каждый день я ходил справляться в контору телеграфной компании об ответе. Его все не было. Я ломал голову, пытаясь объяснить причины молчания Глэдис то ее внезапной смертью, то тем, что послание мое до нее не дошло; в конце концов, либо она так ни на что и не решилась и ждет письма, либо ответ был послан по неправильному адресу… По моему настоянию компания направила запрос; выяснилось, что телеграмма получена. Поскольку утвердительного ответа от Глэдис не последовало, я заключил, что она отвергает мое предложение и хочет, чтобы я ехал в Островитянию, причины же отказа, не зная о муках моего ожидания, предпочла объяснить в письме.

Однако я продолжал надеяться до последнего, когда же надеяться стало уже не на что, заказал билет на «Грейтон» до Св. Антония. Островитяния была моим прибежищем, как тогда, когда я потерял Дорну, но в глубине души еще теплилась надежда… С разных сторон ко мне протягивалось множество спасительных соломинок, но ни за одну из них я не мог ухватиться. Мешал же мне прежде всего постоянно терзавший меня страх, что я сам лишил себя последнего шанса завоевать сердце Глэдис, поставив ей слишком жесткие условия и отказываясь вернуться. Такова была кара за мою нерешительность в Нью-Йорке.

Шесть дней, выйдя из полосы ветров, плыли мы субтропическими морями и двадцать четвертого прибыли в порт назначения. Оставалась вероятность, правда скорее теоретическая, что послание Глэдис ждет меня здесь. Я справился, опасаясь, что даже уверенность в разочаровании не смягчит боли.

Чиновник в конторе вручил мне зеленый конверт.

Пережитое, еще минуту назад представлявшееся вполне реальным, показалось кошмаром, от которого я внезапно очнулся. Через приоткрытую, выходившую на палубу дверь видна была синяя морская гладь и никогда не виденные раньше дома, белыми точками усеявшие темную зелень холмов. В изменившемся, новом мире они казались мутными и далекими моему расслабленно скользившему по ним взору.

Я вскрыл конверт и прочел:

Телеграмму получила девятнадцатого письмо тоже дошло согласна буду Городе пятнадцатого апреля Глэдис.

Глэдис, уже наполовину ставшая призраком, теперь снова живо и ярко, словно въяве, представилась мне. Ответ был датирован четырьмя днями раньше. Какова бы ни была причина задержки, мысль Глэдис была мне ясна: видя, что не успевает застать меня в Саутгемптоне, она решила, что лучше всего будет, если я продолжу свой путь, она же последует за мной. Никакой иной разумный повод не приходил мне в голову, учитывая, какой долгой покажется ей дорога в одиночестве. Пароход, прибывавший в Город пятнадцатого апреля, шел не со стороны Св. Антония, а со стороны германских колоний. На него можно было пересесть только с борта германского судна, идущего из Бремена или Шербура, к тому же он не заходил в тот порт, где остановился мой корабль… Да и у меня не было возможности вернуться в Европу, чтобы перехватить Глэдис.

И снова — горькие плоды моей нерешительности. Теперь Глэдис предстоит добираться до Островитянии одной. Единственное, что я мог сделать, — это рассказать ей о том, как я счастлив, узнать, нет ли нужды в деньгах, которые я мог бы переслать ей по телеграфу, и попросить адресовать ответ в Св. Антоний.

Несколько часов спустя я плыл к югу, теперь уже зная, что Глэдис — моя. Я страстно желал ее, и хотя временами в сердце закрадывалось сомнение — способна ли она ответить мне равноценным чувством, — охватившее меня счастливое нетерпение не становилось меньше. Женщина, которая вверяет вам себя, дорога вдвойне…

И снова меня окутала уже знакомая жаркая тишина Кальдо-Бэй, вновь увидел я в горячем мареве желтовато-серые скалы Св. Антония. Здесь уже ждал меня ответ:

Тоже счастлива средств достаточно Глэдис.

Теперь мне ничего не оставалось, как снова телеграфировать ей, иначе, отплыв из Св. Антония, я уже не застану ее, и большее, на что я мог рассчитывать, — это получить от нее письмо, написанное в марте. Я известил Глэдис, что встречу ее, если представится возможность, в Биакре, Млабе, Мпабе либо же в самом Городе. Тринадцатого февраля, так и не получив ответа, я ступил на борт «Суллиабы», направлявшейся в Островитянию. Да вряд ли и стоило посылать еще одну телеграмму — ведь около двух недель спустя Глэдис сама сядет на пароход в Европе, чтобы поспешить вослед мне.

Мы покинули Св. Антоний в полдень тринадцатого февраля. Помимо приглашения, у меня был документ о медицинском освидетельствовании, который выдал мне врач — преемник Маннара. Когда я снова услышал островитянскую речь и мой язык выговорил на нем первые слова, мир вокруг словно поменял свои краски. Столица Островитянии лежала всего в пяти днях пути, и скоро островитянский станет моим единственным языком, даже языком моих мыслей. Английский на время, а может и навсегда, останется основным в разговорах с Глэдис. Однако некоторые островитянские слова неизбежно найдут в них свое место, во многом позволяя нам лучше понимать друг друга. Английский — язык крепко сбитый и в то же время тонкий, музыкальный, выразительный, словно повитый дымкой фантазии. Я любил его. И мы сохраним его. Мы никогда не станем островитянами до конца — слишком многое крылось для нас за звуками английского языка.

Вечером долгого жаркого дня мы миновали Коапу, а наутро следующего я переоделся в свой островитянский костюм, чтобы никогда больше не надевать европейского платья, разве что с тем, чтобы показать его любопытствующим или нашим детям.

Уже запоздно шестнадцатого числа я встал и выглянул в иллюминатор. Было прохладно, дул легкий ветер. В лучах молодого месяца впереди виднелся мыс, окутанный бледной светящейся дымкой. Субтропики западного полушария остались позади. Теперь мы шли мимо островов Сосаль провинции Карран — юго-восточной оконечности Островитянии. Я вернулся домой, но не в старый, хорошо знакомый дом, а в тот, что лишь начинал строиться, он был дорог мне, как Глэдис, и все в нем было ново, все таинственно… Я хотел бы знать свою алию с рождения, но ведь и с точки зрения островитянина не было ничего неестественного в том, чтобы приобрести новую.

Весь день мы двигались вблизи берега: заснеженные вершины невысоких гор на фоне низко нависшего темного неба сменялись лесистыми мысами и небольшими островками, на которых кое-где виднелись строения ферм. Мильтейн, Дин и Герн — прежде мне лишь мельком удалось повидать эти края. Наконец, уже совсем к вечеру, показались красные скалы Сторна.

Настала ночь, поднялся сильный ветер, море бушевало, но я спал безмятежно, чувствуя приближение чего-то очень дорогого и такого доброго, привычного, что даже не было нужды, проснувшись, задаваться вопросом, что же это такое.

Город с его бледными каменными стенами лежал в лучах высоко стоящего позднего утреннего солнца. Он покойно высился на своих трех холмах, знакомый, разноликий, милый. И вместе с моей незримо присутствующей возлюбленной, отныне связанной со мною одной алией, я радовался ему и всей Островитянии, куда спешила Глэдис.


И вновь я в дороге! Наняв лошадь, я выехал один. Кругом бурно разрослась густая, прогретая солнцем летняя зелень. Это напоминало конец августа в Америке. В воздухе стоял запах свежескошенного сена. Деревья вздымали свои пышные кроны; буки в лесу поместья Бодвинов высились могучими, величественными башнями. И только в прилегающих к реке Сомсов болотах заметны были следы надвигающейся осени. Трава на них местами порыжела, пожухла. Миновав Лорию, когда день уже клонился к вечеру, я подъехал к дому лорда Сомса. Хотя дневной путь и был довольно легким, я устал: изнеженная американская жизнь сделала меня слабым.

Лорда Дорна в столице не оказалось. Перье были иностранцами, Бодвинов я знал слишком мало. Здесь же я мог встретить не только островитян, но и своих ровесников и друзей. С ними я почувствовал себя так легко, по-домашнему, что сознание некоторой странности положения быстро исчезло. Мы поговорили о поместье, которое я собирался приобрести, и я рассказал им о своей жене, которая пока была еще в пути. Сомсы в свою очередь поделились новостями об общих знакомых: Кадред и Сома вернулись домой, жизнь усадьбы в Лорийском лесу шла своим чередом, Дорн и Некка растили ребенка, мальчика, который родился в сентябре, Тора вышла замуж за молодого Стеллина, Дорна уехала на восток, не забыли они рассказать и о Файнах.

Наутро я проснулся бодрым, дорога по безводной Инеррии была мне прекрасно знакома, она вела к землям, которые отныне были моими. Ветви деревьев в садах гнулись под тяжестью красных, налитых яблок, в полях стояла высокая кукуруза с пурпурными, пламенеющими початками. Красные и зеленые краски полей, желтый песчанистый суглинок, ясный воздух, пронизанный горячими лучами солнца, а вдалеке — снежные поля на склонах Доана и Вандерклорна, отчетливо видные, но словно парящие в бледной дымке…

На следующий, четвертый, день пути дорога стала уже и каменистее, поднимаясь по долине Кэннана к постоялому двору перевала Доан. Я ехал, и мысль моя часто обращалась к Дорне — прекрасному воспоминанию, — больше с любопытством и не вызывая боли. Боль несбывшегося питает в человеке желания, но мы с Дорной, встретившись под конец и расставшись друзьями, подарили друг другу противоядие от нее. Дорна никогда не встанет на пути Глэдис.

Переночевав на постоялом дворе, я стал спускаться к западу и снова увидел долины Нижнего Доринга и болота — словно застывшее темное море. От Эрна я паромами добрался до Острова и вскоре после полудня подъезжал к Рыбачьей пристани.

Дул сильный юго-западный ветер, клоня деревья с пожухлой листвой, и, несомые им, плыли в небе нежные розовые облака. Вновь вдохнул я соленый воздух и различил слабый блеск усыпанных ракушечником дорог.

Со стороны пастбища я подъехал к восточному крылу дома, миновав школу Дорны-старшей, и оказался под окном собственной комнаты, рядом с круглой башней, которая как будто стала меньше. На солнце, у стены, укрывавшей его от ветра, был расстелен ковер, и первым Дорном, которого я увидел, был маленький сын моего друга: ребенок лежал на спине, подогнув ноги, розовый, ладный, наполовину укрытый краем ковра.

Некка, сидевшая рядом у стены, заметила меня и резко встала, произнеся мое имя. Я спешился и подошел к ней. Рукопожатие было здесь не в обычае, но я взял Некку за руку и поцеловал в подставленную щеку.

Она представляла Дорнов, их Остров — все, что было так дорого и подспудно жило в моей памяти. Вопросы, ответы были ни к чему, мы без слов поняли друг друга. Некка взяла ребенка на руки, и мы отправились за Дорном-старшим, который косил в поле.

Несколько мужчин ладно взмахивали косами, их загорелые руки и белые рубахи выделялись среди желтеющих колосьев. Дорн был с ними. Некка, держа ребенка высоко у груди, окликнула мужа. Он обернулся, на мгновение застыв и внимательно вглядываясь в нашу сторону, а затем быстрым, широким шагом пошел к нам по стерне. Мы двинулись ему навстречу. Дорн ускорил шаг.

Мы крепко сжали друг другу руки.

— Наконец-то! — воскликнул Дорн. — Ты и вправду вернулся!

— Да… Островитяния оказалась сильнее.

Лицо Дорна было покрыто темным загаром. Его руки и ноги, крепкие, сухие, казались вырезанными из палисандра. Он был великолепен, его белозубая улыбка, белоснежная ткань рубахи, белки горящих глаз — слепили.

— Значит, все к лучшему? — спросил он.

— К лучшему.

Дорн помолчал.

— Оба поместья ждут тебя.

— Река Лей, — сказал я.

— Теперь ты — один из нас, — произнес Дорн.


В моей комнате, знакомой до мелочей, ничего не изменилось, там было тихо. Порывы соленого ветра, неустанно налетавшего с моря, шептались и пели возле крепких каменных стен. Это был мой дом, где мое бытие обретало полноту и где особенно ощущалось пустующее место Глэдис. Без нее я был слишком одинок, и мне так хотелось, чтобы она разделила со мной радость возвращения. Оставалось ждать пятьдесят три долгих дня.

Тем же вечером за ужином, когда все — лорд Дорн, Файна, Дорна-старшая, Марта, внук Дорна, которому уже исполнилось десять, мой друг и Некка — наконец собрались вместе, я рассказал им о Глэдис и о том, как случилось, что она не приехала со мной. Пока я рассказывал об этом, ее образ становился все ярче и желаннее, и я понял, что день ото дня, до самого ее приезда нетерпение мое будет все более жгучим и невыносимым. Вся моя надежда заключалась теперь в шестнадцати словах телеграммы…

Некка сказала, что, похоже, существование телеграфа — большая удача для меня.

— Возможно, — ответил лорд Дорн, — не будь телеграфа, она сейчас была бы здесь, с Джоном.


Немаловажный для меня вопрос скоро разрешился. Все члены семьи, кроме Дорны, а также лорд провинции Нижнего Доринга, где находилось поместье на реке Лей, присутствовали при его обсуждении. За исключением некоторых деталей, передача поместья от внучатого племянника лорда Дорна, с согласия всей родни, была улажена в вечер моего приезда; теперь я был тана, то есть владелец поместья в Островитянии, к тому же обладающий правом танридууна на острове Дорнов. Отныне я мог посещать собрание землевладельцев в Доринге и участвовать в голосовании провинциальной ассамблеи. Пригласительное письмо делало меня полноправным гражданином Островитянии. При этом никто не потребовал моего отказа от американского гражданства или перемены его на гражданство любой другой страны.

Настала возможность проверить, насколько чувство алии, о котором я так жадно спорил с братом уже почти год назад, приживется во мне и в Глэдис — американцах, в которых оно не было заложено и не воспитывалось с детства. Пока в любом случае поместье на реке Лей представлялось мне не более чем местом, где может приклонить голову ищущая пристанища чета. Любовь — вот что связывало нас. Нам было прежде важно быть вместе, все равно где.

Когда же наконец сможем мы соединиться?

Чтобы встретить Глэдис в Биакре, я должен был бы выехать через неделю, но тогда я не успею подготовить поместье к ее приезду. С другой стороны, мы смогли бы провести во французском порту две-три недели, которые я должен был оставаться там. Итак, что же важнее? У месье Перье в Биакре жили родственники, он мог написать им, и они встретили бы Глэдис и позаботились о ней; Дорн предлагал мне перехватить ее в Мпабе, куда можно было добраться на парусной лодке от Острова за три-четыре дня в это время года, когда дует преимущественно попутный ветер. В таком случае я мог подождать до седьмого апреля, что позволит сэкономить шесть недель, за которые я успею подготовить все в поместье. Первые дни в Островитянии для Глэдис почти наверняка окажутся нелегкими; если же я все налажу в поместье, ей будет намного проще и приятнее их провести… Мучась разного рода дурными предчувствиями и болезненно переживая, что наша встреча откладывается, я решился принять план Дорна и, когда он сможет сопровождать меня, отправиться на несколько дней в поместье, пока же — помочь ему убрать урожай. Была и еще одна причина. Почти все деньги, переведенные в золото в Св. Антонии, ушли на оплату дома и земли. Теперь мы с Глэдис были бедны. Обо всем этом я написал в письме, которое ей предстояло получить в Биакре…

Около недели я работал с Дорном по четыре-пять часов в день, постоянно узнавая что-то новое и приобретая полезные навыки. В поместье на реке Лей тоже сеяли разные злаки. И каждый день мы с моим другом либо купались, либо ездили верхом, либо плавали под парусом и вели долгие беседы.

Когда урожай был собран, мы отправились в мое поместье, находившееся в двух днях пути.

В воздухе стояла дымка, солнце пригревало, но уже не так жарко — чувствовалось, что погода меняется. Дыхание осени было разлито кругом, как ожидание света перед первым лучом зари. Мы ехали через Доринг и Тори, свернув с Главной дороги в десяти милях к западу от последнего. К усадьбе вели пролегавшие через плодородную местность дороги. Обогнув низкие, поросшие лесом холмы — Дорингский лес, занимающий около тридцати квадратных миль и лежащий всего в десяти милях от дома, — мы двинулись на северо-запад и наконец спустились к реке. Каменный, без перил, мост, по которому мы переехали реку, разделял мои земли и земли семьи Дартонов, моих восточных соседей. К югу за рекой жили Аднеры, через поместье которых мы проехали, к западу — Напинги и, наконец, на севере, за невысокой грядой, покрытой сосняком, Ранналы. И вот среди них поселился американец Ланг, к которому позже присоединится его жена и подруга.

Мы подъехали к дому на холме. Дорн предложил запастись чем-нибудь в двух домах, где жили арендаторы, Ансели и Стейны. Я распряг Фэка и остался ждать.

Вдоль всего длинного, обращенного к юго-западу фасада тянулась терраса, облицованная выщербленным плитняком. По углам ее и снаружи стояли пять круглых монолитных колонн из серовато-голубого камня. Они поддерживали тяжелую деревянную кровлю, одновременно служившую полом для части второго этажа, который, таким образом, оказывался больше первого.

Прислонясь к колонне, я поджидал Дорна, глядя на волнующуюся траву и на темные воды реки в ряби солнечного света. Пышная листва ив, росших вдоль берега, уже начинала жухнуть; временами, под легким порывом ветра, деревья встряхивали своими кронами, словно неведомые существа боролись, скрытые листвой. За моей спиной был наш дом, где нам предстояло прожить остаток дней…

Появился Дорн, а вместе с ним и почти все члены обоих семейств, и я снова встретил их, на сей раз уже как владелец поместья. В отсутствие Дорнов за имением наблюдал старый Ансель — худощавый, но крепкий старик лет семидесяти, с обветренным, загорелым лицом, седой бородой и задумчивым взглядом голубых глаз. Он был вдовцом; сын его, Ансель, сорокапятилетний мужчина, внешне очень походил на отца. Пришла и жена Анселя, Лайя, по виду его ровесница, и их дети — неженатый двадцатитрехлетний сын и дочь, годом моложе. Отсутствовали только брат старого Анселя, холостяк, который отправился удить рыбу в верховья реки, и брат с сестрой — ему шестнадцать, ей четырнадцать, — ушедшие на занятия в школу Ранналов. Пришел шестидесятилетний Стейн, темноволосый грузный мужчина, и его сестра Станея, незамужняя и чуть постарше брата, трое сыновей Стейна, тридцати с небольшим лет, и Рейна, жена старшего. Из этой семьи отсутствовали Эдона, жена Стейна, и двое его внуков — мальчик и девочка, десяти и восьми лет, которые тоже ушли на занятия.

Как и говорил Дорн, недостатка в крепких мужских руках здесь нет, и мне не было необходимости самому работать, чтобы обеспечить сносную жизнь себе, Глэдис и своим арендаторам. Тем не менее хозяйство поместья развивалось, и все эти люди были заинтересованы в нем и поддерживали на протяжении многих лет. Я, иностранец, должен был доказать свое право жить здесь. Одного факта, что я — хозяин и имею определенные права и обязанности, было мало, его следовало подкрепить реальными делами. Я сказал собравшимся, что приехал жить, учиться и работать и что поначалу учения будет больше, чем полезной работы. Мы еще немного поговорили, после чего все разошлись, кроме старого Анселя и Станеи, которые явно пребывали в недоумении. Смена хозяина была в Островитянии редкостью, и хотя они понимали, что это может случиться, так или иначе, это было для них потрясением, и не из приятных, поскольку новый тана оказался таким неопытным.

Станея лучше всего подходила для роли экономки, то есть человека, который мог бы вести хозяйство в доме. У брата особой работы для нее не было, и раньше, когда в поместье жили Дорны, она уже выполняла подобного рода обязанности. Определенную часть своего времени денерир обязаны были находиться в распоряжении хозяина. Круг их забот обусловливался взаимной договоренностью, причем за все хозяйство в конечном счете отвечал тана, не являвшийся собственником в американском смысле слова. В разных поместьях отношения между хозяином и арендаторами организовывались по-разному. Зависело это от того, что являлось наиболее важным для имения в целом. В верхней усадьбе Хисов не было специальной экономки, поскольку труд тех, кто мог бы исполнять ее обязанности, находил себе лучшее применение в других местах; работу, которую могла исполнить для нас с Глэдис Станея, там исполняла Эттера.

Станея с радостью приняла предложение, понимая нашу неосведомленность и довольная тем, что теперь в доме появятся постоянные обитатели. Старший брат Анселя вместе с нею многие годы заботился о доме. Было решено, что он и в дальнейшем будет помогать ей.

Дорн, Станея, старый Ансель и я вместе обошли дом. Повсюду виднелись следы не то чтобы запустения, но длительного отсутствия жильцов. Несколько убогая мебель была покрыта слоем пыли. В комнатах стоял горьковатый, спертый дух. Долго хранившиеся в сундуках занавеси имели мятый вид. Белье пожелтело от отсутствия солнца. На стенах не было картин, и нехитрая резьба лишь кое-где украшала их. Это был самый обыкновенный старый, хотя и прочный дом, с четырьмя большими комнатами внизу и шестью маленькими наверху, — больше, чем нужно нам с Глэдис.


Пробыв со мной еще несколько дней, Дорн уехал. Мы договорились встретиться снова пятого апреля в Доринге, откуда я должен был отплыть, чтобы встретить Глэдис в Мпабе. Итак, я на целый месяц остался один в своей усадьбе.

Днем я работал, навещал соседей, а чаще — осматривал доставшиеся мне земли. Что бы ни делалось в имении — в самом доме или вне его, — я старался повсюду оказывать свою помощь. Я косил и ворошил сено с тремя сыновьями Стейнов; собирал яблоки с молодыми Анселями и помогал их матери Лайе готовить сидр и яблочное вино; удил рыбу с братом Анселя и рубил лес со Стейном; молотил зерно и свозил его на мельницу; доил коров и ухаживал за лошадьми, — словом, делал множество дел, не слишком умело, но мало-помалу во всем набираясь опыта. Старый Ансель обращался ко мне за советом перед тем, как принять то или иное решение. Я спрашивал у него, что он считает лучшим, и мы так или иначе улаживали дело. Необходимости в моем участии практически не было, я мог сам выбирать, где мне быть и чем заниматься; пока же я знакомился со вверенными мне людьми, с хозяйством, так что я действительно привез бы Глэдис в наш дом.

В специально отведенные дни я виделся со своими соседями. Они приезжали ко мне из своих поместий за несколько миль, и я начинал привыкать к их лицам, именам и к тем местам, где они жили. Я исходил поместье из конца в конец, вдоль и поперек, шагая вдоль изгородей, в которых уже немного знал толк, забираясь в гущу леса, чтобы исследовать и ее, даже если в густой тени не находил ничего, кроме яркой россыпи осенних листьев или молодых побегов. Я прошел полмили по берегу ручья, от самого истока до того места, где он впадал в реку. Наткнувшись на глубокий пруд, я выкупался в нем перед ужином.

По дому работы было меньше, да и подручных средств оказалось маловато. Для Глэдис я выбрал одну из комнат в северо-восточном крыле, откуда почти весь день не уходило солнце. Комната могла бы стать также и моей, реши мы жить в тесной близости, — тогда на этаже оставалось бы еще пять пустующих комнат. Пока же я буду спать в соседней, где и разместил до поры свои вещи. Еще одну комнату я отвел под мастерскую и сделал мольберт, которому предстояло хоть как-то обозначить характер помещения. Четвертую я оставил для Дорна — пусть это будет его комната, такая же, как моя в его доме на Острове.

Вечером после ужина, когда Станея уходила, я со свечой бродил по дому. На первом этаже полы были каменные. Нужны были еще ковры, занавеси, чтобы не веяло холодом от камня стен. Слабый свет свечи лишь подчеркивал пустоту комнат, немногочисленную, разрозненную обстановку. Станет ли Глэдис хлопотать по хозяйству?.. В кухне и кладовых было немного посуды и кухонных принадлежностей, а также скудные запасы провизии, которые, впрочем, Станея медленно, но верно пополняла. Голодать нам не придется. И у нас всегда будет крыша над головой… Рано или поздно настанут долгие, темные зимние вечера, задуют холодные ветры. Не будет ли Глэдис одиноко? Хватит ли ей нескольких книг на чужом языке? Смогу ли я составить ей компанию?

Наверху полы были дубовые, поэтому необходимость в коврах была не так велика. Я перевесил занавески и переставил мебель таким образом, чтобы по крайней мере комната Глэдис выглядела более уютно. Времени на это ушло немало; Станея поддерживала в ней безукоризненный порядок. Теперь в комнате Глэдис стояла кровать, достаточно широкая для двоих, мягкие покрывала были сложены в стоящем у изголовья сундуке; зиял пустым чревом платяной шкаф — в ожидании платьев Глэдис; по всему полу, куда ни ступи, были расстелены ковры; занавеси и драпировки ожидали только, чтобы их развесили по белым каменным стенам, когда наступят холода; в углу — бюро с пустыми ящиками; зеркало, которое, я знал, Глэдис найдет слишком маленьким; укрытый покрывалом диван перенесли из другой комнаты на случай, если ей захочется отдохнуть; умывальник с медными кувшинами и большим тазом; стол, за которым она могла бы писать письма, и очаг, где уже были сложены дрова, — каминные щипцы и кочерга заняли свои места, ящик для дров был полон. На столе я разложил все книги, имевшиеся в моем распоряжении, и заказал еще, памятуя о зимних вечерах.

Числа двадцатого марта старый Ансель, вернувшись из Тэна, ближайшего к нам города, привез увесистую посылку и письмо от Глэдис.

Сидя перед очагом, один в пустом доме, я прочел его:

Нью-Йорк, 24 января 1910 года

Дорогой Джон!

Я очень спешу написать и отправить это письмо сегодня, иначе оно дойдет до Вас уже после того, как я приеду сама. Я хочу, чтобы Вы знали, почему я не послала Вам телеграмму в Саутгемптон, ведь Вы, наверное, недоумевали и волновались. 7 января я на десять дней уехала к моим родственникам, не оставив их адреса в пансионе, и, таким образом, получила телеграмму только восемнадцатого, когда было уже поздно сообщить Вам мой ответ. Два ужасных дня я провела в ожидании Вашего письма, не зная, что делать, и больше всего желая хоть как-то сообщить вам мое «да». К тому времени, когда письмо пришло, я уже несколько успокоилась и послала Вам ответную телеграмму, которую Вы и получили. Мне страшно жаль, но мисс Джил-лингхэм (хозяйке пансиона), конечно, следовало хотя бы расписаться в получении телеграммы, раз меня не было. И мне страшно обидно, как, только подумаю, что должны были перечувствовать Вы, всегда так во мне уверенный!

Джон, я понимаю сомнения, мучившие Вас в Нью-Йорке. Это ужасное место! Сегодня весь вечер дождь льет как из ведра. Шум, грязь, суета, и совершенно невозможно быть собой. Простите, что я говорю это, но в последние несколько раз, когда мы виделись, вы тоже показались мне не таким, какой вы есть. Но Ваше письмо убедило меня, что Вы действительно любите и желаете меня. Впрочем, и без него, после Вашей телеграммы, я не усидела бы на месте. И я приняла Вас и не могла не принять в тот, последний раз, потому что по-настоящему люблю Вас. Единственное, о чем я сейчас жалею, так это о том, что мы потеряли время и еще три месяца не увидим, друг друга, — я понимаю Ваши сомнения, они совершенно естественны, а мне ли не знать, что значит сомневаться. Сейчас я очень, очень счастлива и вся с головой в хлопотах — как бы мне поскорее собраться, уехать и наконец увидеть Вас. Так что пока распоряжаюсь вещами, прощаюсь с приятелями, надо написать еще несколько писем и проч., и проч.

Одежды собираюсь взять немного, я знаю, что в Островитянии носят совсем другие платья, и думаю, мне следует одеваться, как они. В общем, приданое у меня небогатое. Кроме того, я учу островитянский, у меня еще целый месяц (в школу я больше ходить не буду), и я стараюсь изо всех сил. Я так счастлива, что мне трудно сосредоточиться и мыслить здраво, и все же это самое замечательное из всего, что мне довелось пережить.

Отплываю 22 февраля на «Гренландии». За последние дни я обегала все пароходные агентства и взяла билет на «Кап Остенд» от Шербура до Биакры. Лучше, если я пересяду на «Св. Антоний» там, чем в Мпабе, во-первых, из-за освидетельствования и потому, что среди французов мне будет легче. Две недели там — это, конечно, очень долго, но что ж поделать. Пожалуйста, напишите мне туда, если сможете. Отплываю я 8 апреля и буду в Городе 15-го, как и указано в телеграмме.

Денег на дорогу мне вполне хватит, так что Вы не волнуйтесь, но потом я останусь без гроша, в буквальном смысле слова. Но я ни капельки не боюсь. Теперь не время быть осмотрительной и бережливой. Однако беру с собой много холстов, красок и прочего. Вы ведь не станете возражать, если я продолжу свои занятия, правда? Вы говорили, что в Островитянии я смогу рисовать. Иначе я приехала бы совсем с пустыми руками и мне пришлось бы бездельничать, а так жить — тяжело. Я поняла это из Вашего письма. Я чувствую, что вы желаете меня, и я счастлива. Никогда не думала, что Вы так любите меня. Ваше письмо все во мне изменило. Мир вокруг кажется теперь совсем другим. А что до меня, если Вам интересно, то я влюбилась в Вас еще прошлой зимой. Все мои сомнения развеялись в Нантакете, но мне и в голову не приходило, что Вы собираетесь ухаживать за мной. Я увидела, что Вы влюблены, в тот Ваш последний приход, и весь вечер мне хотелось признаться, что я тоже люблю Вас, но мне показалось, Вы хотите, чтобы я промолчала, потому что если бы я открылась Вам, то Вы могли бы пожалеть и это заставило бы Вас действовать как-то по-иному, а мне хотелось, чтобы Вы были свободны и сами приняли окончательное решение. Не знаю, правильно ли я поступила. Но теперь, теперь я могу все сказать.

Я так счастлива, что мне трудно писать, то и дело хочется плакать от счастья. Я очень, очень люблю Вас. Люблю душой и телом. Это чувство — в каждой частице меня. И я очень надеюсь, что окажусь такой, какой Вы хотите меня видеть, какой хотите видеть свою жену, связанную с Вами одной алией. Это единственное, что заставляет меня сомневаться — не в себе, в Вас. Я знаю, что буду довольна и счастлива, если мы будем жить в согласии, той жизнью, про которую Вы рассказывали, в поместье на реке Лей, но я сомневаюсь, смогу ли быть такой, какой хочу быть в Ваших глазах.

Думаю, лучше мне быть искренней с Вами, как и Вы были со мной. Несколько раз мне случалось целоваться с мужчинами. Я не любила их по-настоящему, но тогда мне нравились их поцелуи. Одному я думала позволить и большее, но этого не произошло. У меня вовсе не мягкий нрав, Джон. Сейчас я сожалею обо всем этом, но уверена, что оно не испортит Ваше впечатление обо мне. К ним я чувствовала совсем иное. Только Вы позволили мне узнать, что такое любовь.

Благодарю, что Вы так подробно и ясно описали нашу будущую жизнь. Я понимаю, как отличается она от здешней, но я бы поехала, куда бы Вы меня ни позвали, даже если бы жизнь там не была такой здоровой, мирной и чудесной, какой будет наша. Я так счастлива, Джон. И ничего, что меня будут окружать чужие люди, ведь рядом я всегда найду Вас, моего самого любимого человека. Вы пишете, что я должна понравиться Вашим друзьям. Надеюсь на это. Очень хочу повидать Дорна. И с радостью навещу Файнов. Подумать только, Джон, я действительно увижу места, про которые Вы писали, да еще вместе с Вами, и смогу разделить Ваши чувства, потому что Вы любите меня!

Я люблю Вас, Джон. Вы говорили, что Ваша любовь ко мне это ания. В моей любви есть все, что только может быть, поэтому в ней тоже, наверное, есть частица ании, но я немного побаиваюсь иностранных слов. Поэтому просто повторяю — я люблю Вас.

Надеюсь, Вы встретите меня в Городе. Живу ожиданием этого дня. В Вас теперь вся моя жизнь, все мое счастье. И ничто не страшит меня.

Но пора заканчивать. Я могла бы писать еще и еще, но вряд ли смогу что-нибудь добавить. Хорошо, если бы это письмо дошло до Вас с одним из мартовских пароходов.

Я люблю Вас; ждите меня. Вы любите меня и желаете меня, я знаю, это так. У меня кружится голова — так страстно я о Вас мечтаю.

Глэдис.

За окном стояла ночная тишина; полнолуние, длившееся четыре дня, закончилось, и луна пошла на убыль. Я спустился к реке. Тихо журчала вода. Казалось, я не смогу дожить, не хватит дыхания дождаться Глэдис. Природа вокруг напоминала огромное замершее существо, широко открытыми глазами следящее за мной, таинственное и непостижимое. Здесь, в Островитянии, человек осмеливался вглядываться в глубину этих глаз дольше, чем там, дома; глядя в них, он встречался с неведомым, но не пугался его и не старался его объяснить. Она любила меня, а я — ее. Что ждало нас? Наши мысли, наши губы и наши руки скоро соприкоснутся. Наши тела будут соединяться и разделяться, потрясенные нашими чувствами. Но было и еще одно, самое глубокое из соприкосновений, которое остальные лишь затеняли. Отныне мы друг для друга стали подобны широко распахнутым дверям.

Вернувшись домой, я распечатал посылку: в ней лежала плоская каменная плита, на которой были вырезаны маленькие человеческие фигурки. Я узнал себя и распростертого на земле Дона. Плиту можно было поместить над очагом. Уж не знаю, насколько героическое, но одно мое свершение теперь будет увековечено в моем собственном доме с тем, чтобы потомки Ланга с улыбкой могли, любопытствуя, разглядывать его как нечто из области легенды. «Это папа… дедушка… прадедушка… а сколько лет прошло — пятьсот?» — будут говорить они.


Читать далее

ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРЕВОДЧИКА 24.03.17
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1. Я НАЗНАЧЕН КОНСУЛОМ В ОСТРОВИТЯНИЮ 24.03.17
2. НЬЮ-ЙОРК — СВ. АНТОНИЙ — ГОРОД 24.03.17
3. ПЕРВЫЕ НЕДЕЛИ В ОСТРОВИТЯНИИ 24.03.17
4. ИЗ ГОРОДА — К ФАЙНАМ 24.03.17
5. СЛУЧАЙ В УЩЕЛЬЕ ЛОР 24.03.17
6. ХИСЫ 24.03.17
7. ОСТРОВ ДОРН 24.03.17
8. ДОРНА 24.03.17
9. «БОЛОТНАЯ УТКА» 24.03.17
10. ВОЗВРАЩЕНИЕ НА ОСТРОВ 24.03.17
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
11. СОМСЫ. ГОРОД 24.03.17
12. У МОРОВ 24.03.17
13. ИЮНЬ ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ СЕДЬМОГО 24.03.17
14. ЗИМА. СТЕЛЛИНЫ 24.03.17
15. ВЕСНА НА ОСТРОВЕ ДОРНОВ 24.03.17
16. ХИСЫ. ГОРОД 24.03.17
17. ЛЕТО. ДОРНА 24.03.17
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
18. «ПЛАВУЧАЯ ВЫСТАВКА» 24.03.17
19. ПРИЕЗД ДОРНА 24.03.17
20. ОСЕНЬ. — ФАЙНЫ И ХИСЫ 24.03.17
21. ИЮНЬ 1908-го. — СЛОВО ЛОРДА МОРЫ 24.03.17
22. ИЮНЬ 1908-го. — СЛОВО ЛОРДА ДОРНА 24.03.17
23. ВОЗВРАЩЕНИЕ К ФАЙНАМ 24.03.17
24. НАЧАЛО ЗИМЫ. ФАЙНЫ 24.03.17
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
25. ВЕРХНЯЯ УСАДЬБА 24.03.17
26. УЩЕЛЬЕ ВАБА 24.03.17
27. ХИСА НАТТАНА 24.03.17
28. ДОН 24.03.17
29. ЧАС ВОЗДАЯНИЯ 24.03.17
30. ПРОЩАНИЕ С ДРУЗЬЯМИ 24.03.17
31. ОТЪЕЗД 24.03.17
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава 32. АМЕРИКА. ВЕСНА 24.03.17
Глава 33. АМЕРИКА. ЛЕТО 24.03.17
Глава 34. НАНТАКЕТ 24.03.17
Глава 35. ОБРЕТЕНИЕ ЦЕННОСТЕЙ 24.03.17
ЧАСТЬ ШЕСТАЯ
Глава 36. РЕШЕНИЕ 24.03.17
Глава 37. ГЛАДИСА 24.03.17
Глава 38. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ 24.03.17
Глава 39. ПОМЕСТЬЕ НА РЕКЕ ЛЕЙ 24.03.17
Глава 40. АЛИЯ 24.03.17
Глава 41. ПРИТЧА БОДВИНА 24.03.17
Глава 42. АНИЯ 24.03.17
Глава 36. РЕШЕНИЕ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть