Онлайн чтение книги Островитяния Islandia
Глава 38. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

На этот — четвертый — раз Глэдис остановила свой выбор на прогулочном костюме из коричневого твида, блузке с длинным рукавом и жакете. За исключением длины юбки и прилегающей талии, наряд ее не так уж отличался от привычного, островитянского. Было уже поздно, и поэтому позавтракали мы в одиночестве, а выйдя, увидели Некку с малышом: они сидели на солнышке, на ковре, у восточной стены дома. Мы поделились с нею своими сомнениями относительно платья для Глэдис, и Некка посоветовала провести пару дней в Доринге, где мы сможем приобрести все необходимое. Итак, мы решили отбыть с Острова в полдень.

Я оставил женщин обсуждать детали (обе говорили медленно, однако явно хорошо понимали друг друга), а сам пошел распорядиться насчет нашего отъезда, попросив отправить вещи Глэдис на одной из лодок. День выдался ясный, теплый, дул легкий северо-западный ветер, и мне не терпелось как можно скорее тронуться в путь — домой.

Настал полдень. Глэдис провела все утро с Неккой и наконец спустилась в уже пятом по счету наряде. Она была оживлена, мила, хотя, казалось, сошла прямо с картинки, изображающей «идеальный женский костюм для верховой езды». На ней были габардиновые бриджи, высокие кожаные сапоги с прямым голенищем, длинная коричневая куртка с широкими полами, белая блузка с высоким пикейным воротничком и коричневая фетровая шляпа. Вид у нее был щегольской, залихватский, и каждый по крайней мере дважды взглянул в ее сторону.

Для Глэдис подобрали лошадь той же породы, что и Фэк, я же собирался ехать на той, которую нанял на ферме в бухте Фаннар. Одежду, которая могла понадобиться Глэдис в пути, сложили в притороченную к седлу суму, остальные ее вещи должна была доставить лодка, ожидавшая попутного ветра.

Все семейство столпилось в дверях, чтобы проститься с нами. В ожидании, пока нам приготовят в дорогу еду, Глэдис беседовала с Дорном, то и дело заглядывая снизу вверх ему в глаза, вся в нетерпении, погруженная в какие-то свои счастливые мысли, и, когда она улыбалась, на разрумянившихся щеках появлялись глубокие ямочки. Я был рад симпатии, которая, по всей видимости, уже возникла между ними.

Некка между тем внимательно оглядывала костюм Глэдис. Я подошел к ней — поблагодарить за помощь. Вид у Некки был слегка озабоченный.

— Похоже, Гладиса побаивается ехать в усадьбу, — сказала она наконец. — Мы проговорили с ней все утро.

— Чего же она боится? — спросил я, чувствуя неприятный холодок.

— Мне трудно ее понять, хотя, конечно, я хорошо представляю, как вы там будете жить. И все же временами мне хотелось протестовать: для меня эта жизнь — привычная, а Гладиса привыкла к совершенно другой.

— Я знаю.

— Не хочу вас попусту тревожить, — искренне продолжала Некка, — но раньше в ее жизни каждый день случалось так много всего. В поместье тоже можно найти много разного, но нужно умение… Мысли у нее в голове так и скачут… Я думала о вас и о ней. Боюсь, ей придется нелегко, прежде чем она свыкнется с простой, тихой жизнью… Она много разъезжала и, как все вы, иностранцы, каждый день сталкивалась с переменами, каждый день увлекалась чем-то новым.

— Возможно, в мыслях у нее сейчас и вправду беспорядок, ведь кругом все так непривычно. Ей пришлось о стольком передумать за последнее время, и она устала… Вы что-то хотите предложить, Некка?

— Я постаралась бы сделать ее жизнь веселее и разнообразнее.

— Спасибо за совет.

— Каждый должен привыкать сам. Вам это удалось… Она тоже сможет, я уверена. Вы оба будете счастливы, не сомневаюсь.

Некка улыбнулась, хотя в улыбке ее уверенности было меньше, чем в тоне, каким она произнесла свои слова.

Дорн помог Глэдис сесть в седло. Я тоже сел на свою лошадь и сказал, что мы готовы. Прозвучали слова прощания. Я тронулся, Глэдис — следом.

Оглянувшись, я увидел, что она через плечо смотрит на постепенно уменьшающиеся фигуры на крыльце, грациозно и непринужденно держась в седле.

Направив лошадей вдоль обочины, я подождал, пока Глэдис не поравнялась со мной. И вот она уже была рядом.

— Наконец мы в пути, — улыбнулась она.

— Я рад!

— Я тоже! Они все такие замечательные, и мне хотелось бы пожить у них подольше и узнать получше, но еще больше мне хочется быть с тобой, вдвоем… Ах, Джон!

Она в отчаянии взмахнула рукой, давая понять, что словами всего не выскажешь.

Лошади были свежие и норовистые. Мы отпустили поводья и понеслись во весь опор. Глэдис держалась намного лучше, чем я, когда только оказался в Островитянии. Слова Некки быстро позабылись.

У Рыбачьей пристани уже ждал паром. Мы поднялись на борт, причем Глэдис не стала спешиваться. Я привязал обеих лошадей и с силой потянул за канат.

Глэдис рассмеялась:

— Как забавно! Никогда еще не видела тебя таким свирепым.

Я подумал: всегда ли мне удастся сдерживать в себе эту свирепость?..

Паром неторопливо продвигался к противоположному берегу, мокрый канат бурлил и пенил воду. Глэдис наклонялась, поглаживая морду лошади, успокаивая ее, и смотрела по сторонам — на ровную гладь болот, на теснящиеся домики Эрна, оглядывалась в сторону Острова, то и дело поглядывала на меня, сосредоточенно тянущего канат. Ее явно переполняли мысли и впечатления, которые я хотел бы узнать и разделить с нею, в то же время боясь выказывать слишком большой интерес к ее чувствам. Пожалуй, лучше было относиться к нашей поездке как к чему-то обыденному, и я был готов в любую минуту поддержать разговор, ни в коем случае не навязывая Глэдис свое отношение к происходящему. О том, что мы оба сейчас переживали, лучше было поговорить после.

Паром ткнулся в причал. Я завязал канат узлом прочно, однако так, что, дернув хорошенько с другого берега, его можно было освободить.

Потом я взглянул вверх: на фоне голубого небесного купола Глэдис с озорной улыбкой смотрела на меня; когда наши взгляды встретились, улыбка ее стала дружелюбной и ласковой.

Всего через несколько сот ярдов мы добрались до другого парома, и вот уже оказались на бескрайней плоскости болот; огромный ясный небосвод раскинулся над нами, и лишь небольшие возвышения местами нарушали ровную линию горизонта. Я был счастлив глядеть на все это глазами Глэдис, это как бы двойное зрение обострило мои чувства, и тем полнее и богаче казалось ожидавшее нас будущее.

Добравшись до последнего парома, уже у самого Эрна, мы подали знак паромщику. Поджидая его, мы привязали лошадей и сели на причале; легкий ветерок рябил воду, солнце пригревало нам спину.

Глэдис глядела на город: пристань, корабельные мачты, высокие стены и черепичные крыши домов.

— Это Эрн, верно? — спросила она.

— Да, Глэдис.

— Я просмотрела много карт. А Доринг — там? — Она махнула рукой в сторону севера.

— Его отсюда видно. — И я указал ей на едва различимый вдали Доринг.

Глэдис придвинулась поближе и взглянула в том направлении, куда я указывал: отделенный от нас милями и милями темно-зеленых пустошей, город напоминал лежащего геральдического зверя с поднятой головой.

Паром приближался мощными, ритмичными толчками, везя тех, кто собирался на болота, тогда как мы возвращались с них. Один из путешественников подошел к нам и назвал себя:

— Март!

— Ланг! — ответил я и обернулся к Глэдис, добавив по-английски: «Назови свое имя». Она было заколебалась, но, когда незнакомец повернулся к ней, решительно отвечала:

— Гладиса!

— Мы слышали, что вы едете к Лангу, — ласково сказал мужчина. — Марта с Острова — моя двоюродная сестра. Мы рады вам, Гладиса.

При виде ее костюма в глазах Марта вспыхнуло любопытство, впрочем, это длилось мгновение — любая симпатичная, хорошо одетая женщина удостоилась бы того же.

— Я приехала вчера, — ответила Глэдис. — Я знаю Марту… Теперь мы едем в наше поместье.

— Там у вас будет меньше хлопот, чем на болотах, — сказал Март. — Дожди в тех местах идут чаще, да и ветров поменьше… Приезжайте как-нибудь в гости. Теперь наш дом не только для Ланга, но и для вас.

— С удовольствием, — сказала Глэдис, бросив на меня быстрый взгляд.

— Наш дом на реке Лей — ваш дом, — ответил я.

Паромщик уже ждал нас, и, попрощавшись с Мартом, мы завели лошадей на борт, привязали, а сами прошли в переднюю часть.

— Март замечательный, — сказала Глэдис. — Здесь все люди такие?

— Все такие же вежливые.

— А как я себя вела?

— Превосходно!

— Вот только я не знала, как назваться. Ведь я не мисс Хантер. А миссис Ланг — ему было бы непонятно. Глэдис — ты сам говорил — для них звучит непривычно.

— Они будут называть тебя Гладиса.

— Почему бы мне не взять такое островитянское имя?

— Тебе нравится?

— Мне никогда не нравилось мое имя, но, пожалуй, сойдет.

— Можешь назвать себя Хантера.

— Нет, лучше Гладиса… Странно, когда незнакомый человек называет тебя по имени… Почему они не зовут тебя «Джон»?

— Я с самого начала был Лангом. Это звучит почти по-островитянски.

— Ты заметил, что он почти не обратил внимания на мой костюм?

— Да, ну и что?

— Но мой так не похож на здешние!

— Он принял тебя такой, какая ты есть. Для него это — твое личное дело.

— Похоже, он человек благородный.

— Что касается твоей одежды, — начал я, — возможно, ты пока не совсем понимаешь этих людей. Платье может быть тебе к лицу, а может быть красиво само по себе. Предполагается, что у каждого достаточно хороший вкус, чтобы сделать правильный выбор. Если нет — это сразу же заметят. Мода здесь не имеет никакого значения.

— И все же, когда я вижу, как одевается Некка, ее короткие юбки, — мне тоже хочется такие же. Правда, денег у меня осталось мало.

— А у меня есть счет у нашего агента в Тэне, и денег будет еще больше, когда мы соберем урожай… Тогда можно будет заказать тебе новое платье.

— Завтра пойдем за покупками! Вот забавно!

Сойдя на берег и проехав через город, мы оказались в сельской местности — с той быстротой перехода от одного к другому, которая возможна только в Островитянии.

Лошади, почуя свободу, пустились в галоп, и мы не мешали им скакать во весь опор. Я намного обогнал Глэдис, а когда почувствовал, что лошадь устала, пустил ее шагом. Глэдис скоро догнала меня. Она улыбалась, щеки горели.

— Какое-то время мне казалось, что я совсем одна, — сказала она.

— Лошади у нас разные.

— Дорн говорил… Эта теперь моя. Он дал ее мне. Он сказал, что это свадебный подарок, что она похожа на твоего Фэка… Можно я оставлю ее себе?

— Конечно!

— Я не была уверена и даже переживала немного. Надо было сказать тебе раньше, но…

— Тебе неудобно принять такой подарок?

— Да, если тебе хоть на минуту показалось…

— Что показалось? Может быть, он за тобой ухаживал?

— Разумеется нет!

— Я знаю, что в Европе и в Америке люди считают неприличным, когда мужчина делает девушке дорогой подарок. Она чувствует себя обязанной, и ей неловко. Наверное, в нас обоих еще не до конца исчезли эти чувства. Полагаю, Дорну о них известно, но в его жизни они для него ничего не значат… Я примерно догадываюсь, о чем он думал… что мы с тобой хотим немного попутешествовать, проехаться верхом, и что такой лошади, как Фэк, в поместье на Лей нет. Скорей всего ему вдруг этого захотелось, бывают же внезапные желания… Конечно, теперь это твоя лошадь, Глэдис.

Она повернулась ко мне, глаза ее горели:

— Значит, я оставлю ее себе? Можно? Мне очень хочется.

— Да, — коротко ответил я, однако подумал, что придет время и я постараюсь убедить ее, что совсем необязательно спрашивать на все моего согласия, как у повелителя.

— В поместье у нас найдутся и другие лошади, не хуже. И мы сможем подолгу ездить верхом.

— Ах, я надеюсь.

— Дорн об этом подумал.

— Он ужасно милый! Он дал мне один совет, как он сказал — очень полезный… Я разговаривала с ним даже больше, чем с тобой. Боюсь теперь, не наговорила ли я лишнего…

— А что он посоветовал?

Глэдис поглядела на меня нерешительно, словно раздумывая, не выдаст ли она секрет, и я не стал переспрашивать.

Налево простиралась бескрайняя ровная поверхность болот, направо — равнина с рощами, садами, полями и пастбищами. Утки и гуси собирались по протокам, готовясь к отлету на север. Временами стая птиц проносилась над нами. Иногда, стоило дороге свернуть в сторону от лесистых участков и ферм, мы оказывались посреди луга или на болотистой равнине, и на востоке становились видны горы, а впереди — медленно приближающийся и увеличивающийся в размерах Доринг.

Большинство моих последних поездок по Островитянии я проделывал в одиночестве. Теперь у меня была спутница. Беседуя, мы невольно обменивались мыслями, и этот тесный контакт порой смущал, порой приводил в лихорадочное замешательство. Некка говорила, что мысли Глэдис перескакивают с одного на другое. Не казалась ли мне Глэдис сейчас такой, каким я сам когда-то казался островитянам — трепещущим от эмоций, постоянно сменяющихся во мне чувств и мыслей? Теперь мне хотелось одного: молчания, тишины, чтобы яснее ощущать медленное струение красоты окружающего мира — вод, земли и небес, словно ставших ярче в присутствии Глэдис. Мне хотелось покоя, чтобы наслаждаться ее красотой. Я боялся, что стоит мне взглянуть в ее сторону, как она снова заговорит о чем-нибудь, но в то же время мне не хотелось, чтобы она почувствовала меня чужим и далеким.

Поэтому, когда мы проехали еще немного и добрались до прозрачного бегущего с гор ручья, я предложил сделать передышку. Мы въехали в ручей, чтобы дать лошадям напиться, потом, спешившись, привязали их, а сами уселись у обочины дороги, под низко опустившими свои ветви ивами, усыпавшими землю ковром желтых листьев.

Глэдис сняла шляпу. Лоб ее покрывала испарина, волосы спутались. Изящные черты ее лица дышали уверенностью, хотя вид был несколько усталый. Я словно увидел ее заново — сейчас главной в ее облике была не красота, а некая тихая, неведомая мне, всепоглощающая мысль.

— Ну как? — спросил я.

— Ах, все прекрасно! — мгновенно отозвалась она.

— Ничто не пугает, ничто не тревожит?

— Ничто!

— Я люблю тебя, Глэдис.

Я накрыл своей рукой ее руку, и Глэдис улыбнулась. Кожа была шелковистой, теплой. Она сидела расслабившись, на губах блуждала довольная, спокойная улыбка, и я вдруг почувствовал мгновенный прилив желания, зная, что в будущем еще не раз будут случаться подобные минуты, когда самое естественное — обладание, любовь… но сейчас это было невозможно. Мне вспомнилась притча о «совершенной жизни».

— Я хочу тебя, — сказал я.

Словно отвечая, она вздрогнула, глубоко вздохнула, прикрыла веки.

— Но здесь нельзя, — продолжал я.

Глэдис кивнула и поглядела на меня широко открытыми глазами.

Мы поели, и я лег, заложив руки за голову и глядя на редкие желтые листья ив на фоне синего неба.

— Давай отдохнем, — сказал я, вспоминая берег моря в Нантакете, где она дремала, а я сидел рядом. Может ли это повториться?.. Но Глэдис сидела прямо, словно застыв, в своем костюме, накрахмаленный воротничок туго охватывал нежную стройную шею, плечи слегка поникли, глаза были потуплены.

— С тобой Островитяния в тысячу раз прекраснее, — сказал я. — Ты словно придаешь всему блеск.

Она бросила на меня быстрый взгляд, улыбнулась и снова потупилась.

— Я верю, что ты очень любишь меня, — сказала она.

— Да.

Глэдис задумчиво покачала головой:

— Если бы мне только удалось сделать тебя счастливым!

— Если только ты сама будешь счастлива, Глэдис. Заботься о себе, а не обо мне.

— Именно это и посоветовал Дорн. Мне показалось, что его совет — призыв быть эгоистичной.

— Расскажи мне подробней, попробуем вместе во всем разобраться.

— Иногда все кажется так просто, но в другой раз… Я очень много думала, пока ехала сюда, и сама удивлялась своей смелости! Потом рассказала о своих чувствах Дорну. Мне обязательно надо было выговориться. Я сказала ему, что боюсь, что не принесу тебе счастья, и это единственное, что меня пугает и тревожит, единственная моя забота. Еще я сказала, что понимаю — у тебя уже есть своя жизнь, которой ты доволен, в которую ушел с головой, но я ничего о ней не знаю и боюсь, что мне не найдется в ней места. Дорн ответил, что я не должна переживать, принесу ли я тебе счастье или нет, и мне больше следует думать о себе, о том, чтобы постепенно взрослеть. Он объяснил, как я могу сделать счастливой свою жизнь в нашем поместье. И еще сказал, что я не должна пугаться тишины и одиночества — надо научиться подолгу жить не думая, просто тем, что я вижу, слышу, чувствую. Сказал, чтобы я остерегалась решать трудные вопросы мысленно, умом! И еще — что ты не из породы «ваятелей», и он уверен — ты понимаешь, что мне еще только двадцать, и я буду меняться и взрослеть, и ты полюбишь меня именно как человека, который растет и взрослеет. Он сказал — я как гусыня, откладывающая для тебя золотые яйца, которые принесут тебе счастье, и если я хочу делать это хорошо, мне следует прежде всего заботиться о своем здоровье и душевном покое. Но я не должна все время думать только об этом, иначе впаду в тоску, которая иссушает душу и тело… Конечно, он немного надо мной подшучивал… И я все спрашивала себя, о чем он на самом деле думает больше — о твоем счастье или о моем. Уверена — о моем.

— Он думал о нас обоих.

— Он сказал, что мы с тобой как пара гусей… и тогда мы стали спорить, откладывают ли гусаки яйца. Дорн заявил, что да, а нам нужно постараться стать здоровыми, плодовитыми гусями — тогда счастье придет к нам само!

— Разве это плохой совет? — спросил я.

— Не знаю. Если ему последовать… У меня будет чувство, словно я в чем-то обделена.

— В чем, Глэдис?

— Я хочу быть для тебя всем! — с жаром воскликнула она. — Ведь я так люблю тебя!

Я был глубоко тронут, и в то же время мне стало несколько неловко…

— Мы будем работать в нашем поместье, — ответил я. — И мы вместе придумаем, куда направить ту силу любви, что есть в нас.

— Но я ничего не знаю о том, как вести хозяйство!

— Ну, это лишь малая часть жизни… да и я тоже мало что знаю!

Я сел и взял ее руку, безвольно лежавшую у нее на коленях и еще хранившую тепло перчатки. Стоило мне коснуться ее, как все кругом изменило цвет, словно темное облако закрыло солнце и приглушенный теплый свет залил землю…

— Вот оно — время любить, — сказал я. Глэдис испуганно, с тревогой взглянула на меня… «Но это невозможно… — подумал я. — Лучше — снова в дорогу».

Мы поехали дальше. Солнце склонилось над болотами, и свет его ровной золотистой дымкой лег на пригорки и ложбины. Через час мы въехали в тихий, темный лес. Я не стал говорить Глэдис, что ждет нас за лесом, и, когда мы неожиданно выехали на берег реки, возвышающийся над синими водами и протянувший длинные сумеречные тени Доринг — с его разноцветными домами и кровлями, садами, стенами и деревьями, с его скалистыми берегами — поразил ее своей необычностью. Пока мы поджидали паром, я, чувствуя переполнявшую меня радость, разглядывал словно светящееся в лучах низкого солнца лицо Глэдис, изумленное и счастливое, которое залегшие под глазами усталые морщинки делали еще милей и дороже.

Подъехав ко мне совсем близко, она сняла перчатку и взяла меня за руку:

— Он в точности такой, каким ты его описывал. У меня так и стоят перед глазами все те места, о которых ты писал. Ты должен писать, Джон, — продолжала она, заглядывая мне в глаза. — Ты можешь. Таким талантом нельзя пренебрегать.

Но мысль о писательстве казалась сейчас бесплодной, сухой абстракцией.

— А тебе надо снова заняться живописью, — ответил я.

— Я обязательно попробую, милый!

— Нам обоим нужно что-то в этом роде, — сказал я, и беспричинное дурное предчувствие шевельнулось в душе.

— Почему «нужно»? — переспросила Глэдис. — Потому что настоящих фермеров из нас не получится? Я уже пыталась представить тебя фермером.

— Мы едем домой вовсе не затем, чтобы стать фермерами.

— Но ведь поместье на реке Лей — это ферма, разве нет?

— Не совсем.

— Тогда что?

— Это моя алия, Глэдис, а со временем она станет и твоей.

— Неплохо бы иметь хороший островитянско-английский словарь! — воскликнула Глэдис.

— Каждый должен сам давать определения вещам… если определения вообще нужны.

Рука Глэдис лежала в моей. Мне хотелось до боли стиснуть ее пальцы.

— Кто-то идет, — быстро сказала она, отдернув руку… — Я приехала в Островитянию, так что об этом не беспокойся.

— Ты приехала жить со мной, а не затем, чтобы кем-то стать.

— Если нам это не понравится, можно попробовать что-нибудь еще. Не обязательно же быть фермерами.

Виски у меня сжало — я снова почувствовал неловкость.

Понемногу на каменной пристани собирались ждущие парома верховые. Паром причалил. Люди, ехавшие из города, сошли на берег, а мы заняли их место. Глэдис стояла рядом со мной, за ней, опустив головы, — обе наши лошади.

— Ты был прав, — сказала Глэдис. — Никто не обращает внимания на мой вид. А ты заметил: когда вон та женщина спускалась с лошади, юбка у нее поднялась выше колен!

— Здешние женщины не боятся, если кто-то увидит их колени.

— Похоже, им это даже нравится.

— Они совершенно об этом не думают, во всяком случае не больше, чем американки о том, что могут увидеть их руки.

— Но это разные вещи!

И опять мне стало неловко.

— К виду коленей ты привыкнешь, — сказал я.

— Я? Да я и не думала об этом.

— Если ты про здешних мужчин, то они не считают вид женских коленей неприличным.

— Интересно, смогу ли я когда-нибудь…

— Мне твои колени уже удалось увидеть.

— Но теперь я принадлежу тебе, — ласково сказала Глэдис, и у меня не хватило духу спорить дальше.

— У тебя очень красивые колени, — сказал я, — не слишком круглые и соразмерные.

— Неужели женщину можно больше любить только оттого, что тебе одному принадлежит ее тело?

— Ее любят за то, что она такая, какая есть, и за ее чувства.

— Значит, ты не против?

— Глэдис, я не против всего того, что для тебя естественно, даже если тебе вздумается показывать всю себя.

— Правда?

— Правда — если за тем, что ты делаешь, стоят не просто чувства, но чувства Глэдис.

Она слегка вздохнула, с удивлением и несогласием.

— Я чувствую, что принадлежу тебе, — сказала она, — но иногда ты словно хочешь оттолкнуть меня.

— Нет… я хочу, чтобы ты сама пришла ко мне.

— Кажется, в тебе опять заговорил островитянин!

Я не ответил и задумался. Доринг был уже совсем близко.

— Вон там Дворец, где мы остановимся, — сказал я.

Глэдис взглянула в ту сторону, куда я указывал, и не смогла сдержать возгласа изумления при виде квадратной формы здания, возвышавшегося над террасами садов, спускавшихся к каменной набережной. Верхняя часть его была озарена солнцем, нижние этажи уже погрузились в тень.

— Как красиво, Джон! — воскликнула Глэдис. — Никогда не видела ничего подобного!

Я взял ее за руку, и она благодарно и покорно прильнула ко мне.

Мост, крутой аркой изогнувшийся над каналом, ведущим к набережной, по словам Глэдис, напоминал венецианские. Я показал место, где Дорн XVII отражал атаки португальцев, и сказал, что, вполне вероятно, на нем была тогда та самая кольчуга, с которой сняли обручальное кольцо. Сев на лошадей, мы проехали по узким извилистым улочкам, местами поднимаясь по отлогим ступеням, и это напомнило Глэдис городок Кловелли в Квебеке.

Дворецкий провел нас в комнату, где я уже не раз останавливался; окна ее выходили на ту северо-восточную оконечность Острова, что так напоминала нос корабля, а дальше виднелась река с невысокими зелеными берегами и плодородные равнины.

Глэдис опустилась в кресло и удивленно, словно только что заметив это, сказала, что очень устала.

— Все такое новое и необычное, а ведь я здесь всего лишь сутки!

До ужина оставалось еще больше двух часов: сегодня его подавали позже, потому что Исла Дорн должен был прибыть на корабле.

— А ты не устал? — спросила Глэдис. Я не знал, что отвечать, — физической усталости я не чувствовал, но в мыслях царило смятение, которое я хорошо знал по американским воспоминаниям.

— Нет, — ответил я. — Скажи, ты так устала, что не можешь любить меня?

— Разве это возможно? — ответила Глэдис.

И я подошел к ней и обнял ее. Пристально вглядываясь в ее глаза, я прочитал в них усталость, беспокойство, смятение и страх, словно она столкнулась с чем-то ей непонятным, но притягательным, загадочным и любимым. Мне будто на мгновение приоткрылись ее смятенные мысли, и я понял, что больше всего сейчас ей нужен покой и моя счастливейшая обязанность состоит в том, чтобы подарить его ей. Но в то же время во мне словно билось и жило другое, второе «я», которому хотелось, позабыв о желаниях Глэдис, смять, зацеловать и силой овладеть этим покорным телом.

Ощущая внутреннюю раздвоенность, я понял, что надо сделать выбор, и выбрал то, что, как мне казалось, будет лучше для Глэдис, — постаравшись вложить в свои поцелуи всю свою нежность, усмирить свое желание так, чтобы любовь выразилась в тихой ласке, и мало-помалу напряженное выражение покинуло ее лицо. Дорогое и прекрасное, оно дышало покоем… И этот покой мягкой волною вернулся ко мне, как будто, воцарившись в душе и чувствах Глэдис, он завладел и моим существом…

Сумерки в комнате сгустились, но глаза Глэдис блестели по-прежнему. Слова исчезли, за нас говорила наша любовь. Переплетенные руки, нежная тяжесть ее тела, редкие поцелуи, — время струилось тихо, как глубокая река…

Но всему приходит конец. Я развел огонь в очаге и — так попросила Глэдис — зажег все свечи. Она не сказала почему, но ей хотелось, чтобы в комнате было много света, и еще она попросила, чтобы я не смотрел, как она одевается. Я сел перед очагом, глядя на огонь, слыша сзади шаги Глэдис, шуршание ее одежды и думая, почему она не захотела, чтобы я на нее смотрел.

— Джон, — сказала она наконец. — Как я, по-твоему, выгляжу?

На ней были ее коричневые туфли, но к ним добавились желто-коричневые чулки, подвернутые у колен, короткая темно-коричневая юбка, длиннополая куртка того же цвета и зеленая льняная блузка с широкими лацканами и зелеными завернутыми у запястий манжетами.

— Настоящая островитянка, — сказал я, и действительно, она выглядела сейчас более естественной, фигура ее казалась более изящной в короткой юбке, не закрывающей ноги.

— Блузку, юбку и куртку дала мне Некка. Это ее. Она дала мне их поносить и даже хотела подарить совсем. А туфли и чулки — мои.

Она приподняла юбку, чтобы разглядеть свои ноги, потом посмотрела на меня:

— Как я тебе нравлюсь?

— Тебе идет, — ответил я, впрочем тут же испугавшись, не подумает ли Глэдис, что я не одобряю вещи, которая она выбрала сама, когда ехала в Островитянию. — Все твои платья тебе к лицу, ты просто очаровательна.

Она явно ждала не того ответа и теперь вопросительно глядела на меня.

— Некка сказала, что цвет не подходит. Она удивилась, когда я захотела взять блузку и остальное… А тебе как кажется?

Глубокий коричневый цвет куртки и бледно-зеленая блузка оттеняли белизну кожи, а волосы Глэдис казались почти черными. Возможно, Некка имела в виду именно это… Но все эти недостатки искупались тем, насколько проще и естественней стал весь облик Глэдис.

— Я решила, тебе будет приятно увидеть меня островитянкой, — сказала она не совсем уверенно. Я не смог сразу найти правильные слова, чтобы ей ответить. Молчание затянулось, и она продолжала: — Но конечно, если получилось плохо…

— Этот наряд очень идет к твоей фигуре.

— Моей фигуре?

— Да.

Она вспыхнула.

— Цвет тоже подходит, — сказал я, улучив момент, когда мои слова прозвучали бы искренне.

— Некка сказала, что ей очень нравится цвет того платья, в котором я была утром. Она посоветовала только укоротить юбку и надеть темно-зеленую блузку.

— Носи те платья, которые ты привезла.

— Они тебе вправду нравятся?

— Ах, Глэдис, и они, и ты в них.

— Что ж, так даже удобнее… Хочешь, я выйду в этом наряде к ужину?

— Да.

— Ты уверен? Если тебе нравится, то все другое для меня ничего не значит.

— Совершенно уверен.

— Несмотря на мои голые колени?

— Да, Глэдис.

— Мне хочется сделать тебе приятное.

— Ты и так очень хороша… Поверь мне!

Она слабо вздохнула. И все-таки она не сказала всего.

Ее костюм показался лорду Дорну и еще двум мужчинам — то ли его помощникам, то ли секретарям, — присутствовавшим за ужином, столь естественным, что они явно не обратили на него особого внимания, да и сама Глэдис позабыла о своих голых коленях, хотя рука ее раз или два непроизвольно тянулась одернуть юбку.

Наутро облака серой пеленой затянули небо, то и дело принимался лить сильный дождь. Холодные, насквозь продуваемые ветром улицы Доринга уже не напоминали солнечную Венецию. Глэдис была не готова к такой перемене погоды, и, когда мы отправились к ткачу, о котором говорила Некка, ей пришлось надеть мой плащ с капюшоном. Ткач жил в Бекни, и мы пошли кружным путем, останавливаясь, чтобы взглянуть на каналы, реку, суда, набережную и покрытые резьбой фасады домов, — все это было непривычно и ново для Глэдис.

Мы провели у ткача два часа — счастливых, хотя, впрочем, и обошедшихся нам недешево, — заказав плащ с капюшоном, несколько шерстяных и льняных платьев и нижнее белье. Он показал нам имевшиеся у него ткани, а узнав, что Глэдис — иностранка и не вполне уверена в «своих цветах», ненавязчиво посоветовал ей, что лучше выбрать, и обещал выкрасить новые ткани именно в эти цвета.

— Я учту, — сказал он, — что вы еще посмуглеете.

На обратном пути Глэдис спросила, что он, по моему мнению, имел в виду.

— Он хотел сказать, что ты будешь чаще бывать на свежем воздухе.

— По-нят-но, — протянула Глэдис. — Жена фермера!

— Влюбленная-в- алию- Ланга, — ответил я на островитянском.

Я повел Глэдис через Рыбачий городок, на верфях которого теснились корабли и лодки, вдоль волнореза, по которому я тянул когда-то «Болотную Утку», через Каменный остров и мост, под которым мы проезжали накануне.

Глэдис шла держа меня за руку, жадно разглядывая все кругом, и казалась совершенно счастливой.

— Значит, вот он, наш медовый месяц, правда? — спросила она. — И у меня будет новое платье… хотя оно и дорогое, верно?

Следующего дня я ожидал с нетерпением и, поскольку нам предстояло провести немало времени в дороге, предложил хорошенько отдохнуть после обеда и пораньше лечь спать. Мне хотелось, чтобы, когда мы приедем в усадьбу, Глэдис была по возможности бодрой и свежей. Я жаждал этого момента, поскольку он должен был стать началом, но и боялся его как решающего испытания. Я не знал, что стану делать, если Глэдис будет разочарована. Ее слова о том, что, если нам не понравится сельская жизнь, мы можем уехать из усадьбы, звучали нестерпимо. В отчаянии представлял я, какой бесцветной станет моя жизнь, сколь мало пользы смогу я принести себе и Глэдис, как буду зависеть от того, что она, женщина, сможет дать мне, и как мало останется на мою долю настоящей работы, занимаясь которой человек мужает.

Дождь хлестал в окна, и тихий уют комнаты с горящим в ней очагом вполне устраивал Глэдис. Ей было приятно отдохнуть, лежа в постели и читая книги, которые я принес из библиотеки. Она попросила, чтобы я сел рядом и время от времени объяснял ей значение какого-нибудь островитянского слова. Она не догадывалась о моих чувствах и казалась довольной и умиротворенной. Я же завидовал ее спокойствию, любуясь на нее со стороны, и с радостью ухаживал за ней; и все же мне не хотелось, чтобы мы любили друг друга, пока не окажемся у себя дома, на своей земле, иначе такая любовь не принесет нам покоя, слишком далеки будем мы друг от друга душой. Однако, как и прежде, ее безмятежность сообщилась мне. Так мирно, за чтением и отрывочными разговорами, провели мы несколько счастливых часов, а перед самым ужином вышли ненадолго прогуляться по дождливым, ветреным улицам.

Было еще темно, когда я проснулся, но по слабому свечению в воздухе понял, что рассвет близко. Я встал и зажег свечу. Глэдис спала, неподвижно свернувшись под одеялом, волосы разметались, так что лица совсем не было видно. Мне не хотелось будить ее, возвращать к яви из тех мирных, тихих глубин, в которые погрузился ее милый, неугомонный дух. Я знал, что люблю ее и — по-островитянски это или нет — готов предпочесть любовь к ней моей алии; но в то же время я твердо решил бросить якорь в поместье на реке Лей и никогда не покидать его, разве что поражение окажется неизбежным.

Нагнувшись над Глэдис, я осторожно коснулся ее плеча и вполголоса произнес ее имя — так, чтобы она плавно выплыла из водоворота сновидений. Наконец она медленно повернулась ко мне. Сквозь пряди волос я увидел еще сонные, мягкие губы, не успевшие принять осмысленного выражения. Я поцеловал ее, и она обвила руками мою шею. Сладостное, нежное тепло исходило от нее.

— Который час? — спросила она.

— Скоро рассвет, пора ехать.

Она привлекла меня к себе, и я не стал противиться. Мы растворились друг в друге, окружающий мир перестал существовать, каждый любил щедро, без меры даря и получая, и ни единая мысль не примешивалась к нашему наслаждению.

Потом она ходила по комнате, одеваясь и укладываясь, растерянная, почти подавленная, открывая в себе то, о чем раньше могла лишь догадываться.

— Я и не думала, что так люблю тебя, — сказала она, — и я рада, что мы едем в усадьбу сегодня.

Капли дождя летели нам в лицо из темноты, когда мы вели лошадей по скользким ступеням вниз, к набережной; свет резких уличных фонарей отражался в мокрых плитах мостовой. Первый паром собирался отчаливать. Поднявшись на борт, мы привязали лошадей и укрылись от дождя в люке на корме, где уже сгрудилась небольшая кучка людей. У меня плаща не было, и Глэдис заботливо укрыла нас обоих, насколько хватало, полами своего, и мы сели тесно прижавшись друг к другу.

Паром тяжело отвалил от причала. Сидевший рядом со мной мужчина, лица которого я не мог различить, сказал:

— Гартон из Вантри, недалеко от Севина.

— Ланг с реки Лей, — ответил я.

— Гладиса, — раздался совсем близко еще один голос.

Я сжал руку Глэдис.

— Ланг из ущелья Ваба?

— Да, я тоже был вместе с Доном.

— Мы завидуем и благодарны вам, — произнес мужчина. — Вы не островитянин?

— Теперь — да. Я купил поместье у Дорнов.

— Собираетесь жить там?

— Да, — ответил я, — но Гладиса всего три дня как приехала и еще не видела усадьбы.

— Добро пожаловать к нам, — сказал Гартон, обращаясь к Глэдис. — Земля на реке Лей плодородная, и места очень красивые.

— Спасибо, — ответила Глэдис не совсем уверенно. — Я жду не дождусь, когда наконец увижу нашу усадьбу.

Паром вошел в реку. Здесь дул северо-западный ветер и ощущалась близость моря. Мы услышали, как беспокойно переступают на привязи лошади, и я пошел взглянуть на наших, оставив Глэдис в укрытии, а сам постоял рядом с лошадьми, пока волнение не улеглось. Бледный свет с востока стал разливаться по воде, и когда я вернулся к люку, он уже не казался темной ямой. Пятеро сидевших внизу человек тоже уже не казались сплошным темным пятном, хотя лица были еще смутно различимы.

Гартон рассказывал Глэдис о родных краях.

Когда мы достигли северного берега, неяркий дневной свет брезжил в воздухе. Восхода мы не увидели: слишком плотной была облачная пелена, застилавшая небо на востоке, но густые клубы облаков уже не сливались в мутно-дождливую завесу.

Мы сошли на берег, и я расплатился с паромщиком из своего быстро уменьшавшегося запаса наличности. Прежде чем вполне ощутить себя благородным и независимым землевладельцем, предстояло еще собрать урожай, отвезти примерно пятую его часть в Тэн, уплатить налоги и обзавестись кредитом. В отличие от большинства островитян, у нас с Глэдис не было никаких сбережений на черный день. И даже если, оказавшись без гроша в кармане, мы не будем голодать и у нас всегда будет крыша над головой, нам придется нелегко: мы не сможем путешествовать, не сможем пополнить гардероб, купить новые книги, произвести какие бы то ни было улучшения в хозяйстве.

Мы сели на лошадей; Гартон, ехавший один, составил нам компанию. Глэдис впервые увидела, как выглядит Главная дорога, но сказала, что она мало чем отличается от обычного американского проселка.

— Но ей уже девятьсот лет! — заявил я.

— Римские дороги в Европе еще древнее, — ответила Глэдис. — А эта выглядит совсем новой, ухоженной и очень по-домашнему.

— Здесь и есть дом.

— Точнее — будет. Я не могу называть домом то, чего еще не видела.

Чувство смешанной со страхом тревоги снова шевельнулось во мне, но память о нашей близости и согласии была еще свежа, и все мое существо отторгало дурные мысли.

Перекусить мы решили на постоялом дворе в Тори. Дождь прекратился, и дувший теперь с юга ветер разогнал облака, в разрывах между которыми проступало голубое небо. Гартон, темноволосый, симпатичный мужчина лет сорока, по-прежнему ехал с нами, и, похоже, ему приглянулась Глэдис: почти все время он держался рядом с ней и постоянно рассказывал разные разности, многие из которых я не мог расслышать. Я был уверен, что она не всегда понимает его, но не уверен, что он об этом догадывается — так ловко ей удавалось перехватывать концы фраз. То, что островитянин увлекся ею и что она смогла заинтересовать его, открывало перед ней приятные перспективы, и я использовал любую возможность, чтобы дать ей почувствовать свою власть, время от времени подсказывая нужное слово и стараясь не слишком вмешиваться в беседу, но и не проявляя явного безразличия.

Через десять миль после Тори наши дороги расходились: нам надо было сворачивать, Гартон же продолжал путь по большаку. Он попросил нас навестить его в Вантри, в доме его отца. Скользнув взглядом по Глэдис, он поехал дальше своим путем. Мы повернули на дорогу, которая вела к поместью со стороны Дорингского леса.

— Прекрасно! — воскликнула Глэдис. — Как тебе это нравится? — Довольное лицо ее выражало удивление и одновременно легкую неуверенность. — Кажется, ему и в самом деле понравилось говорить со мной. Может быть, это оттого, что я не похожа на остальных?

— Островитянам ты понравишься.

— Почему ты так думаешь?

— Твои взгляды…

— Ах, только не это!

— Твои взгляды, твоя искренность, твой ум, твоя прямота и то, что ты для них — человек новый.

— Правда только последнее.

— Получше присмотрись к себе, Глэдис, и ты не будешь так скромничать. Ты очень привлекательна и…

— И вовсе нет!

— Я не единственный, кто может это подтвердить.

— Кто же еще?

— Тот человек, который сделал тебе предложение несколько лет назад, мужчина с парохода, тот, что предлагал тебе остаться в Биакре, Дорн, Гартон…

— Дорн — нет! Он относился ко мне исключительно как к чему-то, что принадлежит тебе.

— Ты уверена? А я не совсем. Он не может относиться к кому-либо как к чьей-то собственности.

— Не согласна, да и другие… они ничего для меня не значат.

— Ты знаешь, что ты привлекательна, Глэдис. Знаешь, как ты умеешь любить и быть любимой.

— Хочешь, чтобы я зазналась?

— Я хочу, чтобы ты поняла и оценила, как ты мила, привлекательна, какая ты вообще.

— Что ж, если тебе так нравится… — вздохнула Глэдис.

— Ах, — сказал я, — пусть это понравится тебе самой, дорогая.

— Неужели тебе не хочется, чтобы я была скромнее?

— Я не хочу, чтобы ты слишком низко себя ставила.

— Но я и не ставлю себя низко! Ты специально делаешь мне комплименты или все же критикуешь?

— Я стараюсь помочь тебе освободиться.

— Разве я выгляжу несвободной?

— Не до конца.

— Я не хочу быть свободной! Я люблю тебя и хочу быть твоей!

— Мне приятно это слышать, если ты имеешь в виду, что тебе нравится любить меня… но ни я не принадлежу тебе, ни ты мне.

— Я принадлежу тебе, — ответила Глэдис чуточку обиженно, — иначе бы меня здесь не было. Разве принадлежать тебе — это не по-островитянски?

— Женщина принадлежит мужчине лишь настолько, насколько он — ее опора. А в других отношениях она вполне самостоятельна.

— Я чувствую, что принадлежу тебе. И не говори, что это не так.

— Не буду! Ты — моя. Я стану твоей опорой, а ты должна мне повиноваться.

— Клятву повиновения я, пожалуй, давать не буду, — рассмеялась Глэдис… Тут ее мысли вновь вернулись к Гартону, и она рассказала мне все, что он говорил о себе, о поместье Гартонов, о том, как прекрасна их провинция, и о белоснежном чуде — горе Омоа, возвышавшейся над долиной. Ее позабавило, что он называл себя «второй-сын-Гартона», но после его рассказов ей захотелось взглянуть на земли провинции Вантри, на горы и долины северо-западных провинций. Потом, словно признаваясь в чем-то особенном, она добавила, что Гартон не женат.

— Один из двух братьев часто остается холостяком, — сказал я.

Глэдис поинтересовалась почему, и я объяснил, что это происходит из-за бессознательного нежелания перенаселять поместье. Ей показалось, что в этом есть несправедливость по отношению к тем, кто вынужден вести холостую жизнь.

— Отчасти они находят утешение в заботе о своих племянниках и племянницах, которые здесь почти как родные дети и значат больше, чем в Америке.

— Но брак — не только в детях, — возразила Глэдис.

— Иногда такие мужчины заводят любовницу.

Глэдис посерьезнела и вдруг в упор взглянула на меня; щеки ее горели. Я понял, что она думает о Гартоне.

— Ты осуждаешь их? — спросил я.

— О нет, — быстро ответила Глэдис.

Я задумался — какие мысли роились сейчас в ее голове и даже заставили покраснеть?

Дорога вилась среди полей, рощ и пастбищ, скорее подстраиваясь к их очертаниям, чем меняя их. До этого я всего лишь раз ездил этим путем и, боясь заблудиться, внимательно следил за дорогой; Глэдис, чувствуя это, молча ехала сзади, сосредоточенно глядя по сторонам.

Было еще рано, а мы находились уже на полпути к усадьбе. Клочковатые облака отнесло далеко к востоку, показалось солнце. Воздух был чист и свеж. Когда мы будем на месте, нас встретит приветливая погода, похожая на ясный осенний день где-нибудь в Америке. Глэдис увидит усадьбу в ее лучшую пору — ранним вечером, в окружении полыхающих желтизной деревьев. Я предвкушал этот прекрасный момент, желая, чтобы он поскорее настал и можно было наконец приступить к мирной, дарующей уверенность работе — ради себя и ради Глэдис, хотя и побаивался, не будет ли она разочарована.

Сейчас вид у нее был счастливый, обворожительный; то въезжая в неровную тень придорожных деревьев, то вновь выезжая на солнце, она улыбалась всякий раз, как глаза ее встречались с моими. Дорога часто походила на аллею, лошади, переступая, шуршали опавшими листьями; изгороди и каменные стены подступали близко к обочине, а в промежутках между ними виднелись сжатые поля и перелески.

— Совсем как дома… или как в Англии, — сказала Глэдис. — Джон, я смогу полюбить все это.

Сердце мое радостно забилось.

Дорингский лес был прекрасен. Деревья стояли охваченные желтым и багряным пламенем. Мы остановились передохнуть, напоить лошадей и перекусить — тем, что захватили из Дворца.

Подложив руки под голову, Глэдис легла на плащ, глядя на верхушки полуобнаженных деревьев. Все шло так, как и должно было; течение времени стало неощутимо.

— А я почти и не устала, — сказала Глэдис.

— До усадьбы не больше десяти миль, меньше двух часов.

— Так близко? — рассеянно спросила Глэдис.

— Поспи, — ответил я. Она отрицательно покачала головой и посмотрела на меня снизу вверх.

— Я не могу… здесь.

— Помнишь, как ты спала на берегу, в Нантакете?

Она уклончиво улыбнулась:

— Мне было тогда стыдно, а потом… потом я не спала всю ночь. Когда я увидела, что ты понял, что я люблю тебя… Это было так неожиданно, по-настоящему, так чудесно. Я не могла уснуть всю ночь. — Ее ресницы вздрогнули и опустились.

Я лег рядом и, взяв ее руку в свою, почувствовал, как несет груз моего тела земля — неподатливая, а потому и самая прочная опора.

— Ты спала?

— Кажется, — ответила Глэдис все с той же — наполовину искренней, наполовину принужденной — интонацией. Она поднялась не совсем ловким, усталым движением, но с явным желанием скорее ехать дальше. Мы вновь сели на лошадей и тронулись в путь.

Дорога, которая легко прослеживалась, пока мы ехали окраиной леса, снова стала плутать среди фермерских наделов. Я ехал впереди и, напрягая зрение и память, старался припомнить, где нужно сворачивать, и сверял то, что видел, с тем, что, как мне казалось, должно было быть. Всякий раз, оглянувшись назад, я видел Глэдис, и было радостно ехать, отыскивая путь и зная, что, стоит обернуться, я увижу ее… Казалось, что иначе и быть не может. Однако она сделала выбор по своей воле и улыбалась мне в ответ, когда я, обернувшись, ловил ее взгляд.

Ветер стих, небо было ясным, синим; тени стали длиннее, и, сверкая каплями только что прошедшего дождя, зелень луговых трав, стволы деревьев и тонкие веточки с дрожащими на них багряными и желтыми листьями сияли яркими красками. Молчаливо ехавшая сзади — сквозь эту тишину и застывший покой, — Глэдис тоже казалась ослепительно ярким видением.

Мы проезжали мимо поместий, похожих на наше: здесь не было крутых, обрывистых склонов, невысокие, мягко очерченные холмы закрывали обзор, но вид местности поражал богатством и разнообразием. Сердце мое с трудом выдерживало наплыв новых впечатлений.

— Уже близко? — окликнул меня усталый, но радостный голос.

— Всего несколько миль, — ответил я, хотя про себя и решил не говорить ей, пока мы не подъедем к самой усадьбе. Пусть увидит ее, еще не зная, что мы наконец приехали, и, стряхнув усталость, поймет, что мы — дома.

И все же, когда мы оказались на знакомой дороге, я придержал лошадь, чтобы ехать рядом.

— Теперь мы не собьемся с пути? — спросила Глэдис.

— Нет, теперь нет.

— Значит, мы действительно близко.

— Да, недалеко…

— Джон! — воскликнула Глэдис. — Ты так побледнел! Что случилось?

— Осталось около мили.

Глэдис пристально глядела на меня, но я был не в силах вынести ее взгляд.

— Ты и вправду так волнуешься? — спросила она, словно только что сделала великое открытие.

— Больше всего — из-за тебя, — ответил я.

— Не обращай внимания, дорогой, мало ли какие у меня могут быть сомнения.

Мы ехали вдоль границы поместья Аднеров; дорога, идущая между каменных изгородей и местами почти совсем терявшаяся в траве, постепенно спускалась к скошенным лугам. Чувствуя, как больно забилось в груди сердце, я увидел ивы, почти совсем облетевшие и еще больше пожелтевшие с тех пор, как я видел их в последний раз, серые стволы и пурпурные листья буков, крышу и верхние окна нашего дома. Но Глэдис смотрела на меня и не замечала всего этого.

Мы подъехали к мосту, тени падали на текущую под ним прохладную воду. Я натянул поводья и пропустил Глэдис вперед. И вот лошадь ее ступила на землю нашего поместья. Дом был виден во всю длину; стоя одиноко, он немного возвышался над нами — каменные колонны, наполовину освещенные ярким солнцем, наполовину скрывшиеся в густой тени. Весь фасад был словно покрыт тонкой солнечной позолотой.

Дорога поворачивала к конюшням и амбарам. Я свернул в траву, Глэдис за мной, мы подъехали к дому, и я остановился.

— Это он?.. — спросила Глэдис.

Я не в силах был отвечать. Наши взгляды встретились, она робко улыбнулась.

— Это он! — повторила она уверенно. — Это он, и я чувствую, что полюблю его. — Однако она даже не огляделась вокруг. Я спрыгнул с лошади, привязал ее и, подойдя к Глэдис, помог ей, пока она тяжело спускалась на землю. Вид у нее был усталый. Она не сводила с меня глаз. Привязав лошадь, я взял Глэдис за руку.

— Либо ты сам ужасно переживаешь, — сказала она, — либо беспокоишься обо мне. Не надо, Джон.

Голос Глэдис пресекся. Я обнял ее и повернул к себе. Она приникла ко мне и замерла. Кругом было необычайно тихо, вблизи не видно ни одного дома — только деревья в своем осеннем наряде, синее небо, зелень травы и поблескивающая внизу река.

Душа моя внезапно наполнилась ощущением покоя и вечности.

— Я буду любить это, — сказала Глэдис. — И я люблю тебя.

— Я люблю тебя больше всего на свете, — ответил я, и мне было больно произносить эти слова. Потом я за руку подвел Глэдис к двери, грубой, тяжелой. Необработанная дубовая поверхность ее была наполовину залита солнцем.

Глэдис перевела дыхание и рассмеялась:

— Мой дом! У меня никогда не было своего дома!

Зала с ее скудной обстановкой выглядела пустой и скромной, однако каменный пол и каменная лестница без перил были чисто выметены. Мы вошли в расположенную слева гостиную с тремя низкими, глубокими оконными проемами; здесь мебели было побольше, на полу лежал ковер. На каменной плите над очагом вырезана была сцена смерти Дона и моего счастливого спасения от врагов. Я подвел Глэдис к ней…

— Похож на тебя! — воскликнула она звонко.

— Это и есть я.

— А это, наверное… Дон. — Она обернулась ко мне, в глазах у нее стояли слезы. — Сама не понимаю, почему это так меня тронуло… Я и позабыла… Ты рассказывал, но я… я не ожидала увидеть это здесь. Но это хорошо. И ужасно просто…

— Я хочу, чтобы ты посмотрела свою комнату, — сказал я и крепко взял ее за руку.

— Мою? — переспросила Глэдис. — А почему не нашу?

— Нашу — если пожелаешь.

— Значит, нашу. Да, хочу!

Я повел Глэдис по лестнице вверх. Рука ее спокойно лежала в моей, крепко сжимая мои пальцы, и сердце у меня тоже сжалось.

— Мои сундуки уже привезли! — воскликнула Глэдис, входя в комнату, и действительно, они стояли там, посреди простой, темного дерева островитянской обстановки, пестрея ярлыками гостиниц и пароходных компаний.

Глэдис прошлась по комнате, разглядывая ее.

— Ах, Джон, я всегда мечтала о такой простой, непритязательной комнате… а какой чудный медный кувшин… и кровать тоже чудесная… каминные щипцы — ручной работы… а сколько места для моих платьев… Зеркало! — она рассмеялась. — Маленькое, но мне все равно.

Глэдис взглянула на свое отражение:

— Ну и вид! — Она обернулась ко мне: — Впрочем, и ты, кажется, устал не меньше.

— Теперь-то мы сможем отдохнуть.

Она откинула голову:

— Я думала, я красивее.

— Ах, Глэдис!

Красивая она или нет, было сейчас не важно. Она была самой собою, и я хотел ее.

— Пойдем, я покажу тебе мастерскую… правда, кроме мольберта да пары стульев, там ничего нет.

Мы прошли в мастерскую, смежную с комнатой Глэдис.

— Но здесь не только это! — воскликнула она.

Ансель, а может быть, и Станея принесла откуда-то ковер и скамью. В придачу к ним появился новенький, недавно сколоченный стол; в очаге были сложены дрова.

— Окна выходят на юг, — сказал я.

Глэдис села перед мольбертом, сосредоточенно глядя туда, где должен быть натянут холст.

— Тут все твои будущие картины, — сказал я, пытаясь угадать ее мысли.

— Верно. Об этом я как раз думала. Скоро я начну работать. — Голос ее звучал решительно и целеустремленно. — Тот барельеф над очагом сделан так просто. Даже грубо, но ужасно здорово. Похоже на работу дилетанта, вроде меня… Интересно…

Она бросила на меня быстрый взгляд. Лицо ее оживилось, отражая работу мысли.

— Здесь профессионализм измеряется другими мерками, хотя и они могут обескуражить любителя, — сказал я, вспомнив музей Метрополитен и то, какими чрезмерно умозрительными и надуманными показались мне выставленные в нем произведения.

— Но какой рельеф!

— Ты можешь просто делать то, что нравится тебе самой и твоим друзьям-непрофессионалам.

Лицо Глэдис озарилось радостной, довольной улыбкой. Глядя на это милое, юное лицо, на мягкие алые губы, на устремленные на меня снизу вверх живые, яркие и ясные глаза, я почувствовал новый прилив желания.

— И вот еще над чем следует подумать, — продолжал я. — Живопись на холсте островитянам неизвестна. Ты можешь разработать собственную манеру. Времени предостаточно. Ты можешь открыть островитянам нечто важное, то, чего они до сих пор не знали.

Взгляд ее, устремленный в одну точку, застыл. Губы полуоткрылись.

— Джон, ты и правда считаешь…

— Об этом стоит подумать.

— Но ты! — воскликнула Глэдис. — У тебя ведь тоже есть талант. Ты можешь писать. Не становись фермером.

— Надеюсь, не стану.

В каждом из нас словно пробудились какие-то силы, и каждый чувствовал это в себе и в другом.

— Ты просто подговариваешь меня начать немедля! — воскликнула Глэдис и, встав, прошла в комнату, которая отныне была нашей, как будто собираясь обдумать то, что только что сказала. Я последовал за ней и увидел, что она стоит перед очагом.

— Я чувствую, что буду счастлива, — задумчиво произнесла она. — Как здесь тихо…

Умом я понимал, что утомлен и Глэдис устала тоже, но громче, чем голос рассудка, звучал во мне какой-то иной, более правдивый голос. Сомнений быть не могло — время настало.

— Я люблю, я хочу тебя, — сказал я.

Глэдис стояла не шевельнувшись. Ни один мускул не дрогнул на ее лице, и на мгновение оно показалось мне незнакомым. Желание подступило неудержимой волной, происходящее стало похоже на сон.

— Никто не войдет? — холодно спросила Глэдис.

— Никто не знает, что мы вернулись домой.

— Можно разжечь огонь? Мне что-то зябко.

Взяв с накрытого скатертью стола кремень и огниво, встал на колени перед очагом.

— Я люблю тебя за то, что ты сказал это именно так… Погоди, я разденусь, — сказала Глэдис.

Перенеся наверх дорожные мешки, я отвел лошадей на конюшню и сообщил Станее о нашем приезде. Глэдис надела вечернее платье, которого я еще не видел, темно-синее, расшитое красным и желтым. Наш праздничный ужин состоял из жаркого, зелени, хлеба, яблок и красного вина.

Потом мы прошли в гостиную, и я растопил очаг, но в комнате было по-прежнему холодно. Мы поудобнее устроились на придвинутой к огню скамье.

Неспешно текли вечерние часы. Говорить было почти не о чем, да и не хотелось — мы были еще целиком во власти чар той встречи, что полностью поглотила нас обоих, когда каждый давал и брал не скупясь, счастливый смех исторгался из самого сердца, а наслаждение похоже было на глубокий, ничем не нарушаемый сон…

— Завтра, — начала было Глэдис, — завтра я должна…

— Давай подумаем о завтра — завтра.

— Тогда поцелуй меня.

Я поцеловал ее, и мы легли спать и мирно уснули в тишине и покое родного дома.