Онлайн чтение книги Исполнение желаний
ЭПИЛОГ

Зимой 1936 года в Петергофском санатории ученых, в холле — так называлась гостиная в два света, с антресолями, на английский лад, — сидели за газетами несколько человек. Только что отобедали, и, против обыкновения, в полном молчании — еще не перезнакомились, было много новых. Но теперь понемногу начался разговор, как полагается, с политики. Абиссинские дела всех интересовали, и все сомневались в победе Абиссинии. Только один из отдыхающих, еще молодой, с живым лицом, широкоплечий, был другого мнения. За обедом кто-то пустил слух, что он писатель. И хотя большинство присутствующих представляло себе писателя почтенным и бородатым, он был выслушан с интересом.Потом все разошлись — мертвый час! И он остался в гостиной наедине с молодым человеком, скромно сидевшим с газетой в руках у камина. Еще за обедом они присматривались друг к другу…Если верно, что каждая эпоха накладывает свой отпечаток на лица и в типических чертах внешности отражаются признаки времени, — об этом лице можно было сказать, что оно принадлежит тридцатым годам двадцатого века. Оно было выразительным, хотя и не тонким, с ровно прорезанным ртом, широкими скулами, широко расставленными глазами. Оствальд, деливший всех ученых на классиков и романтиков, без размышлений отнес бы этого человека к первым.— Вы здесь давно?— Третью неделю.— Держу пари, что естественник. Больше того — физиолог.— Да. Как вы узнали?— Очень странно, но все физиологи чем-то похожи друг на друга. У всех какое-то холодноватое добродушие, особенно у павловской школы. Вы бегаете на лыжах?— Да.— Хотите? После мертвого часа?— С удовольствием… Хотя… Ко мне сегодня жена приедет.«Ну что же, вот мы ее и встретим».Они вышли в пятом часу. Лыжи были разобраны, осталась только одна пара, и Карташихин взял финские санки. Он выиграл, снегу было мало.— Я здесь когда-то бывал, — сказал он, когда они сошлись у замерзшего озерка на перекрестке, — давно, еще студентом. Но здесь, помнится, горы были?— Только одна, Бельведер. Да и то…Они заболтались и чуть не опоздали. Поезд уже пришел, и никого, кажется, не было на перроне. Но Карташихин, очевидно, кого-то разглядел, потому что вдруг бросил санки и с размаху нырнул под шлагбаум. Жена, замерзшая и веселая, шла к нему навстречу и улыбалась…Она говорила, оборачиваясь, легкие волосы развевались под ветром, и маленькое, порозовевшее на морозе ухо то открывалось, то закрывалось. Карташихину давно хотелось поцеловать это ухо, по писатель, который вдруг ему надоел, плелся на своих лыжах в двух шагах, и целоваться было все-таки неудобно. Ничего не оставалось, как слушать Машеньку и скользить на полозе, равномерно отталкиваясь правой ногой. Наконец он устал и, разбежавшись напоследок, что было сил толкнул санки. Санки помчались и на повороте съехали в канаву. Машенька встала и все время прыгала, пока он бежал к ней, — замерзла.— Мне Димку жалко, — сказала она, когда он добежал. — Я знаю, ты не любишь, когда я о нем говорю, но… он на днях был у меня и рассказывал. Ужасно. Ужасно, — несмело повторила она, заметив, что Карташихин нахмурился. — Его жена теперь с каким-то журналистом живет, а он ходит к ним обедать.— Вольному воля… — холодно сказал Карташихин.— Да, да. Но, видишь, если бы он поступил куда-нибудь…— Куда же?— На службу. Ему все-таки было бы легче.— Его отовсюду выгонят.— Почему же? Куда-нибудь в музей.Карташихин молчал. Они оба давно забыли о своем спутнике, да и он, кажется, не хотел мешать разговору между женой и мужем — и держался поодаль. Но санаторий был уже близок. Они сошлись у ворот, поставили в сарай санки и лыжи.В ту зиму излюбленной игрой в Петергофе был карамболь, и карамболисты, сидя в холле, давно уже поджидали Карташихина, который считался мастером, хотя всего две недели назад впервые взял кий в руки. Он явился с женой и разочаровал всех. Но часам к шести, когда решено было, что он уже успел наговориться с нею вдоволь, к нему явилась делегация, и Машенька, не подозревавшая, какие великие планы рухнули с ее появлением, уговорила его играть и даже сама пошла с ним в бильярдную.Но щелканье шаров и непонятные восторги болельщиков скоро надоели ей, она тихонько удрала вниз и, найдя на рояле в гостиной «Альбом пожеланий», занялась чтением плохих стихов и еще более плохой прозы. Пусто было в гостиной, только старый глухой астроном спал у камина. Потом вошел давешний Ванин знакомый, они разговорились — сперва о бедной петергофской природе, еще о чем-то, потом о Карташихине.— Я очень за него боюсь, — сказала Машенька и вздохнула. — Он слишком много работает. Всегда такой здоровый был, а теперь что-то стало с сердцем.— Сколько ему лет?— А вот сколько бы вы ему дали?— Тридцать два.— Видите, как он выглядит! Ему двадцать восемь. В особенности у него этот год трудный. Он ведь только что диссертацию защищал.— Кандидатскую?— Нет, докторскую.— Ого! На какую же тему?— «Искусственное кровообращение».— Вот что! Так это его работа? Я где-то читал о ней. В «Известиях».Машенька кивнула.— Только меня не спрашивайте.— А вы не физиолог?— Ой, нет! Я инженер-технолог.Хохот донесся из бильярдной, стук шаров и снова хохот — такой, что старый астроном привстал и тревожно прислушался, отогнув огромное бледное ухо. Еще один удар, потом много странных звуков, похожих на цоканье, которым извозчики погоняют лошадей, — и сердитый Карташихин появился на антресолях.— Ну, как дела, Ваня?— Проиграл, — нехотя сказал Карташихин.Обратные поезда шли часто, и можно было бы еще часа два погулять в Петергофе, но Машенька беспокоилась о сыне и сразу после ужина собралась домой. Она должна была взять с собой Ванины вещи, и они зашли к нему, в большую комнату, отделанную дубом, богатую и полутемную; в углах было темно, и тяжелый деревянный потолок едва виден.— Честное слово, я не знаю — за что ты меня сослала?— Я тебя сослала, потому что ты черт знает до чего себя довел. Вот сегодня тебе тридцать пять лет дали. Как сердце?— Тоскует.Она засмеялась. Он обнял ее и тихонько провел губами по щеке, по шее.— В санаториях запрещается. — Она быстро прижалась к нему и встала. — Ты здесь один?— Один.— Какая большая комната! Правда, здесь одному скучно. Возьми кого-нибудь.— Тебя, — на ухо сказал ей Карташихин и наконец поцеловал в ухо.На семь сорок Машенька опоздала, потом она опоздала еще на восемь двадцать и на девять. Было темно, хоть глаз выколи, когда они вышли к полю, лежащему между городком и Заячьим Ремизом. Подморозило, снег хрустел, и воздух был такой, как будто он состоит не из кислорода, пыли, соды, азота и еще чего-то, а из одного кислорода. Так сказал Карташихин. Машенька говорила о своих служебных делах, потом приостановилась и посмотрела на него с беспокойством.— А ведь ты здесь совсем не поправился.— Я поправился, — рассеянно сказал Карташихин.— Нет. И я знаю почему: ты все время думаешь о своих собаках.— Ничуть.— Врешь, врешь, я вижу.— Честное слово, нет. Расскажи еще что-нибудь про сына.Сын был, оказывается, не только вежливый, но и удивительно добрый. Он прощается со всеми в квартире, когда идет гулять, и всем говорит: «Счастливо!» Вчера он спросил Машеньку: «Мама, ты наряже́ная тоже мама?» А когда ему говорят: «Будь здоров!» — он, оказывается, отвечает: «Ну ладно, ладно, буду здоров».— Не понимаю — в кого он такой?— Хорошо, если бы в деда.— В какого?— В обоих, — запнувшись, сказал Карташихин и улыбнулся. Это был старый спор — о сравнительных достоинствах дедов.Они были уже в двух шагах от станции, когда Машенька вспомнила, что так и не передала Карташихину писем.— Одно от Льва Иваныча. Ничего, что я прочитала?— Что он пишет?Она не успела ответить: поезд замелькал за деревьями, и они побежали…Тут же, на перроне, проводив жену, Карташихин прочитал письмо. Лев Иваныч поздравлял с успехом и желал удачи. Письмо было очень краткое, как всегда. Но на этот раз несколько слов было сказано о себе, и Карташихин вспомнил тот необыкновенный вечер, когда большой усатый военный приехал к Льву Иванычу и они до утра говорили о гражданской войне; Лев Иваныч работал теперь на Дальнем Востоке.Второе письмо было от Трубачевского, который после университета — он кончил в Харькове — вернулся на Днепрострой и преподавал историю литературы в Александровском пединституте.

«Дорогой доктор.Я тебе, кажется, сто лет не писал. Не ругайся, доктор, скоро увидимся! Мне удалось напечатать несколько работ — кажется, любопытных, — и Институт новой литературы, тот самый, который в наши студенческие годы скромно назывался Пушкинским домом, пригласил меня в Ленинград… Сейчас объясню — зачем, а пока поздравляю тебя, доктор. Я прочитал в „Известиях“, что ты защитил диссертацию под страшным названием „Искусственное кровообращение“. Ты теперь просто мудрец, а я перед тобой — собака! Низко кланяюсь. Машеньке — привет и сердечные поздравления.Вот зачем я еду — работать в бауэровском архиве!Я должен собрать и восстановить его. Ты понимаешь, с какими чувствами я берусь за эту работу! Единственное, что снилось мне по ночам, — этот архив, распроданный и перепутанный подлецом Неворожиным. Нет, ты не понимаешь, ты — медик! Ты не понимаешь, как можно чувствовать себя виноватым перед разорванным историческим документом.Послушай, Ваня, а ты не можешь женить меня в Ленинграде? Зайди, пожалуйста, к отцу и скажи ему, чтобы он не особенно суетился. Он мне писал, что собирается ремонтировать свою квартиру к моему приезду, и я уже знаю, сколько стоит новая задвижка в уборной. Скажи ему, что мою комнату переклеивать не нужно. Пускай все останется, как было тогда.Помнишь, как, уезжая из Ленинграда, я писал тебе: „Пора, брат, начинать жить!“ Ох, какой я был тогда умный! Я все еще начинаю жить, каждый день. А ты? Ну, доктор, будь здоров! Умеешь ли ты лечить? У меня болит живот, а иногда — сердце. Обнимаю тебя. Сына целуй! Машеньке — низкий поклон.Твой Коля».

«Эх, жалко, что Машка уехала, — подумал Карташихин. — Она бы обрадовалась. Она его любит».«Как он переменился, — думал он, возвращаясь в санаторий по темной и ставшей не такой уютной, как прежде, дороге, — и ничуть не охладел, а только стал тверже, ровнее. Ну да, ровнее? Вот приедет и влюбится в кого-нибудь! И сойдет с ума, и Машка с ним будет возиться. Потом вдруг найдет еще десять строчек из „Евгения Онегина“…»И ему стало весело, и захотелось, чтобы Трубачевский поскорее приехал…Девушка гасила лампы — одиннадцать часов, — когда Карташихин вернулся в санаторий. Гостиная была пуста, только писатель, который еще днем жаловался, что раньше двух не засыпает, рассеянно слушал крысиный писк, доносившейся из Варшавы.— Проводили?— Да.— Хорошо на улице?— Очень.Они помолчали.— Все бы ничего, но ложиться в одиннадцать часов — вот что страшно, — со вздохом сказал писатель.— Это только первые дни. Доброй ночи.— Спокойной ночи. Хотите курить?Карташихин засмеялся.— Все равно нас сейчас прогонят, — сказал он и взял папиросу.Они молча стояли у стеклянной двери, за которой была видна освещенная овальная, засыпанная снегом веранда.Карташихин думал о Трубачевском: «Хорошо, что он приезжает. Но как быстро бегут годы! Давно ли мы были мальчиками и влюблялись, и все казалось таким необыкновенно важным. И все таким и было — необыкновенно важным!»Писатель спросил, о ком он думает, и он сказал, что об одном старом приятеле, который на днях возвращается в Ленинград.— Впрочем, может быть, вы знаете его? Трубачевский.— Историк?— Да.— Я встречал его в университетские годы. Такой высокий, рассеянный и с хохолком, верно? Потом с ним что-то случилось, и он, кажется, должен был уехать из Ленинграда.— О, это настоящий роман, — возразил Карташихин, — его обвинили в краже архивных бумаг, и все это, разумеется, оказалось вздором.— Расскажите.— А нас не прогонят?— Нет, все уже спят.— Ладно. Слушайте же, — сказал Карташихин.И он рассказал то, что вы прочитали.1936–1939–1955