Онлайн чтение книги Израиль Поттер. Пятьдесят лет его изгнания Israel Potter: His Fifty Years of Exile
Глава VII. ПОСЛЕ УДИВИТЕЛЬНОГО ПРИКЛЮЧЕНИЯ НА НОВОМ МОСТУ ИЗРАИЛЬ НАВЕЩАЕТ ЗНАМЕНИТОГО МУДРЕЦА ДОКТОРА ФРАНКЛИНА, КОТОРОГО ЗАСТАЕТ ЗА РАЗНООБРАЗНЫМИ УЧЕНЫМИ ЗАНЯТИЯМИ

По прибытии в Париж Израиль, сойдя с дилижанса и расспросив о дороге, отправился разыскивать жилище доктора Франклина и уже шел по Новому мосту, когда его вдруг окликнул какой-то человек, стоявший там прямо под конной статуей Генриха IV.

На земле возле незнакомца лежал неказистый ящик, по одну сторону которого располагалась коробочка с ваксой, а по другую — сапожные щетки. В руке он держал еще одну щетку и выписывал ею в воздухе изящные круги, тем самым любезно подкрепляя свое устное приглашение.

— Чего вам от меня надо, сосед? — с тревожным изумлением спросил Израиль, замедлив шаг.

— Ах, мосье! — воскликнул незнакомец и разразился весьма любезной тирадой, но все его пылкое красноречие, разумеется, пропало втуне, ибо Израиль по-французски не понимал.

Впрочем, жесты француза оказались понятнее слов. Он указал на жидкую грязь, растекшуюся по мосту, еще мокрому после недавнего дождя, затем на ноги нашего путника и, наконец, на свою щетку, всем своим видом выражая как глубокое сожаление, что столь достойный в других отношениях господин вынужден разгуливать по улицам в нечищеных сапогах, так равно и живейшую готовность поправить эту оплошность.

— О мосье, мосье! — воскликнул он наконец, подбегая к Израилю. С нежной настойчивостью он повлек его к ящику и, поставив на таковой правую ногу своего подневольного клиента, энергично принялся за работу, но тут Израиль, пораженный страшной догадкой, сокрушительным пинком опрокинул ящик и кинулся бежать по мосту так, что только засверкали его двойные каблуки.

Чистильщик, возмущенный тем, что в ответ на его любезность с ним обошлись столь грубо, бросился в погоню, в результате чего подозрения Израиля немедленно превратились в уверенность, и он так наддал, что преследователь вскоре остановился, не в силах угнаться за быстроногим героем.

Когда наконец Израиль отыскал нужную ему улицу и дом, то в ответ на его стук ворота, как ни странно, распахнулись сами собой, и, весьма удивленный таким нежданным колдовством, он вступил в сводчатый проход, который вел во внутренний двор. Израиль остановился, недоумевая, почему никого не видно, но тут его вдруг окликнули, и он разглядел в темном окошке старика, чинившего башмаки. Рядом с ним стояла старуха, которая, высунув голову в проход, сверлила незнакомца недоверчивым взглядом. Это были привратник и привратница. Последняя, услышав стук, невидимкой распахнула ворота перед гостем, нажав на пружину, сообщавшуюся с их каморкой.

Услышав имя доктора Франклина, старуха поспешила выйти к Израилю и почтительно проводила его через двор к подъезду в дальнем углу этого обширного здания, а затем по лестнице на третий этаж, где и оставила его перед дверью. Израиль постучал.

— Войдите, — послышалось изнутри.

И Израиль тут же предстал перед достопочтенным доктором Франклином.

Мудрец в пышном халате — прихотливом подарке какой-то поклонницы-маркизы, расшитом алгебраическими формулами, точно мантия фокусника, — и в черной шелковой шапочке, плотно обтягивавшей могучее вместилище его мыслей, сидел за огромным круглым, как зодиак, столом, опиравшимся на львиные лапы. Стол был завален газетами, стопками документов, свертками рукописей, металлическими и деревянными частями каких-то механических моделей, странного вида памфлетами на разных языках и всевозможными книгами — среди них имелось много дарственных — по истории, механике, дипломатии, сельскому хозяйству, политической экономии, метафизике, метеорологии и геометрии. На стенах, придавая им колдовской вид, висели всяческие барометры, чертежи удивительных изобретений, большие карты дальних окраин Нового Света с обширными пробелами посредине, поперек которых было широкой разрядкой напечатано слово «пустыня» так, чтобы тремя слогами спаять воедино двадцать пять градусов долготы (впрочем, это слово было энергично перечеркнуто самим доктором как бы в полное его опровержение), пестрые топографические и тригонометрические карты различных областей Европы, а также геометрические диаграммы и многие другие столь же поразительные гобелены и портьеры науки.

Сама комната являла многочисленные свидетельства своей древности. По запыленной штукатурке стены змеились трещины, что придавало помещению мрачный и запущенный вид. Однако его обитатель, несмотря на преклонные годы и множество морщин, выглядел здоровым и был очень опрятен. И стена, и мудрец были сотворены из одного материала — извести и пыли, оба они были стары, однако если грубая поверхность стены была лишена защитного покрова краски, который скрыл бы изъяны и грязь и придал бы ей внешнюю свежесть, пусть даже внутренность ее давно истлела от дряхлости, то живая известь и пыль мудреца прятались за благодетельными фресками его цветущего духа.

День был жаркий, и комната гудела мухами, словно старая вест-индская бочка где-нибудь на пристани. Но ученый ее обитатель оставался спокоен и невозмутим. Он так глубоко погрузился в особый мир своих занятий и мыслей, что эти назойливые насекомые, как и будничные заботы и хлопоты, казалось, совсем ему не досаждали. Сколь прекрасен был вид безмятежного и прозорливого старца-философа, который, острым умом постигая простых людей, а потом долго размышляя о них среди всех этих редких инструментов, карт и книг, обрел в конце концов такую удивительную мудрость! Он неподвижно сидел в облаке беспокойно кружащих мух, и страницы старинного потрепанного фолианта в переплете, темном и корявом, как кора столетнего дуба, тихо шелестели под его пальцами, словно лесная листва в полуденный час. Мнилось, что этот углубленный в себя румяный старец должен постигнуть тайны сверхъестественного и, уж во всяком случае, обладать прозрением будущего, мягкой насмешливостью и практической мудростью. Старость, казалось, не только не притупила его способностей, а, напротив, отточила их — так старые столовые ножи, если они сделаны из хорошей стали, становятся от долгого употребления острыми, тонкими и гибкими, как китовый ус. И все же, хотя он, несмотря на свои семьдесят два года (таков был его возраст), выглядел полным сил и жизни, в нем в то же время чудилось что-то неописуемо древнее, измеряемое не календарными годами, но зрелостью разума. Седые волосы и ясное чело говорили не только о прошлом, но и о будущем. Возраст его следовало бы определить ста сорока годами, ибо семьдесят лет прозрения грядущего в сочетании с семьюдесятью годами воспоминаний составляют именно сто сорок лет.

Однако когда Израиль вошел в комнату мудреца, ему не довелось ощутить ничего подобного, ибо тот сидел к нему не лицом, а спиной.

Таким образом, ни комната, ни ее обитатель не произвели вначале должного впечатления на всецело поглощенного данным ему поручением курьера, который к тому же был разгорячен и задыхался от недавнего бега.

— Бонжур, бонжур, мосье, — приветливым голосом сказал ученый, но не обернулся, слишком увлеченный своим занятием.

— Здравствуйте, доктор Франклин! — сказал Израиль.

— А-а! Чую запах индейского маиса! — воскликнул доктор, быстро повернувшись в кресле. — Земляк! Садитесь, садитесь, любезный сэр. Ну, что нового? Что-нибудь особенное?

— Погодите минутку, сэр, — ответил Израиль и направился через всю комнату к стулу.

Надо сказать, что ковра в комнате не имелось, а темный паркетный пол по французскому обычаю был обильно натерт воском. Ноги Израиля, не привыкшего к таким полам, скользили, словно под ними был лед, и раза два он чуть-чуть не упал.

— Ваши сапоги, мне кажется, снабжены чрезмерно высокими каблуками, — заметил защитник практичности, внимательно разглядывая их через очки. — Разве вы не знаете, что столь высокие каблуки вводят вас в излишний расход на кожу и угрожают целости ваших членов? Я давно подумываю написать в досужую минуту небольшой трактат о вредоносности этой моды. Однако что это вы задумали, мой друг? Зачем вы задираете ногу? Или сапоги вам жмут?

В эту минуту Израиль, наконец добравшись до стула, сел и закинул правую ногу на колено левой.

— Разумные существа не должны носить тесные сапоги, — продолжал ученый. — Это глупо. Если бы природа считала это необходимым, она снабдила бы разумные существа стопой из чистой кости, а может быть, и из литого железа, но отнюдь не стопой из костей, мышц и кожи. Однако… Ах, вот что! Погодите!

И, вскочив на свои обутые в туфли ноги, почтенный мудрец поспешил к двери и задвинул засов. Затем он тщательно задернул занавеску на окне, за которым виднелись окна флигеля по ту сторону двора, и только после этого попросил Израиля продолжить начатое.

— На этот раз я ошибся, — сказал доктор с улыбкой, когда Израиль извлек документы из их необычного хранилища. — Ваши каблуки вовсе не служат суетному тщеславию, но полны глубокого смысла.

— Доверху полны, доктор, — ответил Израиль, вручая ему бумаги. — Я чуть было с ними не попался.

— Как же это? — спросил мудрец, нетерпеливо просматривая документы.

— А вот: переходил я каменный мост через Сину…

— Сену! — поправил его доктор. — Всегда сразу же запоминайте правильное произношение незнакомого слова, друг мой, и после вы никогда в нем не ошибетесь.

— Ну, значит, переходил я этот мост, и вдруг очень подозрительного вида человек притворился, будто хочет почистить мне сапоги, а сам задумал потихоньку отвинтить каблуки и завладеть всеми важными бумагами, которые я вам доставил.

— Мой добрый друг, — сказал мудрец, проницательно глядя на своего гостя, — вам ведь на своем веку пришлось пережить немало того, что зовется невзгодами? Ваши ближние обходились с вами дурно, преследовали вас, причиняли вам зло?

— Что было, то было, доктор. Это правда.

— Я так и предположил. Пережитые несчастья сделали вас излишне подозрительным, мой честный друг. Недоверие ко всем людям — вот одно из худших последствий всякого бедственного состояния, было ли оно заслуженным или нет. И хотя отсутствие подозрительности может навлечь на человека беду скорее, чем отсутствие здравого смысла, все же избыток подозрительности так же опасен, как недостаток здравого смысла. Человек, который вам встретился, друг мой, скорее всего не таил никаких коварных замыслов. Он ничего не знал ни о вас, ни о ваших каблуках, и просто хотел заработать два су, почистив вам сапоги. На этом мосту всегда сидят чистильщики сапог.

— Как же это нехорошо получилось, что я опрокинул его ящик и убежал. Правда, он меня не догнал.

— Что? Неужели, друг мой, вы — человек, которому вверили доставку секретнейшей депеши, — вы были столь неосмотрительны, что отшвырнули ногой ящик безобидного чистильщика сапог на глазах у всех прохожих посреди столицы, в которую вы были посланы?

— Да, так оно и было, доктор.

— Больше никогда не поступайте столь неблагоразумно. Подумайте, каковы были бы последствия, если бы вас схватила полиция!

— Конечно, доктор, я поступил неблагоразумно. Да только мне показалось, что он задумал сыграть со мной скверную штуку.

— И потому, что вам только казалось , будто он задумал сыграть с вами скверную штуку, вы незамедлительно сыграли скверную штуку с ним самим. Плохая логика, друг мой. Однако дайте мне прочитать эти бумаги, а вы пока обдумайте то, что я вам сказал.

Через полчаса доктор отложил документы, вновь повернулся к Израилю и, благодушно сняв очки, без особых церемоний с отеческой ласковостью хорошенько отчитал его за нелепую проделку на Новом мосту, а в завершение достал кошелек, вручил ему три серебряных монетки и строжайшим образом наказал сегодня же отыскать злополучного чистильщика сапог, извиниться перед ним за печальное недоразумение и возместить причиненный ему ущерб.

— Все мы, мой честный друг, — продолжал доктор, — совершаем ошибки, и поэтому высшее искусство жизни заключается в умении эти ошибки исправлять. А путь к этому лежит через честное их признание. Посему уплатите этому человеку за повреждение его ящика. Ну, а теперь — кто вы такой, мой друг? В письме мне назвали ваше имя — Израиль Поттер, и сообщили, что вы американец, солдат, бежавший из плена, — но и только. Мне хотелось бы узнать вашу историю из ваших собственных уст.

Израиль исполнил его желание и подробно поведал ему все, что приключилось с ним вплоть до этого дня.

— Вероятно, — сказал доктор, когда Израиль наконец умолк, — вы хотели бы вернуться к вашим друзьям по ту сторону океана?

— Очень хотел бы, доктор, — ответил Израиль.

— Ну, я думаю, мне удастся вам в этом помочь.

Глаза Израиля загорелись радостью. Благожелательный мудрец заметил это и поспешил добавить:

— Однако в наше время нельзя быть уверенным ни в чем. Никогда не предвкушайте счастья, но и знамение бед встречайте, не падая духом. Вот чему научила меня жизнь, мой честный друг.

Израиль почувствовал себя так, словно перед ним поставили благоуханный пудинг и, дав вдохнуть его аромат, тут же убрали.

— Вероятно, дня через два-три я попрошу вас отвезти некоторые бумаги тем, кто послал вас ко мне. В этом случае вам снова придется приехать сюда, и тогда, мой добрый друг, мы посмотрим, что можно будет предпринять для вашего благополучного возвращения домой.

Израиль начал горячо благодарить его, но доктор не дал ему продолжать:

— Благодарность, мой друг, может быть неисчерпаемой лишь по отношению к богу, но по отношению к человеку ей должно ставить предел. Даже самая важная услуга, которую человек способен оказать человеку, все же не заслуживает безграничной благодарности. Излишняя признательность того, кому помогли, может породить самодовольство или надменность в том, кто оказал помощь. Я же, помогая вам вернуться домой — предположим, что мне это удастся, — просто исполню свою прямую обязанность официального представителя нашей родины. Таким образом, вы ничего не будете мне должны, кроме тех денег, которые вы только что от меня получили. Но их вы можете мне не отдавать, а вернувшись домой, просто вручите их первой солдатской вдове, встреченной вами. И не забудьте — ведь это ваш долг, ваше денежное обязательство по отношению ко мне. В американском исчислении эта сумма равна примерно четверти доллара. Так, значит, четверть доллара — имейте в виду! В денежных делах, мой честный друг, всегда будьте точны, как секундная стрелка; и неважно, с кем вы их ведете — с собственным ли отцом, с незнакомым человеком, с крестьянином или с королем, — все равно будьте щепетильны во всю меру своей чести.

— Что ж, доктор, — сказал Израиль, — раз щепетильность в этих делах столь необходима, позвольте, я тотчас же выплачу свой долг теми же самыми монетами, которые были мне одолжены. И уж тогда можно будет не опасаться ошибки. Благодаря щедрости моих брентфордских друзей, у меня хватит и собственных денег, чтобы рассчитаться с чистильщиком сапог за причиненный ему ущерб. Я ведь взял эти деньги у вас только потому, что вы предлагали их с такой добротой, и я боялся, не покажется ли вам мой отказ грубостью.

— Мой честный друг, — сказал доктор, — мне нравится ваша прямота. Я готов взять эти деньги обратно.

— Без процентов, доктор, не правда ли? — спросил Израиль.

Мудрец кротко посмотрел на Израиля поверх очков и ответил:

— Друг мой, никогда не позволяйте себе шутить в денежных делах. Никогда не шутите на похоронах и в деловых переговорах. То, что произошло между нами, вам может казаться пустяком, однако и в пустяке порой проявляется важнейший принцип. Но пока довольно об этом. Вам следует немедленно отправиться на поиски вашего чистильщика сапог. Уладив дело с ним, возвращайтесь сюда — тем временем для вас будет приготовлена комната, из которой вы не будете выходить, пока для вас не настанет время покинуть Париж.

— Но мне хотелось бы до отъезда в Англию осмотреть город, — сказал Израиль.

— Сначала дело, а потом уж удовольствия, мой друг. Вы должны оставаться в своей комнате так, словно вы у меня под арестом, и не покидать ее до отъезда в Кале. Я пока не знаю, когда именно вы должны будете тронуться в путь, и поэтому ваше постоянное присутствие в доме необходимо. Но когда вы вновь вернетесь сюда из Брентфорда, вот тогда, если ничего не случится, у вас будет достаточно времени, чтобы ознакомиться с этой прославленной столицей, прежде чем вы отплывете в Америку. А теперь идите и скорее расплатитесь с чистильщиком. Впрочем, постойте-ка! Есть у вас необходимая мелочь? Не вздумайте вынимать посреди улицы все ваши деньги.

— Право, доктор, я не так глуп, — сказал Израиль.

— Но ведь вы опрокинули ящик!

— Это, доктор, было мужеством.

— Мужество, проявленное во имя недостойной цели, есть верх глупости, друг мой… Приготовьте-ка нужные деньги. И платить ему следует французской монетой, а не английской. Нет-нет, этого достаточно — больше этих трех монеток не понадобится. Положите их в другой карман, отдельно от остальных ваших денег. А теперь — скорее на мост.

— Можно мне будет перекусить где-нибудь на обратном пути, доктор? По дороге сюда я видел две-три харчевни.

— Здесь их называют кофейнями и ресторациями, мой честный друг. А теперь скажите мне, вы человек состоятельный?

— Не слишком, — ответил Израиль.

— Я так и думал. Бедняк порой может пообедать у приятеля, если там не подают слишком много вина, но ему никогда не следует обедать в ресторациях за собственный счет. Никогда не платите за обед, если можете пообедать дома. Нет, мой честный друг, никуда не заходите, а возвращайтесь прямо сюда и пообедайте со мной даром.

— Весьма вам благодарен, доктор.

После чего Израиль отправился на Новый мост. Покончив там со своим делом, он вернулся к доктору Франклину. Почтенный посланник ждал его за столом, на котором уже стоял обед, принесенный, как это было заведено у доктора, из соседней ресторации. Стол был накрыт на две персоны, и хозяин с гостем приступили к трапезе без помощи слуг. Она состояла из одного блюда — вареной баранины с зеленым горошком, а также из картофеля и хлеба. Возле прибора почтенного посланника стоял графин из бесцветного стекла, наполненный каким-то бесцветным напитком.

— Позвольте мне наполнить ваш стакан, — сказал мудрец.

— Это ведь белое вино, правда? — спросил Израиль.

— Да, белое вино самой древней марки на свете. Я выпью его за ваше здоровье, мой честный друг.

— Это же простая вода, и больше ничего! — воскликнул Израиль, пригубив свой стакан.

— Простая вода — отличный напиток для простых людей, — ответил мудрый старец.

— Конечно, — сказал Израиль. — Но вот сквайр Вудкок угощал меня грушовкой, джентльмен в Уайт-Уотеме — портвейном, а другие мои знакомые потчевали меня и коньяком.

— Прекрасно, мой честный друг. Если вам нравится грушевое вино, портвейн и коньяк, то погодите, пока не вернетесь к сквайру Вудкоку, джентльмену в Уайт-Уотеме и другим своим знакомым — и тогда вы будете пить грушевое вино, портвейн и коньяк. Но у меня вы будете пить простую воду.

— Это я уже понял, доктор.

— Как по-вашему, сколько стоит рюмка портвейна?

— Три английских пенса, доктор, или около того.

— Не слишком же хороший это был портвейн. А сколько хорошего хлеба можно купить на три пенса?

— Три булки по пенни штука, доктор.

— А сколько рюмок портвейна можно, по-вашему, выпить за обедом?

— Джентльмен в Уайт-Уотеме выпивал бутылку.

— Бутылка же вмещает тринадцать рюмок, что составит тридцать девять пенсов при условии, что портвейн будет скверным. Хороший же портвейн — а разумный человек другого пить не станет, ибо это все-таки меньшая отрава, — обойдется вчетверо дороже, то есть в сто пятьдесят шесть пенсов, а это составит семьдесят восемь караваев по два пенса штука. Ну, а как по-вашему, когда человек за обедом съедает семьдесят восемь двухпенсовых караваев — не слишком ли это много?

— Но, доктор, он же выпил бутылку вина, а не съел семьдесят восемь двухпенсовых караваев.

— Однако на выпитое им можно было бы купить семьдесят восемь караваев, что равносильно поглощению этих самых караваев, ибо деньги суть хлеб.

— Но ведь у него много лишних денег, доктор.

— Иметь лишнее — значит давать другим. Много ли этот джентльмен отдает другим?

— Нет, насколько мне известно.

— В таком случае он считает, что у него нет ничего лишнего, а раз он придерживается такого мнения и все же каждый день мотовски пропивает свои деньги, значит, на мой взгляд, он противоречит сам себе, а поэтому не может служить достойным примером для простых разумных людей вроде нас с вами. Мой честный друг, если вы бедны, избегайте вина, как расточительной роскоши, а если богаты, берегитесь его, как смертоносной слабости. Пейте чистую воду. Ну, мой добрый друг, если вы насытились, то встанем из-за стола — никаких сладких печений нам не подадут. Сладкое печенье — это отравленный хлеб. Никогда не ешьте сладкого печенья. Оставайтесь простым человеком и потребляйте простую пищу. А теперь, мой друг, я хотел бы уединиться до девяти часов вечера, после чего вновь буду к вашим услугам. Вы же можете удалиться в свою комнату. Я распорядился, чтобы вам приготовили помещение рядом со мной. Но не предавайтесь безделью. Вот возьмите «Альманах Бедного Ричарда»,[37]«Альманах Бедного Ричарда» издавался Б. Франклином с 1732 г. в течение двадцати пяти лет. Наряду с практическими советами фермерам, сведениям по метеорологии и астрономии, в альманах включались назидательные притчи, пословицы и поговорки. Собрав изречения «Бедного Ричарда», Франклин выпустил их отдельным изданием в 1757 г. под названием «Путь к богатству». который после нашей беседы я особенно настоятельно рекомендую вашему вниманию. А вот еще путеводитель по Парижу на английском языке, так что вы сможете его прочесть. Проштудируйте его как следует, и если вам представится случай осмотреть Париж, когда вы вновь вернетесь из Англии, вы уже заранее будете знать историю всех его главных достопримечательностей. В земной юдоли человек должен запасаться знанием прежде, чем оно ему понадобится, точно так же, как наши земляки в Новой Англии готовят дрова летом, чтобы обогреваться зимой.

И с этими словами практичный мудрец, хозяйственный Платон проводил своего гостя до порога и указал ему дверь предназначенной для него комнаты.