Онлайн чтение книги Истинная жизнь Себастьяна Найта
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

«Граненая оправа» была по достоинству оценена только после того, как первый настоящий успех Себастьяна побудил другое издательство («Бронсон») выпустить заново этот роман, но даже тогда он расходился хуже, чем «Успех» или «Стол находок». Для дебюта он примечателен незаурядностью художественной воли и писательского самообладания.

Чтобы взлетать в высшие сферы серьезных чувств, Себастьян, по своему обыкновению, пользуется пародией, как подкидной доской. Дж. Л. Коулмэн называет его «не то клоуном, у которого вдруг вырастают крылья, не то ангелом, который прикинулся почтовым голубем», — эти метафоры, по-моему, вполне уместны. «Граненая оправа» взмывает, отталкиваясь от тонко пародируемых штампов литературной кухни. С ненавистью, достойной фанатика, Себастьян Найт вечно выискивал живых мертвецов — приемы, когда-то сиявшие и поражавшие свежестью, а теперь затертые до дыр, — подновленную и загримированную под жизнь мертвечину, которую по-прежнему готовы поглощать ленивые умы, пребывающие в блаженном неведении обмана. Сам по себе такой подпорченный прием мог быть вполне невинным, и многие, конечно, скажут, что невелик грех — снова и снова обращаться к изношенному вконец сюжету или стилю, если они все еще развлекают и радуют публику. В глазах Себастьяна, однако, даже совершеннейший пустяк, вроде, скажем, отработанного способа построения детективной повести, оборачивался распухшим зловонным трупом. Он ничего не имел против грошовых боевиков — расхожая мораль его не заботила, но что его неизменно раздражало, это не третий и не двадцатый, а именно второй сорт, ибо тут-то, на «приличном» уровне, и начинался обман, аморальный с точки зрения художественной. При этом «Граненая оправа» — не просто беззаботная пародия на привычный детективный декор, это еще и злая имитация множества других литературный обрядов — например, модного фокуса, который Себастьян со своим обостренным чутьем на тайную гнильцу подметил в современном романе: суть его в том, чтобы собрать разношерстную публику на небольшом пространстве^{41} (гостиница, остров, улица). По ходу книги пародируются, кроме того, разнообразные литературные стили и, наконец, та проблема стыка повествовательной и прямой речи, с которой изящное перо расправляется, находя столько вариантов формулы «сказал он», сколько их есть в словаре между «ахнул» и «язвительно добавил». Но для автора, повторяю, весь этот приглушенный юмор не более, чем трамплин.

Двенадцать человек живут в пансионе. Сам дом описан очень подробно, но, чтобы подчеркнуть «островной» оттенок, остальная часть города дается мимоходом, как помесь натурального тумана с неким предварительным гибридом, полученным от скрещивания сценических декораций с кошмарным сном торговца недвижимостью. Сам автор дает понять (косвенно), что его приемы сродни кинематографическим, когда героиня фильма вдруг переносится в немыслимые пансионные годы во всем своем блистательном отличии от незатейливых, вполне реалистических однокашниц.

Один из жильцов, некто Г. Эбсон, торговец антиквариатом, найден убитым в своей комнате. Полицейский, обрисованный исключительно посредством сапог, звонит лондонскому сыщику и просит немедленно приехать. Из-за стечения обстоятельств (автомобиль, на котором он мчится, сбивает старушку, после чего он садится не в тот поезд) сыщик сильно задерживается. Тем временем ведется тщательный допрос обитателей пансиона, а также прохожего, старика Носбэга, который, когда преступление обнаружилось, как раз случился в вестибюле. Все они, кроме последнего — кроткого белобородого старца с желтизной вокруг рта, преданного безобидной страсти — коллекционированию табакерок, — более или менее под подозрением, особенно скользкий студент — историк искусства, под чьей кроватью находят полдюжины перепачканных кровью носовых платков. Между прочим, ради простоты и «густоты» действия автор ни словом не упоминает гостиничную прислугу, и никому нет дела до ее несуществования. Тут происходит небольшой плавный толчок, и что-то в повествовании начинает сдвигаться (напомним, что сыщик все еще в пути, а на ковре лежит коченеющий труп Г. Эбсона). Постепенно выясняется, что все постояльцы так или иначе друг с другом связаны. Старая дама из третьего номера оказывается матерью скрипача из одиннадцатого. Романист, занимающий комнату на фасадной стороне, — в действительности муж молодой особы из комнаты на третьем этаже окнами во двор, а скользкий студент — историк искусства ей приходится братом. Обнаруживается, что импозантный круглолицый господин, такой со всеми учтивый, — дворецкий привередливого старика полковника, который сам не кто иной, как отец скрипача. Следующая стадия переплавки: студент помолвлен с маленькой толстушкой из пятого номера, дочерью старой дамы от предыдущего брака. И когда выясняется, что спортсмен, чемпион по теннису среди любителей из номера шестого — брат скрипача, романист — их дядя, а старая дама из третьего — жена сварливого полковника, невидимая рука стирает цифры с дверей, и мотив пансиона безболезненно и гладко переходит в мотив загородного дома со всем, что из этого следует. И тут рассказ приобретает некую особую прелесть. Временная перспектива, которая и так уже выглядела комично из-за потерявшегося в ночи сыщика, окончательно сворачивается в клубок и засыпает. С этого момента жизнь персонажей расцветает подлинным человеческим содержанием, а запечатанная дверь ведет теперь не в комнату Г. Эбсона, а в заброшенный чулан. Проклевывается и выходит на свет новый сюжет, совсем другая драма, никак не соединенная с завязкой, отброшенной обратно в царство снов. Однако, едва читатель начинает осваиваться в ободряющей обстановке реального мира, и ему кажется уже, что благословенный поток дивной прозы указывает на прекрасные и возвышенные намерения автора — раздается нелепый стук в дверь и входит сыщик. Мы опять увязаем в пародийной тине. Сыщик, хитрый малый, злоупотребляет просторечием — как будто нарочно для того, чтобы казаться нарочитым, ибо это пародия не на Шерлока Холмса в пик моды, а на сегодняшних его потомков. Возобновляется допрос постояльцев. Намечаются новые нити. Тут же топчется кроткий старина Носбэг — сама безобидность и рассеянность. Он объясняет, что просто зашел тогда узнать, нет ли свободного номера. Похоже, что автор вот-вот прибегнет к старому трюку — злодеем кажется самый на вид безобидный персонаж. Сыщик вдруг проявляет интерес к табакеркам. «Алё, — он говорит, — вы никак по скусству?» С грохотом вваливается красный как рак полицейский, он докладывает, что труп исчез. Сыщик: «Это как так — счез?» Полицейский: «Исчез, сэр, в комнате его нет». Минута неловкого молчания. «Мне кажется, — спокойно говорит старина Носбэг, — я смогу кое-что объяснить». Медленно и аккуратно он снимает бороду, седой парик и темные очки, и перед нами предстает Г. Эбсон. «Видите ли, — говорит мистер Эбсон с виноватой улыбочкой, — не очень-то хочется быть убитым».

Я пытался по мере сил хотя бы отчасти приоткрыть пружины этой книги, хотя ее юмор, очарование и убедительность в полной мере можно оценить только при чтении. Однако, к сведению тех, кто запутался в этих бесконечных метаморфозах или разозлился, столкнувшись с чем-то небывалым по новизне, а стало быть, несовместимым для них с понятием «хорошая книжка», следует сказать, что каждый ее персонаж, выражаясь весьма приблизительно, — лишь воплощение того или иного писательского приема. Это все равно, как если бы художник сказал: «Смотрите, я вам сейчас покажу картину, изображающую не пейзаж, а несколько способов его изображения, я верю, что гармоническое их сочетание заставит вас увидеть пейзаж таким, как я хочу». В своей первой книге Себастьян довел этот опыт до логического и убедительного конца. Сводя разные литературные манеры ad absurdum и потом их одну за другой отвергая, он создал свой собственный стиль, в полной мере разработанный им в следующей книге «Успех». Здесь он уже перешел на новый уровень, поднявшись ступенькой выше, ибо если первый его роман строится на пародировании различных литературных приемов, то второй — на изучении тех приемов, которыми пользуется человеческая судьба. Классифицируя, частично отбрасывая и с научной точностью исследуя колоссальный материал (писателю доступный благодаря постулату, что недосягаемых для него сведений о героях не существует, — единственное ограничение вводится характером и целью отбора, чтобы строгое и систематическое дознание не подменялось сваливанием в кучу незначащих признаков), Себастьян на трехстах страницах «Успеха» ведет одно из сложнейших расследований, известных в истории литературы. Мы узнаем, что некий Персиваль К^{42}., коммивояжер, в некий момент своей жизни встречает при неких обстоятельствах девушку — ассистентку фокусника, с которой ему суждено вечное счастье. На первый взгляд их встреча происходит случайно: бастуют водители автобусов, и какой-то участливый незнакомец подвозит их обоих на своем автомобиле. Формула найдена: реальное событие, само по себе никакого интереса не представляющее, становится, стоит только на него взглянуть под особым углом, источником острого умственного наслаждения. Задача автора — установить, как удалось эту формулу вывести, и вся сила и магия его искусства идут на то, чтобы в точности определить, каким образом приведены к слиянию две линии жизни, — книга, таким образом, превращается в блистательную игру обусловленностями или, если угодно, в изучение причинных тайн беспричинных событий. Шансы неограниченны. По нескольким очевидным линиям следствие ведется с переменным успехом. Двигаясь назад, писатель устанавливает, почему забастовку назначили именно на этот день — выясняется, что все дело в слабости, которую один политик с детства питает к числу девять. Из этого открытия ничего не следует, и данный след брошен (но не ранее, чем мы насладились пылкими профсоюзными спорами). Другой ложный след оставил после себя автомобиль незнакомца. Мы пытаемся выяснить, кто этот человек и почему в такой-то момент ехал по такой-то улице, но то, что он уже лет десять ездит по ней на службу в одно и то же время, ровно ничего не проясняет. Приходится поэтому предположить, что внешние обстоятельства встречи — это не образчики деятельности судьбы по отношению к двум лицам, а некая целостность, существующая величина, не имеющая причинной ценности, а раз так, мы с чистой совестью можем наконец заняться вопросом, почему из всех людей на свете были выбраны и на мгновение поставлены рядом на тротуаре именно эти двое — К. и девушка по имени Анна. Некоторое время мы движемся вспять вдоль линии ее судьбы, потом сопоставляем данные и снова поочередно следим за их судьбами.

Мы узнаем много любопытного. Обе линии, сходящиеся в конце концов в вершине конуса, менее всего похожи на стороны треугольника, прилежно расходящиеся к неведомому основанию, — линии эти извилисты, они то почти соприкасаются, то разбегаются прочь. Иначе говоря, в жизни этих двоих было самое малое два эпизода, когда они едва разминулись, ничего об этом не ведая. Оба раза судьба, кажется, шла на все, предуготавливая им встречу, — шлифовала возможные варианты, подновляла указательные стрелки, а выходы перекрывала, ползучим движением обхватывала сетку сачка с бьющимися внутри бабочками — каждую мелочь рассчитывала, ничего не оставляя на волю случая. Разоблачение всех этих тайных приготовлений захватывает дух — чтобы не упустить такое богатство мест и обстоятельств, автору надо быть поистине многоочитым, как Аргус. Но каждый раз ничтожная ошибка — пробегающая трещинка, чья-то своевольная прихоть, стоп-кран неучтенной возможности — отравляет удовольствие детерминисту, и опять две жизни разбегаются все быстрее и быстрее. Так Персиваль К., которого в последнюю минуту жалит в губу пчела, из-за этого не попадает на вечеринку, куда судьба, преодолев бесчисленные препятствия, доставляет Анну; так и Анну, некстати проявившую строптивость, не берут на старательно приготовленную для нее должность в Столе находок, где уже служит брат К. Но судьба слишком упряма, чтобы ее могли сломить неудачи, — она добивается наконец успеха, и добивается путем таких тонких козней, что окончательное соединение происходит без малейшего щелчка.

Я не буду дальше вдаваться в детали этой восхитительной и умной книги — самой известной из всего написанного Себастьяном Найтом, хотя позднейшие три романа ее во многом превосходят. Как и в случае с «Граненой оправой», единственная моя цель здесь — рассказать о механизмах этой книги, даже если это идет в ущерб представлению о том, как она хороша, и, помимо всех ухищрений, хороша сама по себе. Добавлю, что в ней есть место, странным образом настолько связанное с внутренней жизнью Себастьяна в период, когда он заканчивал последние главы, что его стоит выписать хотя бы для контраста с наблюдениями, рисующими скорее сложные ходы мысли писателя, чем эмоциональную сторону его дара.