Онлайн чтение книги История Генри Эсмонда
Глава XIV. Мы следуем за ним в Лондон

Спустя несколько дней лорд Мохэн оправился настолько, что мог объявить о своем отъезде; и на следующее же утро распростился с Каслвудом, решив ехать в Лондон не торопясь и дважды остановиться в пути на ночлег. Хозяин замка был с ним эти дни нарочито и церемонно учтив, изменив обычной своей искренней и беззаботной непринужденности; но все же не было никаких причин сомневаться, что оба лорда расстаются добрыми друзьями, хотя Гарри Эсмонд приметил, что милорд виконт виделся со своим гостем только в присутствии других, словно избегая оставаться с ним наедине. Не поехал он и провожать лорда Мохэна, изменив своему обыкновению, — ибо он всегда с радостью встречал друзей и с неохотой отпускал от себя, — и удовольствовался тем, что, когда лошади были поданы и владелец их, уже одетый по-дорожному, явился, чтобы проститься с дамами, он вместе с ним вышел во двор замка и там с поклоном пожелал ему счастливого пути.

— Мы скоро увидимся в Лондоне, Мохэн, — сказал милорд с улыбкой, — и тогда сведем все наши счеты.

— Пусть это вас не беспокоит, Фрэнк, — дружелюбно отозвался тот и, протянув руку, был, видимо, немало удивлен мрачным и надменным выражением, с которым милорд принял это прощальное приветствие; затем он вскочил в седло и в сопровождении своих слуг тронулся в путь.

Гарри Эсмонд был тут же и все это видел. Отъезд лорда Мохэна ничем не напоминал его прибытие, к которому так готовились в Каслвуде (старый дом принарядился, как только можно было, чтобы достойно встретить гостя); и весь день потом обитателей замка не покидало какое-то тягостное уныние, навеявшее на мистера Эсмонда мрачные предчувствия и смутные тревоги. Лорд Каслвуд, стоя на крыльце, провожал взглядом своего гостя, пока вся кавалькада не скрылась под аркой наружных ворот. Перед тем как выехать за ворота, лорд Мохэн оглянулся, и милорд виконт медленно приподнял свою шляпу и поклонился в ответ. Лицо его при этом приняло какое-то странное, неживое выражение, удивившее Гарри. Он крепко выбранился и ногой оттолкнул собак, прыгавших вокруг него; потом подошел к фонтану, расположенному в середине двора, и, прислонившись к столбу, стал смотреть в воду. Эсмонд пошел через двор к низенькой двери, которая вела в его комнату (ту, где когда-то жил капеллан), но прежде чем войти, он обернулся и в окне верхней залы увидел леди Каслвуд; прячась в складках занавеси, она глядела на милорда, неподвижно стоявшего у фонтана. Во дворе царила какая-то странная тишина; и вся картина надолго запечатлелась в памяти Эсмонда — яркое синее небо, каменные контрфорсы и тень от солнечных часов, падающая на слова memento mori, золотыми буквами начертанные на плите; две собаки, черная борзая и почти белый спаниель, одна задрала морду к солнцу, другая обнюхивает камни и траву; и милорд, прислушивающийся к тихому плеску фонтана. Удивления достойно, как это зрелище и этот звук падения водяной струи врезались в память человека, перед взором которого сотни картин величия и опасности прошли, не оставив никакого следа.

Все утро леди Каслвуд весело смеялась и в присутствии мужа и его гостя была особенно радостна и оживленна. Но как только оба джентльмена вышли из комнаты, веселая улыбка сразу сбежала с ее лица, уступив место выражению тревоги, и, бросившись к Гарри, она сказала:

— Ступайте за ними, Гарри, боюсь, у них там что-то неладно. — Так Эсмонд в угоду миледи взял на себя роль соглядатая; и сейчас он спешил в свою комнату, чтобы на свободе сочинить правдоподобную историю в утешение своей милой госпоже, ибо сам он уверился вполне, что между обоими лордами назрела нешуточная ссора.

Время шло, и вечерами, как встарь, собирался за столом каслвудский семейный кружок; но тайная забота безмолвно и незримо омрачала мысли, по крайней мере, троих из сидевших там людей. Милорд был ласков и добр сверх обыкновения. Когда б он ни выходил из комнаты, взгляд жены неотступно следовал за ним. В его же обхождении с нею появилась какая-то грустная нежность и предупредительность, неожиданная для человека, обычно грубоватого и не отличающегося изысканностью манер. Он часто и любовно называл ее по имени, был кроток и нежен с детьми, особенно с сыном, который не был его любимцем. Он также стал аккуратно посещать церковь, что не входило в круг его привычек, и с великим усердием выполнял все обязанности доброго христианина (даже слушал проповеди доктора Тэшера).

— Всю ночь он ходит взад и вперед по комнате; что с ним случилось? Гарри, узнайте, что с ним случилось, — твердила леди Каслвуд своему юному родственнику. — Он отправил три письма в Лондон, — сказала она в другой раз.

— Да, сударыня, к своему стряпчему, — отвечал Гарри, который знал об этих письмах и даже видел одно из них, где речь шла о намерении милорда сделать новый заем; и когда молодой человек попытался отговорить своего покровителя, милорд отвечал, что "деньги нужны ему для уплаты старого долга, сделанного под залог имущества, которое теперь необходимо освободить".

Что до денег, леди Каслвуд нимало не тревожилась. Любящую женщину редко огорчают денежные затруднения; в самом деле, трудно доставить женщине большее удовольствие, нежели потребовать, чтобы она заложила свои драгоценности ради любимого человека; помнится, мистер Конгрив, говоря о лорде Мальборо, утверждал, что причина успеха, которым милорд в молодости пользовался у женщин, коренится в том, что он брал у них деньги. "Не всякий мужчина способен ради них на такую жертву", — говаривал мистер Конгрив, бывший недурным знатоком известной части прекрасного пола.

Каникулы Гарри Эсмонда приближались к концу, и он, как уже было сказано, готовился воротиться в университет, где по истечении последнего семестра ему предстояло получить диплом и принять духовный сан. Он вступал на этот путь не из благочестивых побуждений, как подобало бы человеку, готовящемуся посвятить себя исполнению столь священных обязанностей, но скорее следуя трезвому голосу благоразумия, побуждавшему его избрать именно это занятие. Он рассудил, что обязан всем семейству Каслвуд и что нигде ему не может быть лучше, чем вблизи от них; что он может быть полезен своим благодетелям, почтившим его глубоким доверием и искренней привязанностью; что может помочь в воспитании наследника титула, находясь при нем в качестве наставника; что может по-прежнему быть другом и советником своего покровителя и своей дорогой госпожи, которым угодно было утверждать, что он всегда для них останется таковым; и, отказавшись от всяких честолюбивых мечтаний, зревших, быть может, в глубине его души, он надеялся утешиться мыслью, что жизнь его отдана на служение тем, кто для него всего дороже. И в самом деле, госпожа его не раз говорила, что не хотела бы расстаться с ним, а ее воля была для него законом.

Для леди Каслвуд последние дни этих памятных каникул ознаменовались радостным событием: в одно прекрасное утро милорд, прочтя письма, полученные из Лондона, заметил, как бы вскользь, что милорд Мохэн отправился в Париж и намерен предпринять длительное путешествие по Европе; и хотя известие это не сняло, видимо, тяжести с души самого лорда Каслвуда и не изменило его поведения, супруга его, избавившись от причины своих тревог, приободрилась и повеселела и всеми доступными ей средствами утешения стремилась вернуть милорду былое благодушие и рассеять его мрачные мысли.

Сам он в объяснение их ссылался на нездоровье и объявил, что желает посоветоваться с врачом, для чего намерен съездить в Лондон и повидать доктора Чейна.

Было решено, что его милость и Гарри Эсмонд до Лондона доедут вместе; и в понедельник утром, октября 10-го дня 1700 года, оба они тронулись в путь. Накануне день был воскресный, но из-за сильного дождя семейство не поехало в церковь; и милорд сам прочел в кругу своих домашних вечернюю молитву, сделав это с необычной теплотой и глубоким чувством, особенно проникновенно, как показалось Гарри, произнес он слова прощального благословения. А перед тем как всем разойтись по своим комнатам, он обнял и поцеловал жену и детей с большей нежностью, нежели обычно склонен был выказывать, и с душевным жаром, воспоминание о котором впоследствии служило немалым утешением его близким.

Поутру сели на лошадей (после прощаний, не менее нежных, нежели накануне), ночь провели на постоялом дворе и к вечеру следующего дня прибыли в Лондон, причем лорд Каслвуд сразу направился в "Трубу", гостиницу в Кокпите близ Уайтхолла, где милорд привык останавливаться еще со времен своей молодости, когда у джентльменов из военного сословия в обычае было заезжать на это подворье.

Час спустя после их прибытия (из чего следует, что все это было условлено заранее) явился из Грэйз-Инн поверенный его милости, и, полагая, что, быть может, лорду Каслвуду угодно переговорить с ним с глазу на глаз, Эсмонд хотел было удалиться; однако милорд сказал, что разговор будет недолог, и представил Эсмонда стряпчему, который вел все дела семейства Каслвуд еще при жизни старого лорда. После этого гость сообщил, что деньги были выплачены им, согласно желанию милорда, в тот самый день лично лорду Мохэну в его доме на Боу-стрит, что его милость выразил некоторое удивление, ибо, по его словам, подобные расчеты между джентльменами не принято производить через стряпчих; но тем не менее тут же возвратил долговую расписку милорда виконта, каковою эго милость может теперь располагать по собственному усмотрению.

— А я думал, что лорд Мохэн в Париже! — воскликнул мистер Эсмонд в великой тревоге и изумлении.

— Он вернулся по моей просьбе, — сказал милорд виконт. — Нам нужно свести кое-какие счеты.

— Но я надеюсь, что теперь они уже закончены, сэр, — сказал Эсмонд.

— О, вполне, — отвечал тот, в упор поглядев на молодого человека. — Как тебе известно, я проиграл ему деньги, и он не раз напоминал мне о них. Теперь же долг уплачен сполна, и мы в расчете, и можем встретиться снова добрыми друзьями.

— Милорд! — воскликнул Эсмонд. — Я вижу, что вы обманываете меня и что между вами и лордом Мохэном произошла серьезная ссора.

— Ссора! Какие пустяки! Сегодня же вечером мы будем вместе ужинать и пить вино. Всякий бы приуныл на моем месте, проиграв такую сумму. Но теперь долг уплачен, и мне больше не из-за чего сердиться.

— Где мы будем ужинать, сэр? — спросил Гарри.

— Мы! В иных случаях следует прежде дождаться приглашения, — сказал милорд виконт, смеясь. — Ты отправляйся на Дьюк-стрит, поглядеть мистера Беттбртона. Ведь ты любишь театр, я знаю. Я же тем временем займусь своими делами, а утром мы вместе позавтракаем со всем возможным аппетитом, как говорится в комедии.

— Клянусь небом, милорд, я не отстану от вас весь сегодняшний вечер, возразил Гарри Эсмонд. — Мне кажется, я знаю о причинах вашей ссоры. Но даю вам слово, все это пустое. В тот самый день, когда с лордом случилось несчастье, я говорил с ним об этом. Я знаю, что ничего, кроме праздного волокитства, там не было.

— Ты знаешь, что ничего, кроме праздного волокитства, не было между лордом Мохэном и моей женой, — произнес милорд громовым голосом, — ты знал об этом и не говорил мне?

— Я знал об этом больше, чем сама моя дорогая госпожа, сэр, в тысячу раз больше. Откуда было ей, невинной, как дитя, понять истинный смысл любезностей опытного негодяя?

— Значит, ты признаешь, что он негодяй и хотел отнять у меня жену?

— Сэр, она чиста, как ангел! — воскликнул юный Эсмонд.

— А разве я хоть словом упрекнул ее? — заревел милорд. — Разве я когда-нибудь сомневался в ее чистоте? День, когда мне пришла бы подобная мысль, был бы ее последним днем. Думаешь, я заподозрил что она сбилась с пути? О нет, в ней слишком мало страсти для этого. Она не грешит и не прощает. Я знаю ее нрав — и вот теперь я потерял ее; а я люблю ее теперь в десять тысяч раз больше, чем прежде, да, да, клянусь небом, больше, чем когда она была молода и хороша, как ангел, и когда она улыбалась мне из окна старого отцовского дома, где по целым часам ждала моего возвращения с охоты, а я не раз бросался к ее маленьким ножкам и, спрятав лицо в ее коленях, плакал, как ребенок, и клялся, что исправлюсь и больше не буду ни пить, ни играть, ни волочиться за женщинами; когда все мужчины при дворе были без ума от нее, когда она с ребенком на руках казалась прекрасней, чем мадонна в Капелле Королевы. Я знаю, я ее не стою. Но, бог ты мой, много ли на свете таких, как она? Ей было скучно и тяжело со мной, я это очень хорошо знаю. Я не умел разговаривать с ней. Вы, книжники и умники, вы умели, а я нет — и я чувствовал, что не умею. Да что! Когда ты был пятнадцатилетним мальчишкой, я, бывало, слушая, как вы с ней рассуждаете о ваших стихах и книгах, приходил в такую ярость, что готов был удавить тебя. Но ты был славным мальчиком, Гарри, я всегда любил тебя, ты знаешь это. И я чувствовал, что она не принадлежит мне, и дети тоже. И я старался забыться, и пил, и играл, и пускался на всяческие безумства со злости и отчаяния. А теперь вот явился этот Мохэн и сумел ей понравиться, я знаю, что он сумел ей понравиться.

— О нет, нет, сэр, клянусь вам, вы заблуждаетесь! — воскликнул Эсмонд.

— Она получает от него письма! — вскричал милорд. — Вот, смотри, Гарри! — Он вытащил листок бумаги, на котором темнело кровавое пятно. — Это выпало из его платья в тот день, когда он разбился. Один из конюхов подобрал это и передал мне. Вот как он изъясняется тут на своем распроклятом балаганном наречии: "Божественная Глориана! Зачем столь холоден ваш взгляд, когда вы смотрите на вашего раба, который боготворит вас? Ужели зрелище моих страданий в вас не рождает сочувствия? Ужели вы дали обет не отвечать на послания, писанные кровью моего сердца?" Видишь, он не один раз писал ей.

— Но она ни разу не ответила! — воскликнул Эсмонд.

— Это уж не по вине Мохэна, — сказал милорд, — и я отомщу ему, видит бог, я ему отомщу.

— Милорд, из-за двух-трех неосторожных слов вы не станете рисковать честью вашей жены и благополучием всего семейства, — взмолился Эсмонд.

— Вздор, при чем здесь честь моей жены? — сказал милорд. — Как будто нельзя найти другого предлога для ссоры. Если я останусь в живых, негодяй понесет заслуженное наказание; если я паду, моя семья только выиграет: одним мотом станет меньше на свете, а Фрэнк получит иное воспитание, чем его отец. Я принял решение, Гарри Эсмонд, и каков бы ни был исход, меня он не страшит. Тебе и леди Каслвуд я поручаю детей.

Видя, что милорд твердо решил довести дело до развязки и никакие мольбы не заставят его изменить решение, Гарри Эсмонд (в ту пору отличавшийся более горячим и стремительным нравом, нежели теперь, когда его укротили заботы и размышления, равно как и седина в волосах) счел, что его долг оставаться подле своего великодушного друга и покровителя, и сказал:

— Милорд, если вы решились идти в бой, вы пойдете не один. Долг каждого представителя нашего рода быть поддержкой его главе, и я никогда не простил бы ни себе, ни вам, если б вы не призвали меня или я покинул бы вас в минуту опасности.

— Но, Гарри, бедный мой мальчик, ведь ты же готовишься в священники, сказал милорд, ласково беря Эсмонда за руку, — и было бы очень грустно, если б тебе пришлось вмешаться в подобное дело.

— Ваша милость тоже некогда помышляли о духовном поприще, — возразил Гарри, — а священный сан вашего отца не помешал ему биться с круглоголовыми во время осады Каслвуда. Ваши враги — мои враги, сэр; я, как вы знаете, не так уж плохо управляюсь с рапирой и, пожалуй, не сробею, если увижу ее без наконечника. — И тут Гарри, покраснев и с некоторым смущением (ибо вопрос был щекотливый, и он опасался, не задел ли он чувства своего покровителя тем, что опередил его в намерении наказать обидчика), рассказал, как он сам укорял лорда Мохэна за его поведение и предлагал помериться шпагами в случае, если тот не захочет кончить разговор миром. — И я бы побил его, сэр, — смеясь, сказал Гарри. — Ему ни разу не удалось отпарировать знаменитую botte, которой я научился в Кембридже. Давайте поупражняемся часок, сэр, я обучу вашу милость этому приему: это самый верный удар в мире, но уж если промахнешься, — шпага противника тут же пронзит тебя насквозь.

— Клянусь святым Георгием, Гарри, это тебе следовало быть главой рода, — мрачно сказал милорд. — Ты был бы куда лучшим лордом Каслвудом, нежели такой ленивый пьяница, как я, — прибавил он, проведя рукой по глазам и окинув своего родича теплым и ласковым взглядом.

— Снимем камзолы и займемся делом, покуда еще светло, — сказал Гарри, сперва с горячей благодарностью пожав мужественную руку своего покровителя.

— Ты еще всего лишь мальчуган, — добродушно сказал милорд, — но, право же, я уверен, что ты бы справился с этим джентльменом. Нет, мой мальчик, продолжал он. — Мне не нужны твои приемы и уловки: я тоже недурно владею шпагой и свой спор сумею решить на свой манер.

— Но я буду при этом, чтобы не допустить никакого обмана! — вскричал Гарри.

— Да, черт возьми, ты будешь при этом.

— Когда это состоится, сэр? — спросил Гарри, ибо он видел, что все уже заранее сговорено и подготовлено милордом,

— Мы сговорились так: я отправлю посланного к Джеку Уэстбери передать, что он мне нужен по важному делу. Он уже знает, по какому, и с минуты на минуту будет здесь и разопьет с нами эту бутылку хереса. Затем мы отправимся в театр на Дьюк-стрит, где встретим Мохэна, и оттуда все вместе поедем ужинать в "Розу" или "Гончую". После ужина мы потребуем карты, за игрой, вероятно, возникнет ссора, а затем — да поможет нам бог! — либо предатель и бесчестный злодей уйдет из этой жизни, либо ничтожный и недостойный человек, который вовсе не дорожит ею. И это даже будет лучше, Гарри, — моя жена счастливее будет без меня, — сказал милорд со стоном, от которого так болезненно сжалось сердце Гарри Эсмонда, что он едва не зарыдал, склонившись над рукой своего доброго покровителя.

— У меня было объяснение с Мохэном до его отъезда из дому, я хочу сказать: из Каслвуда, — продолжал милорд. — Я показал ему найденное мною письмо и обвинил его в бесчестном поведении, и он даже не отрицал своей вины, только сказал, что моя жена невинна.

— И это правда, милорд; как перед истинным богом, это правда! вскричал Гарри.

— Разумеется, разумеется. Женщины всегда невинны, — сказал милорд. Разумеется, то была лишь случайность, что она лишилась чувств, услышав, что он убит.

— Но, милорд, ведь и меня зовут Гарри! — воскликнул Эсмонд, густо покраснев. — Вы сказали миледи: "Гарри убит".

— Проклятие! Что же, я и с тобой должен драться? — в неистовстве закричал милорд. — Так ты, змееныш, отогревшись у моего очага, теперь хочешь ужалить — ты? Нет, нет, дитя мое, ты честный мальчик, добрый мальчик. (И тут гнев его сменился слезами, видеть которые было еще тягостнее.) Ты добрый мальчик, и я люблю тебя; и клянусь небом, я так несчастен, что мне все равно, чья шпага меня прикончит. Но вот и Джек Уэстбери. Входи, Джек! Привет, старый дружище! Это мой кузен, Гарри Эсмонд.

— Который когда-то в Каслвуде подавал вам шары, сэр, — сказал Гарри, кланяясь; и все три джентльмена уселись за стол и распили приготовленную для них бутылку хереса.

— Гарри будет номером третьим, — сказал милорд. — Тебе нечего опасаться его, Джек. — Тут полковник глянул на меня так, словно хотел сказать: "Да, судя по его виду, действительно нечего". Затем милорд рассказал все то, о чем прежде говорил лишь намеками. Ко времени своей ссоры с лордом Мохэном он задолжал ему около тысячи шестисот фунтов, и лорд Мохэн выразил готовность подождать, покуда обстоятельства позволят милорду виконту покрыть этот долг. Сегодня утром милорд отослал лорду Мохэну всю сумму сполна, а перед отъездом из дому привел все свои дела в порядок и теперь был готов к любому исходу ссоры.

Мы выпили две или три бутылки хереса, после чего милорд послал нанять карету, и все три джентльмена, как и было условлено, отправились в театр герцога Йоркского, Давали одну из пьес мистера Уичерли — "Любовь в лесу",

С тех самых пор Гарри Эсмонд никогда не мог без содрогания вспоминать об этой комедии, равно как и о миссис Брэйсгердл, актрисе, исполнявшей в ней главную женскую роль. Переодетая пажом, она подошла вплотную к нашим джентльменам, сидевшим на сцене, и, через плечо поведя на них своими лукавыми черными глазами, улыбнулась милорду и спросила, что такое случилось с почтенным сквайром и уж не получил ли он дурных вестей со скотопригонного рынка.

В перерывах между актами комедии джентльмены непринужденно разгуливали по сцене и беседовали друг с другом. С милордом Мохэном были двое друзей: капитан Макартни, одетый в военную форму, и еще один джентльмен, в платье из синего бархата с серебром, в светлом парике и дорогих венецианских кружевах, — милорд граф Уорик и Холленд. У милорда в руках был мешочек с апельсинами, которые он ел сам и предлагал актрисам, отпуская при этом разные шутки. И вот, услышав от лорда Мохэна какую-то непристойность, миссис Брэйсгердл повернулась к нему и спросила, что он здесь делает; уж не собирается ли он со своими друзьями заколоть еще кого-нибудь так же, как бедного Билля Маунтфорда? От этого намека темное лицо милорда потемнело еще больше, и в глазах появилось зловещее выражение. Те, кто видели его, запомнили надолго и не раз вспоминали впоследствии.

Когда представление окончилось, обе компании сошлись вместе; и тут милорд Каслвуд предложил отправиться в таверну и поужинать. Выбор пал на "Гончую", заведение Локита в Чаринг-Кросс. Все шестеро пешком пустились в путь; три лорда впереди, Мохэнов капитан, полковник Уэстбери и Гарри Эсмонд — сзади. Дорогой Уэстбери рассказывал Гарри Эсмонду о его старом друге, Ученом Дике, который получил повышение и был теперь гвардии корнетом и написал книгу под названием "Христианский герой", чем заслужил только дружные насмешки всей гвардии, ибо, по словам Уэстбери, христианский герой то и дело нарушал заповеди и уже один или два раза дрался на дуэли. Потом, понизив голос, Уэстбери стал уговаривать юного мистера Эсмонда не вмешиваться в ссору.

— Одного секунданта вполне достаточно, — говорил полковник, — и тогда капитан или лорд Уорик тоже могут удалиться. — Но Гарри сказал "нет"; он твердо решился не отставать до конца. Надо сказать, что в голове у него зрел план, который, как ему казалось, мог помешать лорду виконту сделать вызов.

Они вошли в таверну, заняли отдельную комнату и потребовали вина и карт, а когда то и другое было принесено, принялись пить, провозглашая тает за тостом, и покуда слуги находились в комнате, держались, как лучшие друзья.

План Гарри Эсмонда заключался в том, чтобы завязать разговор с лордом Мохэном, оскорбить его и тем отвести ссору на себя. Итак, когда принесли карты, он выразил желание вступить в игру.

— Ну, нет, — сказал лорд Мохэн (щадя ли Гарри или же не желая испытать на себе botte de jesuite, — про то знать не дано). — Молодые джентльмены из колледжа по таким ставкам не играют. Вы слишком молоды, мой друг. — Кто смеет говорить, что я слишком молод! — набросился на него Гарри. — Верно, ваша милость боится?

— Я боюсь? — вскричал Мохэн.

Но добрый виконт понял хитрость.

— Ставлю десять моидоров, Мохэн, — сказал он. — Поди, глупый мальчишка, здесь не Кембридж, и мы не на пятачки играем. — И Гарри, у которого не водилось таких денег (ибо его полугодовое жалованье всегда бывало истрачено еще до получения), должен был отступить, внутренне негодуя и злясь оттого, что в кармане у него не нашлось нужной суммы.

— Я бы, пожалуй, поставил против молодого джентльмена крону, — сказал Мохэнов капитан.

— Вот не думал, что офицеры в армии так богаты на кроны, — сказал Гарри.

— А что, в колледже секут? — спросил капитан.

— Дураков секут, — сказал Гарри, — а задир бьют палками, а щенков кидают в воду.

— Но, видно, они не все тонут, — сказал капитан, ирландец родом; и тут все джентльмены расхохотались, что еще более обозлило бедного Гарри.

Вдруг милорд Мохэн, желая снять нагар со свечки, потушил ее. Это случилось, когда в комнату только что вошли слуги с новыми бутылками и стаканами, и милорд виконт воскликнул:

— Черт вас возьми, Мохэн, нельзя же быть таким неуклюжим. Эй, любезный, зажги-ка эту свечу.

— "Неуклюжий" — довольно неуклюжее выражение, милорд, — возразил тот. У нас в городе джентльмены не употребляют таких слов, а употребив, извиняются.

— Ну, а я не из города, а из деревни, — сказал милорд виконт.

— Оно и видно по вашим манерам, — сказал лорд Мохэн. — Никто не посмеет называть меня "неуклюжим".

— Я вам бросаю это слово в лицо, милорд, — сказал виконт. — Может быть, и карты отправить вдогонку?

— Джентльмены! Джентльмены! При людях! — в один голос воскликнули полковник Уэстбери и лорд Уорик. Слуги поспешно вышли из комнаты. Слышно было, как они внизу рассказывают о ссоре.

— Довольно слов, — сказал капитан Уэстбери. — Угодно милордам встретиться завтра поутру?

— Быть может, милорд Каслвуд пожелает взять обратно свои слова? спросил граф Уорик.

— Об этом не может быть и речи! — сказал полковник Уэстбери.

— В таком случае у нас не остается выбора. Прошу заметить, джентльмены, были произнесены оскорбительные слова, и в просьбе об извинении отказано.

— Отказано, — сказал милорд Каслвуд, надевая шляпу. — Где состоится встреча? И когда?

— Поскольку милорд отказывается дать мне словесное удовлетворение, о чем я глубоко сожалею, не стоит, пожалуй, откладывать, — сказал лорд Мохэн. — Пошлем за портшезами и отправимся на Лестер-Филд.

— Надеюсь, ваша милость окажет мне честь обменяться со мной двумя-тремя ударами шпаги, — сказал полковник Уэстбери, отвешивая поклон лорду Уорику и Ходленду.

— Для меня будет честь, — возразил милорд с еще более церемонным поклоном, — встать против джентльмена, дравшегося под Монсом и Намюром.

— А ваше преподобие разрешит ли мне преподать ему маленький урок? сказал капитан.

— Нет, нет, джентльмены, двоих с каждой стороны будет достаточно, сказал покровитель Гарри. — Пощадите мальчика, капитан Макартни. — И с этими словами он пожал Гарри руку — предпоследний раз в своей жизни.

Проходя через общий зал, все остановились, и милорд виконт, смеясь, сказал буфетчице, что джентльмены повздорили немного из-за карт — обычное дело! — но ссора уже улажена, и теперь вся компания отправляется в дом милорда Мохэна, на Боу-стрит, распить еще бутылочку перед сном.

Вызвали полдюжины портшезов, и когда шесть джентльменов разместились в них, носильщикам потихоньку отдали приказание идти к Лестер-Филд, где они и остановились напротив таверны "Королевское знамя". Было около полуночи, город уже спал, и лишь в немногих окнах светились огни; но для той недоброй цели, с которою явились сюда противники, ночь была достаточно светла; и все шестеро вступили на роковое поле, оставив носильщиков сторожить у ограды, чтобы никто не помешал встрече.

Все, что произошло потом, стало достоянием широкой гласности и, в назидание ослушникам закона, занесено в анналы нашей родины. Гарри Эсмонду показалось, что не прошло и нескольких минут (хотя, будучи поглощен собственным противником, действовавшим довольно напористо, он мог и не заметить времени), как с той стороны, где носильщики, перегнувшись через ограду и покуривая трубки, следили за смутно различимым зрелищем боя, раздался крик, возвещавший несчастье. Услышав его, Эсмонд выронил шпагу и оглянулся, и в это самое мгновение противник ранил его в правую руку. Но молодой человек не обратил внимания на боль и бегом бросился к своему дорогому господину, которого он увидел распростертым на земле.

Милорд Мохэн стоял над ним.

— Вы тяжело ранены, Фрэнк? — спросил он глухим голосом.

— Мне, видно, больше не встать, — сказал милорд, не поднимая головы.

— Нет, нет, не говорите этого, — возразил тот, — и я призываю бога в свидетели, Фрэнк Эсмонд, что попросил бы у вас прощения, если б вы дали мне такую возможность. Клянусь, что в том деле, которое послужило первым поводом к нашей ссоре, лишь я один заслуживаю упрека, и что… что миледи…

— Тсс! — слабым голосом сказал бедный милорд виконт, приподнимаясь на локте. — Спор вышел у нас из-за карт, из-за проклятых карт. Гарри, мой мальчик, и ты тоже ранен? Да поможет тебе бог! Я любил тебя, Гарри, а теперь ты береги моего маленького Фрэнка… и… и передай вот это сердечко моей жене.

С этими словами мой дорогой господин схватился за грудь, желая снять медальон, который он всегда носил, но тут силы оставили его, он упал без сознания.

Мы все застыли в ужасе, полагая, что он мертв; но все же Эсмонд и полковник Уэстбери велели носильщикам подойти, и милорда перенесли к некоему мистеру Эмсу, врачу, содержавшему ванное заведение на Лонг-Экр, и, разбудив всех обитателей дома, внесли туда жертву злополучной ссоры.

Там милорда виконта уложили в постель, и врач, человек, видимо, столь же искусный, сколь и добросердечный, осмотрел его рану. Сделав для милорда все, что нужно, он также перевязал руку Гарри Эсмонду (который настолько ослабел от потери крови, что по приходе в дом лишился чувств и некоторое время не сознавал ничего происходящего вокруг). Едва придя в себя, молодой человек, разумеется, тотчас же спросил о своем дорогом покровителе, в ответ на что врач провел его в комнату, где лежал лорд Каслвуд, который уже приказал послать на священником и, по словам окружающих, выражал настоятельное желание переговорить со своим родственником с глазу на глаз. Он лежал на постели, осунувшийся и очень бледный, и взгляд его уже приобрел ту роковую неподвижность, которая служит предвестником смерти; воскликнув; "Только Гарри Эсмонда", — он отстранил от себя всех прочих слабым движением руки, тут же бессильно упавшей на одеяло; и Гарри Эсмонд, подойдя ближе и опустившись на колени, приник к этой руке губами.

— Ты ведь почти священник, Гарри, — с трудом выговорил милорд, слабо улыбаясь и пожимая его руку своими холодными пальцами. — Никого нет? Я хочу, чтоб ты принял мою предсмертную исповедь.

И перед священным лицом смерти, словно вставшей в ногах постели страшным свидетелем его слов, умирающий, с трудом шевеля губами, высказал последние свои пожелания о будущем семьи, смиренно покаялся во всех совершенных грехах, простился благочестиво с миром, который покидал. Кое-какие из его признаний близко касались Гарри Эсмонда несказанно удивили его. Когда милорд виконт, слабея на глазах, доканчивал свою удивительную исповедь, доложили о приходе мистера Эттербери, священнослужителя, за которым послал милорд.

В то время названный джентльмен еще не достиг высоких ступеней церковной иерархии и был лишь проповедником небольшой церкви, куда стекался весь город, привлеченный его удивительным красноречием. Он доводился крестником милорду, некогда бывшему учеником его отца; еще будучи в Оксфорде, он не раз приезжал погостить в Каслвуд, и, если я не ошибаюсь, именно по его совету Гарри Эсмонд был послан в Кембридж, а не в Оксфорд, ибо о последнем мистер Эттербери, хоть и был одним из самых уважаемых его членов, всегда отзывался неодобрительно.

Наш посланный, несмотря на ранний час, застал доброго священника уже за книгами, и тот поспешно последовал за ним в дом, где бедный милорд виконт лежал на смертном одре и Эсмонд, неотлучно находившийся при нем, ловил последние слова, слетавшие с его губ.

Узнав о приезде мистера Эттербери, милорд сжал руку Эсмонда и попросил оставить его со священником наедине; и Эсмонд не стал мешать их беседе в этот торжественный и скорбный час. Можно не сомневаться, что сам он провел это время в молитвах и горестных мыслях о своем умирающем благодетеле. Милорд поведал ему тайну, близко до него касавшуюся. Поистине у него теперь было достаточно причин для сомнений и тревог, для душевных мук и безотлагательных решений; покуда длилась беседа между умирающим и его исповедником, родственник лорда Каслвуда находился во власти целой сумятицы разноречивых чувств.

По истечении часа, а быть может, и более того, мистер Эттербери вышел из комнаты с какой-то бумагой в руке и строго посмотрел на Эсмонда.

— Он готов предстать перед грозным судом всевышнего, — сказал священник. — Он во всем открылся мне. Он прощает и верует и хочет искупить содеянное зло. Нужно ли предать это гласности? Нужно ли позвать свидетеля, который скрепи! бумагу своей подписью?

— Видит бог, — с глухим рыданием воскликнул молодой человек, — мой дорогой милорд всю свою жизнь делал мне только добро!

Священник вложил бумагу в руку Эсмонда. Он посмотрел на нее. Буквы поплыли перед его глазами.

— Это исповедь, — сказал он.

— Это как вам будет угодно, — сказал мистер Эттербери.

В комнате топилась печь, у которой сушились купальные простыни, а в углу лежала куча белья, пропитанного кровью моего дорогого покровителя. Эсмонд подошел к печи и бросил бумагу в огонь. Печь была высокая, выложенная глазурованными голландскими изразцами. Как запечатлеваются в памяти подобные мелочи в напряженнейшие минуты! — страницы книги, читанной в пору тяжелых испытаний, вкус последнего блюда, съеденного перед дуэлью, или иной знаменательной встречей, или разлукою. На голландских изразцах в бане на Лонг-Экр был грубый рисунок, изображавший Иакова в косматых перчатках, обманом получающего от Исаака благословение, предназначенное первенцу Исаву. Пламя вспыхнувшей бумаги ярко озарило его.

— Это только исповедь, мистер Эттербери, — сказал молодой человек. Он прислонился головой к печи, и слезы брызнули из его глаз. То были первые слезы, пролитые им с того часа, когда он сидел у изголовья милорда, потрясенный случившимся, а еще более тем, что открыл ему умирающий, и с ужасом думал, что, в сущности, не кто иной, как он, навлек это двойное несчастье на самых дорогих ему людей на свете.

— Пойдем к нему, — сказал мистер Эсмонд, и они вошли в соседнюю комнату. В окнах уже брезжил рассвет, выдавая зловещую бледность лица милорда и его беспокойный умоляющий взгляд, отмеченный роковою печатью близкого конца. При нем находился врач. Эсмонд вошел в комнату, как только хирург вышел оттуда. Милорд обратил жалобный взгляд на молодого человека. У того сердце сжалось, когда он услышал хрип, вырывающийся из горла умирающего.

— Милорд виконт, — сказал мистер Эттербери, — мистер Эсмонд не желает свидетелей и сжег бумагу.

— Мой дорогой господин! — сказал Эсмонд, опустившись на колени и целуя его руку.

Милорд виконт порывисто приподнялся и обхватил Эсмонда обеими руками. "Господь да бл… благослов…" — было все, что он успел сказать. Кровь хлынула у него изо рта, заливая молодого человека. Моего дорогого лорда не стало. Он отошел с благословением на устах, с любовью, лаской и раскаянием в своем мужественном сердце.

— Benedicti benedicentes [31]Благословенны благословляющие (лат.)., произнес мистер Эттербери, и молодой человек, стоя на коленях у постели, простонал: "Аминь".

"Кто сообщит об этом ей?" — было следующей мыслью мистера Эсмонда. И он тут же обратился к мистеру Эттербери, умоляя его отправиться в Каслвуд. Сам он не решался предстать перед своей госпожой с этой страшной вестью. И, заручившись согласием доброго мистера Эттербери, Эсмонд тут же написал несколько строк человеку милорда с просьбой достать лошадей для мистера Эттербери и сопровождать его в Каслвуд, его же, Эсмондов, дорожный мешок переслать в Гэйтхаусскую тюрьму, куда он решил тотчас же явиться и предать себя в руки правосудия.