Онлайн чтение книги История Генри Эсмонда
Глава IX. Оригинал портрета прибывает в Англию

Всем в доме было сказано, что вместе с милордом Каслвудом приедет некий французский дворянин, состоящий при особе его милости в качестве секретаря и доверенного лица, и что, так как он папист, иностранец и притом хорошего рода, хоть и занимает сейчас столь скромнее положение, ему будет предоставлено право обедать и ужинать у себя в комнате, а не со слугами за общим столом. Виконтесса уступила сыну собственную спальню, смежную с комнатой Беатрисы; а в небольшом кабинетике, примыкавшем к спальне, поставлена была кровать для француза, мсье Батиста. Впрочем, нет надобности говорить, что, как только дверь спальни запиралась, господин и слуга менялись ролями, и молодой виконт с радостью уступал своему августейшему гостю более просторную комнату и лучшую постель. Госпожа Беатриса также перебралась наверх, а в ее комнате устроена была гостиная для молодого лорда. Для пущей убедительности Беатриса притворилась обиженной и не раз при слуге ворчала на то, что для удобства молодого лорда ее выселили из собственной комнаты.

Нетрудно вообразить, какие делались приготовления и как трепетали сердца благородных каслвудских леди в ожидании высоких особ, которым предстояло почтить их дом своим присутствием. Комната была убрана цветами, на кровати постлано самое тонкое белье; мать и дочь пожелали самолично заняться этим и, преклонив колени перед кроватью, благоговейно поцеловали край простыни, на которой предстояло покоиться священной особе короля. Туалетный прибор был из серебра и хрусталя; на письменном столе лежала копия "Eikon Basilike"; над камином висел, как всегда, портрет короля-мученика, а пониже портрета — шпага покойного лорда Каслвуда и рядом небольшая искусной работы вышивка, на которую вдова всегда любила смотреть, просыпаясь, так как в ее эмблематический узор вплетены были волосы милорда и обоих детей. Свои книги религиозного содержания виконтесса перенесла к себе наверх, так как все они были написаны в духе учения англиканской церкви. Закончив эти приготовления, в которые было вложено столько любви и заботливости, обе леди показали все Эсмонду. Тогда-то Беатриса и поцеловала край простыни на постели. Что же до леди Каслвуд, то она, едва переступив порог, склонилась в реверансе столь глубоком и почтительном, как будто находилась перед алтарем в церкви: комната, по ее признанию, уже сейчас стала для нее священной.

В людской никому и в голову не могло прийти, что все эти приготовления делались для кого-либо иного, кроме молодого виконта, главы и хозяина дома, которого любящая мать столько лет не видала. Обе леди были превосходнейшими хозяйками, искусными в изготовлении разных сластей, ароматических вод и тому подобного и всегда имели тщательный надзор над кухней. Тельцов заколото было столько, что, по уверению Эсмонда, хватило бы на целую армию блудных сыновей; а в день, когда должны были прибыть гости, полковник, явившись на Кенсингтонсквер, к немалому своему удовольствию увидел, как две пары самых округлых и нежных ручек в Англии (миледи Каслвуд славилась красотой своих рук), в муке по локоть, Орудуют на кухне скалкой. Гостей ожидали только к вечеру, и предполагалось, что милорд предпочтет отужинать у себя в комнате. Зато приготовленный там стол был накрыт со всею роскошью, какую только позволяла имевшаяся в доме серебряная посуда, и миледи и ее дочь — нетрудно догадаться, по какой причине, — пожелали непременно сами услуживать за столом молодому главе семейства.

Сев на коня, полковник Эсмонд поскакал в Рочестер, чтобы там ожидать короля — в том самом городе, где нога его державного отца в последний раз ступила на английскую почву. В местной гостинице уже заказано было помещение для милорда Каслвуда и его слуги. Полковник Эсмонд точно рассчитал время; не прошло и получаса, как с балкона, выходившего во двор гостиницы, он увидел, как у ворот остановились два всадника, и, торопливо сбежав вниз, через минуту уже обнимал своего милого молодого друга.

Спутник милорда, выполняя свою роль подчиненного, спешился первым и хотел подержать виконту стремя, но полковник Эсмонд поспешил подозвать своего слугу, бывшего тут же во дворе, и приказал ему взять лошадей и расплатиться с почтальоном, который сопровождал путешественников, а затем повелительным тоном обратился по-французски к спутнику милорда, прикидываясь недовольным, что тот, как иностранец, не знает английских порядков и не разбирается в английских деньгах.

— Мой слуга позаботится о лошадях, Батист, — сказал полковник Эсмонд. Вы что, совсем не понимаете по-английски?

— Ошень мало.

— Хорошо, ступайте за милордом в его комнату; будете ему прислуживать за обедом.

Не успели все трое подняться в отведенное для милорда помещение, как туда же явились трактирщик и двое слуг с обедом; хорошо еще, что они подняли изрядный шум и грохот, проходя по коридору, так как иначе могли бы застать полковника Эсмонда на коленях перед слугою лорда Каслвуда, почтительно целующим его руку в знак приветствия королю, вернувшемуся в свое королевство. Мы сказали трактирщику, что милорд обойдется услугами своего француза; а Эсмондову слуге приказано было на всякий случай караулить у дверей в коридоре. Принц пообедал с отменным аппетитом, милостиво пригласив своих спутников сесть за стол вместе с ним, и все время превесело шутил и смеялся. Он находился в гораздо лучшем расположении духа, нежели бедный Фрэнк Каслвуд, удрученный вид которого Эсмонд приписал было разлуке с божественной Клотильдой; однако же когда принц, пожелав слегка отдохнуть после обеда, удалился в другую комнату, где стояла кровать, причина уныния Фрэнка не замедлила обнаружиться; бедный юноша залился слезами и после многословных изъявлений своей дружбы, любви и уважения дал понять, что знает теперь всю истину о тех жертвах, которые принес ради него полковник Эсмонд.

Полагая, что Фрэнку вовсе незачем знать эту тайну, Эсмонд настойчиво просил свою госпожу не открывать ее сыну. Но принц по дороге из Дувра рассказал бедняге все.

— Лучше бы он попросту убил меня, кузен, — говорил Фрэнк, — я всегда знал, что ты — самый лучший, самый отважный и самый добрый из всех людей на свете (так говорил восторженный мальчик), но мне и в голову не могло прийти, чем я тебе на самом деле обязан, и я положительно не в силах вынести всю тяжесть этой мысли.

— Я заменяю тебе отца, — ласково сказал мистер Эсмонд, — а разве отец не властен отказаться от своих прав в пользу сына? Охотно отрекаюсь от грошовой короны и уступаю тебе Брентфордское королевство. Полно, брось плакать; я против тебя ни ростом, ни лицом не вышел, и, уж конечно, из нас двоих ты куда больше годишься в виконты. — Но Эсмонду своими шутками нескоро удалось успокоить юношу; волнение, им владевшее, находило себе выход то в клятвах и заверениях, то в горьком смехе, то в бессвязных и пылких речах; он непременно захотел встать на колени перед Эсмондом и поцеловать ему руку, просил и умолял потребовать от него чего-нибудь необычайного — чтобы он пожертвовал своей жизнью или убил кого-нибудь, одним словом, чего-нибудь такого, что неоспоримо доказало бы его благодарность за проявленное Эсмондом великодушие.

— Кор… _он_ смеялся, когда рассказывал мне это, — сказал Фрэнк, указывая на дверь, за которой спал его спутник, и понижая голос: — А по-моему, не следовало ему смеяться. По дороге из Дувра он все говорил о тебе — по-французски, конечно, — о том, как ты приезжал к нему в Бар, называл тебя le grand serieux [104]Великий серьезник (франц.)., Дон Беллианис Греческий и еще придумывал разные прозвища; передразнивал тебя (вспомнив это, Каслвуд невольно рассмеялся), и, надо сказать, довольно удачно. Ему все смешно. Непохож он на короля, Гарри; вот в тебе, по-моему, куда больше королевского. Он словно совсем не думает о том, какую игру мы затеяли. Он ни за что не хотел уезжать из Кентербери, потому что ему там приглянулась служанка в: трактире, и я с трудом уговорил его ехать дальше. У него в Шайо есть домик, где он прячется от глаз королевы и живет по целым неделям, притом в самом дурном обществе, — продолжал Фрэнк строго и неодобрительно. Нечего смеяться, я теперь уже не тот легкомысленный юноша, каким ты меня знал; да, да, меня наставили на путь истинный, — и Каслвуд набожно осенил себя крестным знамением.

— Ты мой милый, хороший мальчик, — сказал полковник Эсмонд, тронутый простодушием молодого человека, и Каслвуд всегда будет домом настоящего джентльмена, покуда там живет мой Фрэнк.

Впечатлительный юноша совсем было собрался еще раз броситься на колени в приступе благодарности, но в это время из комнаты, где почивал наш августейший спутник, послышался сонный голос, взывавший:

— Eh, La-Fleur, un verre d'eau [105]Эй, Ла-Флер, стакан воды (франц.)., и вслед за тем его величество, зевая, показался на пороге. — Черт бы побрал ваш английский эль, — сказал он, — такая крепкая штука, ma foi [106]Честное слово (франц.)., что у меня от него голова закружилась.

Эль действовал на наших лошадей лучше шпор, и мы так быстро проскакали весь оставшийся путь до Лондона, что с наступлением сумерек были уже в Кенсингтоне. Слуга мистера Эсмонда остался в Рочестере, чтобы позаботиться об уставших лошадях, нам же были поданы свежие. Дорогою полковник, едучи рядом с принцем Уэльским, подробно рассказал ему обо всех своих действиях, назвал имена друзей, которые посвящены были в тайну, и тех, кому принц вполне мог довериться, а также всячески умолял его королевское высочество соблюдать величайшую осторожность, ничем не выдать себя прежде, чем наступит пора открыто явиться перед своим народом. В Лондоне, по словам Эсмонда, полно сторонников принца; десятки людей состоят в деятельной переписке с Сен-Жерменом; якобиты, тайные и явные, имеются повсюду: высокопоставленные особы и безвестные горожане, придворные и члены парламента, священники и купцы из Сити. У принца есть множество друзей в армии, в Тайном совете и среди государственных чиновников. Но небольшая кучка людей, задумавшая смелый шаг, для осуществления которого и решено было привезти брата королевы на родину, считает особенно важным сохранить его пребытие в тайне до тех пор, пока не наступит подходящий момент; нужно, чтобы его появление одинаково ошеломило и друзей и врагов; тогда враги, застигнутые врасплох, не успеют сплотиться и приготовиться к отпору. Что же до друзей, то их мы опасались едва ли не более, чем врагов. Всяческие сплетни и небылицы, которые передавались из Лондона в Сен-Жермен якобитскими агентами, уже нанесли неисчислимый вред делу принца и не раз вводили его самого в досаднейшее заблуждение, и от этой-то опасности участники настоящего предприятия [107]Среди них главными были: тот самый епископ, чье имя ныне может быть названо без опасения, некое весьма деятельное и преданное делу духовное лицо из числа нонконформистов, некая дама, пользовавшаяся особым расположением при дворе, связь с которою поддерживалась через Беатрису Эсмонд, двое весьма высокопоставленных вельмож и один член палаты общин, не раз уже принимавший участие в различных заговорах в пользу дома Стюартов. и хотят предостеречь того, кто должен явиться в нем главным действующим лицом.

Под вечер путники достигли Лондона и, оставив лошадей на почтовом дворе против Вестминстера, переправились на пароме через Темзу, туда где их уже дожидалась карета леди Эсмонд. Спустя еще час мы прибыли в Кенсингтон, и хозяйка дома обрела наконец долгожданную радость — после стольких лет разлуки вновь прижать к сердцу сына, который, со своей стороны, при всем свойственном ему легкомыслии, всегда хранил самую нежную привязанность к матери. От этого непосредственного выражения своих чувств ее не удержало ни присутствие слуг, ни то обстоятельство, что спутник лорда Каслвуда также вступил уже в дом. Эсмонду пришлось по-французски напомнить ему о необходимости снять шляпу; Батист, с поистине непостижимым легкомыслием то и дело забывал свою роль; еще по дороге в Лондон отдельные слова и фразы чужеземца, замечания, оброненные вскользь и обнаружившие полнейшее незнание страны, которою он, явился управлять, не раз болезненно задевали чувства джентльменов, составлявших его эскорт; и каждый из них не мог не признаться себе, что, пожалуй, принцу следовало бы вести себя иначе; что и веселый смех и легкое — чтобы не сказать непристойное — содержание его беседы едва; ли приличествовали такой высокой особе и в столь торжественных обстоятельствах. И вместе с тем мы знали, что в нужный час он умеет явить и достоинство и величие. Все мы были свидетелями его отважного поведения на поле боя. Эсмонду довелось однажды прочесть копию собственноручного письма принца, писанного, когда английские друзья стали уговаривать его отречься от своей религии, и мужественный и исполненный достоинства тон его отказа произвел неизгладимое впечатление на полковника.

Замечание, сделанное мистером Эсмондом, заставило мсье Батиста слегка покраснеть, но он тотчас же снял шляпу и сказал:

— Tenez, elle est jolie, la petite mere; Foi de Chevalier! elle est charmante, mais l'autre, qui est cette nymphe, cet astre, qui brille, cette Diane, qui descend sur nous? [108]Послушайте, да она прехорошенькая, маленькая мамаша. Она просто очаровательна, слово шевалье! Но кто же эта, другая, кто эта нимфа, эта сверкающая звезда, эта Диана, что нисходит сюда, к нам? (франц.). — И, сперва отступив на шаг, он тотчас же бросился вперед, навстречу Беатрисе, которая в эту минуту спускалась с лестницы. Она, впервые за этот год, сняла дома траур; на шее у нее сверкали бриллианты, подаренные полковником, — согласно уговору, она должна была надеть их в день приезда короля; и сама она походила на королеву в лучезарном блеске и поистине царственном великолепии своей красоты.

Даже Каслвуд был поражен этой красотой; он попятился назад и такими глазами смотрел на сестру, точно никогда прежде не знал (да так это, верно, и было), как чудно хороша она; и мне показалось, что он покраснел, целуя ее. Принц не мог отвести от нее восхищенного взора; все наставления вылетели у него из головы, он думать забыл про свою роль подчиненного и про маленький, почти невесомый баул, который должен был нести в руках. Он устремился вперед, едва ли не оттеснив милорда виконта. По счастью, внимание слуг отвлечено было в другую сторону, иначе они тотчас подумали бы, что это не слуга иди, во всяком случае, весьма дерзкий нахальный слуга.

Пришлось полковнику Эсмонду снова окликнуть нарочито громким и повелительным тоном:

— Батист! Займитесь вещами вашего господина! — в ответ на что непокорный юноша заскрежетал зубами, пробормотав при этом нечто весьма похожее на ругательство, и бросил на своего ментора быстрый и не слишком дружелюбный взгляд. Однако он все же внял намеку, вскинул баул на плечо и понес его вверх по лестнице, предшествуемый Эсмондом и слугою с зажженной свечой в руках. Войдя в опочивальню, он сердито сбросил свою ношу на пол.

— Принц, который желает носить корону, должен уметь носить маску, сказал ему мистер Эсмонд по-французски.

— Ah, peste! [109]Проклятье! (франц.). Я уже вижу, к чему идет дело, сказал мсье Батист также по-французски.

— Великий Серьезник намерен всерьез… охранять интересы мсье Батиста, — перебил его полковник. Эсмонду весьма не понравились как те выражения, в которых принц говорил о хозяйках дома, так и взгляды, которые он на них бросал.

В опочивальне и обоих смежных с ней помещениях, кабинете и той комнате, которая должна была называться гостиной милорда виконта, уже горел свет, и все было готово к приему гостей; стол был накрыт для ужина. Минуту спустя в комнаты вошел сам лорд Каслвуд, его мать и сестра; и как только слуги скрылись за дверью, обе леди опустились на колени перед принцем, который милостиво протянул каждой из них руку. Роль государя, удавалась ему куда лучше, нежели роль слуги, которую он только что пытался разыграть, и когда он наклонился, чтобы помочь дамам встать, движение его было исполнено и благородства и любезности.

— Сударыня, — сказал он, — матушка моя всегда будет благодарна вашей милости за гостеприимство, оказанное ее сыну; что же до вас, сударыня, продолжал он, повернувшись к Беатрисе, — мне просто невыносимо видеть подобную красоту в столь смиренной позе. Вы этим сразу выдадите мсье Батиста; не вам перед ним, а ему перед вами надлежит преклонять колени.

В ее глазах сверкнул огонь, достаточно яркий, чтобы любое сердце воспламенить страстью. Бывали в жизни этой женщины минуты, когда, казалось, она, подобно Венере, являлась вдруг перед всеми богиней в ослепительных вспышках света. Такой была она сейчас — вся словно сияла, и в глазах ее был особенный, неизъяснимый блеск. Эсмонд перехватил взгляд, которым она подарила принца, и острая боль ревности и негодования пронзила ему сердце; рука невольно сжалась в кулак, он оглянулся на Каслвуда, чьи глаза словно сказали ему: "Сигнал принят, я буду настороже".

Аудиенция, которою принц удостоил своих подданных, длилась несколько минут, и по окончании ее обе леди и полковник Эсмонд скромно удалились. Они сошли вниз, — спускаясь с лестницы, леди Каслвуд пожала руку полковника, на которую опиралась, — чтобы там подождать, пока путешественники отдохнут и переоденутся к ужину.

Эсмонд взглянул на Беатрису, на драгоценное ожерелье, сверкавшее на ее прекрасной шее.

— Я сдержал свое слово, — сказал он.

— А я — свое, — отвечала Беатриса, глядя на бриллианты.

— Будь я Великий Могол, — сказал полковник, — все сокровища Голконды принадлежали бы вам.

— Для меня и эти слишком хороши, — возразила Беатриса, уронив головку на грудь, — и вы, все вы тоже слишком хороши для меня. — И когда мгновение спустя она, вздохнув, снова подняла голову, во взгляде ее, обращенном на Эсмонда, была та едва уловимая печаль, тайну которой он никогда не мог разгадать.

Вскоре стук в потолок возвестил нам, что пришло время ужина, и обе леди в сопровождении полковника поднялись в верхние апартаменты, где принц ожидал их, стоя рядом с виконтом; оба были одного возраста, одинакового сложения и даже черты их не лишены были сходства, хотя Фрэнк бесспорно отличался большею красотой. Принц сел за стол и пригласил дам последовать его примеру. Оба джентльмена продолжали стоять; на столе, кстати сказать, оставался еще всего один прибор.

— Кто из вас займет это место? — спросил король,

— Глава нашего дома, — сказала леди Каслвуд, взяв за руку сына, и, поклонившись полковнику, добавила голосом, дрожащим от волнения: — Маркиз Эсмонд будет иметь честь прислуживать королю за столом.

— Я надеюсь, что ваше величество не откажет мне в этой чести, — сказал полковник Эсмонд и, налив бокал вина, поднес его королю, опустившись на одно колено, как требовал обычай той поры.

— За хозяйку дома и ее семью, — провозгласил король, видимо, не совсем довольный; но тень досады быстро сбежала с его лица, и он завел с дамами веселый, оживленный разговор, не обращая внимания на желтую физиономию мистера Эсмонда, казавшуюся, надо сказать, еще угрюмее обычного.

Возвращаясь домой, Эсмонд по дороге встретил мистера Аддисона, направлявшегося в Фулем, где у него был небольшой домик. Свет луны озарял красивое, сосредоточенно спокойное лицо.

— Вот так так! — воскликнул Аддисон, смеясь. — Я уж было думал, не разбойник ли подбирается ко мне в ночной тиши, а это, оказывается, старинный друг. Пожмем, полковник, друг другу руку в темноте, это лучше, нежели драться при дневном свете. Стоит ли ссориться лишь из-за того, что ты тори, а я виг? Повороти, братец, назад, пойдем ко мне в Фулем, там еще поют соловьи в саду, а в погребе я знаю местечко, где припрятана бутылка студеного вина; можешь пить за здоровье своего претендента, если тебе угодно, а уж я найду, за что мне выпить. Что такое? Я уже довольно пил? Что за вздор! Где льется доброе вино, там нет такого слова "довольно". Не хочешь? Ну, приходи в другой раз, только не откладывай. Поверишь ли, я все еще помню Simois, и Sigeia tellus, и proelia mixta mero, mixta mero, произнес он с едва заметными следами meri [110]Вина (лат.). в голосе; и, свернув со своего пути, отправился провожать Эсмонда, повторяя, что считает себя его неизменным другом и признателен за ту помощь, которую тот оказал ему при написании "Похода". Помощник государственного секретаря был явно не прочь завернуть на квартиру к полковнику, чтобы достойным образом закончить вечер, но Эсмонду было не до веселья, и потому, дойдя до своего дома, он самым негостеприимным образом пожелал другу спокойной ночи.

"Что ж, дело сделано, — думал он позднее, сидя у окна и вглядываясь в темноту ночи. — Он в Англии, и это я привез его сюда; он здесь и спит сейчас под одной кровлею с Беатрисой. О чьей же пользе радел я, затевая все это? О пользе принца или, может быть, Генри Эсмонда? Не лучше ли было присоединить свой голос к мужественным голосам тех, кто, подобно вот этому самому Аддисону, отметает с презрением обветшалую догму божественного права и утверждает смело, что не словом епископа, не миропомазанием или коронациею силен и свят государь, но лишь волею парламента и народа?" Образ принца, жадно следящего за каждым движением Беатрисы, неотступно преследовал Эсмонда, не давая ему покоя. Не раз в ту ночь образ этот являлся ему в лихорадочных сновидениях. Он дорого дал бы, чтобы расстроить то, ради чего потратил столько сил и стараний. Ему ли первому среди людей пришлось пожалеть о сделанном, он ли первый убедился в том, что сам навлек на себя погибель? Погибель? Неужели и сейчас, на склоне дней, он вновь напишет это слово? О нет, теперь он на коленях готов благодарить небо за то, что некогда казалось ему несчастьем и что сделало его счастливым на всю жизнь.

Эсмондов слуга, честный Джон Локвуд, служил своему господину и семье его с малолетства, и полковник знал, что может положиться на Джона, как на самого себя. Наутро Джон воротился из Рочестера с лошадьми, и полковник дал ему понять, что в людской кенсингтонского дома, куда добрый малый часто заглядывал, питая сердечную склонность к горничной мисс Беатрисы, он не должен ни о чем спрашивать и ничему удивляться, и более того — должен твердо стоять на том, что молодой джентльмен в красном мундире, которого он увидит в доме, есть не кто иной, как милорд виконт Каслвуд, а его спутник, одетый в серое, — француз, мсье Батист. В беседах за кухонным столом не мешает пуститься в воспоминания о детстве милорда виконта; о том, каким озорником он был, как, бывало, муштровал Джека и за всякую провинность наказывая палками еще задолго до того, как тому пришлось надеть солдатский мундир; одним словом, обо всем, что только он мог припомнить из ранних каслвудских дней. В отличие от своего господина, Джек не сумел воспользоваться долгим пребыванием во Фландрии, чтобы усовершенствовать свои познания в живописи, и Эсмонду не составило большого труда убедить его, еще до возвращения виконта, что портрет, привезенный из Парижа и ныне красующийся в гостиной миледи, удивительно похож на ее сына, молодого лорда Каслвуда. Что же до новых слуг, много раз видевших этот портрет, то никто из них не успел хорошенько рассмотреть гостей в день их прибытия в Кенсингтон, и потому мысль о несходстве портрета с оригиналом никому не пришла в голову; назавтра же, увидя перед собой оригинал точно таким, как он был изображен на портрете, в том же парике, лентах и гвардейском мундире, они, не раздумывая, признали его за сына своей госпожи, милорда виконта Каслвуда.

Вчерашний секретарь теперь стал виконтом, а виконт нарядился в серое платье секретаря, и Джону Локвуду велено было намекнуть в людской, что так как милорд теперь сделался папистом, и притом весьма ревностным, то не удивительно, если под видом приближенного слуги с ним прибыл не кто иной, как его брюссельский капеллан, и вполне понятно, что он обедает за одним столом с милордом. Фрэнк получил указание выговаривать английские слова на иностранный лад, что ему с грехом пополам удавалось; эта предосторожность была необходима еще и потому, что сам принц говорил по-английски далеко не так, как говорят уроженцы британских островов; и Джон Локвуд первый смеялся на кухне над тем, что милорд пять лет провел в чужих краях, позабыл родной язык и так говорит по-английски, что французу впору. "Ну, да ладно, говорил он, — английские бифштексы и английский эль скоро научат милорда работать языком по-английски". И надо признать, что новоиспеченный виконт умел отдать должное и бифштексам и элю.

Принц пил так много и так был невоздержан в речах после выпивки, что Эсмонду нередко приходилось дрожать за него. Старались по возможности устраивать так, чтобы он закусывал у себя в комнате, однако же он охотно заглядывал и в залу и в гостиную леди Каслвуд и в присутствии слуг именовал Беатрису "сестрицей", а ее милость "матушкой" или "сударыней". Усердие его величества в роли брата и сына простиралось так далеко, что он иногда приветствовал миледи и госпожу Беатрису с чисто родственной вольностью, которая не слишком нравилась его секретарю, а полковника Эсмонда приводила положительно в ярость.

Трех дней не пробыли гости в доме, как однажды бедный Джон Локвуд явился к своему господину мрачнее тучи и пожаловался, что "милорд — то есть приезжий джентльмен — заигрывает с мисс Люси (так звали любезную Джека), дарит ей деньги и все норовит поцеловать". Сознаюсь, однако, что у полковника Эсмонда несколько отлегло от сердца, когда он узнал, что принц почтил своим выбором кухонную красотку. Впрочем, выбор этот находился в полном соответствии с истинно королевскими вкусами принца, которым он оставался верен до конца. Наследник самого славного имени, самой могущественной короны и самой горькой судьбы во всей Европе всегда рад был сложить свой титул и свои печали к деревянным башмакам французской трактирной служанки, а затем, как набожный католик, в знак раскаяния посыпать главу пеплом из мусорного ведра. И за подобных смертных страдают народы, борются партии, льется в бою благородная кровь! Год спустя много славных голов скатилось с плеч, Нитсдайл бежал в чужие края, и Дервентуотер взошел на эшафот, а в это время неблагодарный вертопрах, ради которого они рискнули всем и все проиграли, бражничал с целым гаремом у себя в petite maison [111]Домик (франц.). в Шайо.

Краснея от стыда за навязанную ему миссию, Эсмонд вынужден был отправиться к принцу и предупредить, что девушка, которую пытается соблазнить его светлость, невеста Джона Локвуда, честного и храброго солдата, который проделал шесть кампаний и закален в боях и которому известно, что особа, выдающая себя за лорда Каслвуда, на самом деле вовсе не молодой виконт. Принимая во внимание все это, полковник почтительнейше просил принца подумать о тех роковых последствиях, к каким могла бы привести ревность обманутого жениха, и о том, что его величество ожидают дела более важные, нежели обольщение горничной и позор простого, но честного человека.

Не проходило дня, чтобы Эсмонду не пришлось указать августейшему искателю приключений на какую-либо неосторожность или чрезмерную вольность с его стороны. Принц выслушивал эти замечания с довольно пасмурным видом, и только когда речь зашла о бедном Локвуде, он соблаговолил весело расхохотаться и воскликнул:

— Вот как! La soubrette [112]Горничная (франц.). пожаловалась своему amoureux [113]Возлюбленному (франц.)., и теперь Криспен сердится, а Криспен старый служака, Криспен был капралом, не так ли? Передайте ему, что мы наградим его отвагу парою нашивок, а верность тоже не оставим без оплаты.

Полковник Эсмонд попытался продолжить свои увещания, но принц, повелительно топнув ногою, вскричал:

— Assez, milord; je m'ennuye a la preche; [114]Довольно, милорд, проповеди мне скучны (франц.). я не за тем приехал в Лондон, чтобы выслушивать проповеди. — И он потом говорил Каслвуду, что "le petit jaune, le noir Colonel, le Marquis Misantrope [115]Желтолицый малыш, черный полковник, маркиз Мизантроп (франц.). (каковыми насмешливыми прозвищами его королевскому высочеству угодно было наделить полковника Эсмонда) просто уморил его своим важным видом и своими добродетельными поучениями".

Принца часто навещали епископ Рочестерский и другие джентльмены, причастные к тому предприятию, ради которого его королевское высочество прибыл в Англию. Явившись в Кенсингтон, они спрашивали лорда Каслвуда, и их тотчас же провожали в гостиную миледи либо в его собственные апартаменты, где его королевское высочество вполне открыто принимал их под видом сына хозяйки дома. Каждый из этих посетителей умолял принца как можно реже выходить из дому и терпеливо дожидаться условленного знака. Дамы старались развлечь его игрою в карты, за каковым занятием он проводил каждодневно немало времени. Еще больше времени он уделял выпивке и, будучи навеселе, болтал и смеялся без умолку, особенно если при этом не было полковника, чье присутствие словно пугало его, и бедный Colonel noir, приняв намек как приказание, лишь изредка в эти часы осмеливался нарушить своим сумрачным видом благодушие августейшего узника. Из друзей дома, явившихся навестить лорда Каслвуда, допускались к его милости лишь те немногие, чьи имена значились в особом списке, врученном привратнику. Продолжительное путешествие верхом растревожило старую рану виконта, — так было сказано слугам и знакомым. И доктор А***, пользовавший его милость [116]Можно считать почти достоверным, что доктор, упомянутый здесь моим дорогим отцом, не кто иной, как знаменитый доктор Арбетнот. — Р. Э.-У. (я не хочу называть его имени, но замечу, что он был шотландец, состоял лейб-медиком королевы и славился своим добросердечием и остротой ума), предписал ему полный покой, покуда рана не затянется снова. Этот джентльмен, бывший одним из наиболее деятельных и влиятельных членов нашей партии, и те немногие лица, которые упоминались выше, составляли весь круг посвященных в тайну; и тайна эта хранилась ими столь тщательно, а вымышленный нами предлог был столь прост и правдоподобен, что если и можно было опасаться разоблачения, то лишь через какую-либо неосторожную выходку самого принца, чье легкомыслие и безрассудную удаль нам величайшего труда стоило обуздывать. Что до леди Каслвуд, то хоть она едва ли обмолвилась об этом единым словом, но по ее поведению и по двум-трем оброненным вскользь намекам можно было догадаться, как сильно уязвлена ее гордость тем, что герой, перед которым она благоговела всю свою жизнь (и о восстановлении прав которого молилась столь горячо и усердно), оказался всего лишь человеком, и притом не из лучших. Можно было думать, что перенесенные несчастья облагородят его душу, однако на самом деле они воспитали в нем не смирение, но равнодушие. Он был искренне набожен, однако это никогда не удерживало его от греха, если ему угодно было согрешить. Беседа его отличалась любезностью, живостью и даже остроумием, но и словам и поступкам присуще было легкомыслие, заимствованное от тех богомольных распутников, среди которых он вырос; и это легкомыслие оскорбляло скромность и чистоту английской леди, чьим гостем он был теперь. Беатрисе полковник Эсмонд довольно открыто выразил то, что думал о принце, и настоял на том, чтобы и брат сказал ей слово-другое предостережения. Беатриса вполне согласилась с обоими. Она также находила принца чересчур беспечным и ветреным и отказывалась даже признать, что он так хорош собой, как ей рассказывал Эсмонд. У его высочества дурные зубы, к тому же он косит на один глаз. Как толь ко мы могли не заметить этого? Глаза красивы, но эта косина решительно портит все дело. За столом она постоянно подтрунивала над принцем со свойственным ей язвительным остроумием; говорила о нем так, как будто он всего лишь мальчишка; с Эсмондом же была ласковее, чем когда-либо, всячески превозносила его достоинства в разговорах с братом и в разговорах с принцем и горячо вступалась за него, когда его королевскому высочеству угодно было высмеивать полковника.

— Смотрите же, ваше величество, когда маркиз Эсмонд будет представляться ко двору вашего величества, не забудьте пожаловать ему орден Подвязки, который носил его отец, не то я повешусь на своих подвязках или выплачу себе глаза.

— Чтобы предотвратить такую опасность, я готов сделать его архиепископом и гвардии полковником, — отвечал принц (разговор этот, ведшийся за ужином, передал мне впоследствии Фрэнк Каслвуд).

— Да, да, — воскликнула она, смеясь своим серебристым смехом (мне кажется, я и сейчас его слышу. Тридцать лет миновало, а переливы этого смеха еще живы в моих ушах). — Да, да, пусть он будет архиепископом Эсмондским и маркизом Кентерберийским.

— А чем угодно быть вашей милости? — спросил принц. — Вам стоит лишь пожелать — выбирайте.

— Я, — сказала Беатриса, — буду гофмейстериной супруги его величества короля Иакова Третьего — Vive le Roy! — и, низко присев перед принцем, она пригубила вина в его честь.

— Принц тотчас же схватил ее бокал и осушил до дна, — рассказывал Каслвуд, — а матушка нахмурилась, встала и попросила разрешения удалиться. Знаешь ли, Гарри, — продолжал Фрэнк, — даром что Трикс дочь моей матери она внушает мне какой-то непонятный страх. Как бы я хотел, чтобы все это уже кончилось! Ты старше меня, и умнее, и лучше, я всем тебе обязан и готов умереть за тебя, клянусь всоми святыми, это так, но — лучше бы все уже было позади.

Никто из нас, должно быть, не спал спокойно в эту ночь; страшные сомнения терзали душу Эсмонда; ведь то, что он затеял, было лишь делом личного его честолюбия, смелым ходом, рассчитанным на то, чтоб выиграть игру для себя. Что ему до того, кто воссядет на трон Англии? Душою он давно на противной стороне — на стороне Народа, Парламента и Свободы. И тем не менее он неустанно хлопочет ради принца, который едва ли слыхал когда-нибудь слово "свобода", которого женщины и попы, тираны от природы, сделали послушным орудием в своих руках. Рассказ Фрэнка не прибавил веселья маркизу Мизантропу, и лицо его наутро было еще желтее и сумрачнее обычного.