Онлайн чтение книги Южный Крест
ГЛАВА ШЕСТАЯ

Он долго стоял ничего не говоря, ни о чем не думая, только ощущая — тепло ее плеч в своих ладонях, знакомый запах ее волос, тепло ее легкого дыхания на своей шее, долгожданный покой… Потом она отстранилась, снизу вверх — из-под мокрых ресниц — робко заглянула ему в глаза.

— Ты не сердишься?

— Я и тогда не сердился…

— Нет, я хочу сказать — что пришла сейчас?

Он качнул головой, осторожно поцеловал ее в кончик носа.

— Как ты узнала?

— О, это просто удивительно! Ты знаешь, я обычно не читаю газет, и вдруг сегодня утром почему-то беру «Ла-Расон» и вижу информацию: «Аргентинская звезда экрана встречается с советскими моряками». Натурально, я заинтересовалась, — там было написано, что Лолита Торрес посетила советский motonave [75]Теплоход (исп.). «Рион», который сегодня выходит румбом на Ленинград. И я сразу подумала о тебе! Я немедленно позвонила в консулат, узнать, но они были осторожны и ничего не хотели мне отвечать. О, я понимаю очень хорошо, это ведь могла быть какая-нибудь провокасьон, не правда ли? Тогда я поехала туда и все объяснила, и господин, который меня принял, — такой мсье Горчаков, очень любезный, — он сказал, что ты уже на корабле и что я могу еще успеть до depart [76]Отплытия (фр.).. Но я долго не знала, что делать.

— Ты хорошо сделала, что приехала. Спасибо, Дуня…

— Тебе не очень тяжело меня видеть?

Он опять прижал ее голову к себе и стал гладить по волосам, закрыв глаза.

— Мишель, я должна объяснить…

— Не надо ничего объяснять, я давно все понял.

— Но я хочу, чтобы ты знал, почему так получилось! Я ведь для этого и приехала — нет, вру, приехала я просто потому, что не могла не повидаться с тобой на прощанье, но и это тоже…

Он усадил ее на диванчик, сел рядом, держа ее руки в своих, словно пытаясь отогреть.

— Как у тебя сейчас… вообще? — спросил он. — Ты его все-таки любишь?

Она долго молчала, прикусив губу.

— Не знаю… это трудно объяснить. Не так, как тебя, во всяком случае. Это… это совсем другое, понимаешь. Когда я была с тобой, я… я чувствовала себя как одна пещерная женщина: сидит внутри, а мужчина охраняет вход, и пока он жив, она знает — с ней не случится ничего плохого. Понимаешь? С Ладушкой скорее наоборот — мне приходится быть снаружи…

— Да, это я тоже понял.

— Но ты не думай, он в сущности добрый человек, и он действительно меня любит… Кстати, он не был виноват тогда, что не писал так долго. Просто он опять доверился своим компаньонам, и они его посадили в острог — такие подлецы! Он ведь как ребенок, Мишель, — тебе, наверное, этого и представить себе нельзя, что мужчина может быть таким. Потому что ты совсем другой, ты сильный, а он… если бы я его оставила, он бы просто пропал, — он ведь уже собрался тогда ехать ловить кашалотов на Мальвины. Но боже мой, первый же кашалот просто проглотил бы его, как сардинку, я совершенно уверена! Пойми, Мишель, я бы никогда себе не простила, и потом — не знаю, может быть, ты будешь смеяться, но я не верю, что можно сделать свое счастье на беде другого человека…

— Я над этим не смеюсь, Дуня.

— Тогда ты поймешь, что я хочу сказать. Я просто не могла! Это не принесло бы добра ни мне, ни тебе, потому что такое не прощается, никогда. У меня сердце разрывалось — мы ведь с тобой уже все решили, я так хотела ехать, — а в тот вечер, когда ты ушел, даже не захотев меня выслушать…

Полунин хотел что-то сказать, она проворно закрыла ему рот теплой ладошкой.

— Нет-нет, ничего не объясняй, ты был прав, — мужчина не мог поступить иначе, я понимаю. Но как мне было тяжело! Я даже была такая идиотка, что подумала: зачем мы с тобой встретились, было бы легче жить, не зная друг о друге… Скажи честно, ты так не думаешь?

— По-моему, это счастье, что мы друг друга узнали. Дело ведь не в сроках, Дуня. Можно прожить вместе много лет, ни разу не испытав… ничего настоящего. И можно за одну неделю пережить такое, что потом хватит тепла на всю жизнь. У нас с тобой это было… помнишь — этой весной, в пампе… И это уже навсегда, Дуня, этого у нас с тобой ничто не отнимет — ни годы, ни расстояния…

— Да, да, — она улыбнулась, смаргивая слезы, — это навечно, ты прав, и еще знаешь что? Для меня это — особенно, еще потому, что я через тебя словно прикоснулась к России, милый, тебе не понять, как это много…

Глубоко в недрах судна что-то приглушенно зарокотало, взвыло, повышая тон, и взорвалось вдруг мощным железным ревом, от которого по полу и по переборкам пробежала короткая дрожь вибрации; потом снова стихло. Дуняша посмотрела на Полунина испуганно и вопросительно.

— Двигатель проворачивают, — сказал он. — Здесь дизель-генераторная установка, поэтому такой шум…

— Что, разве уже?

— Наверное нет, не думаю…

Он встал, перегнулся через столик к иллюминатору: погрузка, пожалуй, действительно уже кончилась — машины ушли, причал был пуст, у трапа жестикулировали, столпившись, портовые грузчики-стивидоры; один, заткнув за кушак кожаные рабочие рукавицы, пил воду из глиняного поррона, держа двугорлый кувшин над запрокинутой головой и ловя тонкую струю ртом, как это делают галисийцы. Возможно, впрочем, они ждали новых машин.

— Минутку, я сейчас узнаю, — сказал Полунин, — побудь здесь…

Он вышел в салон, передние иллюминаторы которого выходили на палубу, и увидел, что матросы закрывают трюм лючинами.

— Что, погрузка кончена? — спросил он у моряка, решавшего за столиком кроссворд в старом «Огоньке».

— Все уже…

— А когда отходим?

— Да не знаю, как там портовые власти, сейчас у капитана сидят. С лоцманом, что ли, задержка. Вы не подскажете — столица древнего государства в Южной Америке, пять букв, вторая «у»?

— Куско, — ответил Полунин и вышел из салона.

Дуняша встретила его тревожным взглядом.

— Грузить кончили, но пока еще неизвестно, когда уйдем. Ты спешишь?

— Нет-нет, нисколько… Но только выйдем на воздух, здесь душно.

Они поднялись наверх, где стояли огромные изогнутые рупоры вентиляторов машинного отделения. Палубная команда внизу растягивала брезент по крышке закрытого уже среднего трюма. Был шестой час, солнце висело над крышами корпусов Морского госпиталя, ярко освещая косыми лучами белую надстройку танкера, медленно идущего вдоль восточного мола к выходу на внешний рейд. Со стороны гидроаэропорта пролетела с надсадным гулом двухмоторная «Каталина» и стала разворачиваться, медленно набирая высоту и волоча за собой изогнутые хвосты дыма.

— На такой штуке я летал зимой в Асунсьон, помнишь?

— Помню… — Дуняша, быстро оглянувшись, на миг прижалась щекой к его плечу. — До сих пор не могу простить себе того случая…

— Какого случая?

— Ну, в тот вечер, когда ты прилетел, — ты мне позвонил в пансион, помнишь, и хотел, чтобы мы поехали к тебе, а я отказалась. Ты еще сказал, что замерз — ты тогда полетел в тонких туфлях, — а я стала читать по телефону какие-то глупые стихи…

— Стихи были ничего, — Полунин улыбнулся. — Я их, конечно, потом забыл, но тогда они мне понравились.

— Ох, я была такой дрянью тогда… я вообще часто бывала дрянью, но тогда особенно…

Мимо прошел озабоченный старпом, неловко поклонился Дуняше и извиняющимся тоном сказал, что пора бы уже пить чай, но сегодня все расписание сбилось.

— Теперь уж, наверное, только когда выйдем, — добавил он и исчез по своим делам.

— Жаль, — сказала Дуняша, — я бы хотела увидеть всех твоих компаньонов по плаванию. A propos, что значит «волосан»?

— Понятия не имею. Откуда это?

— Слышала от матросов — там, на деке — один сказал другому: «Волосан ты, Федя». Какая-то идиома, вероятно, нужно записать в карнэ… Впрочем, что это я глупости всякие болтаю, — расскажи о себе, милый, как ты жил это время, как тебе плавалось?

— А ты откуда знаешь, что я плавал?

— Княгиня сказала в церкви, откуда же еще! Твой Мишель, говорит, сбежал в Южную Африку, любопытно знать, за кого он — за англичан или за буров… Решительно уже ничего не соображает, старая химера. О, а потом еще лучше! Звонит мне однажды утром: «Ты уверена, что его не съели зулусы? » Помилуйте, говорю, ma tante [77]Тетушка (фр.)., какие зулусы? Но что толку — ее разве переубедишь. А ты действительно был в Африке?

— Да, первым рейсом. Потом ходили в Европу — Гамбург, Бордо… Кстати, я виделся там с Филиппом.

— Vraiment? [78]Правда? (фр.). Как интересно. И что ты узнал по поводу этого свиньи Дитмара — надеюсь, он уже гильотинирован?

— Черта с два. Еще и не судили, следствие не окончено. Да в любом случае никто его не отправит на гильотину. Даже если признают виновным, отделается несколькими годами тюрьмы, а отсидит и того меньше — до первой амнистии…

— Да, вот тебе и наша французская жюстис [79]Justice — правосудие (фр.).. Бог с ним, впрочем, возможно, он уже наказан угрызениями совести — если она у него есть, что тоже вопрос. Скажи, а Маду женился на этой своей ужасной переводчице?

— Женился. Теперь собираются вместе в Египет, его посылает туда какой-то парижский журнал.

— Не знаю, можно ли поздравить Маду, но за нее я рада — он такой приятный господин. В тот день, помнишь, когда они у нас обедали…

Голос у нее вдруг прервался, она умолкла, не договорив фразу. Полунин, тоже глядя в сторону, кашлянул.

— Да, он… отличный парень. Жаль, встреча у нас какая-то получилась скомканная — он торопился…

С расположенной ниже шлюпочной палубы слышались громкие разговоры и смех столпившихся там пассажиров и провожающих; голоса стали приближаться — кто-то поднимался сюда, наверх.

— Идем, посидим еще в твоей кабине, — сказала Дуняша, избегая встретиться с ним глазами. — Там очень мило, ужасно люблю дерево в интерьерах — оно такое теплое…

В каюте они застали Оганесяна, который распаковывал свой чемодан. Испуганно поздоровавшись с Дуняшей, странствующий доктор пробормотал, что он только на минутку, и скрылся за дверью, взяв бритвенные принадлежности.

— Этот мсье едет с тобой? Какое странное лицо — подозреваю, что он не совсем русский… Когда вы будете в Петербурге?

— Через месяц.

— Никуда не заходя?

— Кажется, в Дакаре будут брать дизельное топливо. Дуня, послушай… Очень хорошо, что ты приехала, что мы можем поговорить. Наверное, я сам должен был это сделать… вчера. Просто не решился. Дело вот какое. Я бы не хотел, чтобы у тебя оставалось чувство вины передо мной. Ты говоришь — пришла, чтобы объяснить. Получается так, вроде ты пришла оправдаться, но тебе не в чем оправдываться передо мною. Пожалуйста, пойми это. Если кто и виноват, то это я…

— Ты — виноват? Но в чем?

— Во всем, Дуня. Я тут недавно думал… И еще раньше — после разговора с Филиппом — впрочем, нет, неважно. Я вот что хочу сказать… Когда люди встречаются — вот так, как мы встретились с тобой, — рано или поздно наступает момент, когда мужчина должен принять какое-то решение, взять на себя ответственность. Я этого не сделал. Сделал, вернее, но уже слишком поздно. Не знаю, действительно ли ты чувствовала себя со мной, как пещерная женщина за спиной мужчины, но я-то им не был. Пещерный мужчина в подобной ситуации хватался за камень и разбивал сопернику череп — или, во всяком случае, не подпускал его близко к своей пещере. Если бы я с самого начала внушил тебе уверенность, что именно так и будет, то сейчас здесь, — он указал на койку доктора Оганесяна, — лежали бы твои вещи. Все зависело от меня. А я — я тебя просто упустил, понимаешь, я слишком долго смотрел на наши с тобой отношения как на что-то… Ну, временное, случайное, что ли. Я думаю, ты и сама это заметила…

— О нет, я…

— Погоди, дай мне кончить. Я хочу сказать, что если тебе стало вдруг ясно, что Владимиру ты нужнее, чем мне, то это не только потому, что я — как ты говоришь — сильный, а он слабый. Тут важнее другое: я сам ни разу не дал тебе почувствовать, что ты мне нужна по-настоящему. Я, видишь ли, сам ничего не понимал, — понял только потом, слишком поздно. А наверное, все-таки, отношения между мужчиной и женщиной именно этим и держатся — сознанием взаимной необходимости…

— Ты хочешь сказать, что недостаточно меня любил?

— Нет, я хочу сказать не это. Да и потом, что значит — достаточно, недостаточно… тут ведь нет четких параметров, которые можно замерить. Я тебя любил и люблю — уж сейчас-то зачем бы мне притворяться, наверное проще было сказать: «Да, извини, мы оба ошибались… » Мы ни в чем не ошибались, Дуня, но это мое чувство просто не сумело занять того места, которое любовь должна занимать в жизни…

— В чьей жизни, Мишель? Ты рассуждаешь слишком… абстрактно! Для мужчины, я думаю, любовь всегда будет — как это сказать — ну, на втором плане. У женщин иначе, применительно к женщинам ты прав, но… поверь, мы прекрасно понимаем эту разницу, я нисколько не была на тебя в обиде. Я, правда, не знала тогда, чем ты занимался, но я хорошо знала другое: у мужчины его дела, какие бы они ни были, всегда на первом плане, а любовь он держит где-то там…

— Ты не понимаешь, — Полунин покачал головой. — Дело было не в погоне за Дитмаром. Это-то я сумел бы совместить. Дело в том, что моя жизнь здесь — вся, в целом, — была для меня чем-то ненастоящим, и я — подсознательно, может быть, — переносил это же ощущение и на нашу любовь. Мне все время казалось, что…

Его прервал оживший внезапно динамик, в котором щелкнуло, пронзительно засвистело. Потом стихло. Окающий поволжски голос произнес: «Товарищи, внимание, провожающих просят сойти на берег… »

— Уже? — выдохнула Дуняша испуганно и встала.

Полунин тоже поднялся. Что ж, главное было сказано. Он положил руки ей на плечи, не в силах оторвать глаз от побледневшего треугольного личика с дрожащими губами. Его ладони медленно скользнули к шее — на ее запрокинутом горле билась тоненькая жилка — поднялись к ушам, зарываясь в шелковистые волосы, он держал ее голову бережно, как держат головку ребенка. Он нагнулся, закрывая глаза, и нашел пересохшими губами ее губы.

— Прощай, — шепнул он, когда вернулось дыхание. — Прощай, моя любовь…

— Прощай, и спасибо тебе за все, любимый… Храни тебя господь, будь счастлив, теперь ты должен быть счастливым за нас обоих… — Она завела руку назад, пошарила по столу, нашла сумочку. — Я тебе привезла образок, возьми с собой…

Она вложила в его ладонь маленький, тяжелый, старинного медного литья складень в лазурной финифти — тот самый, так хорошо ему знакомый, что всегда висел над ее изголовьем.

— … Я знаю, ты неверующий, но все равно — пусть он для тебя будет хотя бы как память… А я — я даю его тебе как благословение, я буду молиться за тебя, плыви спокойно, любимый… Ты будешь счастлив, я верю, ты ведь едешь домой. Только обещай: когда сойдешь на землю — поклонись от меня России…

— Родная моя…

— Прощай, любимый, пора, я должна идти. Нет, не провожай — простимся здесь, я выйду одна…

Он стоял на корме вместе с другими, палуба мелко дрожала под ногами — уже работали оба дизель-генератора, наполняя весь корпус ровным и мощным гулом. В последнюю минуту показался из-за угла знакомый черный «шевроле» — вместе с Балмашевым вышел еще кто-то и заговорил с Дуняшей, видимо это был тот самый Горчаков, о котором она рассказывала. Над группой провожающих трепетали платочки и шарфы, Балмашев и его спутник махали шляпами; Полунин видел только Дуняшин платок, только ее одну — такую маленькую, такую несгибаемую и мужественную в обманчивом облике нежной хрупкости…

Он не уловил момента, когда двинулись и поплыли назад краны, рельсовые пути, кирпичные стены ангаров с выведенными на них огромными номерами. Буксиры разворачивали судно, отводя от стенки. Где-то глубоко под палубами, в звенящей от бешеного рева дизелей белой шахте, движение пальца на пусковой кнопке послало по проводам электрический импульс — мгновенно сработали целые каскады реле, лязгнули сомкнувшиеся контакты главного пускателя и ток ударил в обмотки гребных двигателей. Вода под кормой «Риона» вздулась кипящими буграми, желтыми от поднятого со дна ила.

Через несколько минут уже нельзя было различить лиц в группе уплывающих назад вместе с причалом. Солнце скрылось, огромное алое зарево стояло над портом, над зубчатой осциллограммой городских крыш, где неожиданными всплесками пиков выделялись силуэты редких небоскребов: Каванаг, башня министерства общественных работ, недостроенный Атлас правее центрального почтамта. Толпившиеся на корме пассажиры разошлись по каютам — похолодало, в правый борт все крепче задувал свежий памперо. Выйдя из аванпорта, «Рион» шел по каналу главного фарватера.

Быстро стемнело, через час Буэнос-Айрес уже лежал на горизонте плоской россыпью далеких мерцающих огней. Полунин продолжал стоять, облокотившись о поручни ограждения, над головой у него шумело и тяжело хлопало на ветру полотнище кормового флага. Смотреть на жизнь трезво и мудро — что ж, вероятно, к этому и в самом деле можно свести конечный результат нашего земного опыта. Мудро, спокойно, умея без ошибок отличать главное от второстепенного… Но почему-то самые очевидные истины зачастую оказываются и самыми труднопостижимыми, — а какой горькой ценой приходится нам за них платить!

Он перешел к правому борту, запрокинул голову, подставляя лицо ветру. Здесь уже едва угадывались запахи земли — их начало заглушать соленое, крепко приправленное йодом дыхание атлантических просторов. Привычно нашел он острый луч Канопуса, перевел взгляд левее и увидел их — как драгоценную пряжку на опоясавшей небо перевязи Млечного Пути — четыре маленьких ярких алмаза, наклонно расположенных по вершинам ромба. Теперь они каждую ночь будут клониться все ниже и ниже — пока не скроются навсегда, чтобы уступить место другим звездам…

Палуба дрожала под ногами упруго и равномерно — «Рион» прибавил оборотов и шел уже полным ходом. Его острый, плавно выгнутый вперед форштевень резал тяжелую, маслянисто колеблющуюся водную поверхность, с негромким монотонным шипением разваливая ее на два невысоких буруна; а из-под кормы, призрачно белея в отблесках фонаря на флагштоке, широким потоком пены била кильватерная струя — тонны и тонны вскипающей под винтом воды стремительно уносились назад, в непроглядную уже ночь, чтобы снова успокоиться и затихнуть, слившись с вечной стихией океана.

Буэнос-Айрес, 1956

Всеволожск, 1972-1977