Онлайн чтение книги Юность грозовая
6

Большой пушистый кот выгнул спину, потянулся и прыгнул с подоконника, зацепив стоявший на полу пустой горшок. Он с грохотом покатился к двери. Кот с испугу махнул на кровать, прямо на спящего Мишу.

— Разорвало б тебя, проклятый! — сердито крикнул Миша, и кот отлетел на середину комнаты.

В окна струился бледный свет. «Проспал, — подумал Миша и стал быстро одеваться. — Хорошо, хоть кот разбудил. А где же мать?»

Приоткрыв дверь на кухню, увидел ее возле печки.

— Не опоздал я, мама? — спросил он, разглядывая ее озаренное пламенем лицо.

— Да ведь только светает, — ответила она, обкладывая чугун кусками кизяков. — Умывайся и садись завтракать.

Елизавета Степановна поставила на стол дымящуюся горячим паром картошку. Принесла из погреба холодный, сразу же вспотевший в комнате горшок молока.

Пока Миша, обжигаясь картошкой, ел, мать положила ему в сумку кусок хлеба и несколько малосольных огурцов.

— До обеда перекусишь, день, как год! — настояла она, когда Миша попытался было отказаться от харчей.

По дороге Мишу догнал Василек. Размахивая новым ременным кнутом, он сразу же объявил, что Федя с отцом уже ушел на общий двор и что Таня сегодня тоже будет работать на сортировке зерна.

— Откуда ты знаешь? — будто между прочим спросил Миша.

— А я вчера был у Холодовых, — простодушно ответил Василек и, показывая кнут, продолжал: — Выменял у Степки на увеличительное стекло. Просил у него на время — не дал.

— Зачем тебе потребовался кнут? — пожал плечами Миша, а сам в то же время подумал: «Зачастил что-то он к Холодовым. И Степка стал ему другом».

— А как же без него в поле? Чем же быков погонять?

Миша промолчал, а про себя подумал: «Выкрутился».

У ворот колхозного двора их встретил Федя. Сдерживая волнение, он сообщил, что женщины и девчата уже уехали на ток, что старшим на подвозке скошенной пшеницы будет Захар Петрович.

— Курганов хотел вас с Васильком еще куда-то послать, а отец ни в какую: пусть, говорит, вместе будут. — Федя при этом горделиво посмотрел на Захара Петровича, переставляющего с худосочным стариком Ловцовым колесо с председательского тарантаса на арбу.

Дед Лукич, с которым Мише предстояло работать, попыхивая самокруткой, наставлял:

— Ты, Мишатка, занозу, занозу обмени, будет выскакивать. Эдак мы быков порастеряем. Вот так. Теперь можно и в путь…

Они уселись в арбу и поехали. Отгоняя назойливых мух, быки беспокойно покачивали головами и безжалостно нахлестывали себе хвостами бока.

Миша думал о Тане. Ему не терпелось увидеть ее здесь, в поле. В холодовском доме, когда Миша приходил туда, она всегда держалась замкнуто и настороженно, разговаривала мало. Да и все время была занята какой-нибудь работой. Глядя на нее, Миша с трудом сдерживался, чтобы не сказать какую-нибудь дерзость Холодовым.

— Куда же вы поворачиваете? — вскрикнул Миша, когда Лукич, не заезжая на ток, направил быков прямо на загон, где лежали копны пшеницы.

— На току, Мишатка, с пустыми руками делать нечего. Наша работа на загоне, — ответил Лукич, щелкая быков кнутом. — Ну вы, пошевеливайтесь, ишь обленились!

Наконец Лукич, осмотревшись по сторонам, остановил быков.

— Вот отсель и начнем.

Миша вилами поднимал пшеницу и бросал на арбу. Подхватывая, Лукич укладывал ее рядами, притаптывал, бормоча что-то себе под нос. Желая попасть побыстрее на ток, Миша работал без передышки. Ему хотелось приехать туда раньше Василька.

От духоты рубашка прилипла к лопаткам, залетающие за ворот остья кололи, вызывая нестерпимый зуд. Пот катился по лицу.

— Мишатка, не дуракуй! — прикрикнул на него Лукич, принимая огромный ворох пшеницы. — К чему постольку ворочаешь, игрушки, что ли? Иль пупок захотел развязать? Довольно, поехали!

Помахивая кнутом, Лукич повернул быков к молотилке.

, Миша шагал следом. Глядя на покачивающийся на бороздах воз, он с гордостью думал: «Зря беспокоились мы с Федькой, еще какие возы получаются. Посмотрел бы сейчас Курганов».

На току Миша еще издали увидел Таню. Она отгребала деревянной лопатой зерно от сортировки. Из-под сбившейся косынки на щеку падала прядь волос, и Таня часто встряхивала головой, стараясь откинуть ее назад. Вот она о чем-то заговорила с женщиной, проходившей мимо нее, и улыбнулась. Лицо Миши тоже дрогнуло от улыбки.

— Разморило тебя, любезный, — послышался за спиной голос Лукича, только что свалившего с арбы пшеницу. — Задремал аль замечтался? Поехали, а то солнце макушку прижигает.

Схватив налыгач, Миша повел быков к копнам.

Как ни держался, как ни крепился Лукич, а годы дали знать. После третьего воза он слез с арбы, уселся в тени и взялся за кисет, прерывисто дыша.

— Дух малость переведу. — Лукич покачал головой: — Не угонюсь, брат, за тобой, запарился.

И, словно желая оправдать свою усталость и слабость, начал вспоминать о том, как много пришлось поработать ему в молодости на скирдовке и что немногие в ту пору могли состязаться с ним в ловкости и силе.

Миша слушал его рассеянно, думал о Тане. Ему было немножко досадно, что за все время, пока он был на току, Таня ни разу не посмотрела в его сторону.

А Лукич по-своему понял Мишу. Заметив, что напарник смотрит на работающих вдалеке Чесноковых, он погасил цигарку и, стараясь ободрить его, проговорил:

— Ты не тревожься, Мишатка, мы себя, едрена корень, покажем не хуже их.

Солнце стояло над головой. Степь изнывала от жары. Все живое попряталось от палящих лучей, и лишь слепни назойливо осаждали понурившихся быков.

Наложив воз, Лукич посмотрел на ток.

— Кажись, на обед скликают, — он показал на полевой стан. — Ну-ка взгляни.

Защищая глаза от солнца ладонью, Миша посмотрел в сторону стана и увидел условный знак: белую косынку, укрепленную на шесте. Со всех сторон к навесу тянулись люди.

— Подбрось-ка малость, — скомандовал сверху Лукич. — Да поедем.

Миша воткнул вилы в копну, надавил ногой и приседая, поднял над головой большой ворох. Швырнул и тут же услышал крик Лукича, доносившийся откуда-то с противоположной стороны воза. Миша бросился к нему.

Лукич лежал на стерне и плевался, отряхивая руками взлохмаченную бороду.

— Очумел, что ли! — возмущался он. — Так убить можно. Разве ж так подают?

Он поднялся, кряхтя, начал ходить вокруг воза. Потом, успокоившись, тихо проговорил:

— Ты, парень, черту рога своротишь. Поехали! Пшеницу свалили у молотилки, быков распрягли, пустили на жнивье.

— Теперь подкрепимся сами, — Лукич подмигнул Мише. — Обед мы с тобой заработали.

У полевого навеса стоял сдержанный гомон. Одни, пообедав, сидели в тени и читали вслух газету, другие, прикрыв голову платком или фартуком, дремали.

Миша с Лукичом устроились под арбой. Хлебали кулеш, заправленный сметаной. Миша ел неохотно, смотрел по сторонам: искал глазами Таню.

— Слабовато ты работаешь ложкой, — заметил Лукич. — Эдак живо выдохнешься. Бывало, работника по аппетиту определяли: плохо ест — значит, толку с него мало. Так-то вот.

— Ложка-то легче, чем вилы, — засмеялся Миша.

Лукич зевнул, обнажив желтеющие зубы, поднялся, отошел в сторонку и прилег на солому. Закрыв глаза и подперев морщинистое лицо такой же морщинистой и потемневшей ладонью, лежал молча, но не спал, борода его шевелилась и выгоревшие кустистые брови чуть-чуть вздрагивали.

— Уснул? — присаживаясь рядом, спросил Захар Петрович.

Открыв глаза, Лукич пожаловался:

— Захарушка, родной, поясницу ломит.

— А ты духом не падай. Вот закончим войну, подремонтируем тебя. На море пошлем — еще лет полета проживешь.

— Если жить да на белый свет только глазеть — не согласен. Душа без работы тоской изойдет, иструхлявится.

— При желании без дела не останешься. Отцы пас учили, а мы детям своим передавать будем все, чему сами научились. Так уж оно в жизни заведено.

— Это верно, — согласился Лукич. — Дотянуть бы, Захарушка, до конца войны, посмотреть, как вернутся домой станичники.

Он повел глазами в одну, потом в другую сторону и шепотом спросил:

— Чего говорят-то про войну? Задержат немца или того… нагрянет к нам? Ты ведь поближе к правлению, тебе там слышнее.

— Никто не знает, — сознался Захар Петрович. — Сообщают, что дюже трудно нашим приходится.

— Это известно, — грустно проговорил Лукич и вздохнул. — Вчера с бабкой своей полаялся: не хочет, старая, бросать домишко и хозяйство.

— Понятное дело, не в гости ехать.

— Ну и сам я гостей принимать не собираюсь, — начал вдруг горячиться Лукич. — У меня характер ни к черту, а они по рассказам — звери лютые. Не уживусь. Не понимает она бабьим умом.

Захар Петрович, стараясь перевести разговор в спокойное русло, начал говорить о намолотах зерна, но Лукич, разгадав его намерение, усмехнулся:

— Смотрю на тебя и вижу: самого изглодали думки, только вида не подаешь. Пойду искать Мишатку, пора запрягать.