Онлайн чтение книги Юрген
Глава XVIII. Почему Мерлин вел беседу в полумраке

Два дня спустя за Юргеном послали от Мерлина Амброзия. Герцог Логрейский встретился с волшебником в полумраке, ибо окна комнаты были занавешены и не пропускали сияния дня. В комнате все, таким образом, представало в рассеянном, смягченном свете, не дававшем теней. В руке Мерлин держал квадратное зеркальце вершка в три, от которого он озадачивающе поднял свои темные глаза.

– Я поговорил с коллегой послом, госпожой Анайтидой, и стал гадать, мессир де Логрей, не разводили ли вы когда-нибудь белых голубей.

Юрген посмотрел на зеркальце.

– Я знал женщину из рода Леших. Она не так давно показала мне одно занятие, для которого нужна была кровь белых голубей. И она тоже пользовалась таким зеркалом. Я видел, что именно за этим последовало, но откровенно должен вам сказать, что ничего не понял в тонкостях этого дела.

Мерлин кивнул.

– Я подозревал нечто подобное. Поэтому и решил поговорить с вами в комнате, где, как вы чувствуете, нет теней.

– По правде говоря, – сказал Юрген, – наконец-то есть кто-то, кто может видеть мою спутницу! Скажите, почему же никто другой этого не может?

– К вашему эскорту привлекла мое внимание моя собственная тень, потому что она тоже была дана мне. То был подарок отца, о котором вы, вероятно, слышали.

Наступил черед Юргена кивнуть. Все знали, кто породил Мерлина Амброзия, и благоразумные люди предпочитали об этом не говорить. Затем Мерлин продолжил.

– Вот так, – проговорил Мерлин, – я потакаю своей тени. И вот так моя тень мне служит. Это взаимные уступки, которые всегда и везде необходимы.

– Понятно, – сказал Юрген, – но разве никто другой никогда не различал вашей тени?

– Лишь раз моя тень на некоторое время покинула меня, – ответил Мерлин. – Однажды в воскресенье тень оставила меня, и я шел без сопровождения под открытыми лучами солнца. Моя тень обняла шпиль церкви, а прихожане преклоняли под ней колени. Прихожане были смутно встревожены, не подозревая почему, и лишь переглядывались. Только священник да я видели ее совершенно отчетливо – священник потому, что она являлась злом, а я потому, что она принадлежала мне.

– Интересно, что же священник сказал вашей своевольной тени?

– «Изыди!» – бесстрашно изрек священник. Почему они всегда кажутся такими бесстрашными, эти скучные и застенчивые священники? «Такое поведение невиданно. Ибо это дом Верховного Бога, и его непоколебимый шпиль убеждает людей, пришедших издалека, что это место свято», – сказал священник. А моя тень ответила: «Но я лишь знаю, что шпиль фаллического происхождения». И моя тень заплакала, нелепо заплакала, уцепившись за шпиль, а прихожане преклонили под ней колени.

– Это на самом деле должно было привести в замешательство, мессир Мерлин. Все же, когда вы вернули тень, большого вреда не было причинено. Но почему подобные спутницы сопровождают некоторых людей, тогда как другим позволено жить в скромном одиночестве? Это не кажется совершенно справедливым.

– Вероятно, я мог бы объяснить вам кое-что, мой друг, но определенно не буду этого делать. Вы и так знаете слишком много. Вы, похоже, в этом вашем ярком одеянии пришли из страны и времени, которые даже такой искусный волшебник, как я, может лишь смутно предчувствовать и вообще не может понять. Однако меня смущает… – И Мерлин поднял указательный палец. – Сколько футов росту было в первом владельце вашей рубахи? И были ли вы когда-нибудь стариком? – поинтересовался он.

– В общем, четыре фута, и я был в пожилом возрасте, – ответил Юрген.

– А я и не догадался! Но, несомненно, это так – старый поэт взял взаймы тело молодого мужчины и рубаху Кентавра. Адерес, по собственным соображениям, отпустила в мир новую шутку…

– Но вы все ставите с ног на голову. Это же Середа, которую я так мило обхаживал.

– В подобном случае имена, которые дают люди, значат очень мало. Тень, сопровождающую вас, я распознаю – и чту – как дар Адерес, ужасной Матери Малых Богов. Без сомнения, у нее есть множество других имен. И вы считаете, что вы ее обхаживали! Я бы неохотно разгуливал в рубахе любого человека, считающего так. Но она просветит вас, мой друг, в назначенное ей время.

– Она поступает по справедливости, – сказал Юрген и пожал плечами.

Тут Мерлин отложил зеркало.

– Между тем мы с госпожой Анайтидой обсуждали совершенно другой вопрос, и о нем я хотел бы с вами поговорить. Гогирван посылает королю Артуру вместе с дочерью тот Круглый Стол, что дал Гогирвану Утер Пендрагон, и сотню рыцарей, чтоб усадить их за этот стол. Гогирван, который, при всем уважении к нему, обладает скверным чувством юмора, назвал среди этих рыцарей и вас. Сейчас ходят слухи, что принцесса очень много беседует с вами частным образом, а Артур никогда не одобрял болтливость. Поэтому предупреждаю, что для вас отправиться вместе с нами в Лондон было бы весьма неудобно.

– По-моему, это едва ли так, – сказал Юрген с наигранной меланхолией в голосе. – Для меня дальнейшее занятие этим имело бы результатом женитьбу на той, кто иначе навсегда станет идеальным воспоминанием о всевозможных, очень приятных беседах.

– Старый поэт, вы весьма рассудительны, – сказал Мерлин, – особенно сейчас, когда известная нам маленькая принцесса вот-вот станет королевой и символом. Мне жаль ее. Ее будут почитать как откровение Небесного великолепия, а поскольку она человек из плоти и крови, ей это не понравится. И я безуспешно предупреждал короля Артура, так как то, чему суждено произойти, всегда случается, пока мудрость бессильна перед человеческой глупостью. Поэтому мудрость может лишь делать то, что в ее силах, и с удовольствием встречаться лицом к лицу с таинственными обстоятельствами.

Вслед за этим Мерлин встал и приподнял висевший за спиной гобелен, а Юрген увидел то, что гобелен скрывал.

* * *

– Вы меня ужасно смутили, – сказал Юрген, – и я ощущаю, что все еще краснею, вплоть до лодыжек. Я не прав, поэтому давайте не будем больше об этом говорить.

– Я хотел вам показать, – ответил Мерлин, – что знаю, о чем говорю. Однако моя цель в данную минуту – выкинуть из вашей головы Гиневру, потому что я думаю, что в вашем сердце ее никогда и не было, старый поэт, расхаживающий как ни в чем ни бывало в рубахе Кентавра. Расскажите-ка мне! Неужели мысль о ее приближающейся свадьбе вас беспокоит?

– Я несчастнейший человек на свете, – сказал с пылом Юрген. – Всю ночь я лежал без сна на своей смятой постели и думал о том горестном дне, который прошел, и о том, что же случится в равно горестный день, чей рассвет я наблюдаю с болью в сердце. И закричал вслух бессмертными словами Аполлония Миронида…

– Кого? – спросил Мерлин.

– Я ссылаюсь на автора «Миросиса», – объяснил Юрген, – которого многие поспешно отождествляют с Аполлонием Герофилеем.

– О да, конечно! Ваша цитата весьма уместна. Что ж, ваше состояние плачевно, но излечимо. Я собираюсь дать вам эту фигурку, с которой вы, при достаточной смелости, сделаете то-то и то-то.

– На самом деле, это до некоторой степени странная фигурка, а руки и ноги, да и голова этого человечка удивительно похожи!.. И вы говорите мне то-то и то-то. Но как получилось, мессир Мерлин, что вы никогда не воспользовались ею так, как предлагаете мне?

– Потому что боюсь. Вы забываете, что я лишь волшебник, чье колдовство не вызывает чего-то более отвратительного, нежели дьяволы. Но это кусочек Старой Магии, которая уже не понятна, и я предпочитаю с ней не связываться. Вы же, наоборот, поэт, а Старая Магия всегда была к поэтам благосклонна…

– Я подумаю, – сказал Юрген. – Если это действительно выкинет госпожу Гиневру из моей головы…

– Будьте уверены, – сказал Мерлин. – Не без основания заявляет «Диргхагама»: «Яркость светляка нельзя сравнивать с яркостью лампы».

– Очень приятное произведение эта «Диргхагама», – толерантно произнес Юрген, – хотя, конечно, довольно поверхностное.

Затем Мерлин Амброзии дал Юргену фигурку и один совет.

И ночью Юрген сказал Гиневре, что он не поедет на ее свадебном поезде в Лондон. Он откровенно сказал ей, что Мерлин подозревает об их отношениях.

– И поэтому для того, чтобы защитить вас и вашу честь, моя дражайшая и дорогая, – сказал Юрген, – необходимо, чтобы я принес в жертву себя и все, что ценю в жизни. Я буду ужасно страдать, но утешением мне будет то, что я обращался с вами честно – с той, которую люблю всем сердцем и сохраню в своих душевных страданиях.

Но Гиневра, казалось, не заметила, сколь благородный поступок совершает Юрген. Вместо этого она очень тихо заплакала, да так душераздирающе, что Юрген нашел это невыносимым.

– Ни один человек, будь то император или крестьянин, – сказала Гиневра, – не был любим более нежно, верно и без какой бы то ни было задней мысли или расчета наперед, чем вы, мой дорогой, были любимы мной. Все, что у меня было, я отдавала вам. Все, что у меня было, вы взяли и использовали. А теперь вы покидаете меня, и мне нечего вам дать, даже гнева или презрения, в тот миг, когда вы оставляете меня на произвол судьбы. Во мне нет ничего, кроме любви к вам, который ее недостоин.

– Но я умираю множеством смертей, – сказал Юрген, – когда вы говорите мне такое. – И, в действительности, он чувствовал себя весьма неуютно.

– Однако я говорю правду. У вас было все, и вы немного устали и, вероятно, немного испугались того, что может произойти, если вы со мной не порвете.

– Вы неверно обо мне судите, милая.

– Нет, я правильно о вас сужу, Юрген. Как раз наоборот. В первый раз я сужу нас обоих, но себя я не прощаю и не смогу никогда простить, так как была расточительной дурой.

А Юрген нашел такие речи неудобными, скучными и весьма несправедливыми по отношению к нему.

– Я ничего не могу поделать, – сказал Юрген. – Что от меня можно ожидать? И почему нам не быть счастливыми, пока мы в состоянии? Словно у нас есть время, которое можно терять.

Это была последняя ночь перед днем, на который было назначено отбытие Гиневры.