Онлайн чтение книги Юсуф из Куюджака
Часть первая

I

Дождливой осенней ночью 1903 года в уезде Назилли Айдынской губернии разбойники, напавшие на деревню Куюджак, убили мужа и жену.

Каймакам Саляхаттин-бей ( Каймакам - начальник уезда ), взяв с собой прокурора и врача, самолично отправился на расследование. Так как начальник жандармов был в отпуске, сопровождал их старший сержант с тремя рядовыми. Капли дождевой воды стекали с их черных барашковых шапок и, прочертив на щеках странные узоры, падали с подбородка на грудь. Дождь тоскливо шелестел в мокрой листве буков и ракит, стоявших вдоль дороги. Нудно скрипели по дорожному песку копыта, оставляя на нем беспорядочные следы.

Ближе к селу буки и ракиты сменились рощами инжира и грецкого ореха. Они тянулись ровной темно-зеленой стеной по обеим сторонам дороги; лишь кое-где высились кроны огромных ореховых деревьев.

В этот ненастный, сумрачный день вид всадников, молчаливо скакавших по дороге, вызывал невольный страх. Впереди всех, наклонив голову, не отрывая взгляда от мокрых навостренных ушей лошади, ехал каймакам. Ему было всего тридцать пять лет, но волосы, выбивавшиеся из-под шапки, были совсем седыми. Справа неумело раскачивался в седле прокурор. Он хотел закурить и пытался высечь огонь, ударяя огнивом о кремень, но это ему не удавалось. Врач, человек, немало повидавший на своем веку и выработавший философический взгляд на жизнь, тихонько насвистывал себе в усы, с которых струйками стекала вода. Он прекрасно играл на тамбуре ( Тамбур - восточный струнный инструмент ) и сейчас повторял трудный плясовой мотив дервишей мевлеви ( Мевлеви - орден дервишей, основанный Султаном Вендом, сыном поэта Джелялятддина Руми (1207 - 1273) ), который он на днях разучивал со скрипачом Николаки.

Ехавшие сзади четыре жандарма с винтовками через плечо закутались в бурки, доходившие лошадям до живота. Мохнатые черные пирамиды бурок объединяли всадника и лошадь, делая их похожими на какое-то диковинное животное.

Через два часа они добрались до Куюджака. Грязные улицы деревни были безлюдны. Только маленькая босая девочка с палкой в руке загоняла гоготавших, тревожно хлопавших крыльями гусей в маленькую лазейку под изгородью. Заметив всадников, девочка взобралась на кучу кизяка, едкий запах которого разносился по всей улице, и, опустив палку, широко раскрытыми глазами уставилась на них. Когда всадники свернули за угол, она, позабыв про гусей, бросила палку и побежала к дому.

Приезжие, вызвав старосту, тотчас отправились на место преступления. Это был маленький домик на краю деревни. Двухстворчатые ворота вели в крохотный, весь в цветах садик. Два ряда самшитовых саженцев и низких абрикосовых деревьев подходили прямо к деревянным ступеням крыльца. Поднявшись, все вошли в первую комнату. Картина, которую они увидели, потрясла даже видавших виды жандармов.

Справа от дверей стоял шкаф для белья, чуть поодаль - высокий комод. На нем - старинные часы под стеклянным колпаком, две керосиновые лампы с абажурами из красного тюля, большое зеркало в золоченой раме. Над зеркалом висели два кремневых пистолета в кобурах. Напротив двери, у окна с спущенными занавесками, вдоль стены - низкая тахта, покрытая ковром; по углам - тюфяки для сидения, обшитые бумазеей, и подушки, а на подушках - платки с бантиками из серебряной нити. У тахты, изголовьем к двери, стояла кровать, на ней под широким, свисавшим к полу одеялом, виднелись два неподвижных тела. О том, что здесь произошло, говорили ручьи запекшейся крови, которые тянулись от кровати к середине комнаты, образуя там большую лужу.

Но не лужа крови, не два тела под одеялом заставили больше всего ужаснуться вошедших. В углу они увидели ребенка, он, стоя на коленях, смотрел пристальным взглядом на вошедших.

Каймакам, чуть сдвинув на затылок мокрую шапку, подошел к ребенку. Врач, приподняв одеяло, приступил к осмотру трупов.

- Кто ты, сынок? - спросил каймакам.

- Юсуф…

- Какой Юсуф?

- Юсуф, сын Этема-аги.

Каймакам в растерянности умолк. Это был сын убитых.

- Что ты здесь делаешь? Ребенок показал рукой на кровать.

- Их сторожу.

- Давно ты здесь?

- С вечера. Когда это случилось, я побежалая сказал старосте. Потом вернулся. Как я их, бедных, оставлю одних?

- И ты не боишься?

- Чего мне бояться отца с матерью?

- В то время ты тоже был здесь?

- Нет, в соседней комнате. Когда мать закричала, я проснулся, прибежал, но разбойники уже зарезали и мать и отца.

- А тебе ничего не сделали?

- Один бросился было на меня, но тут пришел другой и утащил его.

- Что у тебя с рукой?

Малыш протянул правую руку, покачал головой и сказал:

- Когда я вбежал в комнату, мама была еще жива. Я прыгнул на одного. Но тут мамочка перестала шевелиться. Я его отпустил. Потом смотрю - палец порезал. Было очень больно, но теперь стало легче.

Окровавленная тряпка упала с его протянутой руки.. С содроганием все увидели, что большой палец отрезан, удерживается лишь на кусочке кожи. Врач, снова прикрыв трупы одеялом, подошел к ребенку, отрезал болтавшийся палец и принялся обмывать и бинтовать руку. Мальчик был поразительно спокоен. Лишь иногда лицо его бледнело, и он крепко стискивал зубы. После приступов мучительной боли на его тонких посиневших губах появлялась улыбка, словно он стеснялся своей слабости и слез, навертывавшихся на его черные глаза.

Врач с изумлением смотрел на мальчика.

- Ничего, доктор-эфенди. Подумаешь, палец!

- Это, конечно, не страшно. Но ты потерял много крови.

Врач обернулся к каймакаму:

- Я удивляюсь, как он еще держится на ногах.

- До нас кто-нибудь приходил сюда? - спросил прокурор.

- Я приходил, но ничего не трогал, - вмешался староста. - Все было так, как сейчас.

Прокурор обернулся к мальчику:

- Это ты положил их на кровать?

- Они и были на кровати. Я только подложил им подушки под головы да натянул одеяло. Пусть спят, бедные. Что я мог еще сделать?

Весь вид мальчика, когда он произносил эти слова, говорил не о равнодушии и безразличии, а о воле, которой могли бы позавидовать многие взрослые. Выказать свое горе, когда ничего уже нельзя изменить, да еще перед столькими горожанами, он, видимо, считал оскорбительным для своего самолюбия.

- У тебя есть родные? - спросил каймакам.

- Кроме них, никого.

Мужество ребенка потрясало, заставляло сжиматься сердце. Вообще, смотреть на тех, кто сдержанно переносит свое горе, куда тяжелее, чём на тех, кто плачет и убивается: неизвестно, что скрывается за сухими, неподвижными глазами, какие чувства кипят в мерно вздымающейся груди, и потому всегда теряешься, не знаешь, что предпринять.

Каймакам, едва сдерживая слезы, взял маленького Юсу фа за руку и притянул к себе.

- Поедешь со мной?

- Куда?

- Ко мне домой. Я буду любить тебя, как отец. Хорошо?

- Как отец ты не сможешь меня любить. Но я поеду. У тебя тоже никого нет?

- Нет, есть. Но будешь и ты. Вместо сына. У меня нет мальчика.

Он взял Юсуфа за подбородок, приподнял его голову. Юсуф вздрогнул, отвернулся и тихонько отошел в угол.

Закончив следствие и не обнаружив никаких улик, каймакам со своими спутниками возвратился в город. Юсуф был с ним. Он крепко сидел в седле на лошади, которую им дали в деревне. И только ночью, когда его уложили спать в доме каймакама, мальчик потерял сознание и два дня бредил и метался в горячке.

II

Жена каймакама Шахенде-ханым была отнюдь не в восторге оттого, что в дом привезли какого-то «деревенского ублюдка», и не постеснялась во весь голос заявить об этом в присутствии мальчика.

Саляхаттин-бей женился пять лет назад на девушке вдвое моложе себя. После бурно проведенной молодости, изведав все радости жизни, он вдруг почувствовал усталость и понял, что так жить у него больше нет сил.

В наших маленьких анатолийских городках такие женитьбы - дело привычное. Даже самые сильные люди, продержавшись несколько лет, в конце концов тоже заражаются брачным микробом и, как слепцы, женятся на первой попавшейся девице. При этом меньше всего думают о будущем. Мужчине нужна в доме женщина, а родители девушки боятся упустить «приличную партию». Брачный микроб начинает действовать после свадьбы: люди, которые раньше мечтали показать себя, возвыситься, стремились к какой-то цели и хотели что-то совершить в жизни, опускаются, становятся равнодушными.

Постоянно общаясь в доме с человеком, чуждым по привычкам, общему уровню, моральным устоям и взглядам на жизнь, поневоле превратишься в скептика, который ни во что и никому не верит. У женатого человека остается лишь один выход - раз уж влип, считай, что так суждено, молчи и терпи; не подавай виду ни друзьям, ни врагам и пытайся найти в своем новом положении преимущества и радости, о которых все говорят, но которых никто не может обнаружить.

Благодаря молодости и энергии, которой, казалось, не будет конца, Саляхаттину-бею удалось сохранить свою независимость. Но наши нервы часто сильнее воли и разума, а воображение обманывает нас куда искуснее любого соблазнителя. Стоит им разыграться и взять власть над нами, как дело можно считать решенным. Требуется лишь время, чтобы голова приняла то, что ей навязывают нервы.

Вначале Саляхаттин-бей действительно любил эту хорошенькую девушку. Но не как равное себе создание, а как милую кошечку или ягненка. Однако вскоре он понял, что она не желает быть существом низшего порядка, а хочет равенства. Довольно быстро он убедился также, что у кошечки очень острые когти, а у ягненочка довольно крепкие рожки. Сразу возникли многочисленные неприятности и огорчения. Пытаясь совладать с женой, Саляхаттин-бей прибегал к поистине смехотворным и жалким средствам, менее всего пригодным в подобных случаях, - к разуму и логике.

Выросшая взаперти и поэтому вынужденная подавлять в себе желания и потребности, Шахенде, естественно, была неуравновешенной, с изломанным характером. Прежде чем вывести девушку на прогулку, мать по три часа кряду занималась ее прической, но ни мать, ни отец никогда не задумывались о том, что творится в ее голове. Они заботились только о ее наружности, так оттирают тряпочкой яблоко, которое кладут сверху корзины, чтобы всучить покупателю. Для чего же еще растить в семье девушку?

Кстати сказать, такие жены прекрасно устраивают многих мужей, которые до полуночи чешут языки за игрой в кости, а потом, приняв серьезный вид, возвращаются домой, чтобы найти в постели белое, пышное тело. Но тех, кто, подобно Саляхиттину-бею, мечтал «свить уютное семейное гнездо», ожидали жестокие разочарования, и тогда они понимали, что поступили опрометчиво.

Чтобы развить ум жены, Салляхаттин-бей приносил домой книги, которые, на его взгляд, были доступны ее пониманию. Результат не замедлил сказаться - она стала к месту, а чаще не к месту употреблять книжные выражения. Однако стоило Саляхаттину поправить жену, как она вспыхивала и закатывала очередной скандал.

Тем не менее Саляхаттин-бей не оставлял намерения сделать жену своим другом, думал, что она еще очень молода и со временем образумится. Он пробовал обращаться с нею как с дочерью или сестрой, но встречал лишь презрительные насмешки. Тогда он решил вести себя как хозяин и господин, но каждый раз сталкивался с возмущением, а если заходил слишком далеко, то с обмороками и истериками.

Наконец он предоставил жене полную свободу, вынужденный сносить ее капризы, применяться к ее вздорным требованиям и нелепым претензиям.

К счастью, в Анатолии против всех недугов есть свои средства. И наиболее употребительное из них - ракы ( Ракы - виноградная водка, изготовляющаяся с добавлением аниса ). Здесь пьют неудачливые чиновники, пьют разорившиеся торговцы, пьют помещики, когда неурожай, пьют офицеры, тоскующие в глуши, пьют каймакамы, не поладившие с женой…

Пил и Саляхаттин-бей. И его запои в глазах окружающих понемногу превратили жену каймакама из непослушной и неопытной молодицы в терпеливую и самоотверженную ангелицу.

Даже дочка, родившаяся через год после свадьбы, не стала мостом над глубокой пропастью, разделявшей мужа и жену. С первого дня появления на свет ей старательно внушали, что жизнь, - сплошное горе. Среди ночи, когда девочка спокойно спала, ее вдруг хватали трясущиеся руки и прижимали к рыдающей груди. Удивленными глазами следила она за матерью, а в это время жалостливый голос причитал у нее над ухом:

- Ах, несчастная моя доченька! Ах, бедная моя Муаззез! Сиротинушка ты моя! Гляди, отца все еще нет! Ах, бедное, несчастное дитя!

Девчушка, конечно, не понимала, что значат эти слова. Но весь ее вид действительно говорил о том, какое это несчастье пробуждаться вот так среди ночи. Потом, не выдержав, она принималась громко реветь. Тогда мать, держа ее на руках, спускалась в сад, думая, что там-то она успокоится. При виде темной листвы деревьев и пробивавшегося сквозь нее лунного света дочь умолкала. Но когда ночной воздух обдавал ее холодом, снова поднимала рев и будила соседей.

- Молчи, моя сладкая! Молчи, моя единственная! Молчи, доченька! Сейчас придет твой отец… Не плачь, сиротинушка при живом отце… Аллах накажет нашего мучителя!

В соседнем доме открывалось окно и появлялась женская голова:

- Что это, доченька Шахенде, бей твой все еще не пришел?

- Нет, тетушка! А дитя мое, пока отец не придет, спать не может. С самого вечера все мечется и кричит: «Папа! папа!..» Просто не знаю, что делать, тетушка.

Соседка, надавав молодой матери советов и выпустив заряд проклятий в адрес ее мужа, удалялась. В это время дверь открывалась, по лестнице, шатаясь, поднимался Саляхаттин-бей и, не раздеваясь, валился на постель. Жена входила в комнату, чтобы раздеть его, и этого было достаточно, чтобы нежность и раскаяние, переполнявшие душу пьяного, выливались наружу. Не помня себя, он что-то невнятно бормотал, хватая ее за руки, целовал их и кулаками бил себя в грудь и по седой голове. Взволнованная и растроганная столь жарким раскаянием, Шахенде давала волю слезам, а ничего не понимавшая маленькая Муаззез, забытая на краю постели, продолжала жалобно плакать.

III

Юсуф удивлялся: непонятные вещи творились в этом доме. Его родители тоже ссорились, но по-другому. Отец, раздраженный чем-либо, просто срывал свою злобу на матери, а бедная женщина, не смея возражать ему, не только не раскрывала рта, но даже не поднимала глаз и тихо, беззвучно плакала.

Юсуфа поражало, что Шахенде позволяет себе так распускать язык, и он с сожалением смотрел на каймакама, покорно сносившего дерзости жены. Отношение Шахенде к нему самому не волновало Юсуфа. В доме был один хозяин, один человек, чьи приказы надлежало выполнять, - Саляхаттин-бей, и пока тот нуждался в нем, Юсуфе, слова Шахенде-ханым не имели никакого значения. Когда она бывала слишком груба с ним, Юсуф молча смотрел на нее, словно говоря: «Баба ты, баба, чего тебе. Ты, наверное, не в своем уме». И удивлялся, почему Саляхаттин-бей не схватит эту расходившуюся бабу за руку и не выгонит вон.

Первые дни Юсуф ни с кем не хотел разговаривать. Постепенно наступили холода, он вынужден был сидеть в комнате. Когда не было работы, он подолгу смотрел в окно, в сторону куюджакских гор, словно хотел разглядеть что-то за тучами. Но стоило кому-нибудь войти в комнату, он отворачивал голову и делал вид, что чем-то занят.

Со всеми, даже с каймакамом, он держался холодно. Шахенде беспрерывно твердила, что в этом ребенке нет никаких человеческих чувств; особенно возмущалась она его равнодушием к смерти родителей. И в самом деле, пока никто еще не видел, чтобы Юсуф по какому-либо поводу проявил свои чувства. Лишь иногда, во время ссор каймакама с женой, глаза его, с отвращением и даже с ненавистью следившие за Шахенде, обращаясь к Саляхаттину-бею, смягчались, загорались такой откровенной нежностью, что каждый, кто увидел бы Юсуфа в этот миг, невольно подумал бы, что в его душе таятся сильные, глубокие чувства.

Единственным существом, по отношению к которому он не стеснялся проявлять свои чувства, была маленькая Муаззез.

Когда Муаззез топотала по комнате пухлыми, будто ниточками перевязанными ножками, мальчик следил за ней с легкой улыбкой, потом осторожно, точно боялся разбить, брал ее на руки и тихонько гладил. И девочка, как ни с кем другим, была ласкова и мила с Юсуфом. Она хватал его за нос, за волосы, а когда Юсуф, взяв' ее под мышки, легонько подбрасывал, откинув головку, заливалась смехом. Но игры с маленькой девочкой не могли облегчить душу Юсуфа. Стоило ему взглянуть через окно в сторону Куюджака, как его сковывало оцепенение, он опускал Муаззез на пол и задумывался.

Тогда она, словно что-то понимая, молча отходила в угол и смотрела на Юсуфа большими грустными глазами.

Так продолжалось до тех пор, пока Саляхаттина-бея, по установившейся традиции, не перевели в далекие от Куюджака края - в Эдремит.

IV

В Эдремите Юсуф впервые пошел в школу. Но его учение продолжалось недолго.

В то время Юсуфу было лет десять. Был он бледный, худой, но сильный и выносливый мальчик. Глядя на него, никто не сказал бы, что его побаиваются и мальчишки постарше, даже если их много. Тем не менее в уличных драках, Юсуф, правда, не всегда принимал в них участие, он нередко был главарем и один выходил против пяти-шести противников. Но не сила и храбрость Юсуфа больше всего пугали мальчишек, а непоколебимое хладнокровие и твердая уверенность в себе, сквозившие в каждом его движении.

Учеба тяготила Юсуфа. Как только он выучился читать, всякий интерес к учению у него пропал. Он говорил, что ради каких-то «чепуховых» знаний не желает якшаться с «бейскими сынками». Это дало Шахенде повод для новых нападок. Часто доставалось и Саляхаттину.

- Разве не говорила я тебе, бей, что этот мальчишка - сущая беда на твою голову. Не выйдет из него ничего путного. Руку даю на отсечение. Он будет жалким носильщиком или разбойником с большой дороги. И никто, кроме тебя, не виноват в этом.

- Ну хорошо, женушка, - успокаивал ее муж, - чего ты хочешь от мальчика? Подожди, пусть подрастет. Может, и приохотится к ученью. Ведь года еще не прошло, как мы его взяли из деревни. Он тоскует по воле, не привык к городу.

- Дело твое. Но если этот поганец будет продолжать безобразничать, я заберу дрчь и уеду. Можешь оставаться со своим любимым Юсуфом.

Саляхаттин-бей в довольно резких выражениях давал ей отповедь - ведь она уже не раз угрожала ему уехать, забрав свои пожитки, и тем не менее оставалась. Но если душе ее угодно, то скатертью дорога. Отец, заведующий складом «Режи» («Режи» - сокращенное название «Табачного управления Османской империи» - табачной монополии, которая была выделена в особую концессию и находилась в руках французских капиталистов ) в Назилли, вряд ли примет ее с распростертыми объятиями. А потом Саляхаттин-бей добрых полчаса пытался успокоить жену, которая билась в истерике.

Ему самому не нравилось, что Юсуф не желает учиться, но, зная странный характер мальчика, он не решался настаивать. Не раз он спрашивал:

- Ты почему не хочешь ходить в школу?

- Я уже выучился читать! Чего еще надо?

- Этого недостаточно, дорогой. В жизни надо многое знать.

- Придет время, узнаю.

- Послушай, сынок, ведь проще узнать все это от учителя.

При упоминании об учителе мальчик презрительно кривил губы.

- Учитель воспользовался бы своими знаниями, если бы от них был бы толк. Ты вот ученый человек, а что с того? Мой отец ничему не учился, а в доме его слушались больше, чем тебя.

И Юсуф тихо и доверительно добавлял:

- Вот матушка Шахенде ворчит ночи напролет: а ты ничего не можешь поделать. На что же тогда твоя ученость?

В этих детских словах было немало правды. И то, что мальчик своим умом дошел до понимания такой простой истины, огорчило Саляхаттина-бея. Он решил оставить Юсуфа в покое. Шахенде, хотя и ругалась, в глубине души была довольна. Поручив Муаззез Юсу-фу, она могла гулять сколько душе угодно. Ей не приходилось испытывать неудобства, таская дочь повсюду за собой, или волноваться, оставляя ее дома одну.

Так вот и рос маленький Юсуф, - как дикое инжирное деревце на развалинах городской стены, - трудно и немного нескладно, но зато гордо и независимо.

V

В те годы Эдремит, расположенный на склонах трех холмов - Гамтепе, Ибрахимдже-кёй и Тавшанбай-ыры, - был довольно большим и приятным касаба ( Касаба - город, поселок ).

Пересекая его из конца в конец, вдоль мощеных улиц протекали две речушки, которые соединялись у Нижнего рынка, а чуть пониже общим потоком впадали в реку Бюкжчай, огибавшую город.

Стоило взобраться на один из холмов, и глазам открывалась редкостная панорама. Густая листва инжирных деревьев, кроны тута и олив почти совсем закрывали замшелые, почерневшие черепичные крыши домов; высокие белесые тополя, одиноко стоявшие на окраинах, в центре, вдоль речушек, тянулись прерывистыми цепочками; среди яркой зелени высилось более двадцати ослепительно белых минаретов, и смотревшему издали казалось, что они слегка раскачиваются, точно так же, как тополя; тускло поблескивал огромный свинцовый купол соборной мечети Куршунлу на Верхнем рынке. В этой картине была такая же стройность и гармония, как если бы она была создана художником.

Весь город - скопление черепичных крыш, деревья, минареты - был опоясан светлой зеленью виноградников и садов, а вокруг этого зеленого пояса, насколько хватало глаз, были разбросаны темнолистные оливковые рощи.

Вид центральной части города говорил о том, что там живут ремесленники и торговцы средней руки. Вдоль узких улочек теснились деревянные, похожие друг на друга, но довольно красивые домики, с садом при каждом. Возвышавшиеся среди них большие оштукатуренные особняки городской знати, с широкими двухстворчатыми дверьми и запыленными изображениями военных кораблей на выступах вторых этажей, нависавших над улицей, казались сказочными дворцами.

Особняк Саляхаттина-бея находился в районе Бай-рамйери, вдали от Нижнего рынка и Греческого квартала, где обычно жили приезжие чиновники. Дом стоял на углу улицы, позади него был большой сад. С краю сада протекала мелкая, по колено, речушка, в которой мальчишки били рыбу обрезами, сделанными из бочарных обручей. Перед домом, на площади, стояла мельница; большой жернов при помощи деревянных ручек с шутками и смехом крутили женщины. В том месте, где речка становилась глубже и шире, ребята постарше устраивали утиные бои.

Здешние мальчишки, подобно взрослым, были разделены на классы и группы, но принципы этого деления были совсем иными. Наибольшим влиянием и авторитетом пользовались «добропорядочные смельчаки» - озорные, но рассудительные ребята. Они не дрались по пустякам, но если уж вступали в драку, то даже угроза смерти не могла заставить их отступить. Маленькие и слабые всегда находились под их защитой, они улаживали все ребячьи раздоры по-доброму или, если это было необходимо, силой. Короче говоря, они командовали при всех обстоятельствах. В большинстве своем это были дети небогатых или совсем бедных, но честных ремесленников. Они служили в лавках мальчиками на побегушках или помогали родителям.

Другую группу составляли воспитанные и благонравные тихони. Почти все они ходили в школу, были прилежны и никого не задирали. Когда их задевали, они, не отвечая, шли своей дорогой. Если же приходилось совсем туго, с плачем бежали жаловаться родителям. Но покровительство «добропорядочных смельчаков» было для них более надежной защитой. Благонравные тихони пользовались особенной любовью женщин и стариков и были предметом гордости своих мамаш.

Но были в квартале и бессовестные драчуны. Эти тоже ничего не боялись, но, в отличие от первых, были безрассудны - постоянно дрались, хулиганили, по целым дням стравливали уток, играли в расшибалочку или камнями сбивали ягоды с шелковиц в соседних садах. Они были грозой всей округи и особенно благонравных детей.

Самой презренной категорией мальчишечьего населения считались бесчестные, трусливые, избалованные и льстивые мальчишки, по большей части чиновничьи сынки, - бессистемное воспитание и беспрерывные побои лишили их всякого самолюбия, прогуливать уроки вошло у них в привычку. Смельчаки гнушались ими. Но были и такие, которые позволяли себе снизойти до них, чтобы воспользоваться их услугами, - желая подольститься, те крали из дома разные мелочи, но при первом удобном случае над ними издевались и гнали прочь. Они не принимали участия ни в уличных схватках, ни в играх.

И, наконец, было в квартале несколько несчастных, робких детей тише воды, ниже травы, которыми никто не интересовался. Никто их не трогал, потому что это были дети, и без того обиженные судьбой, - бедняки, которые за кусок хлеба работали по восемнадцать часов подручными у кузнеца или в кофейнях, сироты, которые содержали своих матерей, батрача летом на полях, а зимой на оливковых плантациях. Все смотрели на них с жалостью и состраданием.

VI

Первое время Юсуф держался от всех в стороне. В его памяти еще не изгладились страшные воспоминания, да и чувствовал он себя в городе чужим. Ребята здесь знали много такого, чего не знал Юсуф. Это сквозило в каждом их движении. Вначале они словно не замечали чужака. Однако, увидев, что и он не обращает на них никакого внимания, решили поиздеваться над ним, позлить его. Юсуф ничего не понимал в их изощренных насмешках. Но однажды, когда мальчишка по имени Мехмед Карабаш снова сказал по его адресу что-то не очень лестное и все остальные рассмеялись, Юсуф вдруг влепил ему две здоровенные пощечины. От неожиданности Мехмед упал. На губах у него показалась кровь. Он хотел было броситься на Юсуфа, но не успел подняться, как снова был сбит с ног. Юсуф прошел мимо застывших от изумления мальчишек и вернулся домой. С тех пор они стали побаиваться его.

Тогда же появились у него товарищи. Сын мелочного торговца Шерифа-эфенди - Али, с которым Юсуф познакомился дома, когда тот приходил к ним вместе с матерью. Али ходил в школу и ни с кем не дрался. Он был чуть повзрослев Юсуфа и покровительствовал ему, как старший брат. Обо всем, чему его учили в школе, он рассказывал Юсуфу, и тот слушал его или с легкой улыбкой, или серьезно, нахмурив брови, но ничему не удивляясь, словно все, что ему рассказывали, он знал и раньше. Казалось, никакое самое волнующее известие не могло вывести его из равновесия. Это поначалу немного сердило Али, но он был доволен, что его молча и внимательно слушают, и рассказывал, рассказывал без конца. Под вечер они выходили вместе с Юсуфом гулять или, захватив кувшины, отправлялись к источнику Чынарлы. Вода этого источника считалась лучшей в городе, и по вечерам здесь бывало настоящее столпотворение. Приходили, склонившись под тяжестью кувшинов, девушки в деревянных туфлях на босу ногу, беспрестанно жевавшие смолу; в белых передниках с жестяными бидонами в руках прибегали растрепанные мальчики из кофеен, малыши, тяжело дыша, тащили глиняные кувшины с узкими горлышками, плача от страха, когда наступала темнота. Каждый вечер дети должны были приносить отсюда домой питьевую воду. Таков был обычай, которого придерживались даже в самых знатных семействах. Здесь беседовали, бранились, а иногда и дрались.

Часто Юсуф брал с собой к источнику Муаззез. По дороге он разговаривал с Али, а Муаззез, крепко держа его за руку, молча семенила ножками по камням разбитой мостовой. Когда Юсуф, прерывая разговор, смотрел на нее, девочка поднимала голову и улыбалась. Но, споткнувшись о какой-нибудь камень, она морщилась и поневоле снова опускала глаза. Это забавляло Юсуфа. Дружба его с Муаззез становилась все крепче. Иногда родители, не в силах сладить с девочкой, обращались за помощью к Юсуфу, и не было случая, когда бы Муаззез не послушалась его. Они привязались друг к другу еще и потому, что оба были одиноки и заброшены.

По сравнению с Назилли, Эдремит был большим «культурным» центром. Шахенде-ханым нашла здесь много равных себе по уму приятельниц и соседок. С ними она сплетничала, веселилась и развлекалась. Саляхаттин-бей дома почти не бывал. Государственные дела и ночные попойки отнимали столько времени, что дети иногда по неделям не видели его.

Старая служанка из Румелии ( Румелией называют оставшуюся в границах Турции территорию Восточной Фракии ), накрыв стол, уходила спать в свою комнату, предоставляя детям делать все, что заблагорассудится. Не будь Юсуфа, озорная Муаззез перевернула бы весь дом. Но он всегда руководил ее играми и был не только ее товарищем, но и, в меру своих сил, воспитателем.

VII

Другим приятелем Юсуфа был Кязым, сын Рюштю-эфенди. Его отцу принадлежал большой сад, поэтому здесь чаще всего собирались играть дети. Их привлекало обилие плодовых деревьев. Но еще сильнее, словно магнит, притягивало к себе развесистое тутовое дерево с черными кисловатыми плодами. Некоторые мальчишки и дружили с Кязымом только ради этой шелковицы.

В часы вечерней прохлады дети и подростки облепляли ветви старого дерева. Из его густой зеленой листвы то высовывалась качающаяся нога, то тянулась кверху чья-нибудь рука. Когда мальчишки слезали с дерева, их лица, руки, рубашки были сплошь разукрашены темно-вишневыми пятнами. Набрав полные горсти тутовых листьев, они терли ими друг друга, чтобы вывести пятна, а потом бежали мыться к колонке.

Кязым ходил в школу и уже помогал отцу в мануфактурной лавке. Он был среди них самым старшим и самым расчетливым. Он ничего не делал просто так и за съедение шелковичных ягод требовал расплаты во время пятничных прогулок, когда кормился за чужой счет. Пятничные прогулки были одним из главных развлечений всех мальчишек квартала. Еще в четверг заготовлялась халва, а в пятницу утром стряпали гювеч или кяыт кебабы ( Гювеч - кушанье из мяса, фасоли и овощей, которые тушат в специальном горшке. Кяыт кебабы - рубленое мясо, которое жарят в духовке, обернув бумагой ) или же брали с собой сырое мясо, чтобы приготовить его в поле. Самым искусным поваром среди мальчишек слыл сын местного чиновника Васфи. Но он был порядочным трусом и подлизой, и его неохотно брали с собой. Особенно не любили его за ябедничество. Но его шутки смешили ребят, и поэтому они его терпели. Как и Кязым, он кормился за чужой счет, но с той разницей, что ничего не давал взамен.

Щедрее всех был Ихсан, сын хаджи Рифата ( Хаджи - паломник, побывавший в священных городах мусульман Мекке или Медине ). После того, как год назад его отец в результате несчастного случая погиб на охоте (кое-кто говорил, что это был отнюдь не несчастный случай, а месть албанца Галиба-аги, с которым они враждовали из-за оливковой рощи), четырнадцатилетний Ихсан стал главой дома и владельцем всего отцовского состояния. В последнее время он редко бывал в школе, а если и приходил, то лишь для того, чтобы поговорить о женщинах и кутежах, в которых он принимал участие, вызывая у подростков зависть и удивление. Мальчишки смотрели на него как на вполне взрослого и считали для себя честью находиться в его обществе. У щедрого Ихсана был один недостаток - он был избалован и слишком задирист. Нередко из-за пустяков втягивал в драку целый квартал.

На пятничные прогулки мальчишки часто брали с собой ягнят, которых держали в каждом доме. Пока ягнята паслись в густой траве, одни разжигали костер и готовили еду, другие купались в арыке. Перекусив на скорую руку, принимались петь песни, играли на дудках, принесенных с собой или вырезанных тут же из ракиты, воровали в соседних садах зеленый миндаль и незрелые сливы. Самые благоразумные, усевшись под деревом, присматривали за ягнятами и рассказывали друг другу истории об удальцах и разбойниках.

Радостно было видеть, как под вечер, ведя на поводу ягнят, они возвращались в город, усталые, с охапками травы за спиной и длинными свежесрезанными палками в руках.

VIII

Незаметно проходили долгие, похожие друг на друга годы. Квартал был все таким же, все те же были товарищи у Юсуфа, по-прежнему стояла перед домом мельница и все те же женщины крутили ее, но у расстеленных на земле покрывал с крупномолотой пшеницей уже играли их дети, а руки и голоса женщин огрубели и глуше стал их смех.

Шесть лет прошло с тех пор, как Юсуф покинул Куюджак. Казалось, он совсем забыл свою деревню. Однако, когда он ссорился с городскими мальчишками, ему с какой-то смутной, безотчетной горечью вспоминались деревенские друзья.

В первые годы Юсуф зимой вертелся у маслобоен, состязался с мальчишками, кто ловчее воткнет в кучу оливковых жмыхов прутики, которыми были заколоты мешки с маслинами, а когда Саляхаттин-бей купил маленькую оливковую рощу, Юсуф стал присматривать за рабочими, собиравшими урожай. Летом он бродил по полям или лежал где-нибудь под деревом на винограднике, который Саляхаттин-бей снимал в Дженне-таягы.

Так дожил Юсуф до шестнадцати лет и с каждым годом становился все молчаливее. Часами, вместе с Али, который, окончив школу, взял в свои руки дело отца, молча сидели они на низеньких скамеечках перед лавкой Али в Байрамйери. Перед лавкой на площади бил большой фонтан. Здесь совершали омовение направлявшиеся в мечеть старики. Возле фонтана, шаря своими плоскими клювами по грязным лужам, вперевалку бродили утки. Монотонно шелестела листва огромной чинары, закрывавшей всю площадь своей тенью. Чуть поодаль на крыше большого особняка Карпузоглу забавно трещала аистиха, обучая летать своих птенцов. Торговля начиналась довольно поздно - перед первой молитвой, а до этого в лавку почти никто не заглядывал. И оба приятеля, любившие помолчать., могли спокойно предаваться своим размышлениям, глядя на уток или на листья чинары. '

Иногда, накинув на себя черные узорчатые ельдирме ( Ельдирме - род верхнего женского платья ), с развевающимися на ветру рукавами, забегали в лавку девушки и покупали золотую мишуру или дешевую материю, по дороге из гостей заходила какая-нибудь ханым и разглядывала кофейные чашечки, служанка покупала пол-окка ( Окка - турецкая мера веса, равная 1,25 кг. ) соли и два лимона или внук Карпу зоглу приходил за солеными фисташками.

Зимой дни проходили быстрее и разнообразнее. Юсуф вставал до зари и, надев сапоги и грубошерстную куртку, отправлялся на оливковую плантацию задолго до того, как туда приходили поденщики. Он наблюдал, как мужчины длинными жердями сбивают плоды с покрытых крохотными листочками веток олив, как женщины, подоткнув подол и согнувшись в три погибели, окоченевшими от холода руками подбирают маслины, или же, прислонившись спиной к дереву, просто стоял и глядел в землю.

Заскорузлые, искривленные стволы олив, каждый год после обрезки менявшие свою форму, напоминали ему сочетание каких-то диковинных букв, складывавшихся в долгий, длинный рассказ. Юсуфу понятен был их язык.

Хорошо понимал Юсуф и язык поденщиков. Иные хозяева не разрешали женщинам даже покормить грудных детей, которых те приносили с собой. Но Юсуф, заметив, что поденщики устали, разрешал им отдохнуть. Хотя он полагал, что тяжкая жизнь предопределена беднякам самой судьбой, ему было очень жаль бедняков. Бледные, изможденные люди, с маленькими кошелочками для еды в руках и с детьми за спиной, каждый день в предутренней мгле толпами спешившие по улицам в оливковые рощи на работу за жалкие гроши, притягивали к себе Юсуфа. Сколько раз, проходя мимо них, он испытывал желание остановить кого-нибудь, поговорить с ним. Вот уже шесть лет Юсуф не встречал никого, кто говорил бы тем же языком, что и он, и в душе юноши пробуждалось какое-то смутное убеждение, что именно так должен говорить рабочий-поденщик с оливковых плантаций.

И правда, что бы Юсуф ни делал, с кем бы ни дружил, к горожанам он привыкнуть не мог. Не мог - и все. Он всегда чувствовал себя чужим, одиноким. Не находил объяснения их поступкам. Даже товарищи могли обманывать его, просто так, ради шутки, и врать без надобности. Вначале Юсуф сердился, но, увидев, что так ведут себя окружающие и что это считается в порядке вещей, перестал злиться. Оставалось лишь недоумение. Почему они лгут? И почему обращаются с бедными поденщиками как с собаками? Да, Аллах создал их бедняками, но почему их даже не считают за людей? А если бы Аллах создал бедняками всех беев и бейских сынков? Ведь Аллах всемогущ! Понравилось бы им самим такое обращение?

Аллаха Юсуф представлял себе неким опасным существом, которое делает все, что ему заблагорассудится. Но сейчас он не боялся его, потому что не знал за собой ничего такого, что могло бы навлечь на него гнев Аллаха, - а гнев Аллаха, говорят - ужасен. Дальше этого мысли об Аллахе у Юсуфа не шли.

Муаззез исполнилось десять лет. Она окончила четырехклассную начальную школу и, благодаря заботам добрых и любивших ее соседок, научилась вышивать на пяльцах, плести кружева и немного шить. Вместе с несколькими сверстницами брала уроки игры на уде ( Уд - струнный инструмент наподобие мандолины ) у портнихи Мюреввет-ханым. Но вскоре Юсуф, не объясняя причины, велел прекратить эти уроки. Саляхаттин-бей был раздосадован, так как считал занятия музыкой чрезвычайно полезными для дочери, но не решился жертвовать своим покоем и ввязываться в долгий спор с упрямым Юсуфом. Шахенде поворчала для вида, но тоже не стала подымать шума. Юсуф незаметно становился главным человеком в доме. Даже Шахенде привыкла к этому. Ей теперь казалось, что так было всегда.

По-настоящему огорчена была лишь Муаззез. У Мюреввет-ханым бывало так интересно и людно! Там собирались веселые, плутоватые и много знавшие девушки. Но что поделать, разве Юсуфа переспоришь? Радость от сознания, что она подчинилась желанию старшего брата, помогла ей пережить огорчение. Решение Юсуфа запретить Муаззез заниматься музыкой было вызвано рассказами о непристойных историях в доме Мюреввет-ханым, которые он узнал от Ихсана.

IX

Каждое событие, нарушавшее однообразие жизни маленького городка, - всегда праздник. Но больше всех радости и волнений приносил с собой рамазан ( Рамазан - девятый месяц арабского лунного года, во время которого мусульмане соблюдают дневной пост от зари до зари ), которого ждали и к которому готовились целый месяц.

В течение всего месяца большинство детей соблюдали пост и молились. Подниматься и завтракать до зари, спать до полудня, а потом бродить с мнимо задумчивым видом - во всем этом было свое особое наслаждение.

В полдень надо было присутствовать на проповеди муллы Салима Ибрадалы в соборной мечети, в час третьей молитвы надо было не пропустить чтения Корана хафызами ( Хафыз - человек, знающий наизусть весь Коран; прибавляется к имени как прозвище ), а перед вечером взоры и слух обращались к холму, с которого должна была выстрелить пушка, возвещая об окончании дневного поста. Пушку можно было увидеть из любого места в городе, и мальчишки, собираясь на площади, зорко следили за каждым движением пушкаря. Те, кто жил неподалеку от соборной мечети, наблюдали за муэдзином Сары-хафызом, который стоял на балкончике минарета с часами в руках и давал сигнал пушкарю. Как только раздавался выстрел, мальчишки издавали вопль, словно в толпу попал настоящий боевой снаряд, и разбегались по домам. Поздним вечером дети вместе со взрослыми отправлялись на ночную молитву. Но часто выскальзывали из мечети и, воспользовавшись отсутствием взрослых, играли в кофейнях в колечко. Когда кончалась молитва, они собирались вместе и бродили по улицам с толстыми палками в руках или отправлялись драться в гяурский квартал.

Каждый вечер в четверг в обители ордена Кадирие ( Кадирие - орден дервишей, мусульманских нищенствующих монахов ) происходили радения дервишей. Их ждали с особенным нетерпением. Мальчишки толпились у обители, разглядывая входивших, особенно женщин, а потом, толкаясь, прилипали к окнам и глазели на радеющих дервишей. Иным особо благочестивым мальчикам в качестве особой привилегии разрешалось вместе с отцами входить в обитель и даже участвовать в радениях. Среди всеобщего экстаза, причин которого они не понимали, мальчишки тоже раскачивались из стороны в сторону и время от времени воздевали затуманившийся взор к решеткам, за которыми находились женщины.

Настоящее веселье наступало в дни праздника, следовавшего за рамазаном. В один из таких дней и произошло событие, которое втянуло в круговорот городской жизни Юсуфа, до тех пор державшегося в стороне, и, по существу, положило начало его настоящей жизни здесь.

В первый день праздника, вернувшись с утренней молитвы, Юсуф, в новеньком костюме из «чертовой кожи», улыбаясь, наблюдал, как Шахенде наряжает Муаззез. Вскоре должны были прийти Кязым, Васфи, его сестра Мелиха и Али, с которыми они, наняв повозку, собирались отправиться на прогулку к пристани Акчай. Но пришел Али и сказал, что отец не отпускает Кязыма до обеда, потому что за одно праздничное утро они могут продать больше, чем за целую неделю. Прогулку пришлось перенести на вторую половину дня.

Чтобы убить время, они решили пойти на площадь Байрамйери. Юсуф, Муаззез и Али были одеты во все новое. Али, как и подобало в столь торжественный день, выглядел нарядно: на нем была рубашка без воротничка из темно-желтого зефира, из кармана куртки торчал уголок расшитого золотом платочка. Юсуф прямо-таки сиял в своей темно-зеленой рубашке, туфлях на низком каблуке без задников и сдвинутой на затылок феске. Но нарядней всех, несомненно, была Муаззез. Она надела лиловое, ослепительно блестевшее на солнце атласное платье и лакированные туфельки с большой пряжкой, а в косы, закинутые за спину, вплела красные ленты. К тринадцати годам Муаззез вдруг похорошела и выглядела совсем взрослой барышней. И Али, несмотря на все свои старания, не мог отвести полных удивления и любопытства глаз от ее маленькой груди, слегка обозначавшейся под атласным платьем.

Когда они подошли к площади Байрамйери, было время кормления птиц. Кругом стоял оглушительный гомон. Под тентами на краю площади во весь голос кричали лоточники из Аланьи и Аксеки, продававшие браслеты, ленты, хну и жвачку. Ребятишки без устали надували пищалки. Извозчик, стоя около своих лошадей с кнутом в руках, громко зазывал седоков: «К холодному источнику, в Дженнетаягы!» В повозку набилась детвора. Ребятишки галдели, смеялись, дудели. Мимо с криком «Берегись!» промчался другой извозчик. Его повозка уже была переполнена малышами. Дети вопили от восторга и пели:

На углу стоит корчма,

Вместо двери лозы там.

Приглянулся парень мне,

Он провел пятнадцать лет в тюрьме.

Посредине площади построили качели, вокруг которых толпилось особенно много народу. На больших качелях, где помещалось сразу по десять человек, медленно раскачивались маленькие детишки в ослепительно ярких разноцветных одеждах. Взрослые садились в парные лодки-качели.

Постояв немного, Али предложил:

- Пойдемте покачаемся.

- Вы идите, а у меня голова кружится, - ответил Юсуф.

Али и Муаззез сели в освободившуюся лодку. Сначала медленно, а потом все быстрее и быстрее раскачивались качели. Али налегал на веревки изо всех сил. А Муаззез, немного испуганная, раскрасневшаяся, с трудом удерживалась на своем сиденье. Как ни старался Али смотреть в сторону, как ни отворачивал голову, глаза его невольно обращались к Муаззез, и тогда его щеки становились такими же красными,^как у нее. Но Муаззез ничего не замечала. Каждый раз, когда лодка приближалась к земле, она улыбалась Юсуфу, который стоял неподалеку, прислонившись к дереву, и кивала ему головой.

В это время соседние качели остановились, и в них уселись Ихсан с Шакиром, сыном заводчика Хильми-бея. Юсуф сразу помрачнел. Хотя Шакиру не исполнилось еще и восемнадцати лет, он слыл кутилой и распутником и был грозой всего города. Шакир транжирил отцовские деньги на греческих проституток и измирских мальчиков. Ни один скандал в городе не обходился без его участия. Сегодня он надел темно-синюю рубашку, жилетку с двумя рядами пуговиц, на жилетку прицепил массивную золотую цепочку, вокруг фески щегольски повязал кружевной платок.

Ихсан, садясь в качели, заметил Юсуфа, кивнул ему и помахал рукой. Когда качели раскачались, Шакир с трудом сохранял равновесие. Видно было, что он сильно навеселе. Ихсан хотел его поддержать, но тот вырвался и с пьяным криком «Давай!» ухватился за веревки. Волосы его растрепались.

Юсуф побледнел. Шакир, расплывшись в масляной улыбке, уставился на Муаззез и, ошалело вертя головой, пытался уследить за взлетавшими в высоту качелями. Вдруг он сорвал с фески кружевной платок и бросил его в лодку Муаззез. Она испуганно вскрикнула. Али перестал раскачивать качели. Ихсан, поддерживая Шакира, которого совсем развезло, тщетно пытался остановить качели.

Когда Али и Муаззез сошли с качелей, Юсуф сказал:

- Вы идите домой, а мне надо сказать пару слов Ихсану.

Они отошли в сторону, Муаззез, ничего не подозревая, остановилась у лотка торговца сластями. Юсуф, подойдя к Ихсану, спросил:

- Послушай, Ихсан, что нужно этому сукину сыну?

Шакир, пытавшийся убрать под феску длинные сальные волосы, обернулся:

- Это кто сукин сын?

Привычным движением он потянулся к заднему карману. Но Юсуф опередил его и ударил кулаком по лицу. Шакир свалился на землю. Ихсан крепко схватил Юсуфа за руки и пытался его успокоить:

- Не надо, дорогой. Прошу тебя, Юсуф. Видишь, он нализался. Сейчас я его уведу.

Юсуф оттолкнул Ихсана и пнул ногой лежавшего на земле Шакира. Тут подбежали Али с Муаззез и увели Юсуфа. Шакир поднялся и хотел было броситься за ним, но Ихсан вместе с хозяином качелей удержали его и попытались отобрать у него револьвер. В это время подошел Хаджи Этхем, закадычный дружок Шакира.

- Я сам с ним справлюсь, - сказал он столпившимся вокруг людям и, взяв пьяного под руку, потащил за собой.

Хаджи Этхем был красивый дошлый парень. Двадцать лет назад, когда Этхему было четыре года, его родители, отправляясь в Мекку, взяли мальчика с собой, и с тех пор его стали звать Хаджи. Он был небогат, но денег у него всегда было больше, чем у других. Поговаривали, что этим он обязан своим богатым приятелям-кутилам, вроде Ихсана и Шакира, перед которыми угодничал и которым оказывал мелкие услуги, поставляя для кутежей девушек и мальчиков, что, впрочем, не мешало ему слыть отличным малым. Он слонялся без дела по городу так же, как и Шакир, обвязав феску кружевным платком.

X

У Шакира была своя компания. В их дела не вмешивались ни городские власти, ни полиция, и он и его дружки щедро умасливали их деньгами. Большинство в этой компании составляли люди довольно пожилые. Прокутив свои деньги, они жили теперь за счет рассказов о кутежах в прошлом, кормясь щедротами юнцов, которые не успели еще растранжирить свои деньги.

В городе они пользовались большим влиянием. Хотя от их былого богатства не осталось и следа, они всеми силами старались поддерживать свою прежнюю славу, и так как все они происходили из родовитых и знатных семей, это им в какой-то мере удавалось. В памяти у всех еще были живы воспоминания о старшей сестре такого-то и великолепных увеселениях, устраиваемых таким-то. Когда пожилые женщины попадали в особняк разорившегося богача, они вспоминали былые пиршества, им казалось, что они видят тень покойного бея и что с тех пор ничего не переменилось. А похотливый бездельник - опустившийся пьяница, был в их глазах самым прекрасным и достойным женихом, которого может пожелать себе девушка. О его распутстве чаще всего говорили как о заслуживающей сожаления, но извинительной слабости: «Что поделать? Молодость. Повзрослеет - образумится!» Между тем большинству этих «молодых людей» уже перевалило за сорок. Но даже в самых лучших семьях не было девушки, которую не отдали бы им в жены, если бы они того пожелали. Казалось, вся городская знать была связана вечным и нерушимым договором, который соблюдался, несмотря ни на какие перемены в положении и состоянии тех, кто принадлежал к ее кругу. Никому в голову не приходило отказать в чем-либо этим бейским сынкам, и пятнадцатилетних девушек - чистых, красивых - бросали в объятия седеющих, морально опустошенных и обычно больных дурными болезнями развратников, у которых за душой не было ни гроша. В их особняках разыгрывались потом тщательно скрываемые, но страшные драмы. Лишь одно спасало городских девушек от этой ужасной участи - бейские сынки неохотно женились, предпочитая жить с проститутками, и умирали от пуль и болезней раньше, чем, пресытившись жизнью, решали обзавестись женой.

Своим влиянием эти люди отчасти были обязаны более умным и расчетливым родственникам, которые, сохранив свое состояние и положение в обществе, возглавляли городское самоуправление или были предпринимателями. Хотя они и не желали знаться со своими опустившимися родственниками, но тем не менее во многих важных случаях под нажимом женской половины дома вынуждены были за них вступаться, потому что жена одного приходилась сестрой какому-нибудь из этих бездельников, другой был женат на сестре его приятеля, а родственным связям, они, особенно женщины, придавали огромное значение.

Драка с одним из таких бейских сынков, который к тому же еще не успел промотать свое состояние, не сулила Юсуфу ничего хорошего. Но пока у них не было повода устроить Юсуфу какую-нибудь пакость. То обстоятельство, что Юсуф, как здесь многие думали, был сыном каймакама, вынуждало их действовать более осторожно и выжидать удобного случая.

Если бы Юсуф присмотрелся внимательнее к тому, что творится вокруг, он заметил бы, что после этого случая многие приятели переменились к нему. Васфи теперь неохотно ходил с ним гулять. Холодно разговаривал с ним и Кязым, когда Юсуф заходил в лавку. Все боялись Шакира и его дружков. Но Юсуф не придавал случившемуся никакого значения и ничего не замечал.

Лето прошло спокойно. И только зимой произошли события, которые наконец навели Юсу фа на мысли, что кто-то неотступно преследует его. Сам Юсуф и тут ничего не заметил бы, но Али, который, несмотря на угрозы и подкупы, не оставил его, открыл Юсуфу глаза и растолковал вещи, о которых тот и понятия не имел.

Самым важным из этих событий была история с поденщицей, работавшей на оливковой плантации.

В один из холодных зимних дней Юсуф, как обычно, придя на плантацию, увидел среди работающих незнакомую женщину с девочкой лет двенадцати. Подозвав десятника, Безбородого Ибрахима, Юсуф спросил, кто это.

- Поденщицы, хозяин, - объяснил Ибрахим. - Работали у Шакира-бея. Сказывают, побили их там. Теперь к тебе просятся. Говорят, будут работать за харчи, только бы не трогали!

Юсуф подозвал женщину.

- Ты почему, тетушка, бросила прежнюю работу и пришла сюда?

- Побили меня, хозяин.

- Ни за что ни про что людей не бьют.

- А вот побили…

Юсуф недоуменно пожал плечами.

- Допустим, но я-то чем могу тебе помочь? Мне работников больше не нужно.

- Смилуйся, хозяин, рабой твоей буду, не прогоняй. Мы с доченькой одни на свете.

Юсуф взглянул на девочку, которая стояла рядом с матерью, и, неизвестно отчего, ему вдруг стало не по себе. Он долго не мог отвести от нее глаз. У этой тоненькой, худой, но не по годам рослой девочки было зеленовато-бледное, страшное лицо, какое бывает у людей, истощенных голодом и тяжелой болезнью. Ее огромные черные глаза смотрели из-под черных насупленных бровей, и это был взгляд много пережившего на своем веку человека. О нелегкой жизни говорили и горькие складки вокруг тонких бесцветных губ. Ее угрюмое лицо, глаза, полные ненависти, тяготили и мучили Юсуфа, словно обвиняли его в каком-то преступлении. Не отрывая взгляда от девочки, Юсуф спросил:

- Вы здешние?

- Нет, мы из Чине.

- Из Чине? Из-под Айдына?

- Оттуда.

- Что же вас сюда занесло?

И женщина рассказала, что, выйдя замуж за жандарма, она вместе с ним приехала сюда, потом он оставил их и сбежал с какой-то шлюхой, а теперь бросил и ее, живет где-то около Маньяса, занимается контрабандой табака, им совершенно не помогает.

Когда Юсуф узнал, что они из Чине, ему показалось, что он встретил родственников или побывал на родине.

- Ладно, работайте. Что-нибудь придумаем! Женщина работала много, а девочка то сидела где-нибудь под деревом, то вертелась около матери, то глядела на мужчин, которые сбивали с ветвей маслины, и за все это время ни с кем словом не перемолвилась. Вечером, когда, взяв свои узелки, они собрались уходить, Юсуф подбодрил их:

- Не горюйте, все образуется!

Женщина, припав к его рукам, принялась на все лады благословлять и благодарить его, а девочка стояла молча и смотрела на него равнодушными, холодными глазами.

На следующий день мать пришла одна, сказав, что девочка заболела.

- Есть у вас кто-нибудь дома? - забеспокоился Юсуф. - Кто смотрит за больной?

- Никого нет. Лежит одна, бедняжка!

Юсуф резко повернулся и пошел прочь, но до самого вечера у него из головы не выходила больная девочка. Он представлял себе ее лежащей на жесткой подстилке на земляном полу, неподвижно устремив взгляд своих черных глаз в потолок.

Вечером, еще до конца работы, Юсуф подозвал женщину и они вместе отправились в город. Моросил дождь, в колеях на дороге стояла вода. Миновав Нижний рынок, они подошли к Байрамйери. Юеуф зашел в лавку Али, попросил отвесить немного масла и риса и велел женщине взять покупки. И они молча зашагали дальше по улице. Она жила в квартале в Деирменоню по дороге в Ибрахимдже-кёй. Миновав огороженный забором большой сад, они остановились перед хибаркой из необожженного кирпича, прилепившейся к самому склону холма. Над крышей хибарки свисали ветки дикого инжира, росшего на крутом скалистом склоне.

Они пришли еще засветло, но в хибарке было темно. Пока женщина, взяв светильник с какого-то возвышения, напоминавшего очаг, пыталась его зажечь, глаза Юсуфа привыкли к темноте, и он увидел девочку. Она лежала, отвернувшись к стене, и натягивала на себя одеяло. Еще перед дверью Юсуф услышал шум. И теперь, при виде девочки, которая встревоженно ерзала на своей жесткой постели, ему почему-то пришло в голову, что она легла только перед их приходом.

- Кюбра, смотри, - сказала женщина, - пришел хозяин Юсуф!

Девочка повернула голову. Взглянула на Юсуфа. Потом медленно приподнялась и села, закутавшись в одеяло. Ее черные волосы рассыпались по плечам, она откинула их за спину, и он заметил, что ее обнаженные до плеч руки были все в пупырышках от холода.

Юсуф, усевшись в углу, разглядывал ее. И девочка тоже не сводила глаз с Юсуфа. Юсуф смутился и стал озираться по сторонам. В хибарке была лишь одна эта комната с земляным полом. Постель Кюбры, рядом с нею небольшой сундук и старый вытертый коврик - вот и все убранство.

Мать Кюбры возилась у очага, готовя-еду. Приподнимая крышку сундука, она доставала оттуда то глиняную миску, то щепотку соли. С прокопченных балок потолка, засыпанного сверху землей, свисало несколько початков кукурузы. Над постелью Кюбры виднелась узкая щель, заменяющая окно, в которую был вставлен осколок стекла. Чтобы укрыть внутренность дома от любопытных взоров, стеклышко замазали тонким слоем извести.

Юсуф снова взглянул на девочку и увидел, что та по-прежнему смотрит на него.

- Ты очень больна? - спросил он.

- Нет!

- Это хорошо!

Снова наступило молчание. Было слышно, как возится у очага женщина да глухо стучит дождь по

земляной крыше. Снаружи послышались легкие шаги. Кто-то, обойдя вокруг дома, остановился, и вдруг за побеленным стеклом смутно обрисовалась чья-то тень. Мать и дочь переглянулись. Юсуф вскочил и подбежал к двери. Но женщина схватила его за рукав.

- Не надо, сынок. Это здешние парни, они всегда к нам заглядывают. Садись, не беспокойся.

Юсуф вернулся на место. Обхватив колени руками и подтянув их к подбородку, он, сощурившись, смотрел то на мать, то на дочь.

Прошло довольно много времени, прежде чем суп наконец сварился. Мать налила его в оцинкованную миску, вынула из сундука деревянную ложку и протянула дочери. Девочка, выпростав из-под одеяла голые руки, взяла миску и проглотила несколько ложек супа. Потом вдруг швырнула миску на пол. Женщина испуганно подбежала к ней. Девочка изо всех сил оттолкнула мать, упала лицом на постель и зарыдала. Все тело ее содрогалось под грязной белой рубашкой.

Мать неподвижно сидела на полу, по щекам ее медленно покатились слезы. Вдруг она вскочила, подбежала к Юсуфу и, припав к его рукам, быстро проговорила:

- Уходи отсюда, хозяин! Уходи! Из-за нас ты попадешь в беду!

Юсуф усадил ее перед собой и спокойно сказал:

- Ну, а теперь, тетушка, рассказывай, что с вами случилось. Перестань плакать.

XI

Дождь на улице припустил еще сильнее. Капли застучали по крыше громче и чаще. Светильник потрескивал, его дрожащее пламя почти не отбрасывало света. Все так же валялись перед постелью перевернутая миска и деревянная ложка - никто к ним не притронулся.

Юсуф сидел и слушал рассказ женщины, то и дело прерывавшийся рыданиями. Девочка, зарывшись в одеяло, не издавала ни звука.

- К чему все рассказывать, мой ага, докучать тебе? - начала женщина. - Не сорвись мы с родных мест, ничего бы не случилось. Да что говорить! Так уж, видно, на роду нам написано. Если на то воля Аллаха, что может поделать раб его? Когда муж мой захотел нас сюда привезти, я сказала: «Не поеду!» Но ведь он мужчина и против него не пойдешь!.. Прежде, когда мы жили в деревне, был он не человек, а ангел! Это все с ним здесь сделали. Пить научили, допьяна напаивали, отвадили от дома, от дочери… Да, так вот, поднялись мы и уехали из милой нашей Чине, переселились сюда. Поначалу он и здесь вел себя прилично. Но потом он резко переменился. Стал поздно домой приходить. А иногда и целыми неделями не являлся. Спрашиваю его: «Где был?» - отвечает: «Преследовал шайку». Но я-то знала, что он обманывает меня. В торговых рядах есть башмачник Юнус-ага, так он мне и рассказывал, что муж отправлялся в Хавран или Френккёй и там забавлялся с бабами… Однажды вернулся и опять сказал: «Преследовал шайку». Но в этот раз он был такой усталый, такой бледный, что я поверила. Вошел и сразу повалился на постель. Притворился, будто спит. Но какое там! Вертится с боку на бок, приоткрывает глаза и все на меня посматривает. Наконец не выдержал и раза три глубоко-глубоко вздохнул… Я к нему и говорю: «Что с тобой, Сеид-эфе?» Был он жандармом, но в Чине все его звали эфе ( Эфе, или зейбеки - горское племя, населяющее район Измира, славится своим мужеством, храбростью. Часто зейбеки организовывали повстанческие разбойничьи отряды, наводившие ужас на помещиков. Здесь и дальше «эфе» употребляется в смысле «удалец». ). Он очень любил зейбеков, оберегал их. Два раза удавалось ему поймать самого Кара Мехмеда из Динара, и оба раза он его отпускал. Меня поклясться заставил, что я никому не скажу. «Смотри, говорит, а то меня повесят…» Так вот я и спрашиваю: «Сеид-эфе, что ты загрустил? Что с тобой, скажи ради Аллаха!» Он и звука не произнес, глаза зажмурил и притворился, будто спит, но лицо его покраснело, а грудь под одеялом просто ходуном ходит. Большая беда, вижу, приключилась с моим Сеидом. Но какая? Почему он мне не рассказывает?

Под вечер он встал с постели. Кюбра ходила тогда в начальную школу, отец хотел, чтобы она выучилась читать Коран… Да, так вот, встал он под вечер с постели и спрашивает, где Кюбра. Занятия в школе уже кончились, время позднее. Я ответила, мол, пойду посмотрю. Дошла до мельницы. Думаю, заигралась Кюбра с мальчишками, и дрожу от страха, что отец прибьет ее. Смотрю, у мельницы ее нет. Дошла до дома муллы, где школа помещалась. И там нет. «Только сейчас, говорят, пошла домой». Провеивала муку для муллы и задержалась. Девочка моя хорошо умела это делать. Сейчас вот все забросила… Ах, бедная ты дочка моя!..

Женщина залилась слезами, казалось, она задохнется от рыданий, Кюбра подняла голову, посмотрела на мать, но ничего не сказала, не стала успокаивать ее, а снова зарылась с головой в одеяло. Женщина утерла рукавом глаза и снова заговорила. Но слова ее прерывались рыданиями, и едва можно было разобрать, что она говорит:

- Вернулась домой и что же вижу! Кюбра сидит перед дверью и плачет. «Папа! Папа!..» Ах, думаю, опять Сеид-эфе побил ребенка. «Что ты плачешь, дочка?» - спрашиваю. «Папа, где он?»

Я так и обмерла. Вошла в дом, гляжу - нету Сеида-эфе. Спрашиваю Кюбру, а она рыдает, слова вымолвить не может. Когда немного успокоилась, она мне рассказала, что, когда пришла домой, отец взял ее на руки и начал целовать. Девочка посмотрела ему в лицо и испугалась. «Папа, ты болен? Что с тобой? Почему ты плачешь?»

Да, здоровенный мужчина, а плакал, как ребенок. Я, как вышла за него, ни разу не видела на его глазах слез. Сеид-эфе прижал ее к груди еще раз и еще. Потом надел башмаки, снял со стены свой «мартин» ( «Мартин» - винтовка итальянской оружейной фирмы «Мартини» ), вытер глаза платком и ушел. Гляжу я, ворот платья у девочки раскрыт. «Что такое?» - спрашиваю. «Отец, когда уходил, снял с меня талисман и повесил себе на шею», - говорит. Бедняжка прямо зашлась от плача.

«Помилуй, доченька, - говорю ей, - чего ты плачешь? Он ушел с отрядом, талисман принесет ему счастье, и, Аллах даст, скоро вернется». Так я ей говорю, а у самой из глаз слезы в три ручья текут. А дочь: «Он больше не вернется!» - «Почем ты знаешь?» - «Видно было, как он уходил». И правда, с того дня и я больше его не видала. На следующий день пришли власти, весь дом перевернули, что-то искали. Я спрашивала, узнавала, а мне ничего не говорят. Пошла я тогда к каймакаму. В то время здесь был бородатый такой. Когда я сказала, кто я, он поглядел на меня с жалостью и ответил: «Мы сами ищем твоего мужа, женщина. Он удрал и увез с собой Хайрие, по кличке Счастье. Но ты сама виновата: не смогла удержать мужа. Тебе от него добра ждать нечего. Подумай-ка лучше о себе!»

Женщина умолкла. Поглядела на дочь и продолжала:

- Если бы не она, мне бы и печали мало. Но девочку надо было кормить. Мы и раньше небогато жили, но нужды, слава Аллаху, не видели. До тех пор, пока не ушел от нас дорогой мой Сеид-эфе, кое-что у нас было. И после этого с полмесяца кормились мы пшеницей да маслом, что оставались в доме. А через полмесяца все запасы кончились. Два, три дня сидим голодные. Доченька моя не жаловалась, но ее молчание меня еще больнее за сердце брало. Как-то утром она сказала: «Мама, у меня голова кружится, я с постели встать не могу!» Дитя мое милое, не сказала, что она голодна, что сил нет. Голова, мол, кружится. Тут я чуть совсем ума не лишилась. «Ох горе, думаю, на глазах у тебя дочь умирает, а ты еще чего-то ждешь. Дитя твое тает, как свечка, чего же ты сидишь?» Накинула я покрывало и выскочила на улицу. А сосед наш, башмачник Юнус-ага, все уже знал и как раз в это время направлялся к нам. Я его по дороге встретила. Посмотрел он на меня и все сразу понял. Взял меня за руку и говорит: «Увы, дочь моя, такова жизнь. Могло бы быть и хуже, да некуда. Соберись с духом и ступай потихоньку да помаленьку работать. Слава Аллаху, руки-ноги у тебя есть. И, даст Аллах, ни тебе, ни дочери твоей в подлеце нужды не будет!» Светлый старичок этот Юнус-ага. Всегда давал мне добрые советы, на правильный путь наставлял. И на этот раз послал его Аллах мне навстречу. «Юнус-ага, - спрашиваю, - где же мне взять работу? Я здесь чужая, никого не знаю. Кто мне работу даст?» Подумал он немного и говорит: «Наша старуха что-то толковала. Кажется, в доме заводчика Хильми-бея то ли служанку, то ли работницу ищут. Ступай-ка со мной». Пошли мы к нему. Действительно, Хильми-бею нужна была служанка. Жена Юнуса-аги надела покрывало и пошла со мной. Супруга Хильми-бея - важная, толстая госпожа, вся в жемчугах и брильянтах. Старушка ей все рассказала, что со мной случилось. Оказывается, многие об этом уже знали. Госпожа выслушала и говорит: «Разве можно ихнему брату верить? Будешь работать, проживешь своим трудом. Здесь тебе будет лучше, чем в доме мужа!» Спеси в ней много, но сердце - доброе. По мне, пусть было бы хуже, да только бы в доме мужа! Но что могла я поделать? Как ни тяжко спину гнуть на чужих людей, все равно ради дочки я должна была работать… Чего уж там! Короче говоря, на следующий день переехали мы к Хильми-бею. Дали нам с Кюброй каморку. Работать, конечно, было трудно, но все-таки сыты, одеты. Ко всему человек в конце концов привыкает. «Буду стараться, говорила я себе, и если понравлюсь, проживу здесь до могилы. А выпадет счастье,отдам дочь за честного мастерового и душа моя будет совсем покойна. Кто знает, может быть, зять попадется хороший и возьмет меня к себе. Чем на чужих людей работать, сделаю лучше из своих волос метлу и буду служить дочке своей да зятю, за их детишками смотреть!» Все мои надежды были на Кюбру! - Женщина изо всех сил старалась сдержать себя, но горе оказалось сильнее ее, и она заплакала, на этот раз тихо, беззвучно, проглатывая слезы.

Вдруг в глухом шуме дождя послышались шаги, кто-то подошел к двери и стал сильно в нее барабанить. Женщина побелела как мел, вскочила, подошла к двери.

- Кто там?

- Открывай, открывай! Это я!

Юсуф узнал голос Хаджи Этхема.

- Да открывай же!

Женщина медленно отворила дверь. На пороге, мокрый от дождя, завернувшись в бурку, стоял Хаджи Этхем. Он сделал шаг вперед, но, увидев Юсуфа, попятился. Очевидно, не ожидал встретить его здесь в такое время. Но, быстро овладев собой, проговорил, улыбаясь:

- Добрый вечер, Юсуф-эфе!

И затем, не обращая на него внимания, отвел женщину в сторону и стал ей что-то шептать. Не успел он произнести несколько слов, как лицо ее изменилось. Сжав кулаки, она закричала:

- Чего вы от меня хотите? А? Чего еще вы от меня хотите? Говори же, Хаджи Этхем, зачем ты сюда пришел? Узнать новости? Как идут дела, устраивается все или нет? Дела никак не идут, Хаджи Этхем! Вы плохо расставили ваши сети. Не смогли навлечь беду на голову этого парня! Что поделаешь, мы оказались не такими бездушными, как вы! Мы еще новички в таких делах! Что ты смотришь на меня, точно убить хочешь? Нет, на меня злиться нечего. Это не моя вина. Я, может быть, все довела бы до конца, но видишь ты эту девочку? Она не смогла. На подлость она еще не способна! Она все узнала. Дочь моя меня пристыдила. Дала урок своей матери. Да простит меня Аллах! Эта невинная девочка - вы можете говорить, что хотите, она невинная, ее сердце невинно, ее сердце чисто! - да, эта девочка втолковала мне, какой великий грех я беру на душу. Смотри, она захлебнется в слезах. Нравится вам ваша работа? Ее горе, может, вам счастье принесет? Смотри, Хаджи Этхем, смотри! Неужели твое сердце не сожмется? И ты еще, не стыдясь, приходишь сюда узнавать, как идут дела! Никак! Вы ничего не сделаете этому парню! По крайней мере, нас не заставите сделать! Я выйду на городскую площадь и все расскажу правоверным! Все, понимаешь ты? Все! Найдутся ведь хоть два мусульманина, которые и нам поверят. Можете тогда нас убить. Можете и сейчас это сделать. Но прежде я возьму свою дочь, выйду на площадь Нижнего рынка и все расскажу. Самые жестокосердые люди, поглядев на Кюбру, сжалятся над нею и поверят ее словам…

Она не успела договорить. Хаджи Этхем схватил ее руку и вывернул книзу. Женщина с криком согнулась в три погибели, а Этхем ударил ее по лицу. Кюбра вскрикнула, вскочила и подбежала к матери, но Юсуф подоспел раньше и схватил Этхема за горло. Юсуф только занес кулак, чтобы его ударить, как вдруг от неожиданной боли вскинул обе руки, застонал, покачнулся и упал на спину.

XII

Каймакам Саляхаттин-бей проводил дни в управе, а ночи за выпивкой. В этом заключалась вся его жизнь. С жителями вверенной ему округи он общался мало и то по выбору. Долгий жизненный опыт научил его понимать, для чего местные жители заводят дружбу с такими чиновниками, как он. Саляхаттин-бей редко принимал приглашения на званые обеды и вечера, так как не любил впутываться в интриги и желал остаться честным; он предпочитал скромные выпивки в компании адвокатов, окончивших юридический факультет, и лишь изредка с председателем уголовного суда.

Один из адвокатов, Хулюси-бей, имел большой красивый дом на Тавшанбаыры. А такого сада, как у него, не было во всем Эдремите. Окаймленный самшитом, с дорожками, усыпанными галькой, он производил впечатление маленького парка. Перед самым домом была беседка, оплетенная виноградной лозой, и маленький бассейн с фонтаном. По вечерам к бассейну выносили стол, уставляли его салатами из помидоров, жареной рыбой и другими закусками, выстраивали шеренгу бутылок. Зимой стол накрывали в доме. В одной из комнат растапливали выложенную голубыми изразцами печку, которая, впрочем, не так уж нужна была в Эдремите, и выпивали там.

Как-то прохладным зимним вечером Саляхаттин-бей, председатель суда и несколько адвокатов собрались, как обычно, в доме Хулюси-бея. Они уже были порядком навеселе, когда пришли заводчик Хильми-бей и Хаджи Этхем.

Хильми был человек высокомерный, он принадлежал к одной из старейших знатных семей Эдремита. В свое время он окончил среднюю школу на острове Митилена и был одним из уважаемых и образованных людей в округе. Но больше всего его уважали за богатство, которое, по слухам, было огромным. Никто в Эдремите не имел столько оливковых рощ. Говорили, что деньгам его знает счет один лишь Аллах, а ему самому считать их времени не хватало - он мерил золото подносами.

Должно быть, в этом была доля правды. Никакого состояния не хватило бы покрывать огромные расходы Хильми-бея и его сына.

Отношения этого человека с сыном служили источником упорных сплетен в городе. Хильми-бей вместо того, чтобы наставлять Шакира на путь истинный, попытаться исправить его, сам устраивал такие же кутежи, нередко даже вместе с сыном, привозил летом за город, в Дженнетаягы, а зимой в бани мальчиков из Измира, с Митилены или из местных греческих семей. Можно было только удивляться, что Шакир, после всего этого, не заходил еще дальше.

Слухи,бродившие по городу, утверждали также, что между отцом и сыном существуют какие-то тайные отношения, которые привязывают их друг к другу.

Неожиданный приход Хильми-бея был, несомненно, не случаен, хотя сам он всячески подчеркивал случайность, - заводчик не был столь близок к Хулюси-бею, чтобы явиться к нему без приглашения. Его приход, да еще вместе с Хаджи Этхемом, несомненно, преследовал какую-то скрытую цель.

Хильми-бей присоединился к компании. Выпил несколько рюмок ракы. Но так как он пришел совершенно трезвым, то водка не оказала на него почти никакого действия. Его маленькие глазки беспрерывно шарили по комнате. Наконец он предложил судье:

- Сыграем в картишки? Как ты?

Судья слыл человеком честным и справедливым. Но карты были его слабостью. Хотя он и не участвовал в крупной игре, но от небольшой партии не отказывался.

- Как вам угодно. Давайте по маленькой.

Стол с закусками убрали. Принесли другой, поменьше. Постелили пикейную скатерть. Появились карты.

В доме Хулюси-бея редко играли даже в покер, чаще всего в тридцать одно. Но Хильми-бей предложил:

- Может, сыграем сегодня в «меч»?

- Ну уж нет! Ведь это тюремная игра!

- Да разве не все равно? Карты есть карты, душа моя. Чтобы не затевать долгой игры, провернем пару кругов на ногах, так и пройдет время.

- Как хочешь!

Пересмеиваясь, остальные столпились вокруг стола. Они смотрели на игру как на забаву: ведь она вовсе не соответствовала ни их доброму имени, ни их положению.

Хильми смешал карты и спросил стоявшего рядом каймакама:

- Что вам, бей-эфенди? Каймакам опешил:

- Помилуй, бей, я в карты не играю. К тому же вовсе не знаю, что это за «меч» или как там его…

- А тут и знать нечего, бей-эфенди, сейчас научитесь!

И он в нескольких словах разъяснил смысл и правила игры.

- Я в эту игру не играю!

- Послушай, дорогой, - вмешался судья, - не отбивайся от компании. Сыграем один круг и разойдемся.

Саляхаттин-бей рассмеялся:

- Но ведь ты сам знаешь, душа моя, что я в карточной игре ничего не смыслю!

- Да уж какая это игра, бей-эфенди, не преувеличивайте. У нас у всех одна цель - позабавиться! Что вам дать?

Саляхаттин-бей положил перед собой серебряную монету в пять пиастров:

- Дайте девятку!

Быстро замелькали пальцы Хильми-бея, и перед Саляхаттином легла девятка. Хильми в свою очередь тотчас же вытащил из кармана монету и бросил ее на стол:

- Пожалуйста! Возьмите и карты, теперь вы будете сдавать!

Минут через тридцать игра разгорелась. Разговоры прекратились, улыбки слетели с лиц, уступив место выражению азарта и алчности. Слышались только короткие возгласы:

- Король, на две лиры!

- Тройку, на отыгрыш!

И таинственно шуршали карты, падая одна за другой на стол.

Лампа, стоявшая на краю стола, освещала своим желтым светом только круг игроков, а вся комната была погружена в полумрак. Тени сидевших за столом людей, похожие на каких-то чудных, огромных тварей, выделывали на стене угловатые, резкие движения. На полке стенного шкафа в углу стояли забытые рюмки, полграфина водки, яйца с копченым мясом и соленья. Еще недавно собравшиеся то и дело подходили к шкафу, опрокидывали рюмочку и с набитым ртом возвращались к столу, чтобы продолжать игру. Теперь у них уже не было сил двинуться с места: лица побледнели, руки тряслись. Собирая карты, они то и дело рассыпали половину колоды, снова мешали и давали снять не тому, кому нужно.

Время от времени они совали руки в карманы, доставали красивые вязаные мешочки, полученные женами в приданое, и дрожащими пальцами вынимали оттуда деньги.

Хулюси-бей и два других адвоката проиграли так немного. Они играли осторожно и не открывали карту тем, кто завышал ставку.

Судья - он был уже в большом проигрыше - остановился и стал играть осмотрительнее. Больше всех проиграли Хильми-бей и Саляхаттин. Захмелевший Саляхаттин-бей не только проиграл все бывшие при нем деньги, но и задолжал пятьдесят золотых Хильми-бею. Он играл, забыв обо всем, как все новички в картах, стараясь нервной, азартной игрой расположить к себе фортуну. Проиграв, он удваивал ставку. Снова проигрывал и снова удваивал ставку. Его проигрыш приблизился к сумме, о которой, будь он трезвым, он испугался бы даже и подумать.

В выигрыше оставался только Хаджи Этхем. С серьезным лицом он сгребал деньги и тасовал карты. Так как в карточной игре деньги необязательно держать на столе, Этхем клал золотые в карман, оставляя перед собой только несколько меджидие ( Меджидие - серебряная монета в двадцать курушей ).

Хильми-бей проигрывал молча, с застывшей высокомерной улыбкой в углах губ, и, когда перед Саляхаттином не оказывалось денег и бедняга, подавленный и бледный, судорожно откидывался на спинку стула, он клал перед ним пригоршню лир:

- Я поставлю за вас, бей-эфенди!

Хулюси-бей и остальные, кроме судьи, казалось, смекнули, что здесь что-то нечисто. Но никто не осмеливался сказать об этом вслух, тем более что их это никак не касалось. Они могли даже остаться в выигрыше. Хулюси-бей смотрел на Саляхаттина с жалостью и отчаянием и старался не встречаться глазами с Хильми-беем. Ничего нельзя было поделать: от предложения прекратить игру Саляхаттин отказался, решительно махнув рукой.

- Оставь нас, любезный, - сказал Хильми-бей. - Пусть бей-эфенди поиграет. Может, он все вернет. Смотри, и мы ведь тоже в проигрыше. Неужели же бросить игру на половине?

Теперь уже действительно ничего нельзя было поделать.

В желтом свете лампы лицо каймакама казалось вытянутым, его седые волосы, прядями свисавшие на висках, приняли темный оттенок. Щетина на подбородке точно выросла за один час, на кистях рук, на длинных пальцах вздулись синие жилы. Ничего не видящими, налитыми кровью глазами он озирался по сторонам, ничего не видел. Несколько раз встречался с укоризненным взглядом Хулюси-бея, и на его побелевших губах появлялась бессмысленная улыбка, которая тотчас исчезала, как только он снова наклонял голову. Игра закончилась только к часу утренней молитвы. Саляхаттин-бей оттолкнул горсть денег, которую ему снова протянул Хильми, и проговорил с безнадежным видом:

- Хватит!

Он поднялся, опрокинув при этом стул:

- Сколько я вам должен?

Хильми-бей взял коробку из-под сигарет, лежавшую на столе, подсчитал записанные на ней цифры:

- Триста двадцать лир! И добавил, улыбаясь:

- Да это не важно, бей-эфенди. Говорят, что за год даже пяти кур ушей не переходит от игрока к игроку. Как-нибудь снова соберемся, и вы отыграетесь!

ХIII

В этот день Саляхаттин-бей смог отправиться на службу только после обеда. Он сильно повздорил с Шахен-де, в голове у него все странно перепуталось. В канцелярии его уже ждал Хулюси-бей.

- Беда-то какая! - грустно сказал Саляхаттин-бей.

- Нельзя унывать! Надо искать выход.

- Какой может быть выход? Если я продам свою оливковую рощу и возьму за год вперед жалованье, все равно не хватит. Ведь это триста двадцать золотых! Кончено, Хулюси-бей, все кончено! Подумай только, я даже не могу собрать вещи и уехать. Я обречен на позор и срам. Конечно, я постараюсь расплатиться через три года, через пять лет.

В кабинет вошли чиновники, и разговор оборвался. Каймакаму показалось, что сзади мелькнула физиономия Хаджи Этхема - Саляхатгин-бей замер. Хаджи Этхем подошел к его столу и положил какую-то бумагу.

- А это зачем? - спросил каймакам, прочитав ее.

- Знаете, бей, такой уж обычай, извольте вашу подпись. Да вы не тревожьтесь.

Каймакам дрожащей рукой поставил подпись, и Хаджи Этхем, стараясь не встречаться взглядом с Хулюси-беем, быстро вышел из комнаты.

Каймакам не глядя подписал остальные бумаги и медленно обернулся к Хулюси-бею:

- Я подписал вексель на сумму проигрыша.

- Зачем ты это сделал?

- А что мне оставалось? Прибежал с самого утра. Наверное, целый час ждал, скотина. Все, все кончено!

- Ах, дорогой мой, ты ведь этому Хильми-бею не сделал ничего худого. Мстить ему тебе не за что. У них, наверное, совсем другие цели. Какие-нибудь более важные расчеты или что-то в этом роде. Хильми-бей прекрасно знает, что с тебя эти триста с чем-то лир не получить. А ради удовольствия сделать каймакама своим должником такие деньги на ветер не бросают. Погоди, подождем немного. И наверняка узнаем, что они затеяли. Наберись терпения, не падай духом. Все на свете можно уладить.

Саляхаттин-бей только покачал головой, как бы говоря, что словами его не утешишь.

Когда вечером он вернулся домой, Шахенде встретила его с сияющим лицом. Такой ласковый прием после недавней ссоры удивил каймакама.

- Знаешь, дорогой, у нас важные новости, - шепнула ему на ухо Шахенде, взяв его под руку.

- Дай Бог! Добрые?

- И не спрашивай! Сегодня к нам приходили от Хильми-бея. Не просто так, в гости, а со сватовством.

- Сватовством? Кого сватают?

- Да кого же еще, мой бей? Разве ты забыл, что у тебя дочь на выданье?

- Сватают Муаззез? Да она же еще ребенок!

- Помилуй, Саляхаттин-бей! Какой там ребенок! А сколько лет было мне, когда я за тебя вышла?

- Я сейчас ни за кого не собираюсь отдавать свою дочь. Так и отвечай всем. И к тому же нечего тебе лезть в эти дела.

- Как же мне не лезть? Разве я не мать? А тебе нечего шуметь, я ответила, что посоветуюсь с тобой. Во всяком случае, я не собираюсь держать ее в девках до двадцати лет, пока она старухой станет!

Уединившись в своей комнате, Саляхаттин-бей долго размышлял, пытаясь сопоставить эти два события, происшедшие в один день, и прийти к какому^ нибудь выводу. Ему казалось, что он что-то начинает понимать, но связать концы с концами никак не удавалось. Если Хильми-бей хочет взять Муаззез в жены своему сыну, для чего понадобилось ему затевать всю эту историю? Разве он не мог прямо посвататься? Вряд ли наследник такого богача мог опасаться отказа.

Но когда на следующий день он порасспросил о Шакире, то все понял.

Выслушав его предположения, Хулюси-бей поморщился.

- Это мне и в голову не приходило, - сказал он. - Жаль девушку!

- Почему жаль? Я за такого подонка дочь свою не выдам!

- Они, наверное, и полагали, что ты так ответишь. Зачем же тогда дали тебе триста лир? Нет, погоди, похоже еще они подстроили тебе ловушку. Деньги тебе дали, чтобы ты не уехал из Эдремита. Я думаю, они еще кое-что приготовили. Одного не понимаю. Шакир такой беспутный гуляка, ему только удовольствия да развлечения подавай. Что это ему приспичило жениться, ума не приложу!

Саляхаттин-бей снова задумался. Он не мог смириться с мыслью, что вынужден будет отдать свою дочь парню, о котором наслышался столько плохого.

- Но, может быть, это лишь очередная придурь Шакира, - заметил Хулюси-бей. - Завтра-послезавтра она пройдет. Постарайся как можно дольше протянуть с помолвкой. Давай уклончивые ответы. Может, он и отстанет. А что до трехсот лир, то они хорошо знают, что не получат их с тебя. Да и ты им когда-нибудь пригодишься. Хаджи Этхем - из одной компании с Шакиром. Деньги Хильми-бея не в чужой карман попали!

Саляхаттин решил, что разумнее всего держать пока все это в строгом секрете. Он ничего не рассказал и Юсуфу. Парень горячий, он может натворить такого, что потом не расхлебаешь. Незачем ему знать об этой истории, Саляхаттин-бей краем уха слыхал о его стычке с Шакиром во время гулянья, и это укрепило ' его решение.

Однажды ночью, недели через две, Юсуфа принесли домой раненым. Его спасителями были старый башмачник Юнус-ага, бедно одетая женщина лет тридцати пяти и болезненная девочка, которая беспрерывно плакала и не отводила глаз от бледного лица Юсуфа.

Эта девочка и ее мать ни в ту ночь, ни после ни на шаг не отходили от постели Юсуфа и так и остались в доме каймакама.

XIV

Рана Юсуфа была не опасна. Нож угодил в мякоть бедра, рядом с пахом, и ему надо было дней пятнадцать - двадцать пролежать в постели. :

Увидев раненого Юсуфа, Саляхаттин-бей и даже Шахенде были потрясены. Саляхаттин-бей только теперь понял, как дорог ему Юсуф. По нескольку раз в день он заходил домой, поднимался наверх к Юсуфу и, улыбаясь, говорил:

- Ишь, забияка! Уже в такие годы удальство свое показывает. Подумаешь, какой эфе выискался. Недаром ты из-под Айдына! А? Ну, когда же ты нам расскажешь, как все это произошло?

И незаметно от других он косил глазами на женщину и девочку, словно спрашивая, кто они такие.

Но Юсуф упорно молчал, а когда ему досаждали расспросами, с усталым видом отворачивался к стене.?

Кюбра и ее мать незаметно стали чем-то вроде› служанок в доме каймакама, все к ним так и относились. Особого любопытства они ни у кого не вызывали. Их появление в доме вызвало немало разговоров.

Говорили, что Хильми-бей и Шакир весьма обеспокоены судьбой девочки, Кюбры, и даже никогда не унывающий Хаджи Этхем ходил удрученный. Не оста* лось тайной и то, где был Юсуф ранен. Все это пересказывалось на тысячу ладов.

Саляхаттин-бей принужден был удовольствоваться доходившими до него слухами. И хотя бедняге тяжело было узнавать о том, что произошло, по уличным сплетням, от Юсуфа нельзя было добиться подробного рассказа.

Только один человек хотел было докопаться до истины. Это была Муаззез, но и она не осмеливалась расспрашивать Юсуфа, пока он хоть немного не поправится. Мать Кюбры на все расспросы отвечала:

- Дочка была больна, Юсуф-ага купил риса и масла и пошел проведать ее. Дай ему Аллах здоровья, он человек милосердный! Только он вышел на улицу, как из темноты кто-то выскочил и ударил его ножом. Не иначе, как Юсуфа-агу с кем-то перепутали.

- Ты сказала, что в ту ночь Кюбра была больна, - уточнила Муаззез.

- Как же! Лежала в постели.

- Как же она шла под дождем через весь город, больная?

- Ах, доченька моя, мы люди привычные. Мало разве горя видели? От испуга у дочери моей болезнь как рукой сняло. Она так любит Юсуфа-агу!

Но ее объяснения не успокоили Муаззез. Как-то днем она вошла в комнату Юсуфа и, присев к нему на постель, спросила:

- Братец Юсуф, скажи наконец, что все это значит? И кто эта девушка Кюбра?

Тут она покраснела и смутилась.

- Кюбра - сирота божья, Муаззез! И ей много досталось. Посмотри только на ее лицо!

- Знаю, братец, знаю, - откликнулась Муаззез с детской непосредственностью. - Но у нее такой странный вид. Хотя она моложе меня, но когда мы вместе, я ее стесняюсь. Как тебе сказать?.. Мучает меня что-то. Но посмотрел бы ты, как она меня полюбила. Иногда ни с того ни с сего бросится мне на шею и примется целовать. И тебя она, кажется, тоже очень любит… Не раз заставала я ее у твоих дверей. А как меня увидит, опустит глаза, словно сделала что-то нехорошее, и сейчас же убегает. А вот подружиться с ней я никак не могу. Хочу, но не могу.

Юсуф молчал. Он задумчиво глядел на Муаззез, которая играла его рукой, лежавшей на одеяле. Поняв, что он ей ничего не скажет, Муаззез решила перевести разговор на другую тему:

- Знаешь, Юсуф, меня сватают!

Она взглянула на Юсуфа широко раскрытыми глазами, словно сама удивлялась, как просто и откровенно удалось ей это высказать. Юсуф быстро приподнялся на постели.

- За кого?

- За сына Хильми-бея, Шакира. Мать его приходила… От меня скрывают, но весь город уже знает.

- А что отец?

- Отец не очень доволен. Кажется, только мать хочет. Каждые два дня то она у них, то они у нас! Говорят, Хильми-бей очень богат. Мать они уже сейчас задарили. И вот…

Она протянула Юсуфу правую руку. На руке было два золотых браслета тонкой работы.

- Это от матери Шакира-бея!

Юсуф побагровел. Он сильно сжал руку Муаззез, она чуть было не вскрикнула.

- Значит, уже до этого дело дошло? Они дарят тебе браслеты, будто ты уже сосватана! Что ж, дай-то Аллах! Я рад за тебя. Рад, жених - богатый!

Муаззез, вся залившись краской, вскочила, на глазах у нее показались слезы. Губы задрожали. Она растерянно повторяла:

- Юсуф, брат!

Потом сорвала браслеты и кинула их на одеяло. Юсуф схватил их, смял в кулаке и швырнул в угол. Муаззез расплакалась. Юсуф взял ее за руки, тихонько притянул к себе, коснулся губами ее волос и проговорил на ушко:

- Найдутся для тебя женихи получше! Разве время тебе сейчас думать об этом? Знала бы ты, что за грязный тип этот Шакир-бей!

Муаззез резко отстранилась. Глаза у нее сразу высохли. Ничего не говоря, она посмотрела на Юсуфа с таким выражением, словно не желала понимать его. В этом взгляде были и удивление, и упрек, и даже гнев.

- Ты еще совсем девочка, - продолжал Юсуф. - Конечно, ты немного завидуешь замужним сверстницам. К тому же такие распутники, как Шакир, почему-то нравятся девушкам. Но как бы тебе не пришлось горько раскаяться. Подумай серьезно. Конечно, будь это хорошая партия! Тебя не собираются держать дома, конечно же, выдадут замуж! И все-таки не пойму, зачем твоя мать через день таскает тебя к Хильми-бею? Дом у них, правда, очень богатый… Но ты же у нас умница. Не будь такой нетерпеливой. - Юсуф вдруг замолчал, пораженный выражением лица Муаззез. Глаза у нее горели, уголки губ дрожали. Юсуф ожидал взрыва негодования, но Муаззез тихонько поднялась с постели и, опустив голову, медленно вышла. Юсуф, ничего не понимая, смотрел ей вслед.

XV

После драки с Юсуфом на праздничном гулянье Шакир, сильно однажды выпив, поклялся:

- Будь я проклят, если эту Муаззез не возьму к себе в дом. Тогда этот безродный Юсуф поймет наконец,с кем имеет дело!

Те, кто счел слова Шакира обычной пьяной похвальбой, ошибались. Распутник, привыкший, что каждое его желание исполняется, никак не мог забыть оскорбление, которое на людях нанес ему Юсуф, и полагал, что будет полностью отомщен, лишь заполучив Муаз-зез. Тогда он сможет сказать Юсуфу:

- Ты ее от меня оберегал, а я вот беру в дом женой!

Вначале отец даже слушать ничего не хотел. Он не допускал и мысли, что его снохой будет дочь какого-то чиновника, кем бы этот чиновник ни был. Но после долгого спора, который происходил с глазу на глаз в запертой комнате, он согласился. Вообще они всегда умели уступать друг другу. Хильми-бей как будто даже побаивался сына. Не раз после долгих споров он соглашался на то, против чего вначале решительно возражал. Но в этом случае он не видел необходимости слишком уж упираться. Дочь каймакама, пожалуй, не хуже дочери какого-нибудь богача. По всей вероятности, Шакир сумел убедить отца, что этот брак одновременно будет им и выгоден. Но оба они решили, что, прежде чем сватать Муаззез, лучше заранее связать Саляхаттина-бея по рукам и ногам. Так они хотели ускорить дело, - их настойчивые попытки добиться согласия Саляхаттина-бея натыкались на уклончивые ответы, а они не хотели ждать.

Случай с Юсуфом и поселение Кюбры с матерью в доме Саляхаттина-бея заставили их поторопиться, используя влиятельных лиц, они повели атаку на каймакама со всех сторон. Просьбы и уговоры постепенно сменились угрозами. Саляхаттин-бей и не думал, что дело примет такой оборот. Он понимал, как мало значит правительственный чиновник в сравнении с этими людьми, которые, в сущности, были хозяевами края, и знал, что хотя они и вынуждены считаться с каймакамом, но, при желании, могут и сместить с должности. Поэтому он совсем сник.

Единственно возможный выход - уехать, бросив все, - был для него закрыт, пока в руках Хильми-бея находился вексель. Между тем протяни он еще немного, и все влиятельные лица округи, объединившись, могут перейти к решительным действиям, а это повлечет за собой отрешение от должности и в конце концов публичный позор.

Воля Саляхаттина-бея, подорванная постоянной выпивкой, начинала сдавать. Мало-помалу мысли его приняли иное направление, и он стал задавать вопросы: «Какой смысл так упорствовать?» Шакир не только не отказался от своего намерения, но все больше распалялся и можно было заключить, что эта женитьба для него не мимолетная прихоть. А если человек чего-нибудь так сильно добивается, то разве невозможно предположить, что со временем он исправится? Может, он хочет завести семью, потому что ему опостылела та грязная жизнь, которую он вел до сих пор. И если это так, то насколько бессмысленными выглядят все его, Саляхаттина-бея, возражения. Разве и сам он в молодости не грешил, хотя и никогда не опускался так низко?

Чем больше он думал, тем более неразумным представлялось ему собственное поведение. Ему стало казаться, что он напрасно мучает и себя и других. К тому же адвокат Хулюси-бей тоже перестал поддерживать его.

- Тебе видней, делай как лучше! - говорил он. Бедняга не забывал, что здесь ему жить и зарабатывать свой хлеб.

Наконец Саляхаттин-бей решил открыться Юсуфу. Позвав его как-то к себе, он сказал:

- Юсуф! Муаззез уже в том возрасте, когда надо выходить замуж. За нее сватаются. Я тебе ничего не говорил, но, вероятно, ты слышал - ее руки просит сын Хильми-бея Шакир! Я знаю, что вы с ним не в ладах. Но дело идет о счастье твоей сестры. Вначале я не был склонен принять это сватовство, так как считал Шакира неисправимым развратником. Но люди, которым я доверяю, утверждают, что парень он, в сущности, неплохой, только по молодости лет да под влиянием дурных приятелей ведет немного распущенную жизнь. Теперь же, после того как он посватался к Муаззез, за ним никто не замечает прежнего сумасбродства. Многие даже говорят: удивляемся, мол, как парень, не знавший никакого удержу, сделался вдруг таким тихоней. Значит, он может исправиться. Ты, конечно, не станешь противиться замужеству Муаззез из-за ваших ребяческих ссор… - Тут только Саляхаттин-бей заметил, что Юсуф плетет косичку из бахромы на занавесе и совсем не слушает его. Он умолк, огорченный.

Юсуф оставил занавес:

- Раз ты уже решил, к чему теперь мне все это рассказывать? Ты - отец, ты и должен думать о судьбе дочери. А мне что?

- Помилуй, Юсуф! Разве я не знаю, что ты заботишься о Муаззез больше, чем я? Ты - ей и за старшего брата, и за отца. Чего говорить, даже мать о ней так не заботилась, как ты. Поэтому ты не отмахивайся, мне, мол, что. Я ведь с тобой советуюсь, как с равным. Старое зло свое отбрось, но если видишь в сватовстве Шакира что-либо дурное, говори. Почему ты отмалчиваешься? Может, тебе что-нибудь известно?

- Мае известно, что Шакир - сукин сын! За таких девушек не выдают.

- Я раньше тоже так думал, Юсуф! Но верно ли будет, если мы наотрез откажем? Все говорят, что Шакир очень переменился.

- Отчего же он переменился?

- Оттого, что решил стать человеком, образумился.

- А вы и поверили?

- С чего же он тогда присмирел?

- Со страху… Если бы ты знал, как Шакир и Хильми-бей рвут и мечут! Я кое о чем догадывался, только никак в толк не мог взять, почему. Спасибо, Али раскрыл мне глаза. Али тоже ничего определенного не знает, только слышал, что говорят в городе. Дыма без огня не бывает. Если даже одна десятая того, что я слыхал, правда, то таким не то что девушку отдать - «здравствуй» сказать позор.

- Все это, наверное, преувеличено или выдумано. Разве можно судить о человеке по сплетням?

Юсуф отвернулся, словно их разговор затянулся и наскучил ему:

- Делайте, как хотите. Вы меня спросили, я вам ответил…

Поведение Юсуфа рассердило Саляхаттина-бея.

- Конечно, я сделаю так, как хочу. Но если бы ты сказал все, что тебе известно, и перестал бы на что-то намекать, было бы еще лучше.

Юсуф пожал плечами, поднялся и хотел было уйти, но Саляхаттин-бей, побледнев, схватил его за руку:

- Вы все сговорились меня доконать, что ли? - -заговорил он дрожащим прерывистым голосом. - Неужто не только город, но даже и мои домашние ополчились против меня, а я-то надеялся, Юсуф, что хоть ты поймешь меня. Юсуф! Я думал, - ты - единственный родной мне человек. Я ведь с ума схожу, сынок. С ума схожу… Если так будет продолжаться, я убегу куда глаза глядят или пущу себе пулю в лоб. Ты говоришь, чтобы я не отдавал Муаззез за Шакира, не так ли? Прекрасно! И я этого не хочу! Но что я могу поделать? Если ты можешь дать мне совет, говори. Я поступлю так, как ты скажешь. Но у меня нет больше сил бороться. Я больше не в состоянии тянуть, не в силах отбиваться от этой стаи коварных, злобных волков, делать вид, что не понимаю их угроз, каждый день выдумывать новые предлоги и вежливо улыбаться. Я тоже человек, Юсуф. Я тоже состою из мышц и нервов. Пожалей меня хоть немного!

Губы несчастного дрожали. Сердце Юсуфа сжалось от бесконечного сострадания и любви к этому человеку. С трудом удержавшись от того, чтобы броситься ему на шею и расцеловать, он только и смог сказать:

- Поступайте, как вам кажется лучше, отец! Но если хотите знать, чего стоят эти люди, поговорите с нашей Кюброй и ее матерью. Я думаю, они достаточно знают этих негодяев.

- Какое отношение Кюбра и ее мать имеют к Хильми-бею?

- Не знаю… Вероятно, большее, чем мы можем предположить.

XVI

Юсуф позвал Кюбру и ее мать. Увидев Саляхаттина-бея, они испугались.

- Вы не успели в тот вечер рассказать мне все до конца, - обратился к ним Юсуф. - Начните теперь сначала, отец тоже хочет послушать.

Саляхаттин-бей усадил женщин и добавил:

- Можете мне все рассказать, не бойтесь. Ваша история, кажется, имеет отношение к Хильми-бею. А его сын Шакир сватает нашу Муаззез. Я готов дать согласие. Но Юсуф сказал мне, что вы о них кое-что знаете, и пока я об этом не услышу, не могу принять окончательного решения. Начало он мне уже рассказал, так что вы говорите только о том, что касается Хильми-бея и его семьи. Наверное, эта история связана с Кюброй?

Мать и дочь некоторое время молчали, не зная, как отвечать на эти неожиданные вопросы. Кюбра опустила голову и уставилась в пол. Тогда Саляхаттин-бей обратился к ней:

- Кюбра, дочь моя! Муаззез - твоя сестра, и ты, конечно, желаешь ей добра… Подумай об этом и расскажи мне все, что знаешь. Все, что произошло. Хорошо?

- Жаль Муаззез. Не отдавайте им ее! - не поднимая головы, тихо ответила девочка.

- Хорошо, дочь моя. Но скажи, почему? Отчего вы покинули дом Хильми-бея? Если вы с ним поссорились, то почему работали у него на сборе маслин? И почему потом пришли к Юсуфу?

- А что же нам было делать, бей-эфенди? Умирать с голоду?

Женщина опять заплакала. Юсуф всегда злился на людей, у которых глаза на мокром месте. Но у матери Кюбры слезы, казалось, были из самого сердца, и при виде их нельзя было не разделить ее горя.

Саляхаттин-бей подошел к Кюбре, осторожно взял ее за подбородок, заглянув в глаза.

- Ты, видно, немало вынесла, девочка! Но все ведь проходит. Все забывается. Какой смысл терять голову от горя? Надо смотреть на вещи спокойнее, как бы со стороны…

Он умолк, опасаясь, что Кюбре его слова непонятны. Но та своим ответом показала, что хорошо поняла если не самые слова, то их общий смысл.

- Есть вещи, которые не проходят и не забываются, бей-эфенди! Такие, которые человек уносит с собой в могилу.

Продолжая расспросы теперь уже не только ради Муаззез, но и ради самой этой девочки, каймакам спросил с нетерпением:

- Но, доченька, почему ты не расскажешь мне о своем горе? Если с вами плохо поступили, то моя обязанность наказать их.

- На это ничьей власти не хватит!

Саляхаттин-бей хотел было сказать: «У меня хватит». Но не в силах был вымолвить это даже просто так, ради красного словца. События последних дней ясно показали, как он беспомощен и бессилен. Любая похвальба в его устах показалась бы теперь только смешной.

- Мы свое горе доверили Аллаху, - ответила мать Кюбры. - Он их покарает.

- Рассказывай же, - вмешался Юсуф. - Отец ведь сказал тебе, что, прежде чем решить судьбу Муаззез, надо выяснить все о Хильми-бее и его семействе.

- Да разве я смогу рассказать! У меня сердце лопнет. Кюбра, доченька, расскажи, что они с тобой сделали. Не стыдись, на тебе греха нет. Пусть стыдятся те, кто это сделал!

Кюбра долго молчала и сидела, не поднимая глаз. Потом, словно приняв какое-то решение, кивнула головой. Она огляделась по сторонам, глаза ее заблестели каким-то странным голодным блеском. Они были полны ненависти и, только встретив взгляд Юсуфа, как будто немного смягчились.

- Мать уже говорила, - испуганно и робко начала она свой рассказ, - мы прислуживали в доме Хильми-бея. Каждое утро я поднималась наверх и убирала постели. Как-то раз я вошла в комнату Шакира-бея. Было уже довольно поздно. Я думала, что его нет в комнате. Но смотрю - в постели… Я хотела уйти, но он слышал, как я вошла, и, не повернув головы, крикнул: «Принеси воды, девчонка!» Я побежала вниз, набрала стакан холодной воды и принесла. Он выпил воду залпом. Возвращая стакан, он глянул мне в лицо, потом еще и спрашивает: «Давно ты у нас?» - «Скоро пять лет», - отвечаю. «Мать моя знает толк в красотках, но нам не показывает», - пробормотал он. Только я собралась идти, как он схватил меня за руку. «Что ты делаешь, Шакир-бей?» - говорю. А он тянет меня в постель и отвечает: «Сейчас увидишь». Я испугалась, совсем голову потеряла. Вырвалась и выскочила из комнаты. Шакир-бей в одном белье погнался за мной, но не поймал. Прибежала я вниз к матери, а она, увидев, что я запыхалась, спрашивает: «Что это с тобой, доченька?» Я от стыда ничего не посмела ей рассказать. «Бегом спустилась, - говорю, - вот и запыхалась». Мать меня долго бранила: «И не стыдно тебе бегать по дому? Выросла вон какая, а все ума не набралась». Чтобы не попадаться на глаза Шакиру-бею, стала я прятаться. Когда он звал меня в свою комнату, я всегда оставляла дверь открытой. Но Шакир-бей почти перестал выходить из дома. То и дело, проходя мимо, все норовил прижать. А я от страха пикнуть не смела, отбивалась от него, как могла. Прошел день, пять дней, а он все не отстает. Я матери так ничего и не сказала. Боялась, что она рассердится, почему от нее таилась. А Шакир-бей все не унимался. Допоздна не вставал с постели и под разными предлогами зазывал меня в комнату. Не раз я матери говорила: «Ты прибирай наверху, а я вместо тебя пойду на кухню». Но мамочка моя отвечала: «Помилуй, дочка, слава богу, пока я жива, твои руки грязной посуды не коснутся. Ты так говоришь, потому что жалеешь меня. Но твоя мать все для тебя сделает». Она, бедная, не знала, что я терплю. А Шакир-бей делался все нахальнее. У меня сердце замирало от страха, что в доме услышат, подумают невесть что и нас с матерью прогонят. В конце концов Шакиру-бею как будто все это надоело, и он оставил меня в покое. Ох, думаю, слава Аллаху. Потому что, увидев меня, он больше не трогал меня, не хватал, а только гадко так глядел и проходил мимо… Было это уже весной. В доме постоянно шли пирушки, гулянки. Как-то раз ханым позвала меня и говорит: «В Дженнетаягы кое-что должны отвозить. Ты езжай с повозкой, приготовь там все». Я не знаю, было ли ей что-нибудь известно. Пусть грех лежит на ее душе. Мать с утра ушла на реку стирать белье. Она не знала, что я уехала. А я так любила сад. Вишни уже поспели. Радостная, веселая сбежала я вниз, уселась поверх белья и ковров. Возчик - отчаянный парень, так гнал лошадей, что повозка того и гляди перевернется. Я визжала от восторга и страха. Сад был на другом конце Дженнетаягы. Мы проехали Соуктулумбу, кругом пошли сады. Дорога была залита водой. Вода доходила до ступиц. Колеса чмокали, чавкали. Возчик развеселился и всю дорогу пел песни. Наконец мы приехали. Я спрыгнула на землю, подошла к вишням, нагнула ветки и стала есть. «Пока возчик сгрузит вещи, наемся», - думаю. Вскоре возчик крикнул мне: «Кюбра, мы уезжаем! Ступай, приведи все в порядок!» Я пошла в дом. Хозяева проводили здесь половину лета и много всего успели понавезти. Тут были и корзины с медными кастрюлями, и коробочки с красным перцем. Расставляю вещи и пою. До сих пор помню: о Шадие, как ее украл Муса-чавуш ( Чавуш - унтер-офицер ).

Ах, беи, я долго в пути был, устал.

От чар Шадие как безумный я стал.

Вот эту песню я и пела. Только стала я расстилать наверху большой ковер, слышу, кто-то поднимается по лестнице. Сердце у меня замерло от страха. Выглянула я в прихожую. Вижу, идет Шакир-бей, ухмыляется…

Саляхаттин-бей и Юсуф оба вздрогнули. Кюбра, взглянув на них, умолкла. Лицо ее стало удивительно бесстрастным. Последние слова она проговорила сухо и безжизненно:

- Все с той же ухмылкой Шакир-бей подошел к двери. Я закричала, бросилась к двери, вижу, за ним по лестнице поднимается Хильми-бей…

- Его отец! - воскликнул Саляхаттин-бей, вскочив с места.

- Его отец. Он тоже ухмылялся. Ох, мамочка моя, никогда в жизни я не видела такой поганой ухмылки.

Кюбра все с тем же окаменевшим лицом припала к матери. Юсуф встал и направился к двери, уже на пороге услышал голос женщины и обернулся. Подавшись к каймакаму, она глухо проговорила:

- Доченька моя подбежала к окну и уже высунулась до половины, но парень схватил ее за юбку… У ворот сада на каменном колодце сидел Хаджи Этхем и стругал палку…