Онлайн чтение книги Из жизни взятое
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

КОРАБЛЁВА осмотрели и положили на больничную койку. Судакова интересовало, насколько серьёзны нанесенные ушибы и долго ли пролежит Кораблёв в больнице.

Врач прощупал все больные места, надломы, проломы, ссадины и вывихи, покачал головой:

– Не исколочен, а измолочен. Будто цепами по снопу били. Живого места не доищешься. Парень крепок. Дело молодое, тело тоже. До следующего праздника починим, а там пусть бережётся. Еще если раз-другой достанется – так считай, пропал человек. Придется полежать месяц, а то и больше…

Стал врач записывать: фамилия, имя, отчество, из какой деревни и сельсовета…

– Ах, из Коробова? Ну, все ясно… Живут по старинке, дерутся тоже, как при Грозном Иоанне, дрекольями. Хорошо, что по голове не попало. А то бы все «шарикоподшипники» разлетелись. Тогда и медицина была бы не в состоянии помочь. Не грустите, больной. За битого двух небитых дают. Но кто даст и кого, не ведаю… С этих чертовых праздников – с Успенья и Фрола-Лавра все комнаты-палаты заняты потерпевшими в драках. Когда же этому конец? Ужели мало тринадцати лет советской власти, чтобы искоренить всё это? Вы понимаете, ведь нигде, как у нас на Вологодчине, не дерутся.

– Да и не пьют столько. А это причина всех бедствий. Хотя Кораблёв был трезв, – добавил в оправдание товарища Судаков.

– Так что за причина?

– Не могу точно сказать: то ли потому, что он с братом повздорил, то ли потому, что при создании колхоза в Коробове показал себя с правильных позиций…

Расстались Судаков с Кораблёвым. И очень надолго. Иван Корнеевич, не сразу поехал в Вологду. Он устроился на ночлег в грязовецком Доме крестьянина. Проспал ночь крепким сном. А утром смотрит из окна: у коновязей лошадей, как на конной ярмарке. От людского гомона шум базарный. Однако никто и ничем не торгует. Буфетчица на его недоумение ответила:

– Сегодня старшеклассников в интернаты привезли, да ещё собрался районный актив – партийный и профсоюзный. А главное, объявлена распродажа конфискованного у кулаков имущества. Вот и понаехали. Столько людей! Столько людей! Мы все баранки и пряники распродали, хоть закрывай буфет.

Буфетчица стояла, подперев руки в бока, толстая, румяная, и озабоченно вслух мечтала:

– Кто бы меня заменил на часок: хотела сбегать на торжище, да купить бы зеркало в простенок, да фикус ростом до потолка Ужасно хочется…

Городок Грязовец нельзя считать захолустьем. Он самый южный райцентр в Вологодчине. Расположен на железной дороге, по пути к Ярославлю. Однако местная молодежь, видимо, недовольная своим городом, по вечерам под гармошку распевает:

И что характерно для таких райцентров, как Грязовец, Устье-Кубенское, да и самой купеческой Вологды, бывшие торгаши-домовладельцы и частные предприниматели, содержатели мастерских, чайных заведений и прочих доходных мест, не дожидаясь высылки, сами разъехались в разные стороны и пристроились, кто где смог. И всё-таки кое-кто из грязовецких кулаков задержался на месте: авось, бог пронесёт. Но бог не пронёс… И за неуплату налогов у них до выселения и в момент выселения было изъято имущество и пущено в продажу с молотка.

И вот в Грязовце торг. Иван Судаков из любопытства пошёл туда. И было смешно и горестно видеть жадность людскую, пристрастие к вещам. Народу собралось тьма. И пока продавщики-оценщики готовились к исполнению своих обязанностей, в публике одни присматривались к вещам, другие смеялись и злословили по поводу этих «чрезвычайных торгов».

– И смех и грех! – рассказывал во всеуслышание старый почтальон. – То вчера было… Следователь купил за дешёвку… тарантас, а лошади у него не было и не предвидится. Так вечерком, чтобы люди его не видели, сам встал в оглобли и через весь город от клуба до бывшего острога на себе покупку проволок.

– А Гришка Коптяев чем лучше? Швейную зингеровскую машину ножную отхватил. Тоже попёр на радостях на своем хребте. До дому не донёс – свалился: кишки надорвал. Лежит в больнице.

Не продавать бы надо. А по учреждениям да по школам, детсадам и артелям распределить. А то что же выходит?

– Райсовету в бюджет деньги нужны.

– А ты бюджетец урежь. Поменьше служащих, да жалованье поскупей.

– Митрофан! Как ты-то сюда попал? Ведь ты в кулаках, говорят, ходишь?

– Бывает, бывает – неунывающе, со смешинкой в голосе ответил старик Митрофан и, проталкиваясь, остановился около Судакова.

– Дед, ужели ты кулак, в самом деле? – спросил Иван Корнеевич старика, осматривая его с головы до ног.

– Не отпираюсь. Для смеху сделали, а, может, по дурости уполномоченного, который окулачил меня.

– Как же случилось?

– Изволь, расскажу. Я не за покупками сюда и приплёлся. А вечером с поездом махну в Вологду.

– Зачем?

– С жалобой на себя, как на кулака. Там-то разберутся. А тут им не до меня.

– Нет ты, дед, погоди. Давай потолкуем. Вижу тут смешного мало. Пойдём-ка в сторону.

– Пойдём. Я не боюсь. А ты кто?

– Я из газеты представитель…

– Тем лучше… Послушай…

И старик коротко и правдиво изложил Судакову историю окулачивания.

– Понимаешь, – начал он, – у меня избёнку опечатали. И сургуча-то у них не было, так наковыряли от порожних бутылок, растопили, верёвку в пробой просунули, сургуч приклеили, медным пятаком припечатали, и сказали: «Не смей в дом входить, пока налог не уплатишь – двадцать пять рублей». А где я их возьму? «Ты, говорят, нам известно, решетами торгуешь. Торгаш. Значит, подлежишь…» Ну, подлежу, так и подлежу. Печать я не срываю. Я ещё обыграю их с этой печатью. Я до Москвы доберусь чуть что!.. Я им покажу за перегибание партейной линии. Не на того наскочили! Плевать мне на печать. Я через окно спать к себе лазаю, и в окно вылезаю…

– А семья?

– Нет у меня семьи. Нетрудовой я элемент, я – бобыль.

– Далеко отсюда?

– Две версты за Погиблово…

– А как с решетами?

– Очень просто: было дело. Жил я всю жизнь бедно. Вот эту пальтушку ношу пятнадцатый год. Сапогам износу нет. Пятые подметки ставлю. А решета? Верно. Было дело. Нужны деньжонки на то, на сё. Соседи не дают: знают, что всегда нечем мне долг отдать. Пошел я в комитет взаимопомощи. Заём просить. А мне говорят: «Деньгой помочь не можем, у самих нет, а вот возьми три десятка решет. Продай их по рублю за штуку. Мы за тобой будем считать три червонца долгу». Ну, я и тому рад! Взял решета. Снес домой. Семь решет продал, на восьмом меня сцапали и говорят: «Плати налог – четвертной билет». А откуда? А за что? А почему?.. «Ах, ты супротив? Так вот тебе – печать на ворота…» – и записали в книгу кулацкой прослойки. Что, весело?..

– Вот что, дед. Считай это недоразумение исчерпанным. Иди и срывай печать. И живи, и тому уполномоченному не кланяйся.

– Нет, буду кланяться. Благодарствую, мол, век не думал в богачах ходить. Осчастливил, стервец!..

– Пойдём-ка, дед, я отведу тебя к зампредрика. Он тебе даст записку. Чтоб ты всё-таки в свою избу не через окно входил.

– Это, пожалуйста, с нашим почтением…

Зампредрика совещался накоротке с комиссией по распределению и распродаже конфискованных вещей: Судаков его отозвал в сторонку, сказал, показывая на Митрофана:

– Товарищ руководитель района, посмотрите на этого старца-бобыля. Послушайте, что он вам расскажет, подобное анекдоту. Снимите печать с его халупы и возложите ту печать на уста уполномоченного, который произвел сего деда в кулаки. Не смешите людей, не раздражайте народ. Больше мне сказать нечего. – И добавил для ясности: – Я от «Красного Севера».

Зампредрика выслушал старика. Пожал плечами. Ругнулся и дал ему записку в сельсовет. А Судакова попросил:

– Я думаю, не стоит об этом в газету. У хлеба не без крох. Лес рубят – щепки летят.

– Это – не щепки и не отщепенцы, это – люди, товарищ зампредрика. Факты, подобные этому, «Крокодила» достойны.

– Не пишите. Уже улажено. Уполномоченного взгреем и отстраним. Я записал…

Между тем на месте торга послышалось долгожданное объявление:

– Приступаем к продаже! Начинаем! После третьего удара молотком вещь остается за тем, кто ей назначит высшую цену. Итак, первая вещь: телега на железном ходу, исправная. Цена ей полста рублей… Кто даст больше?..

– Дешевка.

– Даю шестьдесят…

Удар молотка, второй…

– Даю шестьдесят один рубль.

– Кто больше?

– Шестьдесят пять!

– Кто больше? – третий удар молотка и телега на всех четырёх колесах покатилась к новому владельцу.

– Четыре платья шёлковые с купчихи Латыповой, по девять рублей за штуку. Кто больше?

– Старомодны.

– Для тиятра, артистам разе?

– За розовое-то можно и десятку дать, если перешить.

– Кто больше? Не берёте? Ну, чёрт с вами. Передадим в профклуб, в бутафорию!.. Васька Степанцев, забирай себе это барахло в клуб, бесплатно…

– А вот кому утварь барина Брянчанинова: гардероб, кресло, стол красного дерева, малость поцарапанный, как видите. Все три веши за сорок рублей. Кто больше?

– Не надо. Устарело.

– Ремонт нужен, лакировка, обивка. Почините у столяра Шишина и тогда сбывайте. Хлам…

– Не берете – не надо. Товар хлеба не просит…

Оценщик вышел из-за стола, оставив там двух человек. Пошёл к вещам, разложенным без всякого порядка около профклуба и пожарной каланчи, под открытым небом. Долго выбирал вещь попривлекательней. Наконец поднял из кучи всякого имущества ружье и заявил громогласно:

– Ружье старинное, два ствола, шомпольное, дамасская сталь, золотые насечки, работа восемьсот пятнадцатого года пражских мастеров. Семьдесят рублей! Кто больше?

– Это на любителя.

– Надо посмотреть.

– Ну вот ещё, захочешь, пожалуй, попробовать пострелять, этого только не хватало!

– Н-да, ружьецо. Вот это ружьецо! На ложе серебряная накладка: «Господину А. Разумовскому первой гильдии купцу от его прикащиков в день пятидесятилетия».

– Беру за семьдесят.

– Кто больше? Нет? Ваше, получайте! Такому ружью цены нет, кто понимает. Ты на гравировку посмотри, да к нему ещё вот забирай ящик прикладу: охотничий нож, рог, свисток, отвёртки разные и коробка пистонов.

– Дар – не купля.

– А вот кому этажерка с книгами? Сто пятнадцать томов сочинений русских и французских сочинителей…

– Товарищ, сдайте это в райбиблиотеку. Зачем транжирить? У вас же читателей девятьсот человек, а книг – кот наплакал, – предложил Судаков, с неприязнью глядя на это торжище. – Знайте хоть, что куда с пользой употребить. Вот тут у вас полдюжины разных кроватей, а в Доме крестьянина коек не хватает, ночлежники на полу спят.

Зампредрика распорядился:

– Кровати не сбывать. Списать в Дом крестьянина, как подсказывает товарищ.

– Есть списать. А вот кому буржуйский умывальник с мраморным устройством? Цена сорок четыре рубля. Кто больше?

– Ни к чему такая роскошь. Мы из глиняных помоемся.

– Добрая вещь. Берите. Нет охотников на умывальник?

И опять Судаков:

– Такой вещи в школе место.

– И то верно.

Дальше шли в продажу граммофон без пластинок, самовары, кресло-качалка, затасканные и никому ненужные ковры и всякая дребедень…

– А где фикусы? – верещала знакомая Судакову буфетчица.

– Какие?

– Да те, что у Шелягиных забрали?

– В ЗАГС для уюта поставлены. Непродажные.

– А вот прекрасный предмет. Сюртук с самого бывшего городского головы Рюмина. Целёхонёк. Молью не тронут. Кто желает? За десятку отдаем.

– Передай в колхозный огород на чучело.

– Не годится. Теперь и вороны поумнели – их не испугаешь.

Продавец пожимает плечами:

– Сукно касторовое… Цари носили из такого сукна одежду. А тут не берут. Странно!

– Ничего удивительного. Произошла переоценка ценностей. И не в их пользу. Время вносит поправки. Это же не торг, а спектакль какой-то, – отозвался Судаков, обращаясь к зампредрика.

И ушёл в Дом крестьянина, чтобы до начала собрания райактива написать в газету заметки о бортниковском колхозе, о Коробове, о празднике «Снопа и борозды» и о сегодняшнем торжище. Было что ему рассказать о своих наблюдениях за прошедшие дни…

Возвратясь из Коробова и Грязовца Судаков, в первую очередь, пошёл в редакцию, сдал три корреспонденции в газету, Геронимусу.

Редактор быстро прочёл их в его присутствии и сказал:

– Эта о Бортникове пойдёт. Заголовок удачен: «Могилы и наковальни». О происшествиях в Коробове суховато. Надо оживить, сделать доходчивей. Грязовецкий торг конфискованным барахлом написан живо, но стоит ли оглашать в газете?.. Ты ж сам пишешь об этом в осуждающем тоне. Как по-твоему?

– По-моему, не надо было устраивать такого публичного торга. А действовать по известному принципу: не трогать середняка, отобрать у кулака и дать бедняку. А что бедноте не на потребу, то передать общественным учреждениям и организациям.

– Так и должно быть. Как там Кораблёв? Крепко побили? Думает он за ум взяться?

– Надо полагать. Если после выздоровления женится на учительнице, она ему не позволит уронить себя. Будет порядок.

– Дай ему бог. А тут на бюро окружкома прорабатывали правого уклониста из Тигина. Тебя добрым словом помянули. Довбилов написал «отречение» от «правых» взглядов, придётся напечатать. Муторное что-то сочинил. Понимай как хочешь… Нелегкий год нынче. Весь окружной аппарат в разъездах по районам. И все не успевают. Ломка и перестройка… А рецепты, годные в одном месте, не годятся в другом. Нашу страну, как сказал поэт, «аршином общим не измерить», то бишь под один циркуляр не подвести. Из сельхозсектора звонили, ждут тебя. Опять куда-то тебе придётся ехать. Ну, всех благ! – Геронимус пожал Судакову руку и пожелал на прощание: – Пиши. Материал для газеты везде есть и диковинный и разнообразный…

В окружкоме Судакова неожиданно порадовали полученным из строительного института извещением о том, что набор студентов отложен до пятнадцатого октября и что лица, имеющие свидетельства об окончании строительных техникумов, принимаются на основное и заочное отделения без предварительных испытаний.

– Ты имеешь все шансы на поступление. Значит, тебе и готовиться не надо, – сказали Судакову в сельхозотделе окружкома. – Можешь до половины октября ездить по колхозам или же временно поработать в редакции газеты. Геронимус охотно печатает твои корреспонденции. Он даже склонен тебя взять к себе на постоянную работу.