Онлайн чтение книги Из жизни взятое
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

НЕ АХТИ КАКОЙ мудрец мельник Проташа. Но хитрости у него достаточно. Не ахти какой грамотей Проташа, но, испытав в первые годы революции все напасти, без словаря знает, своим хребтом изучил, что такое контрибуция, реквизиция, конфискация… Выправился житьишком своим в годы нэпа. Мельницу восстановил, один постав прибавил. Толчею при ней оборудовал. Дело пошло гладко. Можно было бы торговлишкой заняться. Но вдруг газеты заговорили о наступлении на кулака и появились новые слова – индустриализация и коллективизация. Казалось бы, прямо Проташи это и не касалось. Но чем чёрт не шутит. Смекнул Проташа: не до торговли тут, надо сжиматься. Были у него два дома в деревне. Стояли поодаль один от другого. Оба крашеные: один голубой – летний, другой желтый – зимний.

– Гляди, Проташа, – намекнул ему как-то Довбилов, – один домик могут у тебя национализировать для общественных нужд, под сельсовет или под школьный интернат. Два дома – это роскошь считается.

Что же делать? Сломать? Безрассудно. Продать? Где теперь найдешь богатого покупателя?.. И надумал Проташа один дом к другому, не ломая и не перестраивая, подкатить и поставить впритык, под одну крышу. Собрал плотников-мастеров дотошных, и на бревнах-кругляшах за неделю дом был сдвинут с фундамента и приставлен к другому. Так и стояли в тот год разноцветные «близнецы», один окнами на мельницу, другой – на лесное задворье, но теперь один дом – двор ко двору, под одной крышей. Не придерёшься. Авось бог милует, национализация не коснётся. Но как быть дальше? По ночам не спал Проташа, думал, что делать, если будет угрожать ему выселение?.. «Плотину сорвать, воду спустить, мельницу сжечь… – приходило в голову. – А что дальше? Расстреляют, а семью на Печору? Нет, не то лезет в голову…»

Шумит вода, крутится колесо, жернова делают своё дело. Стучат кованые песты в ступах, толкут в пыль овсяное зерно. Всё идет своим чередом – подобру-поздорову. Три фунта с пуда за помол – фунт гарнцевого налога государству, два себе. Жить можно – не живётся. Что делать со своим добром? Уступить мельницу колхозу? Легко сказать, а каково сделать? И на мельнице за работой нет покоя Проташе. Работнику, тому что? Таскает мешки, ухмыляется. Чего у него на уме – чёрт знает. Ему и спится спокойно, и ест за двоих, и смешинка с губ не сходит. Предчувствует работник – Проташе-хозяину скоро конец.

То ли своим скудным встревоженным умишком додумался Проташа, то ли подсказ от кого имел: составил акт по всей форме, оценил мельницу, разделил её стоимость на десять паев и расписал все паи на родственников. Раньше был один хозяин – теперь десять. Своя артель, своя компания – не должны тронуть, не должны…

Пришёл на мельницу Довбилов. Мужики расступились. А до него только спорили, который колхоз справедливее: бедняцкая «Победа» или зажиточных мужиков артель «Воля». Проташа не спорил, только вскользь со стороны едкие слова подкидывал:

– Который скорей рухнет, тот и справедливее. Вот уедет Довбилов из Тигино тут и начнётся кто во что горазд. Столпотворение. При нём порядок держится. А почему? Что ему надо? Хочет прославиться. Я, дескать, закопёрщик, дайте широкую дорогу в городе, а на что ему наше Тигино? Да пропади оно пропадом!..

– Протальон!.. Это обо мне речь?

– О ком же? – отозвался Проташа на неожиданный окрик Довбилова. – Такое время, только и говорения о колхозном кусте, о хлебном куске. Такая жизнь, хоть в гроб ложись.

– Не торопись. Належишься. Как с мельницей быть, подумай. А то похоже на то, что мельницу-то отберут в колхоз, а тебя, как крупного владельца, выселят.

– А я не боюсь.

– Пустые слова на ветер, Проташа, бросаешь. Ну, ты стар. Недолго протянешь на сей земле, а семья, твои ростки?.. Их тоже вон из Тигина.

– Не говори, парень. Сплошное затруднение и воздыхание. Только я теперь не полный хозяин мельницы. Моя в ней десятая часть. Посмотри-ка, вот. – Проташа достал из кармана жилетки свёрнутую, заверенную нотариусом копию раздельного акта.

– Что ж, нехитрая мудрость, но другого выхода тебе нет. Твои пайщики члены колхоза. Значит, от их имени их собственность – мельница обобществляется и будет в неделимом фонде всего куста. А тебе дорога в колхоз. Ты уже по этой бумаге неполноправный владелец. Пиши заявление в колхоз. Поддержим.

– Только ты меня в «Волю» принимай. В «Победе» с этим тряпьем мне делать нечего. А «Воля», может, оставит меня в должности заведующего мельницей. Я уже об этом тоже подумывал. Эх, заставила неволюшка в «Волю» идти!..

Таким путем и способом Проташа вошел в колхоз. Мельница осталась в его ведении. Бережно и любовно присматривал он за ней, всё ещё надеясь на то, что всё перемелется, всё образуется.

Весь июль Иван Судаков прожил в командировке в Тигине. Дело новое – невозможно сразу понять и разобраться, что к чему. Коллективизация вроде бы завершена. Трудиться бы людям, идти в гору. Нет, что-то не то!.. В газетах Тигино в пример всем ставят, а какой же это пример?.. На собраниях споры-раздоры: землю поделили не так, скот обобществили не этак, беднота выделена отдельно, зажиточные с кулаками особо. Нет, «Воля» – это не артель, а лжеколхоз, «Отбой» не лучше. Тут требуется вмешательство весомое, вопреки Довбилову, создавшему такой колючий куст. Какой же это пример, если внутри колхозного куста нет единства, а есть вражда. Сначала словесная перепалка, ссоры на собраниях, а потом и ещё того хуже – вредительство!..

Как-то в воскресенье Судаков вышел посмотреть на сборище-гулянье тигинской молодёжи.

Народу на улице много. Земля уплясана, утрамбована, как на гумне. Девки хороводятся в длинных платьях. Косы заплетены с лентами, обувь не плясовая, неказистая: башмаки с пуговками и резинками. Ребята в сапогах, а кто в лаптях – тот позади держится, не высовывается. Разве только бесшабашный какой навеселе после самогонной порции вырвется в круг в лаптях и всем на смех пройдёт козырем:

Судакову понравились припевки-частушки, распеваемые под гармошку. Он сел в сторонку на бревна и стал записывать. Кто-то догадался из ребят, сказал:

– Смотрите, городской приезжий наши коротушки на учёт берёт, в книжечку.

– Давайте-ка ему позабористей!..

И посыпались такие частушки из ребячьих глоток, что карандаш застыл в руке Судакова. Потом он догадался записывать так: два-три слова, а остальное точки. А потом зазвучали частушки на злобу дня:

– Это уже другой разговор! – промолвил Судаков и подошел к плясунам посмотреть, кто из них на такие шутки горазд. Внимание его сразу привлёк селькор Пашка – его заметки иногда в «Красном Севере» проскальзывают. Судаков подошёл к селькору, когда тот отплясался, соревнуясь с пастухом-лапотником.

– Восьмерых коров, говоришь, зарезал?

– Да. И трёх тёлок! – бойко ответил Пашка, вытирая на лбу пот и поправляя русые волосы, смокшие от старательной пляски.

Распахнув пиджак, он ударил себя кулаком в грудь и заговорил с возмущением:

– До чего дошло, товарищ Судаков!.. Пишу в газету. А мои заметки воруют из почтового ящика и подкидывают мне с резолюциями. Печатными буквами написано: «Не пиши, если хочется тебе жить». Письмо в Вожегу уполномоченному ГПУ отослал. Пусть знает, какие птички в нашем колхозном кусте водятся, да чирикают.

…Вскоре, когда земля в «Воле» была поделена и закреплена, а скот остался у каждого на своём дворе, зажиточные члены колхоза решили подать коллективное заявление в Совет с просьбой распустить их, чтобы жить по-старому. Тут и Довбилов, ратовавший за мирное врастание кулака в социализм, встревожился:

– Сумасшедшие! Воздержитесь от преждевременных похорон. Чего вам надо? Вы хозяева в своей деревне. У вас всего два-три бедняка – Талибов, Лисов да Ерёхин. Что они, против вас? Их голос тонок на собраниях, вы их всегда приглушите… Довлейте большинством голосов и творите в «Воле» волю свою.

Пришлось послушать Довбилова и от подачи заявления воздержаться.

Разговаривал Судаков с беднотой, разговаривал с секретарем партячейки Серовым.

– Не та линия у Довбилова. Этот «профессор» уедет к осени в город, а кто же будет за него расхлёбываться?

– Нам простительно. У нас первый опыт «комбинированного» колхоза, без ошибок не бывает, – пытался возражать Серов. – Как-нибудь обойдётся, образуется.

– Едва ли. Вот увидите. Где слыхано, чтоб такая потачка кулачью давалась?..

Звонил Судаков по телефону в райком, в окружном, писал докладные записки туда и сюда. Узнал об этом Серов, забеспокоился и, не дожидаясь отъезда Довбилова в город, поспешил в сельсовете вывесить коряво, но крупно написанные им лозунги, подсказанные из райкома: «Не пустим кулаков в колхозы!» «Не уступим кулакам Тигино!»

Лозунги появились с запозданием, ибо кулаки уже были членами колхозов и вредили делу. Что ни день – происшествия: то стога горят в бедняцком колхозе «Победа», то скот у них изувечен, то плуги и бороны, оставленные на поле, поломаны. Кто-то ночью в бедняцких избах камнями стекла в окнах побил. В колодцы дегтю налили, воду испортили. Ночью неизвестные избили колхозницу-комсомолку. Впотьмах из-за угла одному колхознику колом сломали руку. А сколько было прирезано скота за время создания Тигинского куста колхозов?.. Нет, тут одной агитацией, убеждением и криком на собраниях ничего не добьёшься. Нужны меры решительные.

Судаков выслушивает жалобы колхозников, тех, которые пришли в колхоз с добрыми намерениями. Пухнет записная книжка от обилия вопиющих фактов. А что с ними делать, с этими фактами? Есть закон, надо прибегать к нему за помощью.

Ночью, когда в сельсовете никого нет, Судаков звонит в район:

– Присылайте следователя. Есть серьезные дела. Колхоз подрывают изнутри. Следователю сама беднота поможет…

Следователь не замедлил. Закрылись на ключ в сельсовете. Спрашивает Судакова:

– С чего начать? Что делать? Каких вызвать свидетелей, чтобы могли подтвердить кулацкие безобразия?

– Свидетелей будет сколько угодно. Они есть. Зови здешнего милиционера на помощь.

Милиционер свыкся с обстановкой. Деятельность его не распространялась дальше вытрезвления пьяных. Пришел, козырнул.

– Арестное помещение есть? – спросил следователь.

– Есть, – ответил милиционер. – Я для этой цели баню приспособил. Решетка из железного обруча. Замок на дверях крепкий, старинный. На предбаннике место для дежурной стражи. Есть берданка. Дежурного сельсовет выделит.

Договорились Судаков и следователь «брать быка за рога». С повесткой побежал милиционер за Борисовым, чтобы привести его на допрос.

– Вопросы буду задавать я, – сказал Судаков, – а вы, знай, формулируйте показания. Я эту механику вашу следственную знаю. Меру пресечения изберите в зависимости от изобличения обвиняемого. Фактов против этого типа достаточно. В баню его, в баню!..

Борисов пришел в сопровождении милиционера. Чувствует неладное. Однако делает вид храбреца и замечает следователю:

– Время горячее. От дела отрываете. Народ узнает о вызове, – забеспокоится: что, почему?

– А почему, сейчас узнаете, – говорит следователь и начинает записывать.

По всем пунктам протокол заполнен, только в вопросе о социальном положении следователь, добиваясь истины, сделал несколько поправок: написал «середняк» – зачеркнул, написал «зажиточный, верхушка, имевший твёрдое задание» – тоже зачеркнул. Наконец, написал «кулак» и сделал примечание внизу листа: «Зачеркнутое не читать, написанное „кулак“ верить».

– Товарищ уполномоченный окружкома партии, какие у вас есть вопросы к председателю «Воли»? – обратился следователь к Судакову.

– Есть некоторые, – ответил тот, глядя в упор на Борисова. – Вопрос такой: скажите, Борисов, кто позволил вам забивать скот, торговать мясом и куда вы девали вырученные деньги?..

– Это уж наше дело. Те коровы были тощие, в обобществление не вошли, оставлены были в личном пользовании, ну, и забиты. Мясо ушло в Вологду и Вожегу. Деньги поделены, кому скот принадлежал…

Торопливо бегает перо следователя по бумаге, а Судаков опять с вопросом:

– Скажите, Борисов, почему ваша так называемая «Воля» и вы лично не участвуете в постройке общественного скотного двора?

– У нас для нашей скотины места много и в единоличных дворах. И каждый крестьянин за бывшей своей коровой лучше уход соблюдает и бережет коровку или там тёлку. От своего скота нелегко сразу отвыкать. Тоже и от лошадей. Да и скот к своим владельцам привычен. Обхождение чует…

– Значит, скот обобществлён только на бумаге. На деле же по-прежнему на своих дворах.

– Почти так, да…

– Скажите, Борисов, почему «Воля» при распределении полей забрала себе лучшие участки земли, а худшие отошли бедняцкой «Победе»?

– Потому что мы первые организовались…

– Против бедноты? И чтобы сохранить своё кулацкое лицо и душу под колхозным покрывалом? – продолжал, немного горячась, Судаков.

– Как? Не перевирайте! – замахал обеими руками Борисов. – У нас тоже есть беднота: Лисов, Ерахин, Талибов… Не все зажиточные.

– Запишите, товарищ следователь, – подсказывал Судаков, – все вопросы в «Воле» Борисов и его сподручные лжеколхозники решали сами, без участия этих трёх бедняков. Их на собрания не приглашали, к голосу их не прислушивались.

– А что они понимают? И какой от них материальный вес в колхозе? Голые пришли, нагишом и уйдут, – наглея с каждой минутой, уже не столько соглашался, сколько огрызался Борисов. Он расстегнул вышитую косоворотку, сбросил на пол кепку. Постепенно овладев собой, готов был теперь дерзко отвечать на любой вопрос, идти «напропалую», как необузданная лошадь с риском расшибиться несётся под гору вон из хомута.

Да, антиколхозных преступлений у Борисова тяжкий воз. Чем дальше его «гонял» Судаков вопросами, тем было видней следователю, что председателю «Воли» одна дорога – под увесистый замок в баню, а дальше – тюрьма, настоящая, вологодская, со стен которой далеко видны написанные в семнадцатом году вещие слова: «Эти стены воздвиг капитал. Коммунизм их сметёт до основания!»

– Кстати, напомню о Лисове, – продолжал Судаков. – Лисов бедняк? Член сельсовета?

– Да…

– Почему вы у него отобрали хлебный паёк, полученный им в кооперации. Вы у него даже тесто вместе с квашнёй унесли. Почему?

– Я знал, что у Лисова денег нет, думал, что он паёк взял в сельпо за счёт «Воли»… – бормотал растерянно и неуверенно Борисов.

– Товарищ следователь, вы слышите?

– И слышу и вижу впервые такого «благодетеля», ещё во главе «Воли», – отвечал следователь, записывая показания.

– Дальше, Борисов, что вас заставило избить бедняка Лисова, порвать на нём единственный и последний пиджачишко?..

– Как избить? Как порвать? Клевета!..

– Да так, как было. Вы его вытолкали из избы, в кровь бутылкой ему разбили голову и оторвали у пиджака полу…

– Пьян был, не упомню…

Не слишком долго продолжался допрос Борисова. Следователь был человек строгих правил, вызвал из соседней комнаты сельского милиционера:

– Отведите его, товарищ, под замок, в баню. Пусть «попарится».

За Борисовым на допрос был вызван Проташа. И тому обвинение, и тоже – под арест.

За Проташей последовал болтун, грызун, Зызовушко Длинноязыкий – такая кличка ему была дана в Тигине давным-давно, крепко к нему прильнула, и никто его иначе по имени и фамилии не называл. Зызовушка, а почему Зызовушка? – чёрт его знает. Этот был старше значительно и Борисова, и Проташи. Лет ему было за шестьдесят, а языком крутил во все стороны. Лучшего подкулачника, антисоветского болтуна ни Проташа, никто другой из кулаков в Тигине и не желал: плетет старик Зызовушко языком, будто сети вяжет, и запутывает в эти сети всех доверчивых, всех охочих до всякой антисоветской брехни.

Зызовушко вошел, снял фуражку с разорванным надвое, когда-то лакированным козырьком. Перекрестился в угол, где полагалось быть образам, и не двинулся, встал у порога. На нём был серый домотканый холщовый кафтан и такие же с заплатками штаны. Ноги босые, с засохшей грязью.

– Проходите. Садитесь.

– Благодарю покорно. Однако не на десять лет? Хи-хи-хи… Мне и житья-то на столько годов не осталось. Только и дум теперь, царица небесная, о кладбище. Какой уж из меня колхозник?.. Мало силёнок. Проташе на мельнице помогал изредка – то на весах, то засыпку делать…

– То языком молоть всякую чепуху и вранину в угоду кулакам… – продолжил за него Судаков. И, не договариваясь со следователем, утешил старика:

– Ни в тюрьму садить, ни судом судить тебя, Зызовушко, не собираемся. Человек ты старый, личность не весьма светлая. Болтовня твоя против колхоза – пустой брех от серости, темноты, от недомыслия. Но вред от твоей брехаловки всё же был и есть. Так вот, учти: если ты будешь порочить колхозы, поносить, ругать советскую власть, то тебе Тигина не видать. Так и знай: вышлют без суда.

– Помилуй бог, помилуй бог, я власть не проклинаю, а в «Волю», как приказал Довбилов, я тоже вступил.

– А ради чего ты вступил в «Волю»? – спрашивал опять за следователя Судаков, хотя следователь записывать ничего не собирался, но был он не против, если из разговора Зызовушки что-либо пригодится для свидетельских показаний по делу Борисова и Проташи.

– Ради чего? – переспросил Зызовушко, – а я и сам про то не знаю. Все у нас в деревне говорили: надо вступать первыми. И Довбиленок настаивал. А ради чего? Машины обещали, всякий кредит, кусторез получен, луга чистим… Что ещё? Хотелось, чтобы поля получше нам достались. Не совру, тут Довбилов помог, помог… Скот тоже без обиды – у всякого на своем дворе стоит. Вот не знаю, как урожай делить будут? Чего не знаю – того не знаю. А Борисова-то что? В каталажку? Хороший, хозяйственный, а вот строговат и на руку резок. Лисова-то он зря поколотил, зря. А может, и за дело? Кто их знает… А как же с мельницей-то? Она теперь и не Проташина, и не знаю чья, – десять пайщиков членов-компаньонов. А сам хозяин тоже в каталажку? Мы ведь доглядели за тем и за другим, как их милиционер в баню запер. Этак вы всех нас, как голубей, под пестерь переловите?

– Голубей мы не трогаем, – успокоил Судаков словоохотливого Зызовушку. – Мы только вредную птицу в клетку садим. Да, да, в клетку и на целую пятилетку…

– Этак-то ваша возьмёт, чего говорить, о чём сумлеваться. – Зызовушко погладил заплаты на забелённых мукой штанах, посмотрел блуждающими подслеповатыми глазками на Судакова и следователя по очереди, спросил:

– Могу идти-ть?.. Спасибо, господа товарищи, поучили малость, не обесчестили старика. А я теперя уж подумаю, какое слово сказать, какое проглотить молча. – Он перекрестился в пустой угол и вышел, пошатываясь.

На улице, на бревнах, сидели кучей мужики. Время было уже под вечер. Тихонько разговаривали, гадая, за кем ещё пойдёт милиционер, кого после допроса отведет в каталажку-баню. Когда из сельсовета вышел Зызовушко и пошел было в свою «Волю», мужики его окликнули:

– Зызовушко! Сюда! Ну, как?..

– Да ничего, бог пронёс. Из годов, говорят, вышел, таких не рестуем. Отпустили…

– А на твой длинный язык наступили?

– Есть маленечко. Наступили.

– Ну, катись, катись, дурак…

– Дурак, да хитрый. Хи-хи-хи! – и поплёлся Зызовушко от любознательной толпы деревенской. А около бани, с берданкой на, плече расхаживал торжествующий колхозник Лисов.