Онлайн чтение книги Из Магадана с любовью
РАССКАЗЫ

МОЯ БЕДА, МОЯ ВИНА

– Слышала уже, что третий раз звоните. Эти папаши с ума страгиваются, будто сами рожают. Погодите, говорю. Ее врач смотрит. Обход, говорю. Как фамилия? Лепешкин? Поищу я, поищу.

Петр Игнатьевич Лепешкин, двадцати шести лет от роду, инженер отдела техники безопасности на крупном заводе, держал телефонную трубку возле уха и поглядывал на коллег, толковавших о происшествии на стройке. Крановщица задела железобетонной балкой шлакоблок, тот сорвался и на голову студента. Летом дело было, а теперь суд состоялся. Прораб алименты будет платить студенту, пока тот не выздоровеет. Может быть, всю жизнь.

– Почему не крановщица?– Спрашивает Лепешкин, но ответа не слышит, потому что больница отвечает по телефону.

– Лепешкин? Будет говорить врач. В трубке раздался грохот, затем резковатый, хорошо поставленный голос оглушил его:

– Лепешкин? Вы меня слушаете? Вы только не… Вы знаете… Ваша дочь сегодня умерла в шесть тридцать. Але! Ничего не поделаешь. Что молчите?

– Да, хорошо. – Лепешкин положил трубку и замер, уставившись в плакат «Под стрелой и грузом не стоять!»

– Так вот, Петр Игнатьевич, вы не дослушали: прораб инструктаж не провел. Он и отвечает на полную катушку. Тут дело такое, что виноватого найти нужно. Найдут, не беспокойтесь. Кстати, вам в четырнадцатый цех идти – станок там привезли новый и…

– Извините, Сергей Борисович, – перебил Лепешкин. – У меня, знаете ли, дочь умерла…

– Да? Только без паники. В цех я сам пойду. Занимайтесь своими делами. Что надо, так не стесняйтесь, поможем.

Пока Лепешкин не работал в этом отделе, вести о различного рода чрезвычайных происшествиях доходили до него редко и в сглаженном и исправленном виде, не производя внутреннего потрясения. Перейдя в отдел, он поразился количеству несчастных случаев, сопереживал, отчаивался. Потом научился гневаться на тех, кто попадал во всякие передряги. Растяпы. Ведь стоит не нарушать инструкции, и безопасность обеспечена. Конечно, прораб виноват, крановщица не святая, но и студент – он-то куда смотрел? Надо хоть немного думать…

Этой спасительной позиции научил его Сергей Борисович: «А иначе ты у меня живо спятишь. И я буду виноват, что не уберег. Главное, без паники»…

Узнав о смерти дочери, Лепешкин стал убеждать себя не поддаваться. И это ему удалось сделать без усилий.

«Что же так-то? Неужели я такой пень бесчувственный?» – подумал Лепешкин. Он попытался поставить себя на место бедного студента и тотчас почувствовал свист падающего камня и голову в плечи втянул. А вот дочку мертвой представить не смог. «Так я и живую не видел»,– объяснил себе этот факт Лепешкин.

А Ольга что же? Не видела? Он достал записку жены и стал перечитывать на морозе возле автобусной остановки.

Я же родила и не видела ее, сразу уснула. Видела только что-то темное и синенькое, не дали рассмотреть. Мне сказали, что я потеряла много крови и нужно отдыхать, спать побольше, а дочку не покажут, не положено. Через сутки принесут кормить. Это называется прикладывать к груди. Они когда родятся, это для них такой великий труд, что они очень утомляются и. должны спать.

Взрослые тоже ведь, если намаются, об еде не думают, а лишь до постели добраться.

Я дала ей костей, и крови, и мышц, я дала ей мозг, чтобы она была умненькая девочка. И хочу, чтобы она была умненькая. Конечно, она будет сначала глупышка, но потом поумнеет. Я создавала ее и не знала, что получится…

Если жена еще не знает, то с его неурочным приходом насторожится. Правда, она ставит ему в укор других мужчин, которые являются по два, а то и по три раза на дню, приносят женам какие-то немыслимые банано-апельсины, а он лишь грецких орехов купил на базаре да яблок.

Если ей уже сообщили, надо и вести себя соответствующе. Да конечно, сказали, разве пощадят? Там народ суровый.

Автобус почти пустой, и улицы тоже опустели. Люди заняты, каждый своим, им дела нет до Лепешкина. Солнце светит красным обманным светом, – почему – ведь у него горе, он должен ничего не замечать на свете.

Вот и сосны показались, целая роща, в ней городок больничный. Первый корпус – хирургия, а дальше – родильное отделение. К окну на первом этаже приклеена вырезанная из бумаги тройка.

Он привстает на цыпочки: кровать жены у дальней стены, и, почувствовав его взгляд, Ольга вздрагивает. Теперь будет медленно, держась за спинку кровати, вставать, идти – на каждый шаг гримаска боли. И Лепешкин тоже гримасничает, словно это могло дать ей облегчение.

Она видела в серой дымке более или менее отчетливо его лицо и двигалась на него бездумно, как бабочка на огонь. Ее сил каждый раз было ровно на шаг, и откуда они брались на следующий, она не знала, да и не думала об этом.

Ольга, когда дошла до окна, навалилась грудью на подоконник, шепнула:

– Знаешь?

Лепешкин насупился и закивал головой.

– Знаю,– сказал он без голоса, потому что вопрос Ольги понял по губам.

Ольга приложила ладонь к уху, и он крикнул:

– Знаю!

Она что– то шепнула еще. Лепешкин недоуменно пожал плечами. Она приблизила губы к стеклу и сложила ладони рупором:

– У врача был?

– Сейчас пойду! – крикнул он.

Ольга кивнула. Постояла еще, потом расстегнула пуговицу халата, показала бинты. Лепешкин с удовольствием отметил, что следов крови на них нет.

– Грудь перетянули… Молоко…

– Ммма-аша! Ммма-шшша!

Лепешкин присел от неожиданности. Позади стоял небритый шальной мужик и орал, задрав голову.

– Грудь мне перетянули, – повторила Ольга, Лепешкин развел руками, показывая недоумение, потом показал пальцами на уши.

– Перетянули, – повторила Ольга и показала руками, с какой силой ее перетягивали,

Лепешкин, досадуя, снял шапку и приложил ухо к стеклу.

– Маша! Я пришел! Здорово! Поздравляю!

– Да заткнись ты, скотина!

– Счастливый отец обернулся к Лепешкину, смерил его взглядом.

– Выбирай выр-ражения!

– Потише можно?

– Ссын рродился, п-понимаешь?

– Поздравляю… У меня дочь… умерла…

– Понял. Выпьешь? У меня есть,– он распахнул пальто.

– Мне к врачу идти надо.

– Зачем к врачу? А-а, – он вяло помахал кулаком.

Ольга недоумевала, и раздражение Лепешкина распространилось на нее: не может уж как следует объяснить, чего хочет.

– Ты спроси их, отчего умерла. К стенке придави. Под суд их, пусть попляшут, – счастливый папаша жестикулировал кулаком.

– Вы думаете, они виноваты?

– Во дает! Конечно, в суд подавай.

Лепешкину уже не терпелось окончить разговор с Ольгой.

– Я пойду к врачу,– сказал он громко.

– К прокурору, – мужик изобразил пальцами решетку. Ольга испуганно взмахнула рукой.

Лепешкин обошел здание, отыскивая вход. Он будет очень спокойным, весомым, а криком ничего не добьешься.

Дверь он открыл ногой.

– Ты куда пресся? Ты куда пресся, охальник? Ну-ка я тебя мокрой тряпкой да по шарам!

– Извините, вы не могли бы…

– Я-т могу, а ты куда пресся, помыла только что. День и ночь возись, а за людей не считают.

– Извините, пожалуйста, будьте любезны, если вас не затруднит, сказать мне, где я могу видеть пряча?

– Какого врача-то?

– Не знаю. Дочка у меня умерла. Два дня пожила и умерла.

– Ай-я-я, милай! Царство ей небесное! Не повезло тебе, милай! Не повезло. Садись, посиди. Зла не хватает на свиристелок этих. Дитя наживут, месяцев до шести дотянут и преждевременные роды закатывают. Медикаменты есть такие, милок.

Они сидели на стульях друг против друга, и Лепешкин качал головой. Слишком невероятным было то, что она рассказывала.

– Прокурору надо вмешаться,-сказал он, но решимость оставила его.

– А что я могу? – женщина была явно смущена. – Факты нужны, разоблачить! А что я могу доказать? Они такое понапишут, что, как у змеи ног, правды не сыщешь. Сколько уж обещались вывести на чистую воду, а умеют, должно быть, эти фифы глаза отвести. Вот у тебя-то в субботу родилась? Да? Так ее никто и не смотрел. Больно им надо – выходной. Да блатных большинство, нашего брата и не смотрят… Хоронить-то будешь, так в морфологию тебе надо, а по-нашему морг. Сегодня не дадут, а завтра после обеда приезжай с гробиком, сегодня закажи. Справку возьми, что хоронить разрешают. Могилку закажи, чтобы вырыли. Зима теперь, дорого берут…

Ему стало душно и захотелось выйти на мороз и хлебнуть воздуха. Он извинился, рванул дверь.

Его можно было принять за человека с большим самообладанием – плохо, а крепится, не раскисает.

Мне сказали, что она родилась семимесячная, но рослая – сорок семь сантиметров, и вес у нее почти три килограмма. Тут таких кошек рожают – кило девятьсот – и довольны. А я и сама не шмакодявка какая-нибудь. Надо поспать хорошенько, подольше и, когда проснусь, мы встретимся. Она уже наскучалась без меня.

Она будет – как царевна – красивая, длинноногая. Нашему папе мы будем позволять любить нас, носить на руках. Маленькая моя женщина, пользуйся моментом, а выпустишь, – что будет? Мужчины пошли все слабенькие, у них только и хватает сил, чтобы любить самих себя. Это они в детстве шустрые – ходят на головах и разбивают носы, а чуть подрастут, и куда их мужество девалось…

–  Все сидишь, милай. Подь сюда. Договорилась я с доктором.

Лепешкин вскочил, что-то подрагивало у него внутри. Он хотел остановить эту дрожь усилием воли, вспомнил, какой веселый ехал на работу и как беспечно встретил весть о несчастье.

У врачебного кабинета он постоял с минуту, сжал зубы и рванул дверь.

– Здравствуйте, мне надо поговорить.

– Садитесь. Фамилия.

– Лепешкин.

– Ясно. Как раз пишу анамнез.

– Как это все получилось?

– Получилось? – она посмотрела поверх больших импортных очков. – Вам лучше знать, как, – она откинулась и качалась на стуле и поигрывала карандашиком. В каждом се слове слышалась змеиная издевка. – Детская смертность у нас самая низкая. Ниже, чем была в княжеских, царских фамилиях. Мы работаем, мы не стоим на месте. Автономный тепловой и газовый режим для недоношенных, есть достижения, есть. Выживает подавляющее большинство.

Лепешкин смотрел на ее холеные руки и думал, что эти руки брали его ребенка, и, наверное, они сделали все, как нужно, и у него нет основания не доверять им.

И еще он подумал, что пожилая нянечка сильно преувеличивает, называя здешних врачей убийцами. Пожилые люди любят пофантазировать, поиграть в опасность и значимость своего труда, преувеличить собственную роль на земле. Вот и Сергей Борисович, начальник его, тоже любит порисоваться, а что значит он на самом деле? Зарплату только получает большую. За ответственность – что случись, так с работы снимут, вот и иллюзия, что приняты крупные меры…

– Я, кстати, говорила вашей, – докторша сделала многозначительную паузу, – вашей супруге, когда она приходила на консультацию, чтобы она полежала в нашем отделении, а у ней ведь есть кое-какие хронические болезни. И с мужем я просила познакомить, а она все отмалчивалась. Раньше надо было нам встретиться, я бы рассказала, как беречь жену. У нас есть женщины, которые по девять месяцев лежат. Только бы иметь ребенка. Вставать нельзя, волноваться нельзя. Только есть и спать. Да еще не получается с первого раза. Чтобы только ребенок был. А уж потом совсем отчаиваются, усыновляют, удочеряют. О-о! Не знаете? Целая очередь на усыновление. Ничего, молодые вы, не отчаивайтесь. Только нас не игнорируйте. Серьезнее надо. Вопросы есть?

Сейчас, когда можно было подняться и уйти, Лепешкин словно прирос к месту. Слишком много она наговорила, потому, он уверен, не сказала главного. Но ведь это главное он и не хотел услышать, чуть не молился, чтобы она промолчала. Если бы она коснулась этого, он бы тоже выдал ей!

Но холеная врачиха промолчала, и он тоже промолчал, будто заключив какую-то сделку.

Ольга не отходила от окна, боялась, что не сможет еще раз встать. Ведь он должен принести какую-то новость. Она устала ничего не знать. Может, разговор с Валерией Евгеньевной только приснился и сейчас она тоже во сне. Может быть, что-то не поняла. Бывают же ошибки. От них никто не застрахован.

За окном воробьи, бойкие и жирные какие-то. Где так отъелись? Она не смогла бы удержать такого воробья в ладошке… Наверное, у дочки было такое сердце – как воробей, только слабое, робкое.

Там были не сосны, а березы. Когда ездили в детдом в гости. Березы толщиной с детскую руку, но высокие, до самого неба. Когда валяешься на траве. И рука, если вытянуть вверх, тоже как дерево. Глаза устают от сини и белизны, и, если зажмуриться, земля проваливается. И тогда пробегает по коже какая-то дрожь.

Ольга крепко сжимает его локоть, ногти впиваются в кожу.

«Ты что?» – ему обязательно нужно спросить, он точно глухой, слепой и бесчувственный. Неужели нельзя понять, что если земля уходит из-под ног, то страшно. Он скажет: «Овраг, что тут такого? Сухой заросший овраг, балка. Балка заросла березами. Мы ими восхищаемся, а ведь ничего хорошего, сосны вырождаются, а на их место березы и осины – сорное дерево».

Если закрыть глаза, то все равно видно небо и подрагивающие ветки берез. Ветра нет, листья шевелятся сами по себе. Может быть, они тоже чувствуют тот холодок, который пробегает по ее коже? Нельзя же чувствовать то, чего нет…

Если сесть, то голова кружится и, кажется, упадет сейчас, ее нужно держать, держать, зажав ладонями.

– Иди сюда, – говорит он и протягивает ладони. – Иди! – Он улыбается, ему хорошо, он все знает про себя. Он берет ее за локоть и тянет к себе, уверен, что уступит его усилиям. – Ты что, заболела? Конечно, ты заболела, говорил же вчера надеть кофточку… Как маленькая, не слушаешься. Я поношу тебя на руках, хочешь? Голова болит? Может быть, от обилия кислорода? Излишества, говорят, вредны, а? Ну, вот ты и улыбнулась. Идя сюда.

– Ну, сделай же что-нибудь! Я прошу тебя, мне плохо.

– Сильно болит?

– Да не болит же, не болит! Ты ничего не понимаешь.

Он оторвал ее ладонь ото лба и поцеловал. Она сделала движение вырвать руку, но не вырвала. И другой рукой он тоже овладел.

– Ты как паук, – сказала она.

Он засмеялся, счастливый от ее шутки.

– Так что с тобой?

– Ничего, – сказал она детским голосом. – Показалось мне.

У них была такая игра, – Ольга представляла маленькую девочку, плаксивую, капризную шалунью.

– Я кошке давала молоко в стакане. Только усы мешали, я их ножницами состригла.

Он улыбался. Неужели он ничего не чувствует и ему нужно это сказать?

– А знаешь, у нас ребенок будет…

– Ребенок? – переспросил он и вскочил. Деревья будто присели, овраг уже не такой глубокий – она тоже встала.

– Ты не ошиблась? Ты могла ошибиться. Конечно, ты ошиблась.

Им уже принесли, всем четверым. Дети запеленаты и похожи на шелковые коконы. Не видела никогда шелковых коконов. Теперь буду иметь примерное представление. Они кормят. У меня тоже молоко. Ее скоро принесут. Может быть, ее принесут завтра. Мы с ней заживем. Нужно спать, тогда восстановятся силы. Откуда они берутся во сне, хотела бы я знать. Засони должны быть самыми сильными людьми на свете. Я буду спать, потому что быстрее придет завтра. И еще раз принесут кормить, а я позавидую раз-другой – и все.

Она была некрасивой.

Может быть, этим все и сказано.

С красивыми все ясно: строят глазки, жеманничают, соглашаются пойти в кафе. Назавтра у них уже другой, послезавтра – третий… Лепешкин любил красивых, их капризы, словечки с подковыркой. Игру – кто кого переиграет. Эта девушка сказала ему:

– Вы пьяны!

Заводской эстрадный оркестр играл достаточно громко, но понять, что отвергнут, было можно.

Она стояла, вытянувшись в струнку, совершенно затравленная. «У нее нет пария»,– догадался Лепешкин.

В клубе был «Голубой огонек» третьего цеха. Отмечали успешное выполнение плана, пригласив на встречу всяких замечательных людей и Лепешкина, непонятно только, почему его. Он пришел, слушал умные речи о нравственном воспитании, стихи. Еще был конкурс девушек – на лучшее приготовление салата.

Лепешкин запомнил эту девушку-струнку, нашел ее в цехе, поинтересовался, как у нее в смысле техники безопасности, все ли в порядке.

– Я хотел бы поговорить с вами. Под часами. Надеюсь.

– Сегодня не могу, – ответила она запальчиво.

– Я и не предлагаю сегодня.

– Мы договаривались с девчонками в библиотеку идти, – оправдывалась она на всякий случай, всякое ведь можно подумать. – Поступать готовлюсь. В железнодорожный.

– Ясно. Тогда завтра. В «Ротонду» пойдем. Это Усов придумал кафе-мороженое называть. Поэт, между прочим, стихи его в газете печатают.

В «Ротонду» Лепешкин пришел пораньше, чтобы занять столик. Усов, словно сговаривались, ждал его. И официантка тотчас явилась.

– Что вам, маковки?

– Лимонад, – сказал Лепешкин.

Усов рассмеялся.

– Ты ничего не понял, Вася. Я сегодня не один. Я сейчас приведу девушку, совершенно необыкновенную. Она пьет только лимонад.

– А ест?

– Грызет гранит пауки.

– Чеснок должен пахнуть чесноком. Водка должна пахнуть водкой. Почему мужчина пахнет чесноком и водкой?

– По-моему, это Омар Хайям.

– Вообще-то дорабатывать надо. Стихотворение в прозе будет.

– Про водку убери, не напечатают. А так хорошо.

– Сам знаю.

– Ну ладно, иду за девушкой. Столик держи.

Девушка ждала его под часами, вытянувшись в струнку.

– Добрый вечер. Нас ждут. Вася Усов. Будет стихами забрасывать, не смущайся.

Последнее напоминание было отнюдь не лишнее. Когда она сняла плащ и осталась в платье с глубоким вырезом, то ее шея и плечи, как и лицо, покраснели от смущения.

Он провел ее через зал и посмеивался ей в спину, на тот случай, если она кому-то покажется смешной.

– Мы вас очень ждали, – сказал Усов, – тем более что без вашего разрешения не отважились что-то выпить. Замаялись от жажды. Разрешите?

Девушка не смогла ни слова вымолвить, а лишь вдохнула воздух так, что ноздри затрепетали, и несколько раз кивнула.

– Спасибо, – сказал Лепешкин, изо всех сил сохраняя серьезность.

– А вы что-нибудь с нами? – спросил Усов.

Девушка повторила свое судорожное «да».

– Вы отчаянная девушка, – сказал Усов. – Вы ничего не бойтесь. С Лепешкиным не пропадешь. Тонкий знаток техники безопасности.

– Вася, девушке трудно принять твою манеру. Но слушайте, он увлекается. Поэт – и этим все сказано. Дайте ему какое-нибудь слово, он оттолкнется от него и накрутит стихотворение.

Усов предостерегающе поднял руку:

– Вообще я ищу слова. Нужно в какой-то заданный миг быть в нужном месте, чтобы встретиться с нужным словом. А еще я ищу людей.

– Ну вот, Вася, подработаешь, и будет стихотворение о словах.

– Вы такие… умные, – сказала девушка, и пятна снова выступили на ее щеках и шее.

– Она прелесть, – шепнул Усов.

– Ты бы видел, как она меня отшила. Классика. «Вы пьяны!» Нет, у меня так не получится. Повторите, а? Специально для Усова. Вася жизнь изучает. Ему нужно. Я вот интересен ему как тип. Он от меня черточку какую-нибудь возьмет для стихотворения. Остальное бросит. Раков ели когда-нибудь? Шейку ешь, а остальное – в мусор.

– Но так же нельзя, – растерянно сказала девушка.

Лепешкин самодовольно рассмеялся.

– Да шутит он, – сказал Усов. – Петю я беру целиком, растворяю, и этим раствором пишу его образ.

Девушка тонко рассмеялась и закрыла рот ладошкой. Если Усову так хорошо в обществе девушки, то пусть бы и развлекал ее. Может быть, напоить? Чтобы знала…

– Слушай, Усов, девушка хочет выпить, а ты ее заговорил.

Девушка улыбнулась шутке Лепешкина.

– Я ужасная пьяница.

– И заметьте, – подхватил Усов. – Слово-то, какое – женского рода. Наверное, это еще со времен матриархата. Приходит разбушевавшаяся жена домой, сквернословит, зарплату мужу не отдает. И муж пишет жалобу в профсоюзную организацию племени.

Лепешкин поморщился. Опять понес, не остановишь. Но, с другой стороны, что предложить взамен?

Официантка принесла коньяк. Усов оживился до того, что стал напевать.

– Пейте,-сказал он девушке. – Мы не смотрим. Представьте, один рыцарь клялся подарить своей возлюбленной солнечные лучи в бутылке. А где накапливаются лучи? В винограде. А коньяк – это концентрированные солнечные лучи.

– Если уж тебя на просветительство потянуло, то обрати внимание на этих молодых людей – мешают коньяк с пивом.

Парни с соседнего столика повернулись к Лепешкину.

– У нас на Колыме теперь все так.

– Наверное, вы дегустатор, – сказал Усов.

– Нет, я старатель, – ответил парень. – Мы вот с другом запчасти летим доставать.

– И поэтому надо пить коньяк с пивом?

– Да мы его редко видим. Пиво. Только в Магадане, а это полтысячи километров.

– Эксперименты, значит, проводите?

– Председатель сказал, что пьянеть нам нельзя. Мы должны поить всяких нужных нам людей, а сами – как стеклышко.

Лепешкин рассмеялся, уверенный, что это розыгрыш.

– Ясно, алкоголь на них не действует, – сказал Усов. – Пьют, чтобы горло прополоскать. Пьянеют от дистиллированной воды.

Говорил он, обращаясь к девушке, та улыбалась, и Лепешкину опять захотелось одернуть Усова, слишком многое себе позволяет.

– Как вы там живете? – спросил он парня.

– Как живем, – золото гребем бульдозером. Медведи в шахту заходят. Я как-то еду на бульдозере, а на обочине медведь голосует. Подбрось, говорит, до Мальдяка, у меня там берлога.

Лепешкин улыбался, понимая, насколько северный парень язвительнее и тоньше Усова, с его многословным и тяжеловатым юмором.

– А как там v вас в смысле техники безопасности? – спросил Усов и хитро посмотрел на девушку.

– Насчет этого хоть отбавляй, – сказал парень. – Револьверы дают – мамонтов отпугивать.

– А вы мороженую водку ели? – спросил второй парень. До этого он молчаливо смотрел в бокал с шампанским, куда набросал кусочков шоколада. Пузырьки газа крутили, толкали шоколадинки, и это веселило парня. – Водка у нас мерзнет, минус шестьдесят…

Лепешкин вдруг засуетился, и девушка с тревогой смотрела, как он качнул стул, приподнялся… Она смотрела с испугом и с каждым движением Лепешкина, пугалась все больше и тоже встала.

– Я сейчас вернусь, – сказал Лепешкин.

– Мне уже пора, – сказала девушка.

– Я сейчас вернусь и провожу.

– Не надо, – сказала она. И верила, что не надо, не кокетничала.

– Может быть, и не надо, но положено… А слушай, пойдем пешком, – бодро сказал Лепешкин. – Ночь прохладная, и, если насидишься в духоте, воздух особенно свеж.

– Можно и пешком.

– Мама не заругает?

– У меня нет мамы. Я детдомовская.

– Извини.

– Я и не обиделась. Обижаться не на что. Вырастили нас, учили. На работу устроили. Завод над детдомом шефствует, не знал? Приезжают заводские парни, девчата, игрушки привозят, концерты устраивают. Да просто говорят с нами. Знаешь, как хочется, чтобы с тобой поговорили!

Лепешкин положил ей руку на плечи, а она будто не заметила, стучит своими каблучками. Как жеребенок подкованный. Впрочем, жеребят, кажется, не куют.

– Как тебе эти? Север? Дурость какая-то.

– Нет, они честные.

– Будут клянчить запчасти свои, а им не дадут.

– Рассмешат какого-нибудь начальника, он и даст.

– Тогда тебя тоже надо в снабженцы. Начальник загнется от укоров совести.

– А тебе нравится твоя работа?

– А тебе?

– Не знаю. Все равно буду поступать. Я железную дорогу люблю.

– А я авиацию.

– Ну, вот и пошел бы в летчики. А ты ведь людей спасаешь, да? И меня – косынку ношу, чтобы волосы в станок не утянуло. И стружку не беру пальцами.

– Кстати, говорят, у летчиков инструкции – каждая строка написана кровью.

– Ужасно.

«Летчики гибли, а такие, как мы, писали», – пришло в голову Лепешкину. И он резко переменил тему:

– Целоваться ты умеешь?

– Научи, – сказала она зло, как тогда в клубе. Сейчас он полезет и получит затрещину… В конце концов, лучше им расстаться.

Девушка замерла, следя за движениями Лепешкина. И была она не то что покорная, а напряженная какая-то, будто ждала.

Лепешкин поцеловал ее сухие сжатые губы.

– Научил?

– Нет еще.

– Пойдем? – в ее голосе было что-то новое, доверительное. – Я научусь…

– Конечно, – сказал он вполголоса и многозначительно вздохнул, все еще пытаясь обратить происходящее в шутку.

– Много их у тебя?

– Кого? А-а. Еще бы!

– Ты их любил?

– Еще как, – ответил Лепешкин со смешком.

– Всех? – она испуганно посмотрела на него. – Так не бывает.

Лепешкин еле сдерживал смех.

– И мужчины все такие?

– Все, – мрачно сказал Лепешкин. – Ужасный народ. Надоедает. – Ему нравилось говорить мрачным тоном. Он привлек девушку и поцеловал еще раз.

– Любимый человек не может надоесть.

– Где ты только нахваталась теории этой?

А вот этого говорить не следовало бы, напоминать, что она некрасивая.

– Одинаковых не бывает. Каждому свое, – Лепешкин скосил глаза на девушку: ведь и это она могла истолковать по-своему. Наверное, в детдоме им внушали, что они одинаковые и перед всеми раскрыты одинаковые возможности. Вот уж кого родители в вуз не устраивают. И теплые местечки им не припасены. – Я тебя не обидел?

– Немножечко.

– Ты извини, – у Лепешкина в носу защипало от умиления. – Несу, черт знает что, самому противно. Ты правильно говоришь. Я и сам раньше так думал. Мечты были. Великого конструктора из меня не получилось. Живу только в нерабочее время. Друзья, разговоры, выпивка.

– Ты не горюй, не все потеряно. Сына тебе надо родить. Сына воспитаешь гениального. Возьмешь реванш. Да и сам достигнешь. Расслабился ты.

Лепешкин согласно кивнул девушке, забыв о том, что должен переиграть ее. Странная легкость появилась в теле. Пустота и легкость.

– Побежим?

Они побежали, легкие, как тени, и когда выбились из сил, остановились, Лепешкину показалось, что теперь он другой человек. Прежний остался там, а новый здесь. И между ними мало общего.

Они остановились у ограды парка.

– Что-то посидеть мне захотелось,– сказала девушка, передразнивая манеру Лепешкина. Он улыбнулся и повел се по разноцветным плиткам. Погасли фонари.

– Ты замерзла?

– Не знаю.

Лепешкин снял плащ, накинул ей и себе на плечи, так они и сели, укрытые одним плащом, который тут же стал с них съезжать. Приходилось то и дело поправлять его, натягивать на плечи девушке, а потом он просто положил ей руку на плечо.

– Как в домике, – сказала девушка.

– Точно.

– В детстве мы всегда играли в дом. И я хотела быть мамой.

– А дочкой не хотела? – Лепешкин с удивлением обнаружил, что способен поддерживать этот дурацкий разговор.

– Хотела. Все хотели. Я, наверное, знала, что быть дочкой не светит, мамой – больше вероятности.

– Дрожишь…

– Это так. Немножечко.

– Дай-ка я тебя получше укрою, – Лепешкин стал поправлять плащ и вдруг тронул ее колени. Как-то само собой получилось.

Он гладил се колени, и рука скользила по капрону. Если бы она что-то сказала или пугливо сжала колени, то это было бы как всегда, как с другими девушками. У нее не было страха. И он замер.

– Я рожу тебе сына, – сказала она и привела его в восторг. Он понял ее по-своему. Он не хотел причинить ей зла, не думал об этом. Он забыл, что хотел расстаться с этой девушкой, обо всем забыл. Была весенняя майская ночь, и город спал чутким нервным сном, как спят большие города.

«Зимой трамваи стучат глуше», – подумал Лепешкин. Все пропитано холодом, проедешь из конца в конец, и простуда обеспечена. Самое время думать о насморке, когда дочь умерла. «Совесть меня грызет. Только мне очень везет», – вспомнились ему строчки Усова. Вот с кем не хотелось бы встретиться. Вообще никого не хочется видеть. Особенно Ольгу. Мать – тоже. «Что убиваешься? Не очень-то и хотел ты этого ребенка», – скажет она. Докторица пожалела, промолчала, а она скажет. Выдаст по-родственному.

Нет, домой после больницы, морга, кладбища, – где он еще был – в загсе – нельзя. В центре города нужно пересаживаться на другой трамвай, а от остановки рукой подать до «Ротонды».

Пусть бы там не было свободных мест. Он бы сразу пошел домой. Просто глянул бы на эти керамические плафоны, которые нужны не для того, чтобы светить, а чтобы темнить.

И еще ему хотелось взглянуть на стенку в баре, где выставлены бутылки с яркими наклейками. Чего только там нет – от французского «Камю» до абхазского «Псоу». Стенка эта действовала на Лепешкина успокаивающе. «Что ты хочешь, – сказал ему Усов, – человеку надо что-то рассматривать так, чтобы этого не видеть. Если хочешь, это современный алтарь».

Кафе работало. Потребовалось зажмуриться и с минуту постоять, уж больно резкий переход из холода в тепло, из естественного мрака в искусственный полумрак, созданный воображением художника по заказу треста столовых и ресторанов.

– Здорово, дружище, что-то я тебя совсем не вижу, – Усов имел привычку лезть с поцелуями, чего Лепешкин терпеть не мог. – А что мрачный? С луны свалился?

– С кладбища.

– Шуточки! Ну да ладно. Интересная фиговина получается: в кабэ сижу весь день, и хоть бы одна завалящая мыслишка, а в кафе так и фонтанирует. А вообще я сюда прихожу стихи писать, ты же знаешь. Но когда я начинаю делать стих, параллельно приходят всякие технические идеи. А вот если заниматься конструированием, стихи не приходят. Не знаешь, почему?

– Я знаю, что Усов – это надолго.

– Петя, дорогой мой, ты бы мне рот заклеил эпоксидной смолой.

– Тогда ты научишься изъясняться на пальцах, будешь так стихи выдавать.

– Шут с ними. Я тебе расскажу, какой мы сборочный цех делаем новый. Пол зальем пластиком. Модницы будут глядеться в него, как в зеркало. И никакой косметики. Если там пудра будет сыпаться на приборы, то на черта нам это надо. Вот что с руками делать – не знаю. Кожа отслаивается ведь, учил биологию. Если кремом мазать – тоже грязь неизбежная. Работать будут только чистюли.

– А остальным – третий цех, в мазуте ковыряться? Усов, надгробие мне сочини…

– Прям сейчас?

– Я ж говорю…

– Неужто?…

– Дочка.

– Да, брат, не повезло. Тюкнуло тебя. – Он ударил ребром ладони по шее. – Какая фиговина вышла. Оля переживает? Видимо, ослабла она. Экзамены эти, учеба, работа новая, непривычная. Тебя любить – ноша неподъемная. Не рассчитала силенки. Так она же нерасчетливая. За что и люблю. Ревнуешь? Я тебя тоже люблю, бедолага. Тебе напиться надо. Дня три пить.

– Нельзя. Хоронить повезу.

– Ты знаешь, если что надо, скажи. Денег, может, надо? Я тут премию отхватил. Изобретение внедрили. Хотя, что я говорю… Я к тебе приеду. Часов в двенадцать. Помогу.

Что надо? Что ему надо? Хотелось идти, не оборачиваясь, потому что если обернешься, кто-то безжалостный плюнет в лицо.

После духоты кафе холод улицы казался невыносимым, и ни о чем не хотелось думать.

Сейчас он войдет в квартиру, зажжет свет. На глаза будут попадаться вещи Ольги и тот пакет с пеленками, который она купила на первую зарплату, полученную в институте. Мать, скорее всего, у подруг. Последние два месяца она появляется дома лишь для того, чтобы убедиться, что вмешиваться рано. У них с Ольгой осложненная система взаимоотношений. Они ссорились, обижались друг на друга, а жаловались ему. Хорошо хоть, сегодня побудет один, хотя оставаться одному в такой ситуации попросту жутковато.

Мать была дома.

– Ты что так поздно? -спросила она, будто они по-прежнему жили вдвоем, и никакой женитьбы не было.

– Задержался. Дела.

– А где?… Неужто? Так ты теперь?… Кто хоть? Мальчик?

– Девочка.

– Ты что злишься? Раз уж так – что теперь? Я только говорила, что решать надо по-человечески. Жить, – так жить, а нет, – не морочить друг другу голову. Загс – это еще не все. Тысячу раз можно переиграть. Но уж раз решили твердо, так живите. Я на частную уйду.

Она говорила это, суетливо бегая по квартире, чай поставила, плитку включила, собралась готовить ужин. Она соскучилась по домашней работе.

– Ну, как она себя чувствует?

– Кто?

– Внучка?

– Никак.

– Не дури.

– Ну, как можно себя чувствовать, если ты умер?

– Да что ты! – присела, руками всплеснув, но бедрам ударила. – Да как же так? Скажи ты мне, – голос у нее был жалобный, казалось, она вот-вот расплачется. Она и разревелась, машинально взяла полотенце и утиралась им.

– Она в музей свой пошла, будь он неладен, пол мыла. Ведро с водой поднимала.

– Ой, не надо бы.

– Конечно, не надо. Говорит, попросил старикашка этот, который у них зав музеем. Скотина, видел же, что нельзя.

– Да у ней и не очень заметно было.

– Пол помыла, и все началось. Она ничего понять не может, что с ней. Кто бы сказал. Матери-то нет.

– Это конечно, должна быть какая-то опытная советчица.

– Она сама и пошла. Даже «скорую» не догадалась вызвать. Еще бы полчаса – и все.

– Милая, как же она так-то?

– А вот так! – Лепешкину так стало жалко жену, дочку, мать и самого себя, что он замолчал и только судорожно глотал воздух. – Не разбирается она в людях. Очень уж восхищалась стариком этим, а он и выказал…

– Что же она – мертвая родилась?

– Два дня пожила. Асфиксия. Удушье. Я весь день думаю, причина-то на поверхности – суббота была, выходной день. Ее же не смотрел никто. Не было врачей.

– Ладно, мертвым – мертвое, живым – живое. Давай-ка поешь. Яишенку я зажарила.

– Да какой тут!

Но, к удивлению Лепешкина, аппетит не пропал. Более того, попив чаю, он уже не чувствовал какой-то особой усталости. Нагулялся на свежем воздухе. Или он был рад тому, что впервые за много дней нормально поговорил с матерью? Он был благодарен ей за то, что она не произнесла ту фразу, которой он боялся.

Потом он пришел в третий цех и сказал:

– А мы ведь не познакомились, девушка. Как вас зовут? Что у нас сегодня? Пойдем в кино на последний сеанс?

– Не знаю, – сказала Ольга, вызвав улыбку Лепешкина. – Готовиться вообще-то надо. В библиотеку.

– Эх, экзамены, зачеты. Без них чего-то не хватает в жизни.

– А поступать трудно было?

– Трудно. Ты не бойся, поступишь. И конкурс сейчас в железнодорожный не самый высокий. Что? Трудностей хочешь? Тогда иди в торговый – самый высокий проходной балл. Не веришь. Правильно, торговый второе место держит, после университета. Туда с серебряной медалью нет смысла и пробовать.

– А у меня платиновая. И сама я золотая.

– Молодец. Хвалю за усердие. Ну ладно, готовься. А я в бар.

Ему было приятно сознавать, что вся эта возня с получением высшего образования у него позади. И вообще он мог бы стать ее экзаменатором, задавать суровые вопросы, слушать вполуха, наслаждаясь ее судорожным волнением. Все, что произошло с ними, вызывало приступы нервического смеха, которые он еле-еле сдерживал. Ведь не прилагал никаких усилий. Что слаще – честно добытое или ворованное? А может быть, не ворованное, а подарок судьбы? Во всяком случае, сама бы, наверное, потом называла размазней.

В баре он встретил одну из своих прежних привязанностей. Девушка смотрела итальянские и французские фильмы. Выстаивая длинную очередь, покупала два билета. Одни себе, другой – лишний. Продать его не торопилась, физиономия Лепешкина была не в ее вкусе, хотя он, несомненно, человек честный. Во время сеанса она посматривала на него и продолжала рассекречивание. Поэтому Лепешкин провожал се домой, в маленький домик возле железнодорожного вокзала. Она умоляла его не шуметь, потому что за стенкой больная мама, у нее повышенная чувствительность к звукам. Лепешкина это крайне удивляло, тем более что почти ежеминутно весь домик мелко дрожал от проходящих железнодорожных составов.

Она сказала, что работает в проектном институте каким-то старшим инженером, но вообще-то очень засекреченная, и просила никому не давать ее телефон, который записала на клочке газеты очень неразборчивым почерком.

– Ты что как донкихота уставился?– спросила она. – Девушек не видел, что ли? Тсс!

Комната была маленькая, стучали колеса, и Лепешкину казалось, что он в купе поезда, что в любую минуту может без стука войти проводник. У них прямо-таки комплекс – врываться без стука.

– Уходишь ты, что ли? Жена ждет? Мама не велит? Tсc, – кивала на стенку, за которой сверхчувствительная к звукам мама…

Бумажку с телефоном он вскоре потерял, но с девушкой встречался на итало-французских фильмах. Она приветливо улыбалась и спрашивала, когда же он сам станет покупать лишний билетик.

В баре она подошла к Лепешкину.

– Светик-семицветик, лишний билетик, – сказал он.

– Вот и попался. Кого это ты нашел? Не думай, я сама видела, как она на тебе висла.

– Кто?

– Да белокурая эта.

– Где?

– Конечно, нас уже не замечают. Лепешкин рассмеялся совершенно бессмысленно.

– Веселишься? Жениться будете? Или алименты платить? Моргнул, моргнул, – она смотрела ему в глаза.

– Тоже нашлась. Испытательный стенд. Донкихота несчастная. Ладно. Сама-то как?

– Другую жизнь начинаю. Курить бросила. В кино не хожу: волноваться нельзя.

– Что так?

– Не догадаешься? Где вам, мужикам, понять?

– Шутишь?

– Справку показать? – она стала раскрывать сумочку.

– Верю. Пойдем, может быть?

– Пойдем,– сказала она, весьма довольная. – Пойдем, донкихота. Интересно, что такое секретное ты мне хочешь сказать?

Лепешкина удивила эта послушность. Она до добра не доведет.

– Ты не лезь в бутылку, донкихота. Думаешь, твой ребенок? Не имею такой глупости. Пацан ты еще…

«Пацан», – ухватился он за ею брошенный спасательный круг. Пусть, он согласен быть пацаном, лишь бы пронесло.

– А что? Надоело, – сказала Светик высокомерно.

– Правильно, – Лепешкин не скрывал своей радости.

Она брезгливо посмотрела на него.

– Конец должен быть… На день рождения, что не заглянул? Тридцать мне уже.

– Ты очень беспокойно спал, – сказала мать. – Я к Даньке ходила. Сам-то не пойдешь, а время не терпит. Где еще возьмешь? Это не шкаф купить. К обеду сделает. Машину надо доставать. Грузовик обычно берут. А тут вроде не по поклаже конь. Легковушку надо. Кого бы попросить? Нет у меня знакомых с личными машинами. Таксист не согласится. Думай, давай.

– Спасибо,-сказал Лепешкин и стал одеваться. К Даньке он, конечно, не пошел бы, это она правильно заметила. Что он у него не видел? Когда-то свой парень был, в школе вместе учились, а за каких-нибудь восемь лет стали совершенно несовместимые люди. Конечно, он не откажет, да и сделает лучше всех – золотые руки, краснодеревщик, тещу вон как похоронил – по высшему разряду. Но Лепешкин не смог бы говорить с Данькой об его ремесле. Не в том дело, что гробы мастерить, надо и это. А в том дело, что он деньги на этом зашибает, и мать к месту и не к месту превозносит Данькино умение жить.

Построить кооперативную квартиру, дачу, купить колеса – не машину пока что, а мотоцикл с коляской – это надо уметь. Надо иметь жесткую цель и идти напролом.

Они изредка встречались с Данькой и все больше молчали. «Так закабалить себя!» – думал Лепешкин, когда слышал о Данькиных детях, и жена его, добротно скроенная, гордо расписывала свои семенные трудности. «Так закабалить себя!» И, самое главное, она считала Лепешкина обиженным судьбой, звала почаще заходить и греться у их семейного очага.

Лучше уж он будет греться в баре. Они были очень рады, когда потащил Ольгу в загс. Считали своей крупной заслугой создание еще одной семьи.

Усов сказал ему, что свадьба – ерунда, а острые ощущения дает лишь развод.

Свадьбы, собственно говоря, не было. Посидели с Усовым в «Ротонде». Их не хотели регистрировать, но женщина, стоило слегка намекнуть, догадалась по Ольгиному бархатному платью. Не платье, а целая портьера. Что тут ждать, нужно регистрировать, пока Лепешкин не передумал.

– Не так ведь я все хотел, – говорил он тогда Ольге. – Не так. Машина с двумя кольцами. Стереофоническая, – Лепешкин глянул на Ольгу, она кивнула, оценила его шутку. – Квартира нужна, деньги какие-то на обзаведение…

– Нет, ты здорово придумал, – говорил Усов. – Феноменально. Такой потрясающей свадьбы я не видел за все свои тридцать четыре с половиной года. Поехать из загса на трамвае – это колоссально. А зачем, собственно говоря, делать из этого события сенсацию? Ведь разводятся же втихую. Не к столу будет сказано, конечно. Петя – достойный человек, молодой и растущий инженер. Оля – не менее достойный человек – студентка, лаборантка, любовь к труду…

Ты теперь мне самый близкий человек. И единственный. Мы без нее осиротели. Доктор сказала, что мне можно выкарабкаться. Мне нужно влить кровь. Если бы у меня совсем никого не было, пришлось бы им самим поискать, не могут же они оставить меня без помощи. Они будут делать все, что нужно, потому что я еще кому-то нужна.

С переднего сиденья «газика» заснеженные улицы города не такие мрачные, да и непомерно теплее, чем в трамвае. Сергей Борисович пожурил Лепешкина, почему сразу не попросил машину. И вчера мог бы весь день разъезжать, город большой, концы огромные, как тут без машины? Они и премию сообразили – похороны расходов требуют. И гробик бы сделали, но раз уж есть, второй незачем.

– Пусть Петр Игнатьевич и завтра на работу не выходит. Вы же его мамаша? Так передайте. Горе, какое. Мы все ему сочувствуем. Минуточку… Значит, адрес ваш я записал. Прямо к дому и подъедет. «Газик». Его еще «бобиком» называют. Может, кому подъехать надо помочь, так скажите…

Лепешкин едет на переднем сиденье «газика», и на коленях у него гробик.

Остановились у дверей «морфологии», поднялись на второй этаж.

– Ты не ходи, – сказала мать. – Я и одежду взяла. Дать валерьянки? Накапаю?

– Не надо, – сказал Лепешкин.

– Тебе водки надо, брат, да побольше, – сказал Усов.

Ему не хотелось дурманить себя водкой, потому что в голове крутилась какая-то важная, значительная мысль, не облекаясь в слова. Он подрагивал от нетерпения. Он не хотел, чтобы его оживление истолковали превратно.

Открылась та дверь, обитая железом. Высокий кудрявый мужчина в черном резиновом фартуке показался на пороге. Из-под марлевой повязки были видны черные, все понимающие глаза.

– Кто там у вас?…

Мать оттеснила его:

– Я пойду.

Он должен обязательно вспомнить, иначе пропадет что-то очень важное. Он должен вспомнить, ведь эта важная мысль уже представала перед ним в законченном виде. Просто он отмахнулся от нее и забыл.

– Смотреть будешь? – спросила мать, сняла крышку.

«Как она похожа, – подумал Лепешкин. – На меня и на Ольгу. Это удивительно, как похожа».

Он поцеловал мертвый лобик, торопливо, словно ему кто-то мог помешать. Или эта невысказанная мысль ему мешала?

Уселись в «газик», заколоченный гробик Лепешкин поставил на колени, и ему казалось, что шоферу не мешало бы прибавить скорость. Все это тянется слишком медленно. Ольга так и не увидела дочку.

«Я недостоин этого горя», – вдруг отчетливо пришло ему в голову, и острая невыносимая тоска сжала сердце.

«Что же ты умерла, девочка моя, – шептал он. – Я бы все тебе показал, все улицы, все переулки. Все деревья и небо. И снег бы показал. И ты бы улыбалась». Лепешкин явственно представил, как улыбается поразительно похожая на него девочка, дочка, он тоже улыбнулся, и на лице его как будто прикосновение травы, когда бросаешься в нее с разбега. Они барахтались бы в траве с доченькой, как тогда с Ольгой.

«Я недостоин этого горя», – повторял Лепешкин, и тоска накатывала новыми тяжелыми волнами. Сердце ныло, будто отдельно от пего, и «газик» подскакивал на выбоинах асфальта.

Могилка была неглубокой, и зарыть ее не составило особого труда.

– Я сам виноват, – сказал Лепешкин. – Я се убил.

– На-ка, выпей лучше, – сказал Усов и подал полный стакан водки. – Помянуть надо.

Красное солнце клонилось к закату. Лепешкин смотрел на него, не моргая. Ему не хотелось идти или ехать.

– Я ее убил, доченьку мою, – повторял он и чувствовал мрачное удовлетворение.

– Что ты мелешь,– сказала мать. – Совсем свихнулся.

– Я, – повысил голос Лепешкин. – И Ольгу я тоже погубил. – Он наслаждался растерянностью матери. – Убил жену. Сироту Ольгу.

– Что ты, зарезал ее, что ли?

– Ха! Зарезал, – Лепешкин резко взмахнул рукой и свалился на холодную, но еще не смерзшуюся землю. – Дочку убил, жену, – он стукнул кулаком по могиле.

– Ладно, – сказала мать, – успокойся, ты убил. Да помогите же его в машину затащить!