Онлайн чтение книги Из семилетней войны
IX

Если бы кто, после долгого отсутствия, приехал в прежде спокойный Дрезден в последних числах августа месяца, то наверное не узнал бы его. Не только на главных улицах города, но даже в самых отдаленных закоулках заметно было необыкновенное оживление; некоторые злорадно улыбались, другие, видимо, были убиты горем.

Толпы мещан собирались в различных местах и шептались; а завидев военных и чиновников — разбегались мгновенно врассыпную. При малейшем шуме головы любопытных высовывались и из окон домов выглядывали чепчики и колпаки; время от времени из дворца выезжали конногвардейцы и тяжелой рысью устремлялись к Пирнейскому предместью и там исчезали из вида. У дворца Брюля было большое движение. У подъезда стояло много носилок; экипажи то отъезжали, то подъезжали; курьеры без шляп бегали из одного дворца в другой; в особенности суетились женщины.

Графиня Брюль сидела у королевы, министр — у короля; в его зале с нетерпением дожидались аудиенции множество сановников. У всех лица были серьезные, нахмуренные, Генике ходил с опущенной головой. Глобич и Штаммер ссорились между собой, вносили и выносили кипы каких-то бумаг. Генералы приезжали осведомляться и уезжали обратно. Время от времени через мост из Нового города мчался курьер прямо ко дворцу Брюля, и быстро вынимая из своего мешка письма, отдавал их внизу, откуда они переходили из рук в руки в залу, где Глобич без всякой церемонии распечатывал их; прислуга бегала, как оглашенная. Нигде в этот день не было порядка; распоряжались все, кто хотел. Слушая одних, забывали приказания других; суматоха и отчаяние овладели всеми, не исключая даже мальчишек.

Среди этих суетящихся людей Масловский расхаживал, заложив руки в карманы, и с серьезным на вид лицом насмешливо прислушивался и присматривался; видно было, что это его чрезвычайно забавляло.

Однако он не высказывал своего чувства даже товарищам и как бы сокрушался.

К числу людей, дожидавшихся Брюля, присоединился еще генерал Рутовский. Он раздвинул толпу и, не обращая ни на кого внимания, спросил у первого лакея, дома ли министр. Получив отрицательный ответ, он сделал нетерпеливое движение; не дожидаясь доклада о нем, он сам открыл дверь кабинета, сел в кресло у стола и опустил голову на руки.

— Послушай, — обратился он к одному из камердинеров, — как только министр вернется, сейчас доложи ему, что я его жду.

Но министр не являлся, определенное время для приемов уже не соблюдалось, и никто не знал, когда что начнется и когда кончится. Младшая прислуга пользовалась этим счастливым для них стечением обстоятельств, осушала по углам бутылки и расхватывала оставленные без надзора лакомства. Никто за этим теперь не следил.

Но вдруг среди этого шума и гама сразу водворилась тишина; вслед затем поднялся еще больший шум. Кто кричал: "Его светлость"! а кто и прямо: "Брюль"!

Действительно, министр выходил из носилок; ничего не замечая и не обращая внимания на окружающих, он побежал по лестнице. Он был зол, бледен и казался состарившимся; у одного рукава висела оборванная кружевная манжетка, парик тоже был в беспорядке.

Только вошедши в залу, он мельком взглянул на присутствующих и, будто не заметив никого, прошел прямо в кабинет, где ожидал Рутовский.

Вслед за ним вошли граф Лосе, канцлер Штаммер и президент консистории Глобич; все они назывались вице-королями… На их лицах виден был испуг; Лосе держал бумаги в руках, которые до такой степени дрожали, что бумаги падали на землю.

Через минуту вошел еще один из сановников, генерал адъютант, барон фон Шперкен. Лица всех этих господ были то белые как полотно, то желтые как воск, то красные как пион; у барона фон Шперкена кровь чуть не брызгала из глаз; Рутовский, серьезный и грустный, старался сохранить спокойствие.

Брюль остановился посреди комнаты и глубоко вздохнул.

— Генерал, — обратился он к Шперкену, — ради Бога, прикажите, чтобы к королю никого не допускали; в особенности военных.

— Ну, разумеется… Непременно, будьте спокойны, — ответил Шперкен.

Брюль рассеянно обвел взглядом стены кабинета, чтоб выиграть время и овладеть собою; вскоре ему это удалось.

— Это неслыханная вещь, исключительная, непонятная, даже невозможная, идущая в разрез всяким законам!.. Вы слыхали, господа?

Рутовский поднял голову.

— Да, это подтверждается каждую минуту курьерами, — продолжал Брюль, силясь сохранить спокойствие, — теперь в этом нет сомнения. Король Фридрих проигнорировал международное право и, не объявив нам войны и не имея даже малейшего повода к вторжению, вступает в Саксонию с тремя корпусами войск. Это вернейшие сведения, только что полученные из Берлина. У него сорок тысяч войск. Князь Фердинанд Брауншвейгский вступил уже в княжество Магдебургское, а квартирмейстер и передовая стража направляются к Дрездену через Лейпциг, Берн, Хемниц, Фрейбург и Диппельсвальд. Король лично командует отборными солдатами и идет по левому берегу Эльбы через Виттенберг, Таргау, Мейссен и, вероятно, через Кессельдорф. Князь Беверн из Франкфурта на Одере ждет через Эльстервардэ, Будзишин, Штольпен и Ломен; он направляется к окрестностям Пирны.

Рутовский вскочил и схватился за голову.

— А мы против этих трех корпусов едва ли можем выстоять.

— Тридцать тысяч солдат! Лучших солдат! — прервал его Брюль, схватив бумагу со стола. — Вот перечень. Тридцать тысяч…

Рутовский быстро вынул из мундира другую бумагу.

— Граф, вы ошибаетесь и заблуждаетесь! — воскликнул он. — Мы не имеем и половины этого. Всего-навсего пятнадцать тысяч, вместе с мужиками, и ни одного больше!

— Этого быть не может! — возразил Брюль.

— Я не ошибаюсь! На бумаге было тридцать тысяч, но я знаю, что в полках и половины нет.

— А Австрия? — воскликнул Брюль.

— Это второе заблуждение, — смело возразил Рутовский, — с нами будет то же самое, что случилось с князем Карлом Лотарингским под Кессельдорфом… Австрия так же нами пожертвует, как и им.

— Это невозможно! Этого не может быть! — запротестовал Брюль. — Я знаю из самого верного источника, что уже посланы значительные части к чехам… Одним корпусом командует Броун, который и станет под Колином, — а другим — Пикколомини; этот станет под Кенигштрассом. Генерал Вед будет командирован в Петерсвальде, чтобы с нами соединиться. А мы, в свою очередь, должны соединить все наши силы на той стороне.

— А Дрезден? — спросил Рутовский. — А король, королева?

— Дрезден! — улыбаясь повторил Брюль. — Вы, кажется, боитесь за Дрезден?.. Дрездена никто но тронет, никто даже подойти к нему не посмеет, если б в нем не было даже ни одного человека. На этот счет я совершенно спокоен.

— Ну, а я — нет, — ответил Рутовский.

— Граф, — воскликнул министр, — вспомните, как при жизни вашего отца Карл XII занимал всю Саксонию! А тогда ему не стоило никакого труда овладеть столицей, однако же он не решался сделать это и приезжал только в качестве гостя; а приехав, относился с должным уважением. Неужели вы думаете, что Фридрих будет нахальнее Карла XII?

— Ваше сиятельство не знает Фридриха, а я служил в прусском войске, — возразил Рутовский. — В Карле XII, несмотря на его свирепость, заметно было что-то рыцарское; он понимал и уважал известные права и приличия. Между тем Фридрих не стесняется насмехаться ни над Богом, ни над религией; он не верующий ни в ад, ни в небо, а теперь тоже не верит и в своего друга Вольтера, не постесняется явиться везде, где только будет можно войти.

— Не думаю! — ответил Брюль неуверенно.

— Примером этому может служить вступление его в Саксонию, — ответил Рутовский.

— Его величество король уже подписал письмо, которое мы немедленно отошлем.

— Письмо, — пожимая плечами, ввернул фон Шперкен. — Лучше вышлите пушки, а письмо?.. Письмо пользы не принесет.

— Посмотрим, — ответил Брюль. — Фридрих II знает, что против него не одна только Саксония, а еще Франция, Австрия и Россия. Кроме того, я знаю его планы; он хочет угрозами заставить нас пойти вместе с ним против Австрии.

Рутовский покачал только головой.

— Но король ни за что на свете не пойдет вместе с Фридрихом, — прибавил Брюль, — ни за что на это не согласится.

— А в это время Саксония сделается жертвой Фридриха, — возразил граф.

— Это только временный кризис! — с горечью отстаивал министр. — Фридрих, видя свою гибель, в отчаянии мечется как гиена в клетке. Но напрасно. Пруссия будет вычеркнута из списка европейских государств.

Рутовский снова пожал плечами, продолжая молчать.

— Советуйте, генерал, — прибавил Брюль после некоторого молчания. — По моему мнению и по мнению генерала Ностица все наши силы нужно соединить под Пирной. Там мы будем ждать дальнейшего развития событий, под защитой Кенигштейна. Фридрих не осмелится. Генерал Вед придет к нам на помощь, а при его содействии мы будем иметь возможность удержать сообщение с Броуном и Пикколомини.

Брюль оглянулся: никто не противоречил. Рутовский стоял задумавшись.

— Какое же ваше мнение, граф? — спросил министр.

— Я не хочу подавать своего голоса, так как не желаю брать на себя ответственность, — ответил Рутовский. — Я только хочу и буду служить его королевскому величеству; но, находясь в таком положении с пятнадцатью тысячами против сорока, не приготовившись заблаговременно и захваченные врасплох, мы можем только защищать свою честь, но не Саксонию.

— Послушайте, граф, вам все видится в черном свете! За нашими пятнадцатью тысячами стоят еще несколько сот тысяч союзников

— Позвольте, — прервал его Рутовский, — договор подписан?

Брюль смутился.

— В этом и состояла вся сила моей политики и сообразительности: я не подписывал его, чтобы не дать таким образом повода к войне. Договор заключен, и это все равно что подписан. Но если б я его сегодня подписал, то завтра уже Фридрих имел бы с него копию…

— Все равно он знает все, что вы писали в Вену, и этого ему достаточно, — окончил граф, — лучше не говорите об этом. Теперь уже не время попусту терять слова: нужно действовать, приказывать, распоряжаться…

— Да, это верно, — подтвердил барон Шперкен.

— Обоз под Пирной, — ответил Брюль, — местоположение — самое благоприятное! Лучшего положения для защиты невозможно найти. Все наши силы под Пирной… Не угодно ли вам обдумать это, генерал?..

Рутовский, ни слова не говоря, взял шляпу со стола.

— Иду отдать приказание.

Брюль с тревогой на лице проводил его до порога. Между тем Шперкен начал ходить по кабинету; граф Лосе, Штамер и Глобич разговаривали между собой; Брюль вернулся, вытирая платком лоб, и бессильно опустился в кресло.

— Положим, — начал он, — бесспорно, что мы находимся в критическом положении, но по крайней мере мы раз навсегда избавимся от того врага, который вечно надоедал бы нам. Надо с ним покончить. Невозможно придумать плана счастливее этого, как и более верной победы. Пусть он вступит в Саксонию; прекрасно, мы его здесь скрутим и возьмем.

При этих словах лицо его все больше прояснялось; граф Лосе стоял перед ним задумавшись.

— А как вы думаете: не лучше ли перевезти секретный архив в Кенигштейн? — отозвался он.

— Зачем? — спросил Брюль.

— А если войдут?

— Куда?

— В Дрезден?..

Брюль расхохотался.

— Говорите, господа, что хотите, но по-моему это вещь до такой степени невозможная, что…

Все замолчали.

— Король тоже желает находиться в лагере под Пирной, — сказал Брюль, обращаясь к Шперкену, — и напрасно я старался отговорить его от этого… О, Боже! Как это подействует на его спокойствие и здоровье! Он сказал, что если пруссаки станут сильно напирать, то он сам будет стрелять в них, но мы не увидим пруссаков.

Брюль рассмеялся.

В это время вошел маршал и объявил, что обед уже давно подан.

— Надо поесть, — отозвался Брюль, вставая, — прошу вас, господа, к столу.

И, подав руку гр. Лосе, он вышел, принимая салонный вид. В зале дожидались гр. Мошинская, графиня Штернберг и весь Двор.

В то же время во дворце короля была увеличена стража. Лакеи переоделись и в коридорах, в укромных уголках, стояли часовые; в передней шныряли какие-то темные личности, которые следили не только за всеми проходящими через комнаты, но даже за появлявшимися на дворе. Король Август III сидел задумавшись к своем кресле и, убаюканный всевозможными обещаниями Брюл" относительно союзников и планом его действий против Пруссии, основанным на отличном положении саксонской тридцатитысячной армии, не думал о войне; все его мысли были заняты каноником Креспи и покупкой Альгаротти, картинной галереей, охотой и разными тайными удовольствиями жизни, которые ему разрешал отец Гуарини, под условием глубокой тайны.

В душе он был убежден, что Фридрих не может быть для него опасным, что его можно будет унять, уговорить, а после отослать в Бранденбург. Август III считал себя настолько сильным, что это временное беспокойство нисколько не затрудняло его; в крайнем случае у него оставались еще Краков и Варшава, знаменитая охота в польских лесах, медведи, волки, зубры, стоило только ему захотеть… Правда, польская шляхта была не по вкусу ему, потому что это народ бурный, крикливый, слишком бойкий и невежливый; но между ними были и такие люди, которых можно было прикладывать к ранам для облегчения. Саксонский дворец был даже слишком неудобен… А там сейчас же за Виляновом и Прагой — леса, а в них пропасть разного зверя…

Покуривая трубку и время от времени вздыхая, он думал о невежливости Фридриха II.

Между тем на Дворцовой улице, у королевских ворот, собирались кучки народа, который перешептывался между собой и поглядывал на окна дворца.

Против дворца, в лавочке под белым орлом, хозяин Вейс, жирный и лоснящийся немец, держал руки на животе и разговаривал с соседкой, госпожой Краузе.

— Я вам говорю, герр Вейс, что слышала во дворце… Пруссаки идут; король Фридрих наш единоверец…

— Что вы говорите: он единоверец!.. — улыбался Вейс. — Он просто язычник. Мне это хорошо известно; у них есть своя церковь в Берлине, куда они собираются по ночам для служения по своим обрядам. Они поклоняются козлу с золоченными рогами, который стоит на алтаре.

— Фи!.. Полноте, — с презрением ответила Краузе; — это быть не может!

— Я это наверно знаю от духовных лиц, которые приезжают к ним из Франции… У них есть свой жрец…

— Вот за это Бог и наказывает! Именно за это, — отозвалась Краузе; — недаром в этом году были на небе вещие признаки. Помните, что у нас делалось с 13 на 14 января? Судный день! Крыши разлетались, как листья, трубы разваливались, окна вырывало, около Вильдрумской улицы завалилась стена… А в феврале какая была буря? Видел ли кто-нибудь подобное?

— Помню, помню! Спустя несколько дней после этого сгорело одиннадцать домов, — вздохнул Вейс. — Но до Дрездена им далеко… Им не дойти, потому что здесь стены крепкие.

— Почем знать, если они покланяются козлу, значит у них есть волхвы и чародеи… — Она вздохнула и, сделав книксен, ушла.

У ратуши стояло несколько мещан, разглядывавших курьеров, двигавшихся с лихорадочной поспешностью.

— Троих уже послали за Пирнейские ворота, — заметил один.

— Это и я видел, — отозвался другой.

— Да где же эти пруссаки? — спросил третий.

— Кто знает?.. Разное говорят люди, и до того врут, что в пору потерять голову. Одни говорят, что они уже в Лейпциге, другие — в Мейссене, а третьи в Штольпене.

— Это не может быть!.. Ведь говорят, война не объявлена, — заметил кто-то.

— А что вы думаете? — спросил кто-то со стороны. — Если б Саксонию вдруг заняли, то разве нам от этого хуже бы стало?

— Разве только потому, что теперь хуже и быть не может.

Некоторые сделали знак замолчать, так как в это время среди народа явился знакомый нам Блюмли.

— Господин Браун, — сказал он быстро, — возьмите вы, ради Бога, ваш сыр!

— Да кто же его есть станет, если война на носу?

— Ну, это еще ничего, — заметил кто-то, — вы лучше спросите, кто будет за него платить? Съесть-то съедят.

— Господин советник, — спросил потихоньку Браун, — правда ли, что ваши занимают Саксонию?

Блюмли сделал удивленное лицо.

— Кто? Где? Да вы с ума сошли что ли! Я ровно ничего не знаю, — сказал он и быстро отошел.

Суматоха продолжалась до поздней ночи. Вечером (без развлечений не могло обойтись) король отправился на стрельбу в цель. В Гевартгаузе придворные актеры исполняли какую-то веселую, смешную пьесу.

В этот день Ксаверий Масловский не пошел в театр: ему вполне было достаточно прислушиваться к общему переполоху. Вполне довольный всем происходящим, с самодовольной и иронической улыбкой на лице, он имел какой-то особенный вид, точно с ним случилось что-то необыкновенное.

Он выходил уже из дворца, с намерением идти прямо домой, чтобы составить компанию и хоть сколько-нибудь утешить несчастного Симониса, как вдруг к нему подошел Блюмли.

Он был бледен и печален. Утром из-за Симониса он должен был пережить тяжелую минуту: его заподозрили в сообщничестве, перевернули вверх дном всю его квартиру, пересмотрели все его бумаги, и, если б за него не заступилась графиня Брюль, то его могла постигнуть страшная участь; однако благодаря ей он уцелел и был на свободе.

— Вот видите, господин Масловский, сколько я перетерпел из-за этого человека!.. Но кто мог от него ожидать этого?

— Действительно, — ответил Масловский, — с виду он казался таким, что будто не умел сосчитать до пяти.

— К тому же он такой неловкий! — воскликнул Блюмли. — Дать себя поймать на первом же шагу.

— То есть как это поймать! — прервал Масловский.

— Да… положим он еще не пойман, но письма… — говорил Блюмли. — Однако же, куда он девался, что с ним случилось?

— А как вам кажется? Что с ним могло случиться?

— Почем знать! Верно, удрал при помощи баронессы или ее племянницы.

— Последняя не пожалела бы его, — ответил Масловский, — она слишком ярая саксонка.

Блюмли продолжал идти, точно с намерением навестить Масловского. Последнему это было неприятно.

— Вы куда идете? Домой? — спросил швейцарец.

— Нет, я предпочитаю пошляться по улицам.

— А я хотел напроситься к вам в гости на несколько часов, — сказал Блюмли, — домой мне не хочется идти. Кто знает, быть может, им придет в голову прислать за мной и посадить, пока на гауптвахту; поэтому я предпочитаю не быть дома.

Масловский заметно смешался.

— У меня такой беспорядок! — начал он. — Фукс собралась, именно сегодня натирать полы и приводить все в порядок.

— Она, верно, уже кончила, — заметил Блюмли, — и надеюсь, что поляк не может отказать в гостеприимстве… Только разве вы не хотите меня принять. Может быть, вы боитесь?

Швейцарец задел его за самую чувствительную струнку. Масловский никому не позволял упрекнуть себя в негостеприимстве, в особенности в трусости; его всего передернуло.

— Не говорите глупостей! — воскликнул он. — Я пойду вперед, чтобы приказать поскорее прибрать комнату, а вы потихоньку следуйте за мной.

Ксаверий поторопился. Он мигом взбежал по лестнице и, найдя двери запертыми, постучал в них кулаком. Симонис сейчас же открыл.

— Запритесь в спальне, — крикнул он, поспешно вталкивая его в спальню. — Я не мог отделаться от Блюмли, который идет сюда. Сидите смирно!

Только что заперлась дверь за Симонисом, который спрятался в алькове, как вошел Блюмли.

— Слава Богу, Фукс не убирала сегодня, — отозвался Масловский, — чему я очень рад; она теперь занята пруссаками. Ведь весь город только и говорит о них… Она только понаставила мне в спальной ведер и тряпок… — Садитесь!

Масловский послал за вином и фруктами и не упускал из виду дверей соседней комнаты, опасаясь, чтобы Блюмли не пришла фантазия заглянуть туда. Между тем швейцарец, точно нарочно, распространялся об измене Симониса, о двойной роли, которую он хотел играть, и о неприятностях, какие имела из-за него старуха баронесса Ностиц. Словом, он не жалел Симониса; последний, спрятанный в соседней комнате, должен был выслушивать его упреки.

— О, — воскликнул, наконец, Блюмли, — если б он попался в мои руки! Я бы не мог поручиться за себя! Уже ради того, чтобы оправдать себя, я отдал бы его в руки Брюля; ведь его все равно не повесят, но постращать не мешало бы, чтоб в другой раз был осторожнее. Графиня сказала мне утром, что если б он попался в руки правосудия, то она сама попросила бы мужа о суровом наказании. Ее возмущает такой поступок…

Во время этого разговора Масловскому послышалось, что как будто бы в спальной хлопнуло окно и оттуда донесся какой-то шум. Он старался говорить как можно громче, чтобы заглушить этот шум, но они чрезвычайно близко сидели от дверей и каждое слово из их разговора легко доносилось до Симониса.

Так прошло два длинных часа.

— Теперь уж ночь, — отозвался Блюмли, — и я могу уйти к Мине, которая спрячет меня. Не думаю, чтобы Брюль пришел к ней сегодня; у него слишком много хлопот…

Они распрощались. Масловский проводил Блюмли до лестницы, а затем тотчас вернулся в комнату, чтобы освободить Симониса. Открыв альков, он взглянул туда: окно было раскрыто… Он начал искать, но его нигде не было.

Только белый конец простыни белел, привязанный к сучьям; Ксаверий посмотрел в сад и увидел конец веревки, привязанной за ветви старой груши.

— Отлично воспользовался моей инструкцией, — сказал про себя Масловский, притягивая к себе простыню; — ну, а если его теперь где-нибудь поймают, то уж я тут ни при чем!..

При этом он громко расхохотался.