Онлайн чтение книги Избранное
Вечная сокровищница Японии

Счастье, что прискакало в первый день коня

Неожиданное богатство, знаменитое на весь Эдо

Счастливые деньги из монастыря Мидзумадэра

Небо не речет словами, но милости его земле неизмеримы. Люди же честны, но все же лжи в них много. Их души пусты изначально, откликаются на суету, и ничто не оставляет в них глубокого следа. Потому тот, кто посередь добра и зла живет свой век и честно и богато, это человек избранный, другим не ровня. Наиважнейшее дело жизни, и не только для самурая или крестьянина, ремесленника или купца, но также для буддийского священника и жреца синто, — копить деньги, следуя заветам великой светлой богини бережливости. Это, помимо отца с матерью, исток нашего земного бытия.

Жизнь человека мнится длинной, а никто не ведает завтрашнего дня, посчитаешь короткой, а уж вечер приносит неожиданности. Потому и сказано: вселенная лишь временное обиталище всего сущего, дни и ночи — скитальцы по сотне веков, а бренный мир — сновидение. Придет срок — все мы превратимся в дым погребального костра. Тогда золото и серебро окажутся не дороже кирпича и камня. На том свете не пригодятся!

Это, конечно, так, но все же накопленное останется и послужит к пользе детей и внуков. Невольно закрадывается мысль: немало может быть у человека желаний, которых ничем не укротишь, но только пять найдется в Поднебесной стихий,[23] …только пять найдется в поднебесной стихий… — Видимо, имеются в виду земля, вода, огонь, ветер и небо. Число пять вообще играет громадную роль в китайской философии и буддизме. Там все считается на пять: пять основных добродетелей, пять грехов, пять тонов и пять элементов, составляющих вселенную. что не подчиняются силе денег. Так найдется ли корабль сокровищ[24] Корабль сокровищ — корабль, нагруженный сокровищами и везущий семь богов счастья. Традиционное изображение, которое часто встречается на вазах, свитках и пр. драгоценнее денег?

Хороши шляпа-невидимка и плащ-невидимка, что были у черта с неведомого острова, но от ливня не защитят. Потому каждому лучше отказаться от невыполнимых мечтаний и заняться тем ремеслом, что принято в доме и что всего сподручней. Счастье в упорстве. С утра до вечера трудись, не зная лени! И главное — будь добрым и справедливым, почитай богов и будд. Таковы обычаи в Японии.

Время было — самая середина весны, первый день коня во втором месяце года. На поклонение к богине Каннон, в монастырь Мидзумадэра, что в провинции Идзумо, шли благородные и низкие, мужчины и женщины. Но не всеми движет благочестие, для некоторых спутником служит жадность. Они идут по бесконечным мшистым тропинкам, по выжженным полям, заросшим камышом, забираются в горные деревни, расположенные так высоко, что там еще и цветы не начинали цвесть, и обращаются с молитвой к этой богине, а все затем, чтобы выпросить еще богатства, в прибавление к тому, что уже имеют. И столько их собирается, что и самой богине этого храма не под силу было бы ответить каждому поодиночке: «Ныне в этом мире нет легкой наживы. Нечего на меня надеяться, сами себе добро наживайте: муж в поле работай, жена за ткацким станком тки, трудись от зари дотемна. И всем так надлежит». Потому-то это чудотворное наставление написано поперек занавеса, скрывающего Каннон, жаль только, что не всем людям в глаза входит.

В нашем мире нет ничего более поражающего, чем проценты на долги. У людей было в обычае брать взаймы деньги в этом монастыре. В нынешнем году возьмут один мон, а в следующем вернут два, берут сто монов, а расплачиваются двумястами. И раз это деньги Каннон, то все возвращают долги без обмана. Просят обыкновенно по пять, по три мона, не больше десяти мон. Но случился там один человек лет двадцати трех, на вид здоровый, могучий, волосы зачесаны наперед, на старинный лад, платье по покрою будто времен Нобунага[25] Нобунага — Ода Нобунага (1534–1582), первый объединитель феодальной Японии. — в подоле короткое, в рукавах тоже, и верхнее одеяние и нижнее из грубой синей ткани без узора. Той же материей обшит и ворот. Хаори на нем из полосатой ткани, что выделывают в Уэда, на бумажной подкладке. На рукоятке недлинного кинжала чехол. Полы сзади подоткнуты, видно, совсем человек равнодушен к чужим взорам. Нес он ветку горной камелии, к которой была привешена бамбуковая корзиночка с токоро,[26] Токоро — дикорастущее клубневое растение, горная картошка. в знак того, что цель его здесь — богомолье. Казалось, он уже готов был уйти, как вдруг приблизился к алтарю и попросил: «Дайте взаймы один кан».[27] Кан — связка медных монет в 960 штук. Монах-казначей протянул ему связку монет, даже его родины и имени не спросил. Откуда тот явился и куда ушел, так и осталось неизвестным. Монахи собрались и порешили: «С тех пор как стоит монастырь, не было еще примера, чтобы мы ссужали в долг целый кан. Такой должник у нас впервые. Нечего и рассчитывать, что он вернет эти деньги. Впредь неразумно давать взаймы так много».

А этот человек жил в городе Эдо провинции Мусаси, в конце улицы Коами, где пристают морские суда, и занятие его было — посредничество по найму судов. Постепенно его заведение начало процветать. Возрадовавшись, он написал на тушечнице, что носил у пояса: «Судно счастья», спрятал в нее деньги и давал ссуды по сто монов. Скоро до самых отдаленных побережий докатился слух, что тeм, кто взял у него взаймы, большое счастье валит. Деньги ежегодно пускали в оборот, и каждый год они вновь возвращались, принося вдвое больше процентов. На тринадцатый год один кан, занятый в Мидзумадэра, превратился в восемь тысяч сто девяносто два кана.[28] Один кан, занятый в Мидзумадэра, превратился в восемь тысяч сто девяносто два кана. — Интересно, что по теории сложных процентов сумма вычислена очень точно. И тогда этот человек погрузил деньги на почтовых лошадей, что идут без подмены по всему Токайдоскому тракту от Эдо до Осака, и отправил в Мидзумадэра. Когда в монастыре разгрузили поклажу, монахи от удивления даже руками всплеснули. После стали держать совет и порешили: «Пусть об этом помнит народ на долгие времена». Пригласили многих плотников из столицы и воздвигли пагоду. Вот благословенные проценты!

А у того купца в домашней кладовой всегда свет горит. Имя его — Амия — известно по всей Мусаси. От родителей наследства не получил, так начал наживать добро собственным умением. Как накопил более пятисот кан[29] Кан — здесь: мера веса, равная 3,75 кг. серебра, считай, уж состояние сколотил, а перевалило за тысячу — значит, богачом стал. От таких денег сколько еще миллионов родится! Можно здравицы петь.

Ветерок от веера, что сломался во втором поколении

Знаменитый в столице скряга

Сын, что подобрал один бу и погубил контору

Приятно видеть у людей сливу и вишню, сосну и клен,[30] Приятно видеть у людей сливу и вишню, сосну и клен… — Цитата из книги «Записки от скуки» Кэнко-хоси. да еще лучше золото и серебро, рис и деньги! Чем горами в саду,[31] Чем горами в саду… — В традиционном японском саду нет клумб и цветов, он решен скорее как пейзаж, чаще всего с холмом, заросшим деревьями, с водопадом, озером и прочим. Нередко все это умещается на небольшом пространстве. приятней любоваться амбарами во дворе. Накупленное за все четыре времени года — вот райская утеха для глаз! Так решил один человек, и, хоть жил он в нынешней столице, никогда не ходил за мост Сидзё к востоку, не бывал за воротами Тамба к западу от проспекта Омия,[32] …никогда не ходил за мост Сидзё к востоку, не бывал за воротами Тамба… — К востоку от моста Сидзё находились кварталы тайных притонов и чайных домиков. За воротами Тамба в Киото был расположен квартал любви в Симабара. не водил знакомства с монахами, не знавался с ронинами. Простудится ли немножко или глисты заведутся — домашними средствами лечился. Днем с головой погружался в дела, ночью из дома не выходил. Только одно имел развлечение — напевал для собственного увеселения песенки, что выучил в молодые годы, и то вполголоса, чтобы соседей не беспокоить. Книг при свете лампы не читал — масло берег. Как начал жить, так ни копейки не потратил на забавы. За всю жизнь не бывало, чтоб он оборвал, нечаянно наступивши, шнурок от сандалий или порвал рукав о гвоздь. Во всем был осмотрителен, за одну свою жизнь накопил две тысячи кан и достиг восьмидесяти восьми лет. «Вот счастливец!» — говорили все и просили вырезать палочку заглаживать рисовую меру — на счастье.

Но каждой жизни приходит конец. Старик внезапно умер, когда сеял осенний дождичек, а у смертного ложа остался единственный сын. Все наследство ему досталось! В двадцать один год богачом стал!

Сынок больше отца почитал скупость. Толпе родственников даже одной палочки для еды не подарил на память.[33] Одной палочки для еды не подарил… — На похоронах родным и знакомым часто раздавали вещи покойного на память. Палочки для еды всегда бывают но две штуки, так что дать одну палочку — это верх скряжничества. Кончился седьмой день траура, а на восьмой уж он отворил ставни в лавке и сердцем и душой предался делам. Чтобы не проголодаться раньше положенного часа, даже на пожар посмотреть и то быстро не бегал. В таком мелочном скряжничестве и проводил дни, и вот наступил закат года, рассвело, а он и подумал: «Ведь сегодня как раз годовщина, поминки по отцу!» И пошел в приходский храм. На обратном пути вспомнил прошлое, и слезы покатились на рукав: «Ведь вот эта домотканая цумуги в клетку, еще папенька ее носил, приговаривая — сносу ей нет! А тут как подумаешь, какая печальная судьба! Проживи он еще двенадцать лет, было бы ровно сто. Молодым изволил умереть. Вот незадача! Ведь в убыток ему это!» Даже и тут на первом месте жадность. Так шел он домой, как вдруг возле Мурасакино у бамбуковой изгороди вокруг огорода лекарственных трав сопровождавшая его служанка подняла какое-то письмо той же самой рукой, что несла пустой мешок из-под жертвенного риса, и подала ему. Он взял и посмотрел: «Госпоже Ханакава от Дзисана». На обороте подпись, заклеено рисовым тестом, тщательно приложена печать, а сверху затейливо выведено кистью: «Пять великих бодисатв силы».[34] «Пять великих бодисатв силы». — Так было принято, особенно среди женщин, писать на месте склейки письма, чтобы охранить письмо во время его пути.

«Это, наверно, фамилия благородного кугэ, о котором мне слышать не доводилось». Вернувшись домой, спросил у людей, те прочли и говорят: «Это, верно, девке из тех, что занимают одну комнату в Симабаре». «Ну что же, листочек дорогой бумаги сугивара, хоть исписанный, а все же польза. Убытку не будет», — решил он, осторожно развернул, а оттуда вдруг выкатился золотой бу. «Что это?» — поразился он, бросил сперва на камень прилавка, чтоб проверить, как звенит, потом попробовал на весах и обрадовался, — выходило ровно один моммэ и два фун. С трудом он подавил волнение. Вот неожиданное счастье! «Смотрите, никому не болтать!» — наказал он домашним. Наконец прочел письмо. Оно было чуждо любовных излияний, с первой строки начиналось прямо так: «Хоть Ваша просьба очень не ко времени, но я так люблю Вас, что готов жизнь отдать, потому заложил свой весенний паек, полученный от моего господина. Из этих денег взял я два моммэ за мои долги за разное время, остальное посылаю Вам. Уплатите долги, накопившиеся за годы. Каждый заботится о даме по своему состоянию. Госпоже Нокадзэ из квартала Осакая богатый гость с запада послал таких бу триста штук на праздник хризантем. Я же — одну только штучку, да ведь чувство мое не слабее. Если бы было у меня много денег, разве я пожалел бы?»

Такое жалостное письмо! Чем дальше он читал, тем больше не по себе ему становилось. Как ни крути, не годится брать эти деньги. Одна мысль об этом страх наводит — вдруг узнает отправитель письма и отомстит, да и Небо может покарать. «Вернул бы ему, да не знаю, где живет. Пойду в Симабара, раз знаю место, найду Ханакава и передам», — решил он, пригладил волосы на висках и вышел из дому, но, как подумает — ведь даром отдавать целый бу! — сердце сжимается; пять, семь раз он передумывал, пока наконец добрался до ворот селения любви, но сразу не вошел. Постоял немного, потом приблизился к человеку, вышедшему из агэя[35] Агэя — нечто вроде ресторана, куда гости могли вызвать из домов квартала Симабара женщин по своему вкусу. купить сакэ, и спросил: «Все ли без различия могут входить в сии почтенные ворота?» Тот даже не ответил, мотнул головой. «Ну, раз так…» Он снял плетеную шляпу, повесил на руку, согнулся в поясном поклоне,[36] …снял плетеную шляпу… — Комизм заключается в том, что это было вовсе не почтенное место, и посетители часто нарочно закрывали лицо глубокой плетеной шляпой вроде корзины, чтобы оставаться неузнанным. Такие шляпы можно было даже получить напрокат недалеко от входа. Он же, наоборот, снимает шляпу и даже сгибается в почтительном поклоне. прошел наконец мимо чайного домика у ворот и вошел в квартал.

Приблизившись к таю по имени Имаморокоси из дома Итимондзия, видимо, направлявшейся в агэя, он спросил: «Где госпожа по имени Ханакава?» Таю отвернула лицо в сторону провожатой и молвила только: «Я не знаю». Провожатая ткнула пальцем туда, где висела зеленая занавеска:[37] Зеленая занавеска — висела у входа в самые дешевые дома в квартале любви. «Спроси там, где это», — а шедший сзади прислужник, несший сундук с нарядами, злобно скосился: «Попробуй увязаться за этой женщиной, я тебе покажу!» — «Если бы я хотел идти следом, я не задавал бы вам этих вопросов», — возразил тот, немного отстал и принялся расспрашивать тех, кто ему попадался на дороге. Оказалось, что Ханакава — гетера последнего разряда за два моммэ, но в последнее время плохо себя чувствует и никого не принимает. Так он и не доставил письма. На обратном пути вдруг взыграло в нем легкомыслие. «Ведь это не мои деньги! На эту монету погуляю сегодня разок, чтоб на всю жизнь запомнилось, чтоб было о чем рассказывать в старости», — решил он, но в агэя и не помыслил пойти, отправился в чайный домик Фудзия Хикогэ, поднялся на второй этаж и среди дня вызвал девицу за девять моммэ, развеселился от непривычного сакэ и скоро втянулся в такую жизнь. Обменивался с женщинами любовными письмами, все больше входил во вкус, всех таю перебрал, даже в моду вошел! Забавлялся остроумием четырех знаменитых в столице тайкомоти — Гансай, Кагура, Омии, Рансю.[38] Тайкомоти — присяжный острослов, специальностью которого было развлекать гостей; их нанимали за особую плату. Приводимые ниже четыре имени — исторически существовавшие лица, известные своим остроумием. В конце концов стал настоящей знаменитостью в деле разгула, и те мужчины, кто впервые вступал на путь любви, подражали ему. Получил прозвище Коикадзэ (Любовный Ветерок) из Огия, деньги по ветру пускал. Вот поди узнай человека! Через четыре-пять лет от двух тысяч кан ни пыли, ни пепла не осталось, все истлело. Только и было у него теперь, что старый веер — вывеска лавки. С тех пор жил, перебиваясь со дня на день, распевал сам о себе словами лирической драмы: «То расцветет, то упадет…»

«Вот что значит — дурно нажитые деньги», — говаривал своим детям некий Камадая, твердый духом.

Судно «Дзиндзумару», что не боится ни волн, ни ветра

Знаменитый купец из Идзумо

Женщина из Китахама, что почитала бога метлы

Какое же это семя посеяли в своей предыдущей жизни даймё?[39] Какое же это семя посеяли в своей предыдущей жизни даймё? — То есть что же хорошего сделали люди в своей предыдущей жизни, чтобы в этой народиться даймё? По буддийским воззрениям каждая жизнь есть только новое перерождение одной и той же нити жизни, причем каждое следующее перерождение есть следствие предыдущего, а в будущей жизни человек понесет возмездие или награду за настоящую. Даймё — крупный самурай-землевладелец. Как поглядишь на их привольную жизнь, — ну, не иначе как живой Будда перед глазами. Не зря говорится: если взять доход даймё в миллион двести тысяч коку и ежегодно вычитать по пятьсот коку с самого года блаженного упокоения Шакья Нёрай до нынешнего дня, и то все же лишку останется.[40] Доход даймё в те времена исчислялся рисовыми пайками — коку (мера сыпучих тел, 180,5 л). Шакья Нёрай — то же, что Сакья-Муни. Да, до чего широк этот мир — уразумеешь со всей ясностью, когда узришь расстояние между великим человеком и малым. Недавно в Идзумо появился один богач, по имени Караканэя. Намереваясь накопить еще больше, он построил большой корабль и назвал его «Дзиндзумару» — «Волшебное судно»: нагрузи на него три тысячи семьсот коку, и то еще осадка не глубока будет. Ходил куда хотел по северному морю, наконец пришел в Нанива и начал торговать рисом. Со временем заведение его стало процветать, а все оттого, что дело велось с умом и рассчетом.

Рисовый город — Китахама[41] Китахама — восточный район Осака, в то время центр торговли рисом всей Японии, здесь была рисовая биржа, на которой устанавливались цены на рис. — первейший порт Японии, каждый час здесь заключаются заочные биржевые сделки на пятьдесят тысяч кан. Этот рис горами громоздится в складах. Купцы принимают во внимание и вчерашнюю бурю, и завтрашний дождь, размышляют, откуда облака подымаются, ночью делают все расчеты, и вот уже есть и продавцы и покупатели. Спорят за каждые несколько фун, собираются большой толпой, все уж знают друг друга в лицо, торгуют по тысяче, по десятку тысяч коку риса и, как ударят по рукам, нисколько от своего слова не отступают. Бывает ведь и так: берут деньги, на векселе гарантийную печать ставят, подтверждают, что вернут точно, в любой час, по первому требованию, но на деле все тянут и тянут, вот и начинаются раздоры. А тут не изменят и вскользь брошенному слову, пусть даже одни облака были ему свидетелями, точно в срок, невзирая, прибыль это принесет или убыток, продают и покупают, как было договорено. Широкая душа у того купца, что из первейших в Японии, такие и торгуют широко.

Как обведешь взглядом город от моста Нанива к западу — сто равных видов! Тысячи строений тянутся рядами черепичных крыш, белая глина стен так ярка, что отнимает блеск у снега на рассвете. Соломенные кули с рисом громоздятся пирамидами высотой с криптомерии, как погрузят их на лошадь — будто горы задвигались, на больших дорогах грохот такой, словно взрываются мины, мелкие суда и баржи без счета качаются на волнах реки, как ивовые листья осенью. Щупы так часто сталкиваются остриями, будто это бамбуковый лес, где залег молодой тигр.[42] Щуп — инструмент для проверки качества риса в кулях, изготовлялся из бамбука с заостренным концом. Тучей разворачиваются большие счетные книги, счеты трещат градом, звон весов заглушает вечерний колокол, сквозняк раздувает занавеси контор. Купцов много, но самые давние и богатые дома держат Ока Хидзэнъя из Наханосима, Кия Фукэя, Хогоя, Сиоя, Оцукая, Куваная, Коноикэя, Камия, Бидзэнъя, Увасимая, Цукакутия, Ёдоя. Некоторые сейчас уже прекратили дело, а живут по-прежнему широко. Многие некогда занимались в этих местах торговлей вразнос, но вдруг привалила удача, и вот уже такого величают барином, на голове у него — круглая шапочка, как у дельцов, что отошли от дел, в руке посох с рукояткой в виде молотка, сзади идет слуга, неся сандалии на смену. А все они крестьянские сыновья из окрестных деревень провинций Ямато, Кавати, Сэтцу, Идзуми. Там ведь принято так: старшего сына дома оставляют, младших посылают в ученики; пока еще под носом не просохло да деревенская вонь не выветрилась, служи на посылках — бегай за соевым сыром, мандаринами, а как сносит ученик по нескольку смен платья да подрастет, уже сам себе герб по вкусу выбирает, старается причесываться по моде. Научается держать себя как люди, хозяева берут его с собой в театр Но,[43] Но — представление лирических драм — ёкёку с пением и танцами, расцвет которых приходится на XV–XVI века. на прогулки в лодке, учат писать цифры на песке — «как на бегущей воде…».[44] «Как на бегущей воде…» — строфа танка из повести IX века «Исэ-моногатари», полностью в переводе: «Еще безнадежней, чем цифры писать на бегущей воде, любить человека, что не любит тебя». Раньше для экономии бумаги ученики учились писать на заглаженном песке. Ученик одной рукой ребенка качает, другой учится на счетах откладывать, скоро ему волосы на лбу у висков подбривают,[45] …волосы на лбу у висков подбривают… — Приказчики обычно подбривали на лбу волосы так, что на висках получался прямой угол. вручают мешок и посылают собирать деньги за проданное в рассрочку. Дальше — больше, он уж и в приказчики выходит, присматривается да у других перенимает, открывает собственную торговлишку — о прибыли умалчивает, убыток на родителей списывает, а как на ноги становиться надо, так подведет и родителей и поручителя. Потраченные деньги не вернешь, дело улаживают, чтоб не было шума, но этот приказчик уже никогда не подымется выше бродячего торговца. И сколько таких — не исчислить. Однако иные все же делаются богачами — были бы способности.

По большей части в Осака люди с хорошим состоянием не принадлежат к старинным родам, большинство вышло из Китидзо да Санскэ.[46] Китидзо да Санскэ — собственные имена. В то время имена с окончанием «дзо» и «скэ» носили больше ремесленники, крестьяне и пр. Имя вроде Китидзо или Санскэ служило также полупрезрительным прозвищем слуги, мальчика на побегушках вроде нашего Ваньки. Привалило неожиданно богатство, вот и наступает их час: сами обучаются искусству слагать стихи, игре в мяч, стрельбе из лука, игре на флейте и барабанчике, составлению ароматов, чайной церемонии, с приличными людьми знакомства водят, забывают деревенские словечки. Конечно, все еще зависит от того, чему человека выучили. Не бывает разве, что потомок кугэ делает искусственные цветы на продажу? А значит, в службе первое дело, чтобы хозяин попался хороший. И не обязательно, чтобы он был богат. В Китахама, возле улицы Касёмати, жил столяр, у него тоже были два мальца-ученика. Он изготовлял для таких известных меняльных заведений, как «Атарасия» или «Тэннодзия», денежные ящики на десять канов, ничем не занимался более, уж все их размеры наизусть знал, а вот деньги из этих ящиков в руки не попадали. Ученики выросли, свои мастерские завели и стали делать то, чему научил хозяин, — крышки к кастрюлям да ящики для огнива и трута, ничего другого не умели. А жаль! Ведь попади они в большое дело, могли бы стать состоятельными людьми.

На свете всяких занятий что семян на траве, из которой веники плетут. Вот о вениках. Жила в этом порту старуха, кормилась тем, что сметала рис, рассыпавшийся при разгрузке товаров, приплывших по воде с запада. Лицом она была дурна, и как осталась вдовой в двадцать три года, так и не нашлось человека, который бы взял ее за себя. Утехой в старости был ей единственный сын. Так текли ее горькие годы. И вот однажды во всех провинциях увеличили оброк, в гавань привезли очень много риса; днем и ночью выгружали мешки, а все никак не могли закончить работу, уж не хватало складов, товар хранить стало негде. Пока таскали мешки с места на место, много риса просыпалось, старуха принялась сметать его вместе с пылью и мусором, и хоть вдвоем с сыном ели они этот рис и утром и вечером, а все же скопилось в доме один то и пять сё риса. Тут ее обуяла жадность, она принялась экономить и за год накопила семь коку пять то. Потихоньку продала, а на следующий год опять накопила, так за двадцать с лишком лет втихомолку собрала двенадцать канов и пятьсот моммэ денег. Сыну своему тоже с десяти лет бить баклуши не позволяла, отправляла его подбирать брошенные крышки с соломенных кулей, плести веревочки для медной монеты и продавать в меняльные лавки и оптовые заведения. Никому и в голову не приходило, сколько он зарабатывает. Понемногу он сам начал копить, потом стал давать верным людям большие займы за проценты по дням, а мелкие суммы на более долгие сроки. Потом собрался с духом и открыл на углу моста Имабаси меняльную лавку. Столько мужиков приходило, что и передохнуть было некогда. С рассвета до сумерек за небольшой процент он менял тёкины на мелкие деньги, кобаны на мамэита,[47] Тёкин, кобан, мамэита — монеты разного достоинства. без устали вешал серебро на весах. Деньги стекались к нему ежедневно, и не прошло десяти лет, как он оказался среди первых в гильдии. Все у него в долговой книге, а он никому не должен. Приказчики из других меняльных лавок перед ним в поклоне сгибаются, справляются о здоровье, вот как! Дошло до того, что если он на бирже покупать начнет, то и цены тут же подымаются, а продает — так сразу падают. Понятное дело, каждый перед ним лебезит, кланяется, все к нему: «Барин, барин!» Были иные — начнут расспрашивать о его предках и давай пыжиться: «Как! Неужто нам жить по его указке? Это недостойно!» А крайняя нужда случится, помечутся туда-сюда и сами к нему обращаются: «Разрешите обеспокоить вас просьбой». Вот какова сила денег! Со временем он стал вершить торговые дела крупных даймё, уж во все дома был вхож, и о старом никто не поминал. Взял жену из благородной семьи, множество домов и складов понастроил, а метла, веник да веер, что принадлежали его матери, по-прежнему хранятся в северо-западном углу его дома, как самое драгоценное из сокровищ, хоть и примета есть, что они нищету приносят. Да, обойди все страны, а первым делом посмотри Китахама в Осака. Вот уж где, говорят, серебро рекой льется.

Счастье на лотерейный билет жадности

Наследство Мацуя, известного в Южной столице

Вдова — пример всем женщинам

Остерегайтесь! Что в стране воры, что в доме крысы, то для вдовы муж-приймак. С этим нечего спешить! Нынешним сватам доверять нельзя. Если приданое, скажем, составляет пятьдесят кан, они пять кан потребуют в свою пользу. Бывало, заплатят им родители десятую часть, отдадут дочь в дом, где невесту искали, а у самих душа не на месте: как-то там все ладится? Ведь такую сделку раз в жизни совершают, потом убыток не вернешь. Осмотрительность, главное — осмотрительность!

Обычаи в мире таковы, что, если у человека есть состояние, он стремится выставить его напоказ. Все сейчас тянутся к роскоши не по средствам. Нехорошо это! У кого сын в возрасте, когда пора невесту подыскивать, тот принимается переделывать и так вполне приличный дом, пристраивает покои, обновляет обстановку, нанимает еще слуг и служанок, чтоб видели, до чего он богат, а сам все на приданое невесты надеется, что тут же пустит его в оборот. Такие помыслы постыдны! Чтобы в свете молва пошла, встречают и провожают гостей в паланкинах, друг перед другом кичатся богатыми родичами, без счету тратят впустую, а вскоре и прохудившуюся крышу зачинить нечем, и в деле крах.

Иные родители, у которых дочь на выданье, метят отдать ее в семью намного состоятельней, выискивают зятя, чтобы, кроме денег, и происхождением был хорош, и всем искусствам обучен, и людям приметен. Да только тот, кто на барабанчике умеет сыграть, он и в азартные игры играет, кто усвоил повадки нынешних молодых людей, тот кутить с куртизанками не перестанет, если все хвалят, — вот, мол, обходительный, светский человек, значит, один из тех, кто тратит деньги на развлечения с молодыми актерами. Нет, поразмыслить здраво, так лучше всего такой зять, чтобы был мужчина крепкого здоровья, в своем деле смекалист, со светом знаком, к родителям почтителен, а людям приятен, да чтобы всегда на него можно было положиться. Но где же такого сыщешь? Да и слишком много достоинств тоже ни к чему. И у больших людей есть недостатки, а уж у маленьких тем более. Пусть в зяте половина изъянов, пусть ростом невелик или голова плешивая, но, если понимает в торговле, не транжирит родительское наследство, такого и надо брать в зятья.

Про одного зятя какого-то богатого купца рассказывали: такой был щеголь, на все пять годовых праздников надевал хакама и катагину,[48] Катагину — нечто вроде накидки без рукавов с широкими наплечниками. Часть парадного костюма мужчин, главным образом самураев. косодэ носил с гербами, а за пояс затыкал кинжал, изукрашенный золотом. Всегда за ним следовал слуга, несший футлярчик с ножницами. Поистине светский человек, на такого и посмотреть приятно. Мать невесты только радовалась. Но он разорился, и все его наряды и кинжалы перешли в чужие руки, теперь небось одевается в цумуги синего цвета с мелким узором или бумажные хакама на подкладке, что носят бедняки, а то и того хуже.

Да и с выбором невесты тоже надо быть осторожнее. Может, у аристократов иначе, а у простых людей — чем на кото играть,[49] Кото — струнный музыкальный инструмент, чаще всего имеет тринадцать струн, отчасти напоминает арфу. лучше научиться подбивать ватой платье, чем жечь курение алоэ, лучше уметь дрова в очаге сложить так, чтоб жарче горели. Приятно видеть, когда каждый держит себя так, как подобает по его положению.

В этом мире все лживо и напоказ, только одно истина, что в десятом месяце года дождь сыплется на листья дерева нара. Кстати, о Нара, — неподалеку от прежней столицы Нара, на холмах в Касуга, жил зажиточный купец по фамилии Мацуя. Имени его не знаю, а занимался он тем, что скупал небеленое полотно. Было время — его заведение цвело, как махровая вишня в полном цвету, не уступая знаменитым конторам Акитая и Курэя. Он весело проводил время в здешней столице, любил заедать горьковатое местное винцо дорогим сасими из акулы,[50] Сасими — нарезанная тонкими ломтиками сырая рыба, ее едят с острым соевым соусом. Сасими из акулы — блюдо довольно редкое и дорогое в Нара, расположенном далеко от моря. тратил здоровье в разгулах, и заведение стало понемногу приходить в упадок; скоро Мацуя вступил в возраст, когда судьбу познают, исполнилось ему пятьдесят. Здоровья он никогда не берег и вот внезапно скончался. Жене оставил большие долги, сам от них избавился. Да, пока человек жив, никто не узнает, каково в точности его состояние. А вдове Мацуя в том году исполнилось тридцать восемь лет, сложена изящно, кожа тонкая, белая, на первый взгляд больше двадцати восьми не дашь, словом, женщина модная, какие многих привлекают, и нравом такая, что не постеснялась бы, забыв о вдовьем долге, заключить и второй брак, да сжалилась над малыми детьми. Чтобы люди не сомневались, обрезала волосы, как монахиня, перестала белиться, накрашенные ее губы побледнели, она полюбила платье с рисунком, какой принят на мужских одеждах, и даже пояс стала носить узкий, как у мужчин. Хоть по уму и не уступала она мужчинам, но ведь женщина — ей заступом не поработать, а иглой тоже подгнивший столб не подштопаешь. Прохудившаяся крыша стала протекать от дождя, в доме пророс папоротник, словно не дом, а заброшенное поле, посмотришь — так тоскливо делается, будто слышишь жалобный крик оленя. Да, не только из-за любви дорог супруг, попервоначалу думалось ей, что и одна проживет, а теперь на себе поняла, как это трудно.

В наше время нередко случается — остается вдове после смерти мужа много денег, но жадный наследник насильно заставляет женщину постричься во цвете лет и, несмотря на протесты ее родственников, толкает ее к Пути Будды, хоть у нее к этому сердце не лежит, и всю жизнь заставляет молиться за душу покойного. Иначе бывает так: вдова берет себе в мужья молодого человека, что давно в доме жил, о ней начинают говорить всякое. Подобные случаи не раз приходилось видеть. А чем такое, лучше уж выдать ее замуж в другой дом, по крайности, люди смеяться не будут. Но эта вдова Мацуя — пример всем! Она и так и сяк пыталась устроить дела, но расчеты ее никак не сходились, все нечем было расплатиться со старыми долгами. Со временем впала она в крайнюю нищету и тогда решилась на самый большой шаг в жизни. Она предложила кредиторам купить у нее дом, но они сжалились над ней, и не нашлось ни одного, кто бы сказал: «Я возьму». Долгов было на пять кан, а от продажи дома вдова выручила бы меньше трех. Тогда она обошла весь город, всем пожаловалась, и дом продали по благотворительной лотерее. За билет она брала с каждого по четыре моммэ, а выигравшему доставался дом. И все купили у нее билеты на счастье, так что она раздала три тысячи билетов и собрала двенадцать кан серебра. Пять кан уплатила кредиторам, семь ей остались, и вдова вторично оказалась с состоянием. А дом выиграла бедная женщина, служившая по найму. За четыре моммэ домовладелицей стала!

Генерал съемщиков квартир всего мира

Знаменитый в столице ловкач

Жилище, откуда не слышится стук от сбиваемых моти

Как в контракте с домовладельцем пишут: «Сим удостоверено, что поименованный Фудзиити, проживающий в доме Хиси Тёдзаэмон в квартале Муромати, действительно имеет тысячу кан». И сам Фудзиити подтверждал с гордостью: «Да, я богач, которому нет равного во всем просторном мире». А прославился он тем, что снимал крошечную лавочку в два кэна по фасаду, хоть был владельцем состояния в тысячу кан. Потом он дал одному человеку тридцать восемь кан взаймы под закладную на дом по улице Гарасумару, накопились проценты, должник закладную просрочил, и Фудзиити в первый раз в жизни стал домовладельцем. Так это его огорчило донельзя — ведь до сих пор он был известен как самый богатый жилец среди тех, кто снимает у людей квартиру, а отныне обзавелся собственным домом, и слава его ушла, точно известная в столице домашняя кладовая наполнилась пылью и прахом.

Этот Фудзиити был очень умен — за одну свою жизнь такое богатство накопил. Лучшие люди постоянны, а это и есть главное в жизни. Он не только своим ремеслом занимался — сшил тетрадь из ненужной бумаги и, не выходя из лавки, делал заметки, целый день держал в руке кисть. Пройдет приказчик из меняльной лавки, он от него узнает цену на мелкую монету и кобаны, запишет, почем торгуют рисом оптовики, у молодых людей из аптек или мануфактурных лавок спросит о делах в Нагасаки, цены на очищенный хлопок, соль, сакэ, потом придет почта из Эдо, и он уж может сравнить здешние цены с эдоскими. Ежедневно он вел такие записи, и скоро за всеми разъяснениями люди стали обращаться к нему; его тетрадь стала сокровищем столицы. В привычках Фудзиити был прост: носил рубашку без подкладки, а сверху широкое полотняное кимоно, подбитое тремястами моммэ ваты, и больше ничего. Он первый начал обшивать рукава полоской подкладки; тогда это вошло в обычай: и на вид красиво, и экономно. Сверх кожаных таби носил сандалии, подбитые кожей, хоть никогда не трепал обувь по большим трактам.[51] Таби — нечто вроде чулка с отделенным большим пальцем так, чтобы между пальцами ноги мог бы пройти ремешок сандалии. Кожаные таби были прочней, но в те времена уже считались старомодными. Сандалии на коже носили те, кому надо было далеко ходить: Фудзиити же делал это из экономии. За всю жизнь он справил себе одно шелковое кимоно из цумуги синего цвета, да еще одно темного желто-зеленого цвета и потом двадцать лет раскаивался, вот, дескать, что значит глупость в молодые годы. Герба себе не выбирал, вместо него ставил круг со вписанными тремя палочками или знак томоэ размером в один сун и восемь бу,[52] Сун — 3,03 см, бу — 0,1 суна. и то только раз в год, когда проветривали вещи в летнюю жару. Хакама из полотна да катагину из редины считал праздничной одеждой, и невесть сколько лет они были убраны, сложенные с расправленными складками. Если весь город отправлялся на похороны и ему тоже приходилось провожать тело до кладбища в Торибэяма, возвращался он, поотстав от других, у дороги Рокухара выдергивал из земли растения тояку и показывал ученикам: «Посушите его в тени — лучшее лекарство для живота». Ничего не упускал. Где споткнется — подберет кремешек и в рукаве спрячет. Если у кого такое большое хозяйство, что с утра до вечера огонь разводят, вот так надо радеть обо всем.

Он не был от природы скуп, но стремился во всех делах и в хозяйстве быть примером людям. При таком богатстве у него в доме даже на Новый год не готовили моти. Он рассудил, что от этого слишком много хлопот, да и зачем зря людей отрывать в рабочее время, вытаскивать, потом убирать всякую утварь, и стал заказывать моти в лавке напротив Большого Будды,[53] Большой Будда — Большая статуя Будды перед храмом Хокодзи в Киото. заранее условившись с ними о цене. Так, считал он, гораздо выгодней.

На рассвете двадцать восьмого дня двенадцатого месяца года рассыльные спешно принесли заказ, стоят перед лавкой Фудзиити и просят: «Примите, пожалуйста!» Моти только что сбитые, аппетитные, свежие по-весеннему. Хозяин сидит, будто не слышит, счеты рядом положил, а пирожникам жаль время терять в такой день, снова и снова просят. Наконец приказчик посмышленей проверил на безмене вес — все правильно, принял моти и отпустил рассыльных. Прошел час, хозяин спрашивает: «Принял ты моти?» — «Да, рассыльные уже все принесли и ушли». — «Не тебе служить в этом доме. Принял моти горячими и неостывшими!» Снова взвесили, а теперь лепешки сделались настолько легче, что и представить трудно. Приказчик прямо рот разинул, глядя на эти моти, которые ему не достанутся, но пришлось с хозяином согласиться.

Прошла весна, наступило лето, и крестьяне из деревень около монастыря Тодзи явились продавать первинку — баклажаны в сквозных корзинах. Первинка, говорят, семьдесят пять дней жизни прибавляет, баклажаны так и расхватывали, а цена была: штука — два мона, две штуки — три мона. Конечно, все покупали по две штуки. Фудзиити же взял один и заметил: «А еще на один мон я куплю самый большой баклажан, когда их будет много». Так не промахивался ни в чем, за что бы ни брался. На пустыре в усадьбе насадил не что-нибудь, а иву, остролист, дерево юдзуриха, персик,[54] Ива, остролист, дерево юдзуриха, персик — все это деревья, которые можно использовать в доме как украшение в праздники. Например, на ивовые палочки насаживают цветы, слепленные из рисового теста, остролист употребляется при обряде изгнания злых духов под праздники, древесина его идет на всякие мелкие поделки и пр. из цветов — ирис, иовы слезы и тому подобное, все вперемешку — для единственной дочери. На плетне сам завился вьюнок асагао, а Фудзиити вырвал его и посадил конские бобы, сказавши: «На вид они одинаковы, а тот непостоянен».

Что может быть приятней, чем любоваться на собственное дитя! Когда дочка выросла, он заказал ей в приданое ширмы, а выбирая рисунок, рассуждал так: если это будут знаменитые пейзажи Киото, дочка может захотеть отправиться в те места, которые еще не видела, картинки на темы «Гэндзи-моногатари» и «Исэ-моногатари» могут навеять легкомыслие в ее сердце, потому он велел изобразить на ширмах вид горы Канаяма, что в Тада, в самый ее расцвет.[55] Гора Канаяма, что в Тада — известный в те времена рудник в провинции Сэтцу. Сам же написал ей азбуку ироха и выучил читать. Не посылал ее в приходскую школу для девочек, а самолично наставлял, как обращаться с кистью, и выросла она у него умной столичной девушкой, что пустым грезам не предается. И дочь переняла у отца его привычку к здравому смыслу: ей еще восемь лет, а она уж тушью на рукав не капнет, в праздник девочек не станет играть в куклы, не пляшет на празднике Бон. Каждый день собственноручно расчесывала волосы, закладывала их в простую прическу. Сама умела себя обихаживать и ни в ком для этого не нуждалась. Могла и кимоно шелковой ватой подбить, и как платье раскроить — когда в длину положить, когда в ширину — все знала. Девочкам вообще не к чему позволять много играть.

Однажды — было это седьмого дня первой луны — соседи послали своих сыновей к Фудзиити, прося научить их, как сделаться богачами. Фудзиити зажег в гостиной лампу и призвал туда дочь, сказав: «Когда заскрипит боковая дверь, предупреди меня». Девушка изящно уселась, привернула фитиль, а когда послышались голоса у входа, снова поднялась и прошла на кухню. Три гостя расположились в гостиной, а в это время из кухни послышался звон глиняной ступки для растирания мисо.[56] Мисо — тесто из растертых красных бобов, употребляется для приготовления супа и пр. Гости навострили уши, обрадовались и стали гадать. Один сказал: «Это суп из китовой кожи».[57] Китовая кожа с подкожным жиром в засоленном виде употребляется в пищу. Второй: «Нет, нет, раз только что начали толочь, верно, дзони».[58] Дзони — похлебка из овощей с рисовым моти, традиционное новогоднее кушанье. Третий, подумавши хорошенько, решил: «Это нюмэн».[59] Нюмэн — лапша с разными приправами. Забавно было, что каждый так твердо был уверен в своих словах. Вышел Фудзиити и стал рассказывать им, как жить на свете. Один из молодых людей спросил: «Что значат нынешние семь трав?» — «С этого началась бережливость в век богов. Открыв нам назначение этих трав, они научили нас есть овощную похлебку». Второй спросил: «Зачем вешают рыбу тай до шестого месяца перед богом Кодзин?»[60] Кодзин — бог — покровитель кухонного очага. — «Это значит: не ешь рыбы ни утром, ни вечером, а только гляди и воображай, что наелся». Третий спросил: «Откуда взялся обычай на Новый год использовать толстые палочки для еды?» — «Это чтобы их можно были счистить, не сломав, и потом употреблять круглый год. Они представляют двух богов в век богов. Будьте во всем осмотрительны и осторожны. Итак, пока вы говорили, пришло время подавать ужин, но я его вам не предложу, чтобы вы поняли, как сделаться богачом. А недавний звон ступки — это я велел растереть клей, чтобы подклеить переплет главной счетной книги». Вот как он им сказал.

Необычайного изготовления лекарство

Известный в Эдо мастер, делавший палочки для еды

Контора по заготовке древесины, процветавшая в Комацу

Все четыреста четыре болезни обязательно поддаются лечению, раз есть на свете знаменитые врачи. Спросили раз у одного человека из дома, что славен богатством: «Если кто умный и способный, но страдает недугом нищеты, может ли он излечиться?» Тот ответил: «До сих пор вы жили беззаботно и перевалили пору расцвета, вам уже за сорок. Лекарство прописывать поздновато, но все же есть еще надежда: если хватит у вас выдержки повседневно носить грубые кожаные таби и сандалии сэтта, можно нажить состояние. Я вам расскажу состав чудесного лекарства по названию «пилюли богача»:

Эти пятьдесят рё мелко растереть, осторожно смешать, да перед тем без ошибок взвесить все на весах рассудка и принимать утром и вечером, тогда не исключено, что вы станете богачом. Но при этом важна умеренность — воздерживайтесь от вредного. А вредны вам:

Так он прошептал спрашивающему на ухо, и тот обрадовался: «Вот золотые слова!» Следуя учению этого мудреца, он трудился с утра до вечера. Но только жил он в Эдо, а там чем ни торгуй, а конкурент найдется!

Вот он и простаивал с утра до вечера у южного конца моста Нихомбаси, размышляя: «Придумать бы что-нибудь поинтересней!» А вокруг, как нарочно, собрались люди из всех провинций. Прямо горы сдвинулись! Как в праздник Гион в Киото или в праздник Тэмма в Осака![64] Праздник Гион в Киото — храмовый праздник крупнейшего буддийского храма. Праздник Тэмма в Осака — храмовый праздник крупнейшего синтоистского храма в Осака. Даже не поверишь, что такое стечение народу бывает каждый день, думаешь — только сегодня так. Дорога Кими-га-ё кажется просторной, проспект Торимати — улица в двенадцать кэнов шириной, а и они тесны. На мосту то и дело попадается то верховой, то монах, то копьеносец, целый день им конца нет! Только что человеку дорого, того не роняют; как ни присматривайся, уж глаза кровью нальются, а ни гроша не увидишь! Деньги попусту не бросают. Но как ни стремишься душой попытать силы в торговле, коли руки пусты, денег не наживешь, если ты не учитель дзюдзюцу[65] Дзюдзюцу — джиу-джитсу, способ самозащиты. или повивальная бабка. Не бывало еще, чтобы, не посеяв, вырастили бы хоть один кобан или бу.

Так он раскидывал умом, ломал голову, как бы раздобыть денег, а в это время возвращаются плотники и кровельщики, работавшие на постройке домов, идет толпа человек двести—триста и все переговариваются грубыми голосами. Волосы на висках зачесаны не как у людей, а наперед, голову поворачивают смешно, на кимоно с грязным воротом накинуто хаори с разрезанным рукавом, а сверху подпоясано оби.

Кое-кто вместо посоха опирается на сажень. У большинства руки за пазухой, поясница согнута, посмотришь сзади — и без вывески ремесло понятно. А за ними мальцы-ученики, тащат на себе стружки да щепки, и ничуть им не жаль, если по дороге обронят кусочки даже дерева хиноки. Идут — в ус не дуют, видно, гордятся, что в наипервейшем городе страны живут. Приметив это, стал он подбирать щепки одну за другой, и пока шел от улицы Суруга до моста Судзигаи на речке Канда, набрал больше, чем мог унести. Потом продал их и выручил двести пятьдесят мон. «Эх, жаль, до сих пор не знал, что под ногами валяется!» С тех пор каждый день на закате он спешил к мосту, поджидал возвращения плотников с работы, подбирая все, что оставалось на их пути, и не бывало такого, чтобы он набрал меньше пяти мешков. В дождливые дни строгал из этих щепок палочки для еды и продавал оптом в овощные лавки на улицах Суда и Сэтомоно. Так и был известен по берегу Камакура как палочник Дзимбэй. Постепенно стал богатеть, а потом эти щепки превратились в бревна, в щепяном квартале купил большую усадьбу, одних приказчиков держал более тридцати человек, закупал горы дерева, не уступая заведениям Кавамура, Касиваги, Фусимия. Душа широка, как море, а богатство — что корабль с попутным ветром в паруса. Он торговал и получал прибыль, какую желал. За сорок лет скопил состояние в сто тысяч рё. Вот действие «пилюль богача», что он глотал в молодые годы. Когда ему перевалило за семьдесят, он решил, что «небольшое невоздержание уже не повредит», впервые в жизни справил верхнее и нижнее платье из цумуги Хида,[66] Цумуги Хида — кустарная шелковая материя из очесов шелка, в клетку или полоску, изготовлявшаяся в провинции Хида. в рыбе сиба[67] Рыба сиба — мелкая рыба, которую ловили в Сибаура, отсюда ее название. Славилась своим вкусом. научился разбираться, стал ходить на богомолье в монастырь Хонгандзи в Цукидзи, а на обратном пути смотрел представления на улице Кобики,[68] Представления на улице Кобики. — Тогда на этой улице находился театр Кабуки. по вечерам собирал друзей на партию го; в десятую луну, пока еще снег лежал, распечатывал банку с чаем, устраивал чайную церемонию, и даже изящное искусство поставить в вазу первые цветы желтых нарциссов, будто они небрежно подобраны, и то успел выучить неизвестно когда. Ну, впрочем, были бы деньги, тогда все будет! Он всегда был неизменно воздержан, но знал, что имей он хоть саму гору Фудзи белого серебра, все равно в конце концов суждено ему обратиться в дым над кладбищем Хасиба на равнине Мусаси, а потому загодя мудро отложил все на старость и теперь жил, наслаждаясь всем, что только есть на свете. Когда исполнилось ему восемьдесят восемь лет, узнали о нем повсеместно, всякий просил его нарезать палочки для заглаживания мерки риса, наперебой его приглашали в крестные отцы. И доверием и славой был сыт. А сияние его смерти! Казалось, сразу станет буддой! Тысячи людей ему завидовали: «Такому и на том свете неплохо!» В молодые годы копить, на старости жить как душе угодно — вот всему основа. Конечно, на тот свет не унесешь, да на этом деньги самая нужная вещь. Ведь мир-то наш — мир денег.

Основатель памятника долгам в монастыре Коясан

Известный в Осака честный человек

Кот, которого определили по гадательной книге

Всему свой час. Не стоит печалиться, что цветок расцветает и опадает, человек рождается и умирает. И все-таки жизнь — самое дорогое, что у нас есть, а для поддержания жизни самое важное — смотреть за своим здоровьем. Некоторые едят суп из фугу, хотя знают, что эта рыба ядовита. А рыба моуо от нее ничем по вкусу не отличается, зато никакого беспокойства. Жены с момента заключения брачного союза и до того, как станут бабушками — как рыбы в родном пруду, никуда не денутся. Однако от невоздержанности в брачной жизни сила уходит, как вода из пруда. Ее уж ничем не восстановишь, потеряна навсегда. Здесь нужна умеренность. Твой долгий век — в твоих руках. Так наставлял молодых твердый душой старец.

В былое время в Осака на улице, что идет от моста Имабаси, жил состоятельный человек, известный скряга. Весь свой век он прожил одиноким, по скупости был весьма воздержанным в еде. И вот он скончался в расцвете лет, не познав никакой радости в этом бренном мире, а оставшиеся после него деньги передали монастырю. Хоть сорок восемь ночей поминали монахи его душу, но какая ему от этого польза! Когда-то он потихоньку от всех запрятал часть денег в кладовой. Они тоже попали в руки чужих людей, пригодились кому-то для оплаты комнаты в гостинице Кукэн, где проводят время с куртизанками, или за место в театре Дотомбори.

Все смеялись: чем больше стирается пробирный знак на монете, тем больше тертых людей на свете. Был как раз год под календарным знаком дракона, когда этому скряге исполнилось пятьдесят семь лет, и в этот год в день дракона в час дракона он умер. Нашлись сведущие люди, которые подивились этому, проверили по книге гадания Сандзэсо Мэйкан, и вышло, что в предыдущем рождении он был золотым котом, которого камакурский сёгун Ёритомо подарил священнику Сайгё. Законом колеса судьбы кот получил рождение в человеческом мире, но хоть тело его — золото, сам он тратить его не мог, и золото перешло в собственность детей человеческих. Так и должно было быть. Ведь этого золотого кота Сайгё подержал у себя совсем немного и отдал деревенским детям.[69] Камакурский сёгун Ёритомо — первый сёгун (верховный военачальник) из рода Минамото, захвативший власть в борьбе с родом Тайра в 1185 году. Его резиденция находилась в замке Камакура. В исторической хронике «Адзума Кагами» действительно приводится рассказ о том, что Ёритомо пригласил к себе поэта-священника Сайгё и на прощание подарил ему кошку из серебра, которую Сайгё, выйдя из ворот замка, тут же отдал детям. «Хочу кошку» — записано в древней повести, которую скряга, верно, и в глаза не видел, но это желание все усиливалось, и у человека нынешнего поколения превратилось в жадность.

Если смекалке не поможет счастье, богатство добыть трудно. Самые мудрые люди бывают нищими, и, наоборот, глупцы богатыми и почитаемыми; это разделение на имущих и неимущих не зависит даже от воли трехликого Дайкоку.[70] Трехликий Дайкоку — один из семи богов счастья. Дайкоку ранее изображался с тремя лицами, из которых каждое было, в свою очередь, особым богом счастья. Иногда человек следует всем наставлениям Тамонтэна из Курама,[71] Тамонтэн — один из семи богов счастья, его наиболее почитаемый храм располагался в Курама. работает так же упорно, как тысяченожка ногами, а все же богатства не наживает, и ничего тут не поделаешь. Таких и небо жалеет, таким и люди сочувствуют. Но бывают и другие, что к собственному делу относятся небрежно, строят великолепные дома, с утра до вечера развлекаются роскошными банкетами и изысканной едой, заказывают разные платья и кинжалы, водят знакомства не по их состоянию, безумствуют с куртизанками, развлекаются с юношами, треплются, как шелковая нить без узелка на конце. У таких и состояние, что иголки: насыпь кучу в кладовой, все равно рассыплется. Чтобы пускать пыль в глаза, берут чужое взаймы, а чем возвращать — сообразить не могут. Бывает, что и нарочно занимают без отдачи, такой человек хуже вора, что днем тянет руку к чужому. Заранее предвидит, что в конце концов разорится, начинает готовиться к этому лет за пять—семь, селит младшего брата в отдельный дом, чтобы хоть он избежал банкротства, если сам из столицы, приискивает под вымышленным именем усадьбу в Фусими, если из Осака — покупает своим деревенским родичам землю. Прежде всего заботится о том, куда сам пристроится. В доме уж ни скорлупки не оставит и валяется с утра до вечера, подложив под голову старую счетную книгу. Отвратительно! А если именитые горожане принимаются за посредничество, стараются выхлопотать ему рассрочку, восстановить дело, так, наоборот, себе же наживают неприятности. С виду все вплоть до золы из очага отдал кредиторам, из дома выехал, а глядишь, на праздник в третий месяц спокойно распивает персиковое сакэ.

Однажды случилось с одним человеком — банкротство его было на одиннадцать кан, а наличного имущества на два кан пятьсот моммэ, кредиторов же — восемьдесят шесть человек. Они ежедневно сходились подводить счеты, да только все были на равных, ни один не стал за главного. Оттого в расходной книге появились записи: лапша, гречневая лапша, сакэ и закуска; пристрастились и к сладостям, так более полугода били баклуши, а что получили, все на это и ушло. Когда подвели итог, оказалось, что каждому пришлось еще от себя выложить по четыре фун шесть рин, да смех в том, что им еще предстояло обойти весь город с изъявлениями благодарности.

В старое время в Оцу был человек, задолжавший разным лицам тысячу кан, и все говорили, что это самый большой долг в мире. А сейчас в Киото, в Осака люди разоряются и остаются должны две с половиной, три тысячи кан. Конечно, в далеких провинциях или маленьких городах такого не случается. Но Осака — первейшая гавань страны, и здесь найдется купец, который такую сумму в долг запросит, и заимодавец, который ее ссудить может. А простому человеку и ста кан взаймы не дадут, хоть и на самое стоящее дело.

Когда-то на острове Энокодзима в Осака жил человек, имевший небольшой достаток, по фамилии Идзуя. И вот он потерпел настоящий крах. Склонивши голову, как и подобает честному человеку, он просил прощения у кредиторов, роздал им имущество и тем покрыл шесть с половиной частей долгов, а про оставшиеся три с половиной части прямо сказал, что постарается вернуть со временем, если ему посчастливится. Уехав из Осака, отправился на свою родину в Осима провинции Идзу, обратился к родным за поддержкой, сам трудился днем и ночью с одной мыслью: как бы скорее восстановить имущество, в конце концов нажил немало и вернулся в Осака, чтобы уплатить все долги, что числились за ним после банкротства. А уж с тех пор прошло семнадцать лет, некоторые из кредиторов уехали неизвестно куда. Их деньги он пожертвовал в храм Дайдзингу в Исэ. Некоторые умерли и не оставили наследников, тогда на средства, что причитались им, он поставил каменный обелиск в Коясан и назвал его «памятник долгам», так почтил своих кредиторов. Подобных людей и в старые времена не бывало.

Поднос для бога в знак преклонения

[72] Поднос. — Имеется в виду поднос, на котором ставят угощение почетным гостям, ибо подать еду прямо из рук — неучтиво.

Известный в Киото красильщик Кикэя

Повесть о сне про соломенную куклу

Рассказывают, что большая картина с изображением коня[73] Большая картина. — В благодарность за исполнение желаний в синтоистские и буддийские храмы принято жертвовать картины с изображением коня. появилась в храме Ракуё Сэйсуйдзи вот как: некогда один мануфактурщик молился о ста кан серебра; его молитва была услышана, он повесил эту картину, подписав свое имя. Нынче его заведение процвело, и в Муромати, когда сравнивают его с другими дельцами, нередко приговаривают: «И ведь за одно поколение такой достаток нажит. Да, деньги из денег добывают». Мир наш — мир жадности, и все обращаются с мольбами к молодому Эбису, Дайкоку, Бисямону,[74] Бисямон — бог счастья. хватаются за веревку гонга,[75] …хватаются за веревку гонга… — В храмах нередко вешали гонг, в который звонили молящиеся при молитве. выпрашивают денег, но в наше время нелегко жить на свете, и просьба эта трудно выполнима. Здесь жил со своей женой мелкий красильщик по имени Кикэя, не раз ему приходилось ломать голову — как свести концы с концами, и хоть трудился он, не теряя попусту ни минутки, все ж каждый год моти у них готовили с опозданием, на рыбном крюке не бывало рыбы бури, в печали ждал он прихода весны. Он и корабль сокровищ клал под изголовье, под Новый год уйму бобов рассыпал, чтоб приманить счастье в дом, а удачи все не было.[76] …под Новый год уйму бобов рассыпал… — Существовал обычай под Новый год рассыпать бобы, приговаривая: «Черт — вон, счастье — в дом». Вот от бедности и голова иначе заработала: «У всех людей на свете в обычае почитать богов и будд богатства, а я буду поклоняться богу бедности, которого все ненавидят». Он сделал из соломы смешную куклу, одел ее в коричневое кимоно без подкладки, на голову сделал капюшон из бумаги, в руки дал рваный веер, посадил эту безобразную фигурку в сосновые ветки, что служили украшением в его доме, и с первого дня года до дня семи трав за ней ухаживал и совершал подношения от всего сердца. И вот этот бог так был доволен, что однажды ночью бесшумно поднялся, стал у него в изголовье и рассказал: «В этом месяце я обхожу бедные дома. Сам прячусь, зарываюсь в кучи долгов в тех домах, где царит горе, а когда браню детей за шалости, они потихоньку в ответ: «Ух, этот противный бог нищеты!» Но в богатых домах в ушах стоит непрестанный звон от взвешивания тёкинов, это раздражает меня. С утра до ночи пичкают намасу из дикой утки, сугияки и прочей изысканной едой — только в животе тяжесть и чувствуешь себя дурно. Я ведь бог, что является в дом вместе с супругой, — женитьба часто приносит разорение, — потому захожу всегда в спальню хозяина, но не люблю, когда там много циновок или подвешенных на крюке одеял да подушек, набитых пухом, — от них телу щекотно; в носу стоит запах от пропитанного духами ночного кимоно из белого шелка; при выезде на праздник цветов или в театр меня укачивает в роскошном паланкине с отороченным бархатом окном, терпеть этого не могу. Когда ночью огонь свечки отражается в позолоте ширм и стен — мне становится тошно. А люблю я, напротив, полутьму в бедном доме, где светит один ночник в бумажном фонарике, что лет десять не оклеивали заново. Иногда среди ночи масло выгорит до капли, вместо него подольют масло, которым жена волосы смазывает, — вот это мне по нраву. Так я жил много лет, и все желали избавиться от меня, оттого я только пуще разъярялся и насылал нищету еще более горькую. И вот нынешней весной вы от всего сердца почтили бога нищеты, впервые за все века я вкушал подношения, сидя перед подносиком. Такую доброту мне не забыть. Те гроши нищеты, что в вашем доме переходили из поколения в поколение, я передам гордому богатому наследнику, а вам помогу быстро разбогатеть. Слушайте меня. Способов прожить на свете столько же, сколько красок, ива зеленая, а цветы алые».[77] …ива зеленая, а цветы алые. — Цитата из буддийской книги секты Дзэн, имеющая смысл, что все вещи имеют свои отличительные особенности. Два, три раза, четыре, пять раз повторялось видение, и когда Кикэя проснулся, оказалось, что он помнит свой сон до мелочей. Исполненный благодарности, он стал размышлять: «Раз я красильщик, «алый» должен означать не что иное, как алую краску «моми». Однако эту краску изготовляет красильщик по имени Кобэния и поставляет всем, кому она требуется. Да к тому же недавно выдумали еще краску из сахара, здесь в столице всяк со смекалкой, нечего и думать нажиться на всем известном товаре». С утра дотемна он пытался измыслить какую-нибудь хитрость и наконец изобрел нечто совсем новое: придумал сперва красить ткань краской из дерева сухоги, а затем пропаривать в уксусе, и получался цвет точно такой же, как от настоящей краски «моми». Никому не раскрывая секрета, он принялся красить материи по такому способу, потом на собственных плечах относил в Эдо, продавал мануфактурщикам, а на обратном пути закупал шелк и хлопковую бумагу в провинции Митиноку. Туда-сюда сновал, как пила. Не прошло и десяти лет, как он нажил больше тысячи кан. Тогда он нанял множество приказчиков, передал им все дела, а сам стал жить в свое удовольствие, наверстывал упущенное в горькие молодые годы. Вот каким надо быть. Иные имеют и десять тысяч кан, а утомляют тело, напрягают мозги и так живут до старости, не зная, что жизнь — это сон. От эдакого толку не будет.

А взять самураев — богатые даймё получают свои доходы по наследству, им и желать нечего, зато низшим самураям дают лишь небольшой паек за родительские заслуги. Разве этим проживешь? Да и какая в этом радость? Самому стараться подвигаться в чинах — вот это действительно значит пробиться в люди! Нередко горожане тоже — отцы наживали, а они только принимают имущество по передаточному акту да продолжают уже налаженное дело или просто копят деньги за аренду магазинов либо проценты на данные взаймы деньги и так, к сожалению, проводят свой век в безделье. Иногда такой уже лет с двадцати опирается на ненужный ему бамбуковый посох, на голове круглый берет, велит нести над собой зонтик на длинной ручке, высокомерен, ни с кем не считается, поступает, как ему вздумается, дескать, свои деньги трачу. Не знает он законов судьбы! Положено так: до тринадцати лет человек еще разума не имеет, потом до двадцати четырех живет по указке родителей, а далее уже самостоятельно зарабатывает деньги, до сорока пяти лет укрепляет свое заведение и тогда уже веселится и гуляет. А то что это? Некоторые вдруг в расцвете сил оставляют труды, чтобы стать отшельниками, рассчитывают многочисленных служащих, которым теперь надобно переходить к другому хозяину, обрекают их на всяческие невзгоды, в то время как они надеялись до конца прослужить в одном доме. Горожанин пробивается в люди, если набирает много служащих, чтобы заведение разрослось. Вообще, пока при доме состоит не более трех человек, тут еще и говорить не о чем. Вот когда у хозяина служат пятеро или больше, тогда можно сказать — человек живет. У кого нет ни одного слуги, такого не назовешь главой семьи. Некому обратиться к нему: господин! И утром и вечером еду принимает из рук прислуживающей жены, обходится без всякого подноса. Может, и наелся досыта, а удовольствия никакого. Вроде бы и то же самое, а великая разница! Подумай над этим и не ленись ни секунды!

Деньги часто меняют хозяев. Если направить все силы на одно, и у тебя непременно наберутся. Вот наш красильщик, когда начал трудиться, всего и было что он и жена, а нынче семьюдесятью пятью служащими командует, как полководец.

Выстроил большой дом по своему вкусу, в доме семь кладовых, девять гостиных, в саду тысяча трав растет, десять тысяч деревьев, а роскошней всего разрослось дерево, что родит серебро, недаром и улица, где он живет, называется Тёдзяма-ти — улица Богачей.

Ширма, расписанная старинной кистью, что оставляет след на сердце

Известный в провинции Тикудзэн судовладелец

И паутина может стать образцом — как построить жизнь

Если попутный ветер не буен, если умеешь предвидеть погоду и управлять судном, если можешь рассчитать за три дня вперед, куда направятся облака с запада, похожие на ручку серпа, тогда морской путь не сулит опасностей. Есть на свете корабли, и вот за день можно преодолеть сто ри, за десять дней — тысячу ри по открытому морю, и тогда все тебе доступно. Потому и сравнивают душу предприимчивого купца и большой морской корабль. Но от плаванья по узенькой канаве вокруг нашего дома, которую одним прыжком перескочишь, проку мало;[78] …от плаванья по узенькой канаве… — Сайкаку намекает здесь на Внутреннее Японское море и воды вдоль берегов Японии, где главным образом и ходили японские суда, не имевшие права ходить за границу. Смысл иносказания в том, что от такого плавания вдоль берегов вряд ли можно получить много прибыли. В этой новелле Сайкаку выражает осторожный протест против закрытия страны для внешней торговли. если не постараешься добраться до «острова сокровищ», не услышишь стука волшебного молотка, что чеканит деньги, да звона монет на чашках весов.[79] …если не постараешься добраться до «острова сокровищ», не услышишь стука волшебного молотка… — «Остров сокровищ» — город Нагасаки, единственный, имевший разрешение на торговлю с некоторыми иностранными державами. Достойны жалости те, что весь век толкутся у весов и не знают широкого мира! Япония еще дело ясное, а вкладывать деньги в торговлю с Китаем — большая смелость нужна: ведь что выйдет — наперед предугадать трудно. Однако китайцы — люди честные и данному слову не изменяют, в свертке шелка и наружный и внутренний концы делают одинаковые, в лекарства ничего не подмешивают, у них дерево так дерево, серебро так серебро, и много лет они в делах неизменно щепетильны. А вот кто ради наживы способен на обман — так это японцы; иголки точат все короче, ткани делают все уже, даже зонты маслом не пропитывают, им лишь бы подешевле обошлось, а как спустят с рук, о дальнейшем не заботятся. Если на него не капает, отца родного в дождь босиком на улицу отправит, даром ничего не даст. Когда-то в Китае был в большом спросе табак под названием «Цусимаики», упакованный в маленькие коробочки. Китайцы заказали осакским табачникам накрошить его, а те нижние ящики сделали кое-как, да еще и в воде подмочили. Пока табак везли морем, он затвердел, и потом его уж было не раскурить. Китайцы на это сильно рассердились и сделали вот что: на следующий год заказали вдесятеро больше табаку, чем в прошлом. Те от жадности вовсе ослепли, все спешили, как бы друг друга обогнать, раньше других сплавить ящики в Нагасаки. А китайцы велели сложить все ящики в гавани и сказали: «В прошлом году табак был намочен в воде, это нам пришлось не по вкусу. Попробуйте в этом году ошпарить кипятком или засолить». И не приняли, так что табак стал гнить и смешался с землей на берегу. Стало быть, обманом долго не проживешь, а у честного, как говорится, в голове бог живет, у чистого Будда душу озаряет.

Такое было: один человек, по прозванию как будто Каная, проживавший в Хаката провинции Тикудзэн, вел торговлю в Нагасаки, вверившись небесам; но не повезло ему на море: за один год трижды случилась буря и погиб весь его капитал, накопленный за годы. Остался у него дом да склад. Сосновый ветер[80] Сосновый ветер — традиционный образ в японской поэзии: ветер, дующий в сосновой роще. тоскливо свистел под стрехой, всем слугам Каная дал расчет, жена и дети печально проводили дни, и не было островка, куда бы в случае чего они могли приткнуться, даже грохот волн наводил страх. В душе Какая дал клятву богу Сумиёси — покровителю моряков: «И внукам закажу всходить на судно». Однажды ввечеру он сидел у дома, мечтая о прохладном ветре, оглядывал горы, окружавшие его с четырех сторон. Вдруг на горных вершинах собрались тучи, поднялся такой ветер, будто дракон ринулся в небо. Каная подумал: «Небо переменчиво, как жизнь человеческая. Вот и мой дом обеднел, и сад погребен под листьями, опавшими с кустов, зарос сорной травой мугура, и летние насекомые нашли приют в моем саду, словно в поле. До чего печальны их голоса!» И тут он заметил паука, который протянул свои нити от высокого бамбука к вершине криптомерии и полз по ним; вдруг ветер разорвал паутину, и паук упал с середины своего пути, уцелев просто чудом. Насекомое снова выпряло паутину, и снова она порвалась от ветра. Так случалось три раза подряд, но наконец на четвертый пауку удалось перебросить паутину к криптомерии, тут же он соткал себе дом, куда попадали пролетавшие москиты, и поедал их. Видя, как паук вновь и вновь ткет свою паутину, Каная подумал: «Вот это терпение! И все-таки он сплел себе гнездо и теперь наслаждается жизнью. Человеку тем более не пристало быть нетерпеливым и отступаться от своих трудов». Он продал дом, выждал подходящего времени, запас немного товару и уже не как раньше, а без приказчиков, в одиночку поехал в Нагасаки и отправился прямиком на ярмарку сокровищ.[81] Ярмарка сокровищ — небольшая ярмарка, которая устраивалась при храме Сумиёси во время храмового праздника. Там были и заграничные ткани, и лекарства, акулья кожа, разная утварь, но, хоть он знал, что такие товары сулят большую выгоду, денег его не хватало, пришлось уступить хорошие сделки купцам из Киото и Сакаи. Как говорится, «умом и талантами не хуже других, ничего не поделаешь». И когда собрал он всю выручку в кожаный кошель, оказалось там всего пятьдесят рё. С такими деньгами в число здешних купцов не попасть. Отчаявшись, оставил он свои пустые расчеты и пошел в квартал куртизанок Маруяма, чтобы возобновить прежние отношения с таю, которую знавал в пору своего процветания, думая: «Хоть одну ночь, последний раз в жизни…» А эта таю по имени Катё еще с первой их встречи была к нему неравнодушна, относилась теплей, чем к обычному гостю. У нее в изголовье он заметил ширмы, с обеих сторон золотые и сплошь оклеенные красивыми рисунками древней кисти, каждый листок был ценен.[82] Ширмы, с обеих сторон золотые… — Ширмы в Японии часто оклеиваются чистым золотом, расплющенным в тончайшие листки. По золоту их иногда украшают живописью или же наклеивают картинки, листки с каллиграфически написанными стихотворениями известных поэтов и т. п. В том числе были там шесть листков цветной бумаги Огура, на которых написал стихи сам Садаиэ;[83] Садаиэ — Фудзивара Садаиэ, известный поэт конца XII века, составитель небольшой антологии, носящей название «Хякунин иссю» («Сто стихотворений ста поэтов»). По преданию, Садаиэ составил эту антологию, когда жил на горе Огура, написав стихи на листках и наклеив их на ширме. Потом эти ширмы переходили из рук в руки, пострадали от пожара, и от них осталось всего двадцать четыре листка. Они, конечно, высоко ценились коллекционерами. почему-то эти листки не вошли в описи знаменитых редкостей. С первого взгляда было понятно, что бумага старинная и рука Садаиэ подлинная. «Верно, кто-то подарил таю эти ширмы», — подумал он. Тут в нем проснулась жадность, и удовольствия отошли в сторону. С тех пор он стал пропадать у нее целыми днями, пустил в ход все уловки и хитрости, и понемногу куртизанка привязалась к нему так беззаветно, что не пожалела бы свои черные волосы для него отрезать. И вот, когда он выразил желание получить от нее ширмы в подарок, она тут же отдала без всяких колебаний. Немедля, даже не попрощавшись с ней, он отправился в Киото, обратился к посреднику, предложил через него ширмы разным даймё, выручил много золота и опять стал таким же крупным купцом, как встарь, в доме его теперь служило столько же приказчиков, как и прежде. После того он отправился в Нагасаки, выкупил Катё, а так как милый ей человек жил в прибрежном селении в провинции Бидзэн, выдал ее замуж, обеспечив им дом, всю утварь и состояние, так что у тех ни в чем не было недостатка. Катё радовалась безмерно и говорила: «Никогда мне не забыть такой милости». Все его хвалили: «Хоть однажды он и обманул куртизанку, но это не дурной поступок, а глаз у него меткий и сам не промах».

Дорогая цена за омара исээби

Известный в Сакаи Хинокутия

Представление, но смотри с галереи

Как говорится: будет жизнь, будет и еда. Живущим на этом свете вредно принимать все близко к сердцу. У всех под Новый год бывают перебои с деньгами, и мы волнуемся и людей беспокоим, а тем не менее каждый по-своему готовится к Новому году, и нет дома, где бы не сбивали моти, нет человека, что не купил бы селедочной икры. На крюке для рыбы висят бури из Танго, рядом фазаны, дровяной ларь набит доверху, на дворе — кули с рисом, запасено всего до марта. Расплатись до двадцатого числа, а дальше только принимай да укладывай. В эти дни как раз и видно — в каких домах хозяйство правильно ведется. Ведь хлопотно собирать деньги за проданное в рассрочку и этими деньгами оплачивать товары, таким же способом приобретенные, пусть все расчеты и сходятся. А ведь в нашем мире за долг почитают даже сэтта и таби для слуг заготовить накануне Нового года, до полуночи. Если хозяин справляет в подарок наемным служащим и ученикам дорогие ватные кимоно из покупной полосатой ткани на белой подкладке, весной обнаружится, что не по средствам он Новый год встретил. Вообще по Новому году судят, насколько человек бережлив. Часто бывает, что меняют утварь, которая может еще послужить, перестраивают дом, обновляют обивку циновок, лакируют заново кухонную печь, все стараются довести до совершенства. Кажется, будто все это мелочи, и глазу не видны, а все вместе на целый год убытком скажется. Люди поумней стараются разделаться с такими заботами в течение весны или лета. Пока день длинный, это и правильно.

Однажды был очень плохой улов омаров исээби[84] Исээби — сорт омара красного цвета, был традиционным украшением на Новый год. и неурожай на апельсины дайдай,[85] Апельсины дайдай — сорт горького апельсина, также служившего украшением новогоднего празднества, так как его плоды оранжевого цвета вновь могли стать зелеными, если оставались зимою на ветвях. Таким образом, эти плоды служили символом обновления жизни. и в Эдо их с трудом можно было купить на улицах Сэтомоно, Суда, Кодзимати, а так как они служат праздничным украшением на столе вельмож, то омаров продавали по одному кобану и пять рё штука, а апельсины по три рё. В том году и в окрестностях Киото их было мало, даже в Осака за омара платили по два моммэ пять фун, а за дайдай — семь-восемь фун. Это ведь символ весны, их стараются обязательно достать для украшения горки Хорай.[86] Хорай — мифический остров с горой счастья в китайских сказаниях. На Новый год есть обычай устраивать маленькую искусственную горку, украшая ее всем, что служит символом счастья и долголетия — сюда входят сосна, бамбук, слива, черепаха, журавль и т. д. Особенно в Эдо, там у купцов душа широкая, что с ними завтра будет — не думают!

А в Сакаи, что на границе провинций Сэтцу и Идзуми, около улицы Тайсёдзи жил человек по имени Хинокутия. В своем деле был усерден, за всю жизнь ничего у него даром не пропадало. И вот он сказал: «Хоть обычай Хорай существует с века богов до наших дней, но никакой пользы я не вижу в том, чтобы покупать всякие дорогие вещи для украшения Хорай, тут сама богиня Аматэрасу меня не попрекнет». И вместо омара исээби купил омара курумээби, а вместо дай-дай положил померанцы кунэмбо. Цвет тот же самый, и то же весеннее настроение тебя охватывает. «Умный человек умно придумал», — говорили все, и в том году в Сакаи не купили ни одного исээби, ни одного дайдай, без них обошлись. Там жители живут скромно, счетов и во сне не забывают, в хозяйстве всякая мелочь на учете, всегда порядок поддерживают, во всем разумом руководятся, а вкусы тонкие. Однако место своеобычное, человеку со стороны прижиться трудно. С первого дня первого месяца и до кануна Нового года все заранее рассчитают, а сверх и сэн даром не потратят, вещи год за годом копят, хозяйство крепкое. Мужчины единственное хаори из полосатого цумуги по тридцать пять лет в стирку не отдают, веер из кости каждое лето с ветром заодно. Женщины так же бережливы: свадебное кимоно передают в том же виде дочери, оно переходит внучкам, их дочерям, ни в одной складочке не протрется. А за три ри отсюда — в Осака совсем иначе: сегодняшним днем живут, а о завтрашнем не беспокоятся, считают, что цветенью в жизни уделен лишь краткий час, и творят все, что на ум придет, а почему? Потому что деньги легко наживают. Женщины еще более беспечны, шьют себе наряды не только на Бон или Новый год, а во всякое время, снашивают их до нитки без всякого сожаления, и вот они уже — лоскутки для починки в рабочей шкатулке. Сакаи на бережливости стоит, а Осака живет настоящей минутой. Да, забавные обычаи в разных местах! Но хорошие люди в любом краю хороши. Никто не послушает человека, если у него самого дела не в порядке, как он ни строй из себя умника. Конечно, неверно почитать разумным все, что делает счастливец, и как жалко человека с головой, у которого все трудно складывается! «В молодые годы отдавай все силы, трудись до пота, и раньше тогда познаешь утешения, кои люди дозволяют себе в старости», — вот завет бога Дайкоку, а он не обманет. Да только никогда еще не бывало так трудно делать дела. Золота и серебра накопилось больше, чем в прежние времена, его, видно, припрятывают, не показывают. Непонятно! Но не надо тратить попусту то золото и серебро, что люди так не любят показывать! Копить деньги долго, а тают они быстро.

Однажды, когда уже стемнело, постучали в ворота Хинокутия, это пришел человек купить уксусу. Стук едва доносился до обитателей дома. Слуга проснулся и спрашивает: «На сколько вам?» — «Извините за беспокойство, на один мон», — послышалось в ответ. Тогда слуга притворился спящим и больше не откликался, пришлось покупателю уйти ни с чем. Наступил рассвет, хозяин позвал слугу и вдруг приказывает: «Рой тут у ворот вглубь на три сяку». Повинуясь воле господина, Кусабуро разделся до пояса, взял мотыгу и вот старается, бьет затвердевшую землю, пот с него льет потоками, наконец вырыл. Говорит: «Пожалуйте, глубина три сяку». А хозяин ему: «Там деньги должны быть. Еще не нашел?» — «Ничего не видать, кроме камешков и раковинок», — отвечает тот. «Так вот тебе наука: сколько трудился, а денег ни гроша. Даже если товару на один мон просят, и то дорожить надо».

В старое время здесь изволил жить сам мастер и глава школы рэнга священник Соги.[87] Рэнга — в буквальном переводе «стихотворение-цепочка». В его сочинении участвуют несколько авторов: первый сочиняет три первых строчки, второй две следующих, так что они вместе образуют классическую танка — стихотворение в 31 слог и 5 строк, и т. д. Священник Соги (1421–1502) — известный поэт и мастер рэнга, составивший сборник рэнга и сборник правил их сочинения. В то время в большом ходу было сочинение стихов. Один бедный аптекарь очень любил рэнга. Однажды он пригласил таких же любителей поэзии, как он сам, они принялись слагать стихи в гостиной на втором этаже. Пришла очередь хозяина, а тут явился человек купить перцу. Извинившись перед гостями, он пошел к покупателю, свесил один рё, получил три мона, тем временем с расстановкой обдумал строфу и прочитал собравшимся. Соги его очень хвалил: «Вот какой спокойный нрав! Так и делают все настоящие люди. Я сам был вначале маленьким человеком, за одну лишь свою жизнь такое богатство нажил, секрет один — умей вести дела. Если будешь слушаться умных людей и подражать им, ничего дурного с тобой не случится. К примеру, кто живет в наемном доме, должен всякий день откладывать плату за наем в нужной пропорции. С долгами точно так же: если оборачиваться так, чтобы ни на один месяц проценты не задержать, тогда на занятые деньги торгуешь, как душе угодно. А рассчитываться с долгами таким образом надо: когда есть прибыль, половину откладывать и вносить в счет долга хотя бы по сто моммэ из одного кана, так за десять лет, глядишь, и расплатишься. А у тех, кто не считая валит все деньги в одну кучу и только по книгам подводит итог, дело идет не шибко. Даже расход своих продуктов и то записывай в счетную книгу. Покупаешь что-нибудь — тоже подумай хорошенько: раз на раз не приходится.

В день, когда не наторговал, не трать денег ни гроша. Ничего не покупай в рассрочку. Когда берешь, кажется, и глазу не видно, а потом накопится, приходит время платить — только счетам удивляешься, А если такая незадача, что приходится закладывать дом, лучше, не обращая внимания на сплетни, сразу продать его. Никому еще не удавалось выкупить дом из заклада, а как накопятся проценты, так его и даром заберут. Лучше уж оставить прежнее жилище и о новых планах подумать; хоть один сундук останется, и то как-нибудь проживешь».

В городе Сакаи редко приходит кому-нибудь внезапное богатство. Состояние переходит от родителей ко второму и третьему поколению. Бывает, товары, купленные в прежнее время, и до сих пор не продают, все выжидают случая. Киноварный цех держится прочно, пушечные мастерские поставляют пушки князьям, гильдия аптекарей сильная, с Нагасаки дела ведет, у чужих денег взаймы не берут. Держатся скромно, но иногда выкидывают невиданные штуки.

Храм Нансюдзи весь от главной постройки и до кухни сделан одним человеком, за это он достоин похвалы. Многие в Сакаи имеют столичные манеры. Недавно в Киото на улице Ситихонмацу в квартале Китано было устроено выступление Тайю Кандзэ в его лучшей роли в пьесе театра Но. Так жители Сакаи раскупали места на галерее по золотому ханкину наравне с жителями Киото и Осака. Это чрезмерное роскошество. В Нара, Оцу, Фусими вроде такие же люди, а ни одного места не купили! Ведь каково сердцу купца — за золотой ханкин приобрести место, а потом краткое время смотреть представление в битком набитом зале. Да им один миг в театре тысячелетием покажется!

Плох оборот в ремесле часовщика

Известный в Нагасаки изобретатель

И птице, глотающей огонь, есть свое место

У китайцев душа беспечная, о работе они не радеют, проводят время за лютней, шахматами, стихами и вином. Осенью выходят на морской берег смотреть на луну, весной любуются горой, где цветут деревья кайдо, а что такое канун праздника, когда полагается с долгами рассчитываться, — и не знают. Таковы нравы китайцев, равнодушных к мирским заботам. Но неразумны те, кто подражает им здесь, в Японии. Один человек круглый год все старался изобрести такие часы, что день и ночь звонили бы у изголовья, но со временем оставил это занятие, сын много у него перенял, дальше дело перешло в руки внука, и, наконец, третье поколение ждал успех. Теперь эти часы — бесценное сокровище нашего мира. Однако доходы за них не покрыли расходов на жизнь. Изобретатель опять стал внимательно присматриваться. Вот сласти, которые привозят из Нанкина; он стал пробовать разными способами изготовить компэйто,[88] Компэйто — от португальского confeitos, конфеты из сахара и поджаренных семян мака или кунжута. но ничего не вышло. Эти компэйто привозили по пять моммэ серебром за один китайский цзинь.[89] Цзинь — мера веса, равная 600 г. Но за последние годы они упали в цене, потому что в Нагасаки их научились делать женщины, а затем освоили во всем Кансае, и компэйто распространились повсюду. А с чего началось? Кондитеры в Киото и так и сяк раскидывали умом, а не догадались, что все дело в зернышке кунжута. Додумался до этого небогатый купец из Нагасаки; два года с лишком он бился над секретом, расспрашивал китайцев, но никто не посвятил его в эту тайну, а он не оставлял стараний. Оказывается, и в чужих странах все важное тоже хранится в глубокой тайне. Даже зерна перца сперва обваривали кипятком, а потом привозили к нам, чтобы никто не узнал, в каком виде перец растет. Сколько ни пробовали сеять эти зерна, ничего не вырастало. Но вот однажды в каком-то монастыре в Коясан высеяли разом три коку перца, и два зернышка из них пустили корни и разрослись, а сейчас как много его на свете! Значит, секрет компэйто тоже можно раскрыть.

Они из сахара с кунжутом, скатаны в шарики, следственно, вся суть в том, как обработать кунжут. Так рассудил купец, и вот он сперва сварил кунжут в сахаре и несколько дней сушил, а потом рассыпал на сковороде и стал нагревать; понемногу сахар на кунжуте стал вздуваться, и вот само собой получились компэйто. Из одного сё кунжута двести кин компэйто вышло! Один кин обошелся купцу в четыре фуна, а продавал он их по пять моммэ, таким образом, не прошло и года, как он нажил двести кан. Затем этому делу научились и другие, оно стало женским занятием во всех домах, а сам он сменил ремесло и открыл галантерейную лавку. И тут умом блеснул, всей душой отдался торговле и за одну свою жизнь стал обладателем тысячи кан.

Какое зрелище открывают взору суда, прибывающие осенью в богатейший порт Японии, порт сокровищ! Заявки на шелковую пряжу, ткани, лекарства, акулью кожу, дерево алоэ, разную утварь год от года набираются на громадную сумму, и все привезенное раздают без остатка. Все купят, хоть набедренную повязку бога грома, хоть изделия из чертовых рогов! Тут воочию видишь, как широк мир! Сюда собираются купцы из всех провинций, и самые смекалистые из них — купцы Киото, Осака, Эдо, Сакаи. Все точно оценят, даже заграничным кораблям, что не очень надежны — недаром под знаком облака плавают, — деньги в кредит дадут и не прогадают, во всех уловках поднаторели, в товарах знатоки, ни в чем не ошибутся. А приказчики, что так много наживают денег, ловко умеют и счета подвести, и деньги потратить. Вот молодые, те напускают на себя честность и бережливы чрезмерно, а в деле наживы неопытны. Но ведь и не бывает так, чтобы все в человеке было хорошо. И если бы не было в Нагасаки места под названием Маруяма, где располагается веселый квартал, деньги возвращались бы домой в Кансай в целости и сохранности. Но, кроме торговых разъездов и волнений на море, купца еще поджидает любовное поветрие.

Однажды унылым вечером, когда шел дождь, собрались приказчики; принялись рассказывать, как привалила удача их хозяевам, оказалось, ни один не разбогател на пустом месте. Первый заговорил приказчик из Эдо: «Наш хозяин был мелким купцом на улице Дэмма, но, рассказывают, однажды подобрал четыреста тридцать золотых рё, что бросил один даймё в несчастливый год, чтобы отвратить несчастье, и со временем стал большим богачом». Потом настала очередь приказчика из Киото: «Мой был человеком маленьким, но в делах умелым, считал, что на свете только тем и стоит заниматься, за что никто еще не брался, и вот он заготовил цветные шляпы эбоси, траурные белые косодэ, хакама без гербов и рисунка и паланкины для похорон и давал напрокат, когда случалась у кого нужда. За прокат накопились деньги, и вскорости зажил он на покое в Хигасияма, проводил время в развлечениях. Люди считают, что у него теперь три тысячи кан, и, пожалуй, не ошибаются». Наконец заговорил приказчик из Осака: «Мой господин был не такой, как другие, постоянной хозяйки в доме не имел. И ведь не то чтобы расходов боялся, вовсе нет. Он хотел жениться непременно на вдове, пока выбирал, и сам состарился. «Что некрасивая, это неважно, лишь бы сундуки были полные!» И наконец нашел такую, какую желал, что накопила тридцать кан. С того времени сменил торговлю; то имел бумажную лавку, а стал аптекарем, теперь-то на это средств хватило. Сейчас имеет две тысячи кан в обороте. Ветер ему попутный, дело пошло в гору, ничего не скажешь». Так, кого ни послушаешь, оказывается — не так-то просто большое богатство сколотить, и у каждого все по-разному, в каждом случае своя особица.

Можно нажить большие деньги, если закупить китайские товары по дешевой цене да придержать те, что не портятся от долгого хранения. Говорят, один человек за двадцать рё золотом купил драконенка в два с лишком сяку; с тех пор прошло уже десять лет, тот подрос, и хозяин от страху не знает, что делать. Другие за один ханкин купили яйцо гвинейской курочки, что огонь глотает, а если его высидеть, то сама курочка, без сомнения, будет пылающий уголь есть. Но хоть это и редкости, а для наших краев — пустая трата денег.

Свет на целую залу от единого боба

Известный в Ямато торговец хлопком

Диковинный список долгов

Жил в деревне Асахи один мужичок по имени Кавабата Кускэ, сам с молотом в руке разравнивал землю, а жена ткала холсты на станке до рассвета, пока не озарится восток. Жил бедно, только и имел что хижину с пристройкой, даже быка у него не было, и уж не первую осень отвешивал оброку всего один коку и два то. До пятидесяти лет дожил, а все такой, как был. Вот настала новогодняя ночь, и он, как все, вывесил у каждого окна, вплоть до самого малого, голову иваси на ветке остролиста, чтобы отвадить невидимых глазу демонов, как полагается, с молитвой отбил по полу барабанную дробь, рассыпая бобы на счастье, а как рассвело, собрал их и один боб зарыл на лугу — прямо по пословице: «Дожидается, пока вареный боб зацветет». Ну что ж, каждый поступает, как хочет. Но у Кускэ боб летом густо зазеленел, а осенью, как полагается, и плоды созрели, собрал целую горсть — больше одного го. Он снова высеял их в канаве, всякий год не пропускал времени урожая, так прошло десять лет — оказалось, что у него уж восемьдесят восемь коку бобов. На деньги за эти бобы Кускэ заказал большой фонарь и поставил освещать дорогу, что вела к монастырю Хацусэ. И сейчас он там светит, называется — бобовый фонарь. Накопи чего угодно — и твои самые большие желания исполнятся. Этот Кускэ и далее шел тем же путем, понемногу разбогател, купил и заливные поля, и сухие, вскорости стал считаться зажиточным. В нужное время вносил удобрения в посевы, выпалывал сорную траву, отгребал воду, оттого и рис хорошо колосился, и хлопок цвел, будто на него село невиданное множество бабочек, урожай получал больше, чем другие, и не милостями неба. Сам работал с утра до сумерек так, что мотыга и соха снашивались. Вдобавок был смекалист, придумал бесценные приспособления. Приладил ряд железных зубьев и смастерил мелкозубые грабли, что называют «комадзараэ». Ими лучше всего разрыхлять землю. Еще придумал веялку «томино» и сито для отсеивания риса, что зовут «сэнкоку тоси». Молотьба пшеницы вручную брала много времени, так он первый скрепил ряд заостренных бамбуковых кольев и назвал «гокэтаоси»; прежде, бывало, вдвоем обдирали колосья, а теперь один без труда выполняет ту же работу, эти «гокэтаоси» такие прикладистые.

Потом он заметил, что женщины очень медленно справляются с хлопком, особенно когда принимаются луком хлопок бить, за один день можио растрепать не более пяти кан. Он и так и сяк размышлял над непривычной задачей, разузнавал, каким способом треплют хлопок в Китае, и первый изготовил то, что теперь называют китайский лук. Никому не говоря, поставил кулак лука поперек и, как стал хлопок трепать, за один день взбил три кан, целую снежную гору! Скупил хлопок-сырец, нанял много людей, посылал в Эдо суда с разбитым хлопком и за четыре-пять лет нажил большое состояние, стал известным в Ямато торговцем. Ежедневно отправлял хлопок сотнями кан в Хираномура или Киёбаси в Осака в адрес Тондая, Дзэния, Тэннодзия — а это все оптовые торговцы. Сам скупал хлопок в обеих провинциях — Сэтцу и Кавати, а осенью и зимой перерабатывал его за короткое время и каждый год имел прибыль. За тридцать с лишком лет скопил тысячу кан и оставил их детям по завещанию. Сам всю жизнь не знал радостей, для потомков старался. Восьмидесяти восьми лет в счастливом возрасте его не стало. Такая благостная смерть, да еще и время было — пятнадцатый день десятого месяца, пора молитвенных бдений, значит, по молитве прямо в рай. В поле превратился в дым, а когда прошло сто дней, согласно с завещанием пригласили в свидетели священника из монастыря Ариварадэра и после поминок вскрыли шкатулку: «Тысячу семьсот кан наличных денег передаю единственному сыну Куноскэ, ему же переходит дом, усадьба и вся утварь, перечислять которую считаю излишним». Затем прочли роспись, что оставил он на память родным: «Тетке из деревни Мива — одно бумажное авасэ из домотканой материи с узором из счетных бирок, шарф из ткани цумуги да один посох с рукояткой в виде молотка из дерева шелковицы. Младшему брату, что живет в Симоити провинции Ёсино, прошу послать бумажное платье на вате мелким узором в три звездочки да катагину из редины. Младшей сестре из Окадэра — одно синее платье на вате и черный подшивной воротник в придачу да летнее платье из небеленого холста. Племяннице оттуда же — ватный тюфячок в полоску, что подстилали мне во время болезни, да светло-коричневые кожаные таби; пусть их ушьет и носит. Чубук от трубки из китайского бамбука и капюшон на голову из шелка Хино — на память лекарю Накабаяси Дохаку. У летнего хаори желтого цвета пусть подошьют рукава там, где объели мыши, и поднесут моему спутнику по богомолью господину Нисаэмону».

В доме были еще два приказчика, много лет служившие; одному он велел отдать старые счеты, другому — весы, которые сам всегда употреблял. Пока не вскрыли завещания, все были полны надежд, с нетерпением ждали, когда же его прочтут. И вдруг — ничего, денег-то ни одного моммэ никому не завещал. Все были глубоко разочарованы. «Как, такой богатый родич, и ни одному из нас не помог деньгами!» Слезы, которые проливали родственники, тут же высохли, все покинули дом и вернулись в свои села. Но ведь те деньги — тысячу семьсот кан он копил собственной бережливостью и накопил столько за одну свою жизнь, так разве он обязан был раздавать их по родственникам, пусть бы весь его род этого от него ждал. Сам Кускэ, пока жив был, ни разу не надевал шелков, свидетельством тому перечень тех подарков. Сорока двух лет, когда год для него был несчастливый, он впервые купил шелковую набедренную повязку, да так ни разу не надел, осталась она совсем чистенькой. А носил старик только то, что было записано в завещании, и ничего более. 3а пояс затыкал короткий кинжал без чашки со скорлупкой грецкого ореха вместо мэнуки, с рукояткой, обмотанной вистарией.[90] Кинжал без чашки… — Мечи и кинжалы имели обычно на рукоятке металлическую чашку для защиты руки, часто художественной работы. Мэнуки — металлическое украшение, прикрывавшее головку гвоздя, соединявшего лезвие кинжала с рукояткой, бывает тоже хорошей работы. У старика мэнуки было дешевейшее — скорлупа ореха. С рукояткой, обмотанной вистарией … — то есть с самой простой рукояткой. У богатых кинжалов рукоятка обтягивалась акульей кожей и пр. У кошелька из дубленой кожи в поперечную складку — нэцкэ из оленьего рога.[91] Нэцкэ — большая пуговица или брелок на шнурке, которым прицепляли к поясу кошелек или шкатулку инро. Нэцкэ делали из кости или металла, зачастую они были очень дороги. Шкатулка инро — лаковая, без рисунка из Нагато, вот и все, других парадных украшений не имел.

Сын решил, что не подобает следовать завещанию, и, нарушив волю покойного отца, роздал деньги родным и даже приказчикам. Все обрадовались: «Сердце у юноши не такое, как у его родителя». Снова стали нахаживать к нему в дом. Он вел торговлю по-прежнему, но однажды кто-то заманил его в селение по названию Ниодо у подножья горы Тономинэ, где был тайный притон мальчиков-актеров из Киото и Осака. Он пристрастился ходить туда, пустился по обоим путям любви, распутничал в веселом квартале Кацудзи в Нара, но вскоре и это ему надоело, стал домогаться через высоких куртизанок знаменитой Вакоку Морокоси из Киото, конца не было похождениям. Огорченная мать вызвала из деревни Тоити прекрасную лицом девушку, женила сына, но раз глаза привыкли к красотам квартала любви, унять его не удалось. Мать тревожилась все более и наконец умерла. После некому было его попрекать, он бросил все дела, круглый год проводил в разгуле. Тогда даже самые младшие слуги перестали выполнять свои обязанности, служили не так, как встарь. Ну хозяева все же, как-никак супруги, породили троих сыновей, беспокоиться о наследниках было нечего. А Куноскэ от вина и разврата совсем здоровье извел, через восемь-девять лет тело уж отказывалось ему служить, и в тридцать четыре года он внезапно умер. Поразились все, но делать нечего, проводили его в путь к нездешним полям. Куноскэ сам знал свое состояние и заранее написал завещание, а приказчики собрались на тайное совещание и добросердечно порешили: «Сыновья еще молоды, могут ли они обеспечить свое будущее? Возьмем деньги на хранение, а когда мальчики вырастут — вернем». «Вот заботливые люди», — растрогались тамошние жители. А вскрыли завещание, посмотрели и руками всплеснули, да и было от чего: наличный капитал, все тысячу семьсот кан Куноскэ растратил, завещание состояло из записей долгов. Интерес приказчиков сразу же остыл. «У Идзуцу Китисабуро в Киото занял двести пятьдесят рё в кобанах. Случилась у меня, когда я был в дурном месте, неожиданная нужда в деньгах, я взял взаймы и тем смыл стыд, так что это долг чести. Его поручаю уплатить старшему сыну Кутаро, когда он вырастет и много наживет. Разгул в Дотомбори в Осака остался неоплаченным. Итоги счетам подведены здесь, поручаю уплатить Кудзиро. Кое-что я купил в рассрочку, всего на тридцать кан, это пусть понемногу уплатит Кусабуро, когда сможет. Дом, усадьбу и утварь отдать за долги, которые я сделал. Что же касается похорон — пусть оплатит вдова. Таково мое завещание».

К утру осталось три моммэ пять фун

Известная в Сакусю жена-ревнивица

Богач Дзого — владелец девяти складов

Если гороскоп в календаре скажет правду — люди удивляются, обманет — смеются. Но нынче, заключая браки, пренебрегают знаками рождения. Та девушка хороша, у которой знак денег прилагается. Таков обычай на свете. Оттого и сваты сперва разведают о приданом, потом спрашивают: «А девушка не калека?» Не то что встарь, от жадности у людей все желания переменились. Верховье реки Цуяма, что изменчива, как река любви, — то омуты в ней, то мели, — в селении Кумэ-но Сараяма, жил богач по имени Банъя, людям был не особенно известен, а по богатству был вторым после знаменитого в той провинции Дзого; род его был новый, капитал нажил в последние годы. За одно поколение целая гора серебра скопилась, даже по ночам оно позванивало, да только до ушей бедняков не доходило. Однако же хозяин был некичлив, крышу дома поднял не выше, чем у людей, и даже на Новый год надевал все те же льняные хакама, что сшил себе на свадьбу, когда еще вступал зятем в дом. С тех пор они сорок лет служили как парадные. Равнодушен был к тому, какой цвет, да какие полосы в моде. Кимоно всегда темно-синее, в узор из семи желтых звездочек, герб — «куромоти», то есть гладкий черный круг, ни персикового цвета, ни сиреневого не знал, сколько раз так Новый год проводил. При доме Дзого было девять складов, дом — ладный и богатый, всей провинции украшение. А Банъя жил скромно. Был у него один сын — Ёситаро. Когда тому минуло тринадцать лет, родитель увидал у сына дорогую туалетную бумагу косуги и тут же объявил, что лишает наследства. В Эбоси провинции Харима у него жила тетка, так он отправил туда сына, сказавши: «Вот поучись у тамошнего богача Набая». Так и бросил родное дитя, а на его место взял сына младшей сестры, до двадцати пяти лет заставлял его работать наравне с приказчиками. Племянник так был скуп, что истоптанные соломенные сандалии подбирал и отсылал в деревню — пригодятся, мол, на удобрение для тыквенной рассады. Это хозяину было по душе. Сделал племянника приемным сыном, передал ему все хозяйство и стал искать для него подходящую невесту, но оговорил необычное условие: «В невестки хочу самую ревнивую женщину». Свет велик! Нашлась и такая, сыграли свадьбу. Хозяин с женой отошли от дел, передали все до копейки приемному сыну. Новый хозяин, как деньги заполучил, взял немного, попытался было завести связи с женщинами, пожелал развлечься с молодыми актерами. Но молодая, как и ожидал от нее старый хозяин, приревновала мужа, подняла громкий крик, тогда он устыдился молвы и бросил любовные похождения. Только разве вина выпьет и с вечера спать завалится. А раз хозяин не выходит из дома, приказчики, понятно, тоже сидят при свете лампы, для развлечения перелистывают счетные книги, молодые учатся со счетами обращаться. В доме порядок. Вначале люди посмеивались над ревностью молодой, а оказалось, от этого толк есть.

Что ни говори, а коли родители детей балуют, жди разорения дома. Бывает, что отец очень строг, зато почти всегда мать заодно с детьми, помогает им избежать отцовского гнева, а они ее же в грош не ставят. Жесткость вашему же ребенку на пользу, мягкость — вред. Когда старики Банъя скончались, молодая отправилась на богомолье в храмы Исэ; на обратном пути, наглядевшись на изящные манеры разных бездельников из Киото и Осака, стала сперва внешне подражать им, затем и сердце туда же устремилось, теперь она воздерживалась от сцен ревности — это, мол, невоспитанность. Тут супруг и решил: «Наконец-то пришел мой час!» Стал погуливать, потом притворился больным, а лечиться в провинции не пожелал, отправился в Киото, там пустился по обоим путям любви, всякий день сыпал деньгами. Понемногу от излишеств в любви и здоровье пошатнулось, а деньги — что иголки, в кладовой долго не держатся! В конце концов и золото, которое так прижилось в доме, хозяина возненавидело, и бог счастья, живший в домашней кладовой, покинул ее. Тогда только хозяин очнулся, испугался, развернул большую торговлю, с помпой открыл меняльную лавку, без счету набрал чужих денег на хранение, на все стороны дела делал, казалось, к Новому году все прежнее состояние вернет. Но ведь торговля — это как накрахмаленная материя, вид один.

В последний вечер двенадцатого месяца года у дома столько людей с фонарями столпилось — за своими деньгами пришли, — даже страшно. «Ничего, лишь бы эта ночь прошла, завтра легче будет», — решил он, до копейки рассчитался, занес выплаты в книги, подвел итоги. Как раз когда прозвонил утренний четырехчасовой колокол, он увидел — ни гроша у него не осталось. Уж заранее позван был продавец, торгующий изображениями Эбису — бога счастья, так пришлось отговориться, дескать, купил бы, если бы Эбису был без шляпы, будто когда-нибудь Эбису без шляпы рисуют. Тут вдруг постучали в ворота, некто по имени Хёгоя пришел со слугой, несшим кожаный кошель: «Вот тут золотых кобанов на полторы тысячи рё; хочу отдать на год на хранение». Затем вытаскивает деньги из кармана: «Да вот еще… Получил я вчера проценты, да одна монета в три моммэ один фун оказалась нехорошего серебра. Замените, пожалуйста». А хозяину и заменить-то нечем. Так и открылось его положение.

Палочка для заглаживания мерки с цифрой 88, которой измеряют смекалку

Как поздравляли известного в столице Саммёто

Ведь как подумаешь — до чего широк мир! Уже сорок пять лет, как и я и другие все жалуемся, что, дескать, никакой торговли нет, что кругом застой, а тем временем многие с пустыми руками принялись за дела и преуспевают. Ведь даже когда коку риса стоит лишь всего четырнадцать моммэ пять фун, и тогда найдутся голодные. А другие, смотришь, — обзаводятся всякой утварью и вообще теперь на свете больше добра, чем в старину было. Некоторые, конечно, разоряются, но все же тех, у которых дела в порядке, больше. Примеров этому и в столице без счету, а в Эдо и Осака даже пустыри и луга на окраинах нынче так застраиваются, нигде свободного местечка не найдешь, все дома тянутся. Чем человек живет, неизвестно, тем не менее пятерых или троих детей на Новый год наряжает в новые платья на вате, делает и летние кимоно для хороводов на праздник Бон, и завязывающиеся сзади пояса с рисунком олененка на концах, приятно и посмотреть. Муж — поденщик или вьет веревки для колодезных ведер, а то делает игрушечные ветряные мельницы детям на потеху, всего-то за день выручка тридцать восемь или сорок пять мон, в общем, наработает до пятидесяти мон или нет, а на эти деньги несколько ртов живут, и никто не мерзнет! Все, понятно, материнские заботы! А другим на те же пять ртов нужно в день три моммэ пять фун, а то и шесть моммэ. В каждом доме домашнее хозяйство ведут по-своему. И люди живут по-разному. Бывает, что мужик с женой вдвоем работают, а еле на жизнь хватает, а бывает, на заработок одного живет большая семья, но такая удача и у горожан дело редкое, разве что человек особенно умен и изобретателен. Всем даны и глаза и нос, руки и ноги у всех одинаковы. Но одно дело — знать, или живописцы, или актеры, а простой купец может прославить свое имя в мире только силой денег. Невольно пожалеешь, что не работал с молодых лет и не оставил в мире памяти о своем богатстве. Ведь ни происхождение, ни кровь не имеют значения, только деньги есть и род и генеалогия горожанина. Да будь он хоть из рода Фудзивара, но, если живет в городе и беден, такой человек хуже того, кто в праздник обезьяну водит, людей потешает. Главное — стремиться к удаче, искать богатство.

Чтобы богатство нажить, самое первое — сердце должно быть большое, с гору, да приказчиков надо иметь хороших. В Осака есть роды, которые разбогатели на выделке сакэ для Эдо, другие взялись за медные рудники и быстро нажились. Некоторые, торгуя лаком из Ёсино, большие сбережения имеют. Люди не знают имен тех, кто первый стал строить быстроходные суда «Кохая», теперь-то такие дельцы стали посредниками по найму судов; кто разбогател на ссудах под заклад домов, кто взял подряды на разработку железных рудников — и богатеют потихоньку. Все это скороспелые богачи, что начали дела лет тридцать назад. И жилища их самые великолепные в тех трех больших городах, где они живут. В провинции тоже много крупных состояний, но большинство не выставляет их напоказ. А столичные богачи, кроме золота и серебра, передают по наследству драгоценную утварь — прямо сокровища мира. За одну чайницу дом Камэя заплатил заведению Итоя триста кан серебра. Есть менялы, что годовыми взносами выплачивают остаток вклада в двести тысяч рё. Но такой размах только в столице и может быть. Старые богатые дома уступают место новым, и роскошь все пышней. Но если кто сам здоров и в доме его согласие да живет по деньгам, тот любого богача заткнет за пояс. Часто случается — заведение процветает, да наследника нет, или супруги расходятся, во всем несогласие. А в селении Китаяма около Киото жил человек по прозвищу Саммёто, все его знали и завидовали ему. Во-первых, отец и мать живы-здоровы, сына женили, и внук тоже уже взрослый, взял жену, так в одном доме три пары. К тому же каждый взял девушку, к которой с молодых лет был привязан, беспримерное счастье! Деду восемьдесят восемь лет, супруге восемьдесят один год, его сыну пятьдесят семь, жене — сорок девять, а внуку двадцать шесть, его супруге — восемнадцать. За всю жизнь никакой болезни никто не знал, все друг с другом обходительны. Сверх того, и состояние такое, что крестьянин только желать может: и заливные поля, и сухие, и быки, и лошади, и слуги, и служанки. Постройки — конек к коньку, что жали, то ели, по оброку ничего не давали, жили, как хотели, молились богам, от всего сердца верили в Будду. Так счастье само валило. Когда старику исполнилось восемьдесят восемь лет, в начале года кто-то попросил его вырезать палочку для заглаживания меры с рисом, и скоро все киотоские купцы пожелали иметь такую — счастье, мол, приносит. И вот целый лес высокого бамбука извели на это дело. Эти палочки все больше славились, так их и называли — палочки Саммёто, ими мерили все, что в кули насыпают, людям так и валила удача. Говорят, один киотоский богач такой палочкой уравнивал меры серебра, когда делил его на своих троих детей.

Итак, я собрал предания о домах, где водятся деньги, записал в книгу о японских богачах и составил «Вечную сокровищницу Японии», считая, что она сможет долго служить на пользу тем, кто прочтет ее. В то время в нашей стране царил мир.